Окончание 9 страница

В толпе, что набилась за мальчишками в вокзальный туалет, уже много взрослых лиц.

В голосе монстра было столько пронзительности, столько чувства оскорбленного достоинства... с таким рыдающим пылом (praying) чудовище простонало я человек, что орава смолкает, тушуется, переминается с ноги на ногу, не зная, что делать тогда с таким человеком...

Тут — занавес: два полицейских по долгу службы вступаются за страдальца и отвозят монстра в Брикстоунскую клинику.

Доктор, доктор! там Меррик... Тривз понял все с полуслова и кинулся опрометью вниз по главной лестнице навстречу родным шагам.

Наша русская рифма заступничества далека и от службы, и от долга.

На перроне за Муму вступается только лишь подвыпивший инвалид–бомбила в пятнистой форме афганца, в берете ВДВ, с чужими медалями на груди. Такими отмычками он собирает на операцию деньги с погоды в вагонах.

Я тосе селовек, плачет урод, бессильно отбиваясь от скопища юрких яростных рук, которые, кусаясь, пытаются сорвать с лица заповедный чистый лоскут материи — открыть безобразие.

Тут занавес: “А ну пошли все к ябене–фене! ” — психом вопит инвалид, орудуя костылем.

Его сбивают с ног. Пацаны льют на него из пяти пенисов и вдруг бегут прочь, услышав вой налетающей электрички: боятся опоздать, поезд стоит меньше минуты.

Муму, оттираясь от слюнок, с трудом поднимает мокрого инвалида на ноги — тому все по фигу. Они остались одни на пустом перроне. Дождь смывает мочу.

Вместе они едут на следующей электричке к Москве, хотя Муму собирался как раз наоборот — уехать далеко–далеко в противоположную сторону — и искать последний приют за завесой дождя на линии горизонта.

Романный занавес начинает опускаться.

Но профессиональный нищий берет его под воронье крыло: “Пей, братан, я доставлю тебя куда надо! Не бзди”.

Он силой вливает в горло Муму чуть ли не полстакана водки, и тот быстро пьянеет, радуясь, что человек его обнимает за плечи тяжелой рукой как человека.

Тут в нашей истории мерещится первый финал. Тургеневский.

Обманщик отдает его за пару бутылок знакомым цыганам, и те увозят Муму в пригород, где побоями принуждают к попрошайничеству. По ночам его запирают в сундук, где проделаны дырки, чтобы пленник не задохнулся, и кто–нибудь из детей обязательно спит на том сундуке, чтобы сокровище не сбежал. Муму — золотая жила для цыганской шайки. В день ему подают на операцию до одной тысячи рублей. Чаще всего Муму можно увидеть на вокзале в Мытищах. Обычно его привозят к началу рабочего дня. Муму сидит в инвалидной коляске, словно сам не в состоянии ходить, срам его открыт всякому взгляду, о шторке или даже тряпице не может быть и речи. Только голый ужас приносит доход. Коробка для подаяний стоит на коленях, и Муму уже знает, что ее надо держать рукой, чтоб милостыню не украли другие нищие. И еще нельзя закрывать несчастье ладонью. За это лупят до смерти. Недалеко от урода всегда скрытно пасется охранник. Наш герой постарел и опустился. Ему отрастили бороду — так беда его смотрится более траурно: красное на фоне черных с проседью волос. Никто из цыган не знает, что когда–то он умел говорить...

(Почему ни жена, ни Кирпичев не отыскали его? А Антон и Таша погибли несколько дней спустя в автомобильной аварии: шел сильный ливень, они искали Муму. В полночь усталый до полусмерти Антон не справился с управлением и на большой скорости врезался в грузовик на обочине шоссе. Когда спасатели смогли вырезать боковую стенку — водитель был мертв, а Таша еще дышала. Она скончалась в машине скорой помощи, не приходя в сознание. После патологоанатом нашел в ее стиснутой руке осколки от круглых стекол. Он сразу понял, в чем дело — в последний момент она успела сдернуть очки с лица Кирпичева, чтобы спасти его глаза. Патологоанатом знал покойника и его невесту, по иронии судьбы вскрытие совершал не кто иной, как Рытов. )

При желании читатель и сегодня может обнаружить Муму в конце правой платформы от Москвы, у начала верховой лестницы, что идет над путями в Мытищах. Если ему подать сторублевую бумажку, человек–язык снимает с головы грязную вязаную шапчонку и кланяется и мычит: му... му...

Конец

Но если указан первый финал, значит, должен быть и второй... Вот он.

Это финал эфиопский.

В Москве на Казанском вокзале лжеафганец тащит Муму через площадь (дождь перестал) к Рязанскому переулку, где стоит известная церковь Петра и Павла, построенная когда–то по рисунку самого Петра Великого. У закрытых железных ворот, ведущих во двор храма, уже чернеет толпа униженных и оскорбленных, голодные и продрогшие люди: бомжи, бывшие проститутки, пьянь, старые русские, рвань, старики, старухи, приезжий народец, малышня, бабы с детьми, собаки, кавказцы, пенсионеры... словом, вся Расея. На Муму никто не обращает внимания, да будь у него две головы — не оглянулись бы.

“Кто последний к Намуду? ” — орет наш афганец.

Отвечают.

“Чем кормят? ”

“Да что дадут, балда! ”

“Какая тебе разница? ”

“Вчера Намермуд давал гречневую кашу, хлеб, шоколад и томатный сок... ”

Намуд, Намермуд, Намод... благоговейно глаголет толпа одно и то же имя.

Так по–русски столичные бомжи прозвали знаменитого московского эфиопа Негаша Намруда.

Тут ворота открылись. Женщин и детей вперед! Мужчины назад, всем хватит! Внутри церковного двора расставлены голые столы. Служба помощи ближним раскладывает по мискам еду. В эпицентре милосердия — невысокий африканец в синей ветровке и шапочке раскладывает поварешкой горячую кашу из огромного жаркого котла. Вот оно — второе воплощение нашего славного Пушкина! Православный эфиоп, который приехал в Россию с одним желанием — накормить голодных!

Одна незадача — ему 36 лет.

До выстрела остался всего один год.

Окинув Муму внимательным взглядом, он протягивает ему миску сытной каши, белый стаканчик томатного сока и дает команду помощнику отвести человека в деревянный сарайчик.

Афганец видит, как урода ведут под крышу, и завидует его участи — опять пошел дождь.

Муму тихо дремлет в ожидании чуда.

Через час приходит Намруд (* исток этого имени в Нимвроде... Нимврода лук — оружье боевое, амура лук — оружие любви... богатырский охотник из Ветхого завета. Внук Хама. Боролся с Богом. Строитель Вавилонской башни) и, аккуратно заглянув под шторку, озабоченно цокает языком. “Тебе, брат–человек, в Москве жить нельзя”, — говорит он и увозит Муму на джипе далеко–далеко от столицы (3 часа езды по Калужскому шоссе) к Рождественскому монастырю в окрестностях Калуги, у сельца Средниково, где стучит черной рукою рока в ворота судьбы.

На стук Намруда выходит монашек, который зовет настоятеля... издали трудно разглядеть и расслышать, но, судя по всему, настоятель — давний знакомец славного православного эфиопа. Намруд объясняет ситуацию (монах согласно кивает) и оставляет свою добычу у каменного крыльца под навесом, добавляет в мешок Муму три буханки хлеба и уезжает обратно к линии горизонта, в сторону чистого неба:

Треща горит костер, и вскоре пламя, воя, Уносит к небесам бессмертный дух героя. (Пушкин).

Наш эфиоп оставляет Муму под защитой намоленной местности: монастырь с богадельней для увечных христиан, сельцо Средниково с редкими избами, бегущее мимо шоссе на Москву, вдали на речной круче — церковь времен царя Алексея Михайловича, рядом деревенское кладбище, ниже — тихая светлая речушка в долине. Над водой без отражений проложен серенький мостик с перильцами, по которому к всенощной идут две богомолки. Милостивый тишайший пейзаж, чертеж пасмурного сырого безмолвия.

Но вместо того, чтобы и дальше покорно ждать своей участи — монах что–то молвил, — Муму вдруг бунтует (вспомним, полстакана водки, влитой ему в рот ложным афганцем: чуть ли не впервые в жизни он пьян) и, встав на колени, словно бы каясь в семи смертных грехах, начинает ползти — вот так на карачках — в сторону одинокой часовни вдали, вокруг которой виднеются заветные крестики. Кладбище!.. Там моя ямка.

Вверх по косогору.

В час по чайной ложке.

На половине пути его застигает дождь.

Из вагончика строителей (часовню восстанавливают из руин) выходит одинокая фигура и молча смотрит на страдания грешника, который, не поднимаясь с колен, ползет по травянистой круче вверх, елозя коленками по сырой земле. Эта фигура — могильщик.

Тут эфиопский финал начинает рваться на две части.

Паломника на коленях замечает Бог из машины (Deus ex machina! ), с поворота шоссе, из БМВ цвета мокрый асфальт с дипломатическим номером на бампере. Он дает команду шоферу остановиться и вдвоем со своим спутником выходит под зябкое и по–английски дождливое небо, направляясь в сторону забавного зрелища: видимо, таким образом аборигены просят прощения у Бога за свои прегрешения.

Бог из машины — богатый англичанин, путешественник и этнограф. По странности рока его зовут Генри Джон Тривз, он внук легендарного гуманиста... Легкий плащ отличного покроя с широким хлястиком расстегнут на все пуговицы и показывает российской глубинке начинку аристократа: строгий костюм из джерси табачного цвета, снег рубашки из бледно–белого шелка, узкий язык отменного галстука в мелкую сетку. Туфли BarkeR с английским прононсом попирают простецкую речь деревенского косогора.

Пять широких шагов от шоссе — и они догоняют человека на четвереньках, который, не обращая на них никакого внимания, оставаясь на коленях, упрямой улиткой ползет к своей сумасшедшей цели.

Одного взгляда достаточно богу, чтобы понять и оценить положение несчастного.

— Вот посмотри–ка на него, Мэдокс, — говорит он голосом путеводителя своему спутнику, который идет под зонтом. — Этот человек всю жизнь считает свой язык проклятием.

Дождь из уважения к Альбиону тушуется и стихает.

— Несомненно это так, — соглашается Мэдокс, складывая зонт и закуривая.

— А между тем, такое уродство на островах Новой Гвинеи, у племени киваи и купауку почитается священным знаком избранности. Сколько усилий тратят дикари на то, чтобы сколько можно вытянуть язык племенному вождю. Чтобы он стал Йавага — сыном матери–змеи. Каких это стоит мук! А тут такой экземпляр... Там бы его змеепоклонялись как святыне, и этот злосчастный уродец стал бы живым божеством.

— Несомненно это так, — сдержанно кивает его собеседник.

— А что если... — задумался бог из машины и, обойдя Муму, заступил лаковой туфлей путь несчастной улитке... Добравшись до преграды, Муму замер, опустив голову на грудь: он понял, что люди снова решают его судьбу, и покорно ждал решения своей участи.

(В трех шагах от них пасется корова, привязанная веревкой к колышку вбитому в землю.

Присутствие англичан тотчас придает окружающему пейзажу иронический привкус: рядом с коровой разом появляется баба в рыжем платке, которая боится, как бы проезжие не уперли ее буренку. Хотя сразу видно, что это важные птицы. Не надо им ее добра и за бесплатно. У бабы чешется язык сказать туристам, чтобы отстали они от богомольца, что злоязычник дал обет молчания... )

— Если вы, Генри, решаете взять его ради шутки на Желтый берег папуа и подарить племени киваи, — отгадал собеседник замысел сэра Тривза, — я могу составить пари, что из этой затеи не получится никакого триумфа.

Заветное слово произнесено: пари.