Окончание 8 страница

Все кончится пятичасовым чаем!.. Не то мы, — у русских чувства губительны, как пары йода гибельны для пробочки, заткнувшей флакон... Посреди спасительной воды росский корабль сгорает дотла. )

Незавидная участь идеалов в огне.

(Если представить христианский мир в виде распятого Христа, то место России на этой карте спасения — рана от удара римским копьем на бедре Спасителя... Мм–да, непростой жребий быть раною, но без нее христианский космос абсолютно немыслим. )

На следующий день Кирпичев съездил в ближайшую церковь в Молчановке и обговорил с местным священником процедуру крещения. Молодой попик, узнав об уроде, чуть нахмурил лоб, помолчал, но возражать, разумеется, не стал. Только попросил, чтобы тот хорошенько прочел Евангелие, потому как он будет спрашивать содержание.

В церковной лавке у ограды Антон купил для Муму маленький томик с золотым крестом на обложке, кипарисовый крестик и поглядел распорядок церковных служб.

Вечером он позвонил в Москву матери и сказал, что Таша стала невестой Муму.

— Антоша, вы оба спятили? — успела спросить мать, прежде чем сын повесил трубку.

Утром Рита Павловна (впервые за все лето после того, как Антон привез из больницы свое чудовище) приехала на дачу. Вышла из машины и первым делом с тревогой оглядела свой любимый цветник. Что ж, вся ее красота содержалась Ташей в должном порядке — астры ухожены, маргаритки и ноготки выхолены, только сорт новых белых пионов дал дурную красную нитку в молочных лепестках. Она выправила рукой две спутанные снежные головки и прошла прямиком к флигелю посмотреть на Антошину каракатицу. По–хозяйски без стука открыла дверь, но Муму успел услышать чужие шаги и встал с испуга по стойке смирно перед кроватью, вытянув руки по швам и зажмурив глаза.

Долгая пауза.

Молчание: смерть все поставит на место.

— Ну, здравствуй, голубчик, — сухо произнесла Рита Павловна, — что ж ты на меня не глядишь? Неужто я такая страшенная?

Кирпичева, пусть не сразу, но все же сумела взять себя в руки при виде шторки, если сознаться, она воображала в душе что–то вообще отвратительное. А это все ж таки был человек.

Муму прянул глазами и увидел строгую седую даму во всем черно–белом (в агатовых брючках и белейшего цвета блузке с ожерельем из крупного жемчуга на жилистой шее). Ее взрослые глаза василиска смотрели на него бесстрастным льдом. Это был взгляд врача на больного, и он сразу снова зажмурился.

— А ты не очень–то вежлив, — Рита Павловна обошла его кругом и... поколебавшись, протянула руку к занавеске... урод почуял тень на лице и затрепетал. — Ладно, ладно не трону.

Она сильным толчком досады открыла окно в сад, — впустить свежий воздух — вышла из комнаты и твердым шагом поднялась в комнату Таши.

Антон попался ей на пути.

Они не виделись три месяца, то есть почти все лето.

— Здравствуйте, мама.

— Тебя мне не надо, — сказала она сыну в сердцах, — ступай... ту... ту... ту...

(* Это был звук брошенной Антоном вчера телефонной трубки. )

И постучала в комнату для гостей.

Таша в ночной рубашке сидела у трельяжного столика за утренним туалетом с расческой в руках. Ее отражение сверкнуло заплаканными глазами.

— Я думала, — Рита Павловна не поздоровалась, — что только у моего Антоши мозги набекрень. Оказывается, и ты не умнее. Как такое чудо прикажешь мне разуметь? Что значит: Таша уже не моя невеста?

— А вам этого и не надобно разуметь.

— Ты мне не хами, Наталья. Ты пока еще в моем доме сидишь.

— Я уже собрала вещи, — вспыхнуло отображение в зеркале и кивнуло на раскрытый чемодан, который женихом лежал посреди смятой постели.

— Вижу, не слепая. Как понимаю, изъясняться ты не намерена. Тогда слушай меня. Я приехала затем только, чтобы посмотреть на ваше сокровище (* удивительно, что Кирпичева называет урода тем же самым словцом, что и владелец Меррика пьянчуга Байтс: сокровище) да на двух дураков в придачу. — Отговаривать вас не стану, да и не смогу: язык не так хорошо подвешен, да и прав мне таких не дадите. Ведь я же обывательница! Буржуа... мне мои астры важнее людей, а мы мир от грехов спасаем... Пусть так. Я этого не стыжусь. Людей не люблю и любить не буду. Бог подаст! Но, что считаю — скажу тебе против шерсти, кошка. Так вот, все, что ты дуришь заодно с моим сострадальцем, пустая блажь, дурь, вычура и выкрутасы. Поза и только. А ведь и злой рассудок не хуже доброго! Рассуди сама, и у милости есть пределы. Естественные человеческие тормоза. Без них ваша жалость к несчастному горемыке только причуда.

Рита Павловна мазнула рукой от досады по отражению — Ташино лицо в зеркале было непроницаемо, как стекло.

— Видела я твоего суженого. Смех и грех! Дурачок. Ты за него на виселицу готова, а он же блаженный. Юрод. (Зеркало дернуло ртом: перестаньте! Что вы о нем знаете! ) Ты его только напугаешь до смерти своей оголтелостью. Вспомни мое слово — он у вас, дурил, из–под венца сбежит. Как ты с ним целоваться будешь? Вот будет смеху...

И тут гнев матери Кирпичева плеснул кипятком: срали да упали! (дернуло ее за язык).

— Браво, — зааплодировало отображение Таши в трельяже злыми смешками. Она продолжала упрямо сидеть к хозяйке спиной.

— Эх, Наталья, бить тебя было некому, — вздохнула Рита Павловна, досадуя на себя, — извини, сорвалось с языка. Я тут с вами враз поглупела. Будет учить... Ты только знай, я тебя любила и другой судьбы Антону не искала. А теперь собирайся. Я на машине. Отвезешь меня к отчиму.

Таша подняла домиком бровь: это еще зачем?

— Одна я не найду. Дорогу покажешь. Мы ведь теперь чужие? Не так ли? Могу я попросить вас о такой услуге?

Таша растерянно пожала плечами: Пожалуйста... быстро собралась и отвезла Риту Павловну к себе в дом.

Перед тем, как сесть в “Форд”, мать Антона нарезала роскошную охапку пионов и, закутав в целлофан, уложила пестрого амура дремать на заднем сидении. Таша тотчас закурила, чтоб перебить своим дымком аромат цветов: она не собиралась уступать свекрови ни на йоту.

(В машине они молчали, от отображения осталась только жемчужная полоска Ташиных глаз в зеркальце на лобовом стекле. )

Все будет по–прежнему!

Выйдя из машины напротив ворот, Таша, не заходя в дом, вернулась назад собирать в чемодан вещи, тихо зная в душе, что Антон их никуда не отпустит.

Тем временем Кирпичева открыла калитку и пошла по тропинке к двухэтажному особняку посреди тесных сосен. Маленькая курчавая моська облаяла ее шаги мелким смехом. Первым на веранду к внезапной гостье холодно вышел Варфоломей Борцов, за ним появился его удивленный отец, Ташин отчим — Андрей Карлович. Они как раз собрались на теннисный корт и вышли в шортах, в бейсболках, с сумками для ракеток. (Оба уже знали о переменах судьбы. Варфоломей в душе ликовал: христосики спятили! Борцов–старший казался растерянным, он не знал, как рассказать о таком конфузе приятелям и знакомым. )

— Вот хотели породниться, — горько сказал Андрей Карлович, разведя руками, — а видите, как все обернулось, Маргарита Павловна, — и приложился чинно губами к дамской ручке.

— Брать в мужья обезьяну!

Он был раздавлен афронтом приемной дочери.

— Отец, — с наслажденьем вмешался в смятение Варфоломей, — я прибью эту образину.

— Пустое! — вскипел Борцов–старший. — Ты в это дело не суйся... Неужели Антон всерьез потакает такой дикой причуде? — оборотился он к Кирпичевой, подбирая на руки с полу кудлатую моську.

(На протяжении всего разговора вздорная собачонка с пылом облаивала незнакомую гостью. )

— Мой сын, — искренне отвечала она, — чудовище жалости. Этот вывих у него с самого детства. От хромого котенка мог расплакаться на всю ночь. Даже новогоднюю елку ему было жалко. (Жалко только у пчелки в жопке, усмехнулся Варфоломей. ) “Мама, не надо красивую. Купи вот эту поломанную, ее ж никто не возьмет, мам... ” Ладно, плачу деньги, тащу в дом страхолюдину, а он счастлив. Рот до ушей. Все ветки порушенные перебинтует бинтом. После украшает инвалида игрушками. Словом, беда. Айболит! Я думала, с возрастом это несчастье пройдет...

Кирпичева достала мужской портсигар, вытащила сигарету и глянула стрелой на Варфоломея — тот поспешно поднес зажигалку: обжечь бы тебе нос, мадам. Накануне он просадил кусачую сумму в блэк–джэк в ночном казино “Амбассадор” в отеле “Балчуг–Кемпински”, был не в духе.

Лаская сварливую болонку, Борцов–старший нутром чиновника почувствовал недовольство гостьи.

— Ничего что с нами мой сын, Маргарита Павловна?

— Пускай слушает! Может, умней нас станет, — разрешила та.

— Не скрою своих чувств. Можно? — приступил Андрей Карлович. — Узнав о том, что ваш сын привез в дом урода из клиники, я от души пожалел Наташу. Есть же разумный предел у сочувствий! Почему всякую дрянь надо тащить в рот? Родительский дом — не психбольница. А еще накануне свадьбы. Но Наташа страшно увлеклась решением Антона, и вот результат — жалость дошла до полного абсурда и идиотства. Милость к юроду и полная беспощадность к себе!

Я отказал ей от дома и попросил переехать в московскую квартиру.

— Этого мало, папа!

— Помолчи! — сверкнул отец, пугая моську, — твоя дипломатия шита белыми нитками. Ты хочешь, чтобы я пустил ее по миру, а все оставил тебе? Не суетись. Не выйдет.

(Варфоломей легко проглотил гневную устрицу, он хорошо знал своего ломаку... Отец, конечно, воспользуется глупостью нелюбимой приемной дочери, чтобы лишить ее всего из наследства матери. Московская квартира, куда решено отселить отступницу, записана на Варфоломея — и он выставит Ташку в любую минуту, когда захочет. )

— Больше, чем она сама себя покарает, вы ее не проучите, — резонно сказала мать Кирпичева.

— Если бы Наташа была моей родной дочерью, — отвечал Андрей Карлович, почесывая собачье ухо, —... но я вынужден лишь казаться отцом, но не быть им. Я не могу ей ничего приказать. Такой порядок завела моя покойная жена с самых Наташиных ранних лет. И поздно теперь. Поздно об этом!.. Но и вы, Маргарита Павловна, простите за прямоту, тоже распустили вашего гуманиста. Такая жалость — это же как запущенная болезнь. Она, как зараза, перекинулась на мою дочь. Стать женой обезьяны с хвостом! Разве это сострадание? Нет, конечно, это сумасшествие милосердия... других слов я не отыщу.

— Антоша — идеалист, — вступилась мать Кирпичева, задетая обидными словами хозяина против сына. — И он тоже поплатится за свои решения.

— Я тоже идеалист, — брякнул вдруг отец, к вящему удивлению Варфоломея, — но я против таких извращений милосердия. Согласитесь, возня с такой человеческой оторопью, свистопляска вокруг урода... тут есть что–то больное, нездоровое. Кому нужно этак подмигивать?

Тут и Варфоломей не стерпел:

— Вы про это всерьез? Чтобы Таша на самом деле стала женой языкатого выродка?! Да это только слова! Поза перед Антоном! Поиграет с заводной куклой и бросит гаденыша в мусоропровод. Спорим, отец! Даю сто против одного: христарадники обмараются!

Вспышка Варфоломея была слишком уж откровенной для взятого тона — возникла пауза. Только проклятая моська тотчас разлаялась. Первой опомнилась гостья:

— Ты, милый, плохо знаешь свою сестру. Это такой цельный характер. (Рита Павловна вспомнила те же свои слова о позе. В их справедливости она не сомневалась, но разговор вышел так неприятен, что она решилась противоречить. ) Брр...

— Вот именно поза, — поймал Борцов–старший пас Варфоломея. — Я как раз вчера читал анекдот о графе Толстом. Пришел тот к архимандриту и говорит: я хочу раздать свое имение нищим. А тот ему отвечает: в жизни не видал большего гордеца, чем вы, Лев Николаевич! Как бритвой срезал! Ваш гордец и Ташу сделал гордячкой.

Старший Борцов намекал, что Антон развратил невесту своей гордыней. Но такой поворот разговора и вовсе огорошил Риту Павловну — не считала она своего сына ни гордецом, ни христарадником... Да, в сердцах она порой клеймила его чудовищем жалости, но при спокойной погоде считала Антошу только чудиком и Дон Кихотом... иногда обзывала коверным клоуном, да. Но чтобы его обуяла гордыня? Ну уж нет!

Она резко поднялась, ругая себя за елку, за лишнюю искренность — это оказалось ненужным. Борцовы не хотели сопереживать: сынуля, казалось, был даже рад такому несчастью, а позер отец искал, как сохранить лицо. Ужас Ташиной судьбы их не касался.

— Так скоро, — раздражительно смешался Борцов–старший, сбитый с толку сухо протянутой рукой. — Чему был тогда обязан?

И принужден был скинуть моську на пол (единственное, чего добилась гостья).

— Ах, ехала поговорить. Думала, Андрей Карлович, вы мне голову проясните. А только сильнее в узел запуталось: слишком уж мы все себя любим. Укоротить бы не грех. Прощайте. Авось, пронесет от такого зятя.

— Ха, ха, ха, — грянул Варфоломей, — вот именно пронесет!

Досадуя на себя, Кирпичева вернулась к машине. Ее поспешного приезда, оказалось, никто и не ждал. Для Борцовых такой вот визит был лишь попыткой сунуть нос в чужие дела, и только.

Когда Борцовы остались одни, Варфоломей сказал:

— Женись на ней, отец! Ей–богу, женись. Она ведь за этим явилась — вдовца прощупать, себя показать.

Борцов–старший только развел руками — бесовский ум сына был для него совершенной загадкой. Он не знал, что отвечать своему черту.

Впрочем, это в сторону.

Через неделю Муму крестили в крестильной при бедном храме Успения Богородицы на станции Молчановка. В понедельник, после заутрени, а через... (((В тот день на крещение принесли трех младенцев. Кроме Муму был еще один переросток — покорный юноша лет семнадцати, которого привела в церковку непонятная старуха в соломенной шляпке с цветами из бархата на широкой тулье. Молодой попик строго окунул младенцев в купель и раздал ревунов по мамашам, а вот тихому юноше в крещении пока отказал. Тот не смог ответить на наипростейший вопрос: сколько Евангелий в Священном Писании? Бабка в шляпке так разозлилась, что чуть от дурости не плюнула в купель из темного серебра. Батюшка еле выставил глупую старуху за порог.

Настала очередь Муму. Антон и Таша ввели его в крестильную под руки. В белой крестильной рубахе до колен он был похож на агнца заклания. И хотя полной сути происходящего урод до конца не понимал, но главное уразумел — его допускают к людям — и волновался ужасно.

Вид новообращенного с марлевой шторкою на лице смутил молодого батюшку. Он (забыл о предварительном уговоре с Антоном) помолчал, не зная, что и сказать. Затем спросил у Кирпичева на ухо, что за беда? Получив ответ, стушевался еще больше. “Какое он имеет право так конфузиться? ” — негодовала Таша, и Антон сторожил ее руку. Попик и сам не разумел собственной запинки — физическое уродство помехой крещению не считается, только умственное расстройство взрослого человека. Нельзя крестить животное... И все же батюшка ушел на всякий случай позвонить и долго не возвращался. Муму стоял ни жив ни мертв, понимая, что что–то смешалось.

В открытые окна деревянного домика шел жаркий ток знойного дня. Доносилось дружное воркование белогрудых горлиц с паперти. Вот в полумрак крестильной влетела золотая пчела, привлеченная запахом ладана, и стала вязко кружить у иконостаса в углу, тукаясь в образа. Больше того, в окно вдруг заглянула лошадь, которая до того мирно паслась на травке во дворе на задах храма и, всхрапнув, сдула с подоконника на пол бумажные образки. Один цветной листок даже залетел в купель с водой для крещения. Таша кинулась подбирать листопад. Тут и попик вернулся. (Никуда он не звонил, а только лишь постоял в боковой комнатке у киота... он молитвой укреплял свое сердце... На ум пришла притча о слепом от рождения человеке из Евангелия от Иоанна, которого исцелил своим брением Спаситель. Ученики спросили у него: равви, кто согрешил, он или родители его, что родился слепым? Иисус отвечал: не согрешил ни он, ни родители его, но это для того, чтобы на нем явились дела Божии. Вот если бы и вы были слепы, то не имели бы на себе греха, но как вы говорите, что видите слепорожденного, то грех остается на вас... Что ж, решился священник, уродство того урода — дело для Божьего разумения. Не имеющие языка, не имеют верстака для прегрешений... и вышел из комнатки к ожидавшим крещения. )

Заметил непорядок. Рукой в лоб вытолкал взашей лошадиную голову, достал из купели мокрую иконку. Затем твердо стал напротив Муму и спросил его имя.

Ифан Ифаноф, ответил тот, как его научили и как было записано в украденном паспорте от Варфоломея.

Батюшка разобрал сказанное по складам и спросил:

— Ты прочел Евангелие?

Та.

— Прочитай мне молитву Отче наш.

Кирпичев и Таша вздрогнули. Муму прочел Евангелие дважды, но текст на память они не проверяли! К счастью, он почти справился с испытанием.

Осе нас исе иси на непеси

Та сфясися имя твао

Та плиитет саство тфое

Та путет фоля тфоя

Яко на непеси и на зиме

Клеп нас

Тут Муму впервые споткнулся на шипящих: насусны тасть наст...

Священник хотел прервать молитву, но тут же и спохватился — молитву не прерывают, тем более при крещении. Тем более такую молитву:

Тасть нам тнесь (справился Муму)

И остафь там толки наси

Якосе и мы астафляим толсникам насим

И не ффети нас фа искусание

Но испафь нас ат лукафофо.

Он замолчал.

Батюшка перекрестился после услышанного: все же такое коверканье, похоже, чуть ли не богохульство, невольно подумал он.

Затем велел неофиту встать ногами в медный тазик с золотою от цвета меди водой и чуть быстрее, чем обычно, совершил обряд крещения, глубоко зачерпнул святой воды из купели ковшом, и трижды с нажимом полил понурую голову.

Скороговоркою прочел: окрещается раб божий Иван... поспешно надел на шею урода кипарисовый крестик на сыромятном шнурке. Не принял из рук Кирпичева положенной мзды, а показал бородкой место, куда класть деньги. Вышел сразу вслед за тремя из крестильной и запер дверь ключом — в храм уже несли гроб с покойником, и он торопился на отпевание усопшего. ))) Через пять дней, в пятницу, в той же бедной Успенской церкви состоялось венчание.

Батюшка, все тот же молоденький отец Никодим, находился в еще большем смятении. Разумеется, он сразу вспомнил косноязычного урода с занавескою на лице, бывшего в понедельник в крестильной белизне младенца, а сегодня одетого уже женихом: черный подростковый костюмчик, чистая молочная рубашка, строгий свадебный галстук. Он был ростом едва ли до плеча невесты.

Облик ее тоже смутил душу священника.

Таша сложила газовую фату словно шарф и обвязала ею нижнюю часть лица в рифму с занавесью Муму.

Тот стоял рядом с нареченной снова ни жив, ни мертв, а в тот момент, когда священник, сверкая золотой ризой, чуть ли не богом явился напротив них, зажмурился от ужаса невиданной красоты.

Маленький человек, болванчик, щелкунчик, любимый петрушка в чужих руках.

Таша нежно ободрила его пожатием ладони, и во весь экран стало видно прекрасную узкую руку в ажурной перчатке: тление перламутровых ногтей в зеленой дали Вэрской пустоши, поклоны крохотных примул, мелкую спешку самых нежных цветов английской весны — адоксы и кислицы.

Морской ветерок, летящий от залива в сторону Чезилской косы русского венчания, сдувает со лба Муму бабочку–крушинницу, прыгают на церковном полу задастые кролики, а гряда Вэртвудских утесов, стоящих стеною вдоль моря, и вереск, растущий на скалах, несут в охапке скромные дары новобрачным: застенчивые лесные цветы, а еще брошенный кем–то мельничный жернов, на котором вырос замечательный изумрудный мох, да пегую глыбу базальта в окаменевших отражениях дубравы, а еще цветущий слабыми розами аромата шиповник, да вдобавок пару английских пеночек, тенькающих звучной росой в кусте мокрой жимолости.

Шаг за шагом цвет выцветает, идет изображение ч/б.

Вот следом за туманными волхвами меловых утесов спешат в черно–белый кадр, на бедный пир добродетели пробковые дубки в плащах из плюща и заодно в мутной белизне рассвета, за ними — пешие певчие птицы, затем два пилигрима: брат орешник и сестра бузина, а еще тихие родники в мшистых руслах, с ними по бережку бредет душистый горошек, а далее в круговую панораму общей картины Дэвид Линч впускает и сирых богомольцев из русского парка: гробовые ели, горбатый от ветерка над водой краснотал, дроздов, несущих в пернатых ладонях пригоршни свежей воды, где отражается небо, напоследок бог деталей впускает в кадр баб–посудомоек с известным зрителю котлом горячей перловой каши на перекладине... они идут против света в эффектах контражура, как идут чередой береговые маяки в сизом чаду морского тумана. А венчает беззвучную вереницу свидетелей брака — добрый пастырь, молчащий сын, который несет в руках алмазного агнца или водное зеркало в пыли мелкоячеистой ряски по краям, с маленькой купальщицей посередине ярого блеска.

Ободрив рукопожатием робость Муму, Таша поправила фату на губах.

Зачем это? спросил сухо священник, наклонившись к уху невесты.

Это знак нашего союза, ответила Таша таким же шепотом.

Отец Никодим не знал, что отвечать. Все в лице, жестах, словах и облике новобрачной умиляло сердце прелестью и благородством. Чистое открытое лицо, крупные глаза васильками бледного кобальта, как у ангела, снежные блики хрусталя на лилейном платье, каскадом до самого церковного полу, где красота стебля продолжается стеариновым отражением. Стройная венчальная свеча! А еще крохотный букетик из махоньких алебастровых роз без всякого запаха, который она слепо держит в узкой перчатке... Все в ней дышало холодком непорочности, если бы не такой страшный суженый!

А ведь завершая венчание, батюшка должен будет сказать: поцелуйтесь.

Священник уже знал, что под непроницаемой шторкой жених–урод прячет отвисший язычище псины, и в этом отцу Никодиму мерещился чуть ли не шиш Господу! Отец Никодим вспомнил, как брызнул крестильной водой и заметил: на марле, в сыром пятне проступила тошнота красноты (язык).

Тут уже явно виднелось его уму тайное непотребство и чуть ли не святотатство. Он понимал, что видит финал неизвестной драмы, что не свадьба свершается в храме, а жертва приносится у алтаря. Но все формальности были соблюдены, но деньги за обряд сполна внесены в церковную кассу и главное: отец Никодим не видел повода для отказа добровольным узам, которые налагают на себя перед аналоем два человека, муж и жена.

Первые слова богослужения священник произнес треснувшим от волнения голосом: позади остались Долина Унижений и Гибели, гиблая шахта Наживы, замок Сомнений, река Смерти, и вот, сняв земные одежды, путешественники за идеалом взбираются по крутому холму к широко распахнутым перед ними вратами Небесного Града. Пилигримов встречают тишайший хор ангелов и сам господь доктор Тривз в медицинском халате. Камера выхватывает крупным планом его лицо в толпе тлеющих музыкой херувимов: на краю золотого века голубым бериллом самой чистой воды сверкает его слеза всепрощения, свет которой озаряет весь романный простор.

Как морской залив обнимают два рукава скальной гряды, так и господь Тривз обнимает несчастных: милосердие возможно! (Возможности кадра почти безграничны. Воздушная среда полна родниковых тонов и бликует в глаза. Кипение света рисует нимбы вокруг каждой склоненной головы в кругу тайного апофеоза. ) Мы видим, как новобрачных окружают герои–калеки. Первым спешит актер Джон Херст в гриме злосчастного Меррика, за ним спасенный однажды из–под подошвы жемчужный жучок, как две капли воды похожий на слезу доктора Тривза, третьим подбегает сиамский близнец Шурка/Катюша. Обе теребят бойкими руками платье невесты, изучают фасон, просят дать померить фату (Таша дает), тут же, дурачась, устраивают свою собственную свадьбу — Шурка берет в жены Катюшу — пока не расплакались... четвертым явился в храм санитар Саникин из бокса. Зритель не верит ушам — он шепотом просит прощения за причиненные жениху муки и громко получает прощение!

Белоснежный ангельский хор на заднем плане картины— мороз над морской облачной далью — набирает все большего трепета. Чудо, явись! Даже слепоглухонемой безрукий татарчонок Фарид тут! Он демонстрирует свой коронный номер. Тот самый, с больничной кружкой.

Печально трубит труба серафима.

Травянистый лужок в звездочках снежной кислицы и адоксы проступает сквозь пол, чтобы обуть тенями ноги двух новобрачных. Вслед за зеленым, робко воркуя, вступает лилейный цвет горлиц. По углам изображения проступают несмелые незваные птицы: сладкоголосый зяблик с каштановой спинкой, рыжехвостая теньковка, чернолобая горихвостка и иволга с позолотой на горлышке. Все четыре — с тенями виолы, кларнета и виолончели в пернатых руках и вокруг отражения фортепьяно. Квартет вполголоса наигрывает отображение в чистой быстрой воде мессиановского Квартета на конец времени. Заклинательно, мечтательно и религиозно, издалека, в радужных каплях воды: кто сильно любит, тому все прощено.

Tico tico tico как можно тише пиликают птицы венчальную музыку для слепых новобрачных и щебетом струн славят создателя птиц доктора Тривза: осанна Глаголу...

Ликуйте, исчадья рая!

Кроме Таши с Муму в храме Успения было еще три свидетеля: Антон Кирпичев с Паоло Феррабоско — оба держали венцы над новобрачными — и, конечно же, любитель подноготной правды Варфоломей Борцов.

Последний едва ли не давится в душе от смеха, но сохраняет такой вид, словно ничего из ряда вон выходящего в бедном храме не происходит.

Антон Кирпичев был мертвенно бледен. Он стоял вплотную за женихом, держал над его головой венец, и легкая латунная корона подрагивала в его пальцах (Феррабоско слышал этот страдающий звук), словно рука держала бог знает какую тяжесть: он старался не попадать взглядом в нахмуренный лик священника и смотрел выше голов в близкий иконостас, на икону (какую — он не различал: + 4), и ему казалось, что образ ее усмехается. Лицо Антона горело огнем: неужели все в жизни на самом деле?

— Венчается раб Божий... — начал священник... когда он обратился с вопросом к жениху, согласен ли он взять в жены рабу Божью Наталью, тот пошатнулся, и если бы не Таша и не Антон, подхвативший сзади свободной рукой, суженый упал бы от переизбытка чувств в обморок.

Согласен?

Та, тявкнул Муму.

Таша Та ра сова держалась стоически.

Варфоломей, скучая, показывал тайный язык об ра зам, — венчание ему быстро приелось. Хотелось явного скандала, а не роковой тишины Ташиной участи.

Но, пожалуй, больше всех был потрясен Фер ра боско — он окончательно терял Ташу! Это лицо в форме червонного сердца! Но рука, державшая латунную корону над головкой невесты, была тверда и исполнена м ра чной силы, как и положено руке пианиста... обряд венчания к ра соты и уродства слышался ему чем–то настолько возвышенным, г ра ндиозным, что сравнение чувству было одно — Изенгеймский алтарь ра боты Грюневальда. Обряд ра здавался в душе и безнадежным голосом скорби, и, одновременно, — ласковым шорохом вьюнка, певучим перышком из желтого горлышка иволги. Звучал нереальным голосом столь невероятной высоты, что он не успевал нестись за ним в облака, к ногам ангела, стоящего, в свою очередь, у подножия Господа: все выходит хорошим из рук Творца!

Голос бездны при этом так же стремительно падал вниз, к ант ра цитовым водам античного ада, густым, как смола. Две звуковые массы одновременно улетали друг от друга с такой силой, что Фер ра боско не успевал услышать звуки движения двух сонорных громад и... и висел душой в пустоте молчания, кото ра я оставалась на месте отлетевшей музыки! А Таша? Она была прек ра сна ст ра шной к ра сотой спящей к ра савицы–невесты, восставшей из хрустального гроба!

Полузакрыв глаза, итальянец видел страстный контур росского самосожжения — он чем–то был похож на замороженный дым от горящего храма. И Дэвиду Линчу удалось передать эту фантасмагорию видения... вот камера взлетает на самую макушку звука, под купол храма, и оглядывает со всех сторон тот звучащий фантом оперы. Она видит и слышит горластого мертвого певца, крепко, накрепко стоящего в точке истока.

Потусторонней птице смерть дала право озирать душераздирающим свистом загробные дали. Дала право свистатьнаверх туманные сонмы видений, которым снится прежняя жизнь.

В этом месте в черно–белой ленте прорезаются всполохи цвета: сначала желтая кипящая охра забрызгивает первую тень. Певчий дрозд! В леопардовом крапе жреца, в полуобмороке сладкого пенья на ветке сливы дрозд рядит щебетом мертвую панораму безмолвия. Чу! Горластая норка обряжает в тусклый багрянец звук более низкий. Этот голос хулы закутан сверкающей желтизной фиоритуры кастрата, и (камера оператора продолжает снижаться к головам новобрачных) мы видим его исток. Это скотный брод через святой Иордан. Это чудовище Франциска Ассизского: двухголовое исчадие ада на руках у нищей гурьбы, среди которых быстрый монтаж крупных планов выхватывает плевки на физиономии мистера Байтса и хохочущий рот кочегара Зеро.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 6 7 8910 Следующая ⇒