Послесловие 12 страница

Бегма начал читать Указ Президиума Верховного Совета Союза ССР. Мы стояли рядом, сомкнув наш маленький, но дружный строй.

Вот звучит фамилия Ревы. Называется орден. Я чувствую, как дрогнули плечи стоявшего рядом со мной Павла. Как бы с трудом оторвавшись от нас, он необычной, отяжелевшей походкой направился к окну.

Бегма сделал вид, что ничего не заметил, и вручил нам награды. Потом спокойно обратился к Реве:

— Прошу вас, Павел Федорович! [169]

— Мы воюем и будем воевать не за чины и награды... — глухо, но выразительно произнес Рева. — Но обидна несправедливость... Речь не обо мне. Обидели хлопцев моего отряда. И я знаю, чья это работа...

Он резко повернулся и направился к двери.

— Павел, остановись! — крикнул я.

Он замер в дверях, постоял мгновение, повернулся к нам и как-то очень устало сказал:

— Не беспокойтесь, товарищи. Рева не подводил и никогда не подведет. Можете надеяться...

Дверь захлопнулась.

В комнате воцарилось неловкое молчание. Но вот Бегма спокойно, будто ничего не произошло, попросил познакомить его с обстановкой.

Мы рассказали Василию Андреевичу все, что знали, и в свою очередь спросили: останется он у нас или же вернется в Москву?

Бегма ответил не сразу!

— Зачем мне сейчас возвращаться в Москву? Я на Ровенщину пойду, к своим избирателям. Организую партизанский отряд. А там вырастем, окрепнем, будет соединение...

Василий Андреевич сказал это удивительно просто. В тоне его не было и тени сомнения.

Товарищи начали наперебой давать советы. Потом кто-то из них сказал:

— А вообще-то, тебе, Василий Андреевич, не позавидуешь. Много времени придется затратить на организацию соединения...

— Почему? — насторожился Бегма.

— Кто добыл оружие, давно воюет, — значит, уже в отряде... — начал Бородачев. — Мы накопили опыт. Знаем тактику развития партизанского движения на примере многих областей...

— Об этом и расскажите подробней, — попросил Бегма.

— Приведу пример, — сказал я. — В Каменец-Подольскую область мы направили отряд Шитова. За месяц-полтора он разросся в крупное соединение. Сейчас насчитывает три отряда...

— Но новых людей требуется вооружить. А чтобы взять у врага оружие, нужно иметь силу, — добавил Богатырь. [170]

Бегму наши замечания не смутили. Он иронически заметил:

— Вы же не выделите мне отряд из своего соединения? Значит, придется начинать сначала... Ничего не поделаешь...

— А почему бы и нет? — невольно вырвалось у меня. — В Ровенской области уже действует наш крупный отряд под командованием Ивана Филипповича Федорова. Он имеет большой опыт организации партизанского движения в Средне-Будском районе, Сумской области. Отряд показал свою боеспособность и в трудном, полном опасностей рейде.

— Кстати, — заметил Бородачев, — товарищ Федоров до войны работал в Ровенской области.

— Подождите, товарищи! Вы что же, выделяете федоровский отряд нашему обкому? Тогда меня не надо агитировать... — И, будто ловя нас на слове, воскликнул: — Так что, по рукам?

Мы замялись, но Василий Андреевич оказался человеком напористым, и решение состоялось. Я попросил начальника штаба Бородачева подготовить приказ. Тогда Бегма широко улыбнулся, вынул из кармана конверт, извлек из него какую-то бумагу и протянул мне. Это была выписка из решения ЦК КП(б)У. Решение обязывало нас выделить из состава соединения отряд в распоряжение Ровенского обкома партии.

Мы дружно рассмеялись.

— Я хотел, дорогие хлопцы, выяснить ваше настроение, — рассмеялся вместе с нами и Бегма. — Поэтому не сразу показал решение ЦК. А теперь вижу, что вы правильно понимаете задачи...

— Ну и дипломат, — протянул Бородачев.

— Дипломат не дипломат, а секретарь обкома с довоенным стажем, — весело откликнулся Бегма.

И начались «текущие дела». Предстоящее наступление немцев и вопросы снабжения, условия жизни населения и положение раненых — все интересовало Василия Андреевича. С интересом отнесся он и к нашим сообщениям о связях со словаками.

Время бежало незаметно. Рева так и не вернулся. Наступала ночь. [171]

В соответствии с планом соединение сконцентрировалось южнее Альманских болот. Отряд Ревы занял оборону у деревни Дроздынь.

А в Бежицах в это время проходил митинг, посвященный вручению орденов партизанам отряда Иванова.

Василий Андреевич Бегма под громкие одобрительные возгласы партизан заканчивал свою речь, когда прибыл гонец из отряда Федорова.

— Рота Санкова оставила деревню Храпуыь. Немцы двигаются на Дроздынь, — взволнованно доложил он.

Меня словно ударило током. По нашим данным, с востока могли наступать только словаки. Откуда взялись немцы? Почему молчит Рева?

Мы поспешно закончили митинг и отдали приказ: командирам со своими подразделениями, согласно плану, занять оборону и усилить разведку.

Я, Бегма и Богатырь в санях помчались к Реве в Дроздынь.

Павла мы застали на улице у дверей штаба. Я быстро сообщил ему о донесении, рассказал о своем недоумении.

Рева прямо-таки взорвался.

— Это же безобразие! — закричал он. — Конечно, там словаки! Так якого ж биса Санков оставил Храпунь без ведома командира...

Я приказал Реве немедленно поднять отряд по тревоге и двигаться к Храпуни. Я внимательно всматривался в его лицо, глаза... Нет ни тени недовольства или обиды. Павел снова подтянут, решителен, сосредоточен. И, как всегда, Реве не понадобилось много времени на сборы. Не прошло и тридцати минут, как его отряд выступил из Дроздыни. Мы, опередив Реву, выехали к Федорову. Встретились с ним у небольшого хутора Движки. Федоров утверждал, что в Храпуни не словаки, а немцы и что туда прибывают все новые силы.

— Почему ваша рота оставила Храпунь? — напустился я на него. — Почему не донесли вовремя, чтобы мы могли подбросить подкрепления?

Федоров доказывал, что враг незаметно подошел к Храпуни и неожиданно навалился на роту Санкова.

Я все еще не мог понять: откуда взялись немцы? Мы ждали их на «хвосте» у соединения Шитова. А о появлении Шитова в этих краях еще не было никаких сведений. [172]

Пока мы разговаривали, подъехал Рева.

— Отряд на подходе. Махнем, не теряя времени, к Храпуни. На месте будет виднее! — предложил он.

Я пересел в его сани. Проехав около километра, оставили лошадей на дороге, а сами пошли на опушку леса, которая возвышалась над местностью.

От Храпуни нас отделяла только ровная голая низменность. Мы залегли в снегу и нацелили на деревню бинокли.

— Ей-богу, Александр, там самые настоящие немцы, — сказал Рева.

Я и сам в этом убедился. В бинокль все было видно. На улицах деревни суетились фигуры в немецких шинелях.

На дороге за нашей спиной вскоре показался отряд Ревы, с которым шел В. А. Бегма, а мы все еще рассматривали подходы к деревне, чтобы точнее определить задачу отряда.

— Все ясно, — возбужденно произнес Павел и начал отползать с возвышенности, на которой мы лежали. Потом неожиданно поднялся во весь рост.

Со стороны Храпуни ударила короткая пулеметная очередь. И тут же с дороги послышались громкие голоса: «Реву ранило... »

Я не помню, как сорвался с места, как сломя голову бросился к дороге. Реву несли на руках.

— Павел, что с тобой!

Как побелело лицо моего самого близкого, самого дорогого друга!

— Ты ранен?

— Не, Александр. Павел не ранен... Павел убит...

А из Храпуни открыли шквальный пулеметный огонь. Надо было срочно разворачивать и вводить в бой отряд.

— Немедленно доставьте Реву в госпиталь! Пусть сделают все для его спасения!..

С тяжелым сердцем довел я в бой отряд Ревы. Вместе с нами пошел в наступление на левом фланге и товарищ Бегма. Не успели мы выдвинуться на луг, как нас заставил залечь исключительно меткий огонь. Такая точная пристрелка возможна только при наличии оптических приборов. Вот почему первая же очередь сразила Павла.

Партизаны уже зашли во фланг противнику, но он обстреливал нас с той же убийственной силой. [173]

Я снова выбрался на возвышенность, чтобы оттуда управлять боем. Враг, очевидно, заметил это и взял высотку под перекрестный огонь трех пулеметов. Пули ложились кучно, почти рядом. Если бы не смекалка моих боевых друзей партизан Ларионова, Лабарева, Лесина, Заики и не их самоотверженная преданность, вряд ли я остался бы жив. Это они буквально под огневым дождем, голыми руками разгребли снег, вырыли узкий ров и стащили меня со злополучной высотки.

Выбравшись из этого рва, я увидел у леса Шитова и комиссара его отряда Скубко. Они доложили о прибытии своего соединения и сообщили, что от самого Олевска их преследует дивизия СС.

То, чего мы ждали, случилось значительно раньше. Обстановка складывалась не в нашу пользу. А в голове неотступно стучало: «Рева ранен», и слышались его слова: «Убит... » Надо было запутать врага, обмануть его нашим движением в разные стороны, и я приказал Шитову идти обратно — на Каменец-Подольщину, пока враг не успел перекрыть все дороги. Тут же мы условились с Бегмой, что он с отрядом Федорова направится в глубь Ровенской области. Всю тяжесть удара приняли на себя оставшиеся отряды.

Бой продолжался до позднего вечера. И хотя Храпунь мы не взяли, но и немцам не удалось продвинуться вперед, а нам необходимо было выиграть время, чтобы дать уйти Бегме и соединению Шитова.

В Дроздынь я примчался поздней ночью. Там узнал: нет больше Ревы...

Как подкошенный свалился я на кровать, никого не мог видеть, ничего не хотел слышать. Мне и сегодня не стыдно признаться в том, что это были минуты страшного отчаяния, тупого тяжелого забытья...

К действительности меня вернули новые недобрые вести. Из Клесува враг тоже двинулся в наступление, теперь уже на Дроздынь.

Срочно собрались командиры. Решено было осуществить тот самый план, который так просто и самоотверженно предложил Павел Рева.

А обстановка усложнялась с каждой минутой. У нас даже не было возможности собрать всех партизан, чтобы отдать последние воинские почести любимому товарищу. Хоронили Реву тайно, чтобы враг не узнал, где находится [174] могила славного партизана, и не мог над ней надругаться. Мы тогда поклялись сразу же после войны перевести останки Павла на родную Днепропетровщину, которую он горячо любил. И эту клятву сдержали.

Но партизаны все же в долгу перед памятью боевого друга. Мы до сих пор не добились, чтобы огромные заслуги Павла Ревы в развитии партизанского движения получили достойное признание. Всей своей жизнью и самой гибелью он заслужил право называться Героем.

... Когда тело Ревы увезли в лес, в Дроздыни уже начались бои. Но они не застали нас врасплох. Спокойно и уверенно встретили наши отряды бешеный натиск врага.

Словаки так и не появились. Как выяснилось позже, в последнюю минуту фашистское командование отстранило их от участия в этой акции, заменив отборными эсэсовскими частями.

Через трое суток гитлеровцы, увязавшись за нами, сконцентрировались в Сарненском узле.

И когда фашистское командование, уверенное в успешном завершении операции, готовило последний удар по соединению, партизаны совершили заранее предусмотренный маневр вокруг Альманских болот и вышли на Житомирщину.

Соединение вырвалось из петли. Это было так неожиданно, что сбило с толку гитлеровцев. В результате в течение двух часов они вели бой... со своими.

Да, наши отважные люди выдержали еще одно грозное испытание. Они обманули врага, нанесли ему значительный урон и при этом сохранили свои силы, свою боеспособность. Но победа досталась дорогой ценой!

И хотя говорят, что на войне без потерь невозможно, даже на войне к ним невозможно привыкнуть...

VIII

Неужели весна? Так рано?

Из окна маленького штабного домика видно, как низко нависли над лесом дождевые тучи. По стволу мощной разлапистой сосны весело бегут струйки воды, и только в глубоких складках коры кое-где упрямо держится изморозь. Еще недавно, кажется, кругом лежал ноздреватый [175] снег. Но густая дождевая пелена плотно закрыла лес, и он за одну ночь сбросил зимний наряд.

В комнату тихо входит командир роты из отряда Ревы Свиридов.

— Товарищ командир, — необычным, просительным тоном говорит он, — ночью должны прибыть самолеты. А погода нелетная, и, видать, скоро не установится... Сколько мне еще сидеть на этом аэродроме? Другие подразделения действуют на железных дорогах, а моя рота за две недели не уничтожила ни одного фашиста.

С возвращением на берега реки Уборть мы сразу взялись сооружать аэродром. Строили с таким расчетом, чтобы принимать самолеты с посадкой. Но до сих пор на нашей импровизированной посадочной площадке не приземлилась ни одна машина.

Я пытаюсь втолковать расстроенному Свиридову, как важно нам обеспечить постоянную работу партизанского аэродрома. А он горячо доказывает, что сейчас прием самолетов может обеспечить любая группа самообороны.

Наш разговор прерывает появление Бородачева.

— Почему вы не уехали на аэродром? — набрасывается Илья Иванович на Свиридова.

— Есть уехать на аэродром! — Свиридов вскакивает и пулей вылетает за дверь.

— Получены письма от Налепки и Чембалыка.

— Молодец Налепка, снова пробился к нам. И очень своевременно... — говорю я, прочитав письмо от Яна.

Налепка писал об охране железных дорог и сообщал график движения поездов. Он даже указал, где и когда надо минировать дороги, что было очень кстати. Наши отряды, рассредоточенные по вражеским коммуникациям, начали осваивать новые районы: налаживали связи с населением, изучали подходы к железнодорожным путям. Теперь мы уже не новички в этих областях.

Налепка не ограничился передачей нам необходимых данных. Он договорился с Чембалыком, что тот передаст партизанам взрывчатку, которую гитлеровцы предназначали для подрыва «дотов» на бывшей советско-польской границе. (Это делалось для того, чтобы партизаны не использовали таких сооружений. )

Еще раз перечитываю концовку письма:

«В главной квартире фюрера после разгрома армии Паулюса замышляется новый план... [176]

Думаю, что скоро усилится движение транспорта. Рвите главным образом локомотивы. Все локомотивные заводы Германии перестроены на танковые. Офицеры службы перевозок жалуются на нехватку локомотивов. Играю с офицерами в дружбу. Некоторые помаленьку проговариваются — ожидается большая переброска на восточный фронт техники и живой силы. Полагаю, что в апреле начнется новая операция против Красной Армии. Надеюсь узнать подробно место и план наступления».

— А что пишет Чембалык?

— По-прежнему чудит, — откликается Бородачев. — Вместо ответа на вопрос: где и когда будут переданы аммонал и обещанные пулеметы, Чембалык спрашивает: не разрешим ли мы принять на своем аэродроме самолеты из Лондона?

— Откуда он знает, что у нас готов аэродром?

— В том-то и вопрос! А чего стоит продолжение его письма! Можем ли мы обеспечить продовольствием батальон, полк, дивизию, спрашивает Чембалык. Затем ставит нас в известность, что собирается начать самостоятельные боевые действия против фашистов по соседству с нами в Западной Украине. Интересуется, дадим ли мы свое согласие.

— Знает об этом Налепка?

— Кто их разберет... Выяснилось, что именно Чембалык сорвал переход к нам словаков в Селизовке. Как же, спрашивается, совместить все это с какими-то «самостоятельными боевыми действиями в Западной Украине»? Чембалык не впервой увиливает от взятых обязательств. И каждый раз преподносит новые выдумки. Прямо не знаю, что с ним делать?..

Илья Иванович расстилает на столе карту. Он уже успел, пользуясь данными Налепки, разбить железные и шоссейные дороги на секторы для отрядов. Маленькие красивые треугольники плотной россыпью обложили дороги от Сарн до Киева, от Житомира до Мозыря. Особенно густо стоят треугольники на участках Славута — Шепетовка, Казатин — Бердичев.

— Боюсь, сорвет нам план эта проклятая погода, — задумчиво говорит Бородачев. — Заполучить бы два-три самолета взрывчатки. Тогда по-другому заговорим с гитлеровцами! [177]

— Может, еще прояснится к вечеру...

— Не похоже... Я решил, Александр Николаевич, послать Рудольфа к этому щеголю Чембалыку. Его надо малость припугнуть, чтобы отдал наш аммонал.

Начальник штаба так уверенно сказал «наш аммонал», словно эта взрывчатка была собственностью партизан, а Чембалык незаконно присвоил ее.

Выясняется, что еще во время моей болезни Бородачев с комиссаром решили вопрос о поездке Рудольфа. Не хватало только моего согласия. Я про себя улыбнулся этой наивной хитрости.

— Кстати, Рудольф здесь. Может быть, вы с ним поговорите?

Илья Иванович выходит и сразу же возвращается с Рудольфом. Сначала беседа не клеится... Все мысли вертятся вокруг одного: как Чембалык отнесется к приезду Рудольфа? Ведь он запретил Меченцу появляться в своем батальоне.

— Чембалык? Он, конечно, хлюст, — рассуждает Бородачев. — Но ведь без него, я так понимаю, мы не сможем взять аммонал. Правильно, Рудольф?

— Господин Чембалык, если будет иметь желание, все сделает, — уклончиво отвечает Рудольф. — Но я хочу сделать вопрос. Зачем вам, чтобы Чембалык отдавал аммонал? Пусть стотник ничего про то не знает. Нужен аммонал, Рудольф привезет...

Оказывается, на складе, где хранится взрывчатка, работают друзья Рудольфа. Если он возьмет их с собой к партизанам, они захватят весь аммонал.

Рудольф говорит горячо, убежденно, он не сомневается в успехе. И его дерзкий, рискованный план начинает казаться мне заманчивым и вполне осуществимым.

В конце концов решаем так. Рудольф едет к Чембалыку с запиской о передаче аммонала. Если стотник не выполнит наше требование, Рудольф заберет взрывчатку с помощью своих земляков.

Все было оговорено, согласовано, уточнено, но мы еще и еще раз напоминаем Рудольфу об осторожности.

— Не могу я быть очень осторожным, — задумчиво говорит он. — Когда я много осторожный, то сам себя боюсь. Рудольф добре знает, что он может сделать и чего не может... О, уже десять годин.. — смотрит он на часы. — Разрешите ехать, товарищ командир? [178]

— Не торопись, — останавливает Меченца Бородачев. — У нас, у русских, есть обычай — малость посидеть перед дорогой. — И Бородачев усаживает партизана.

Едва прикоснувшись к стулу, Рудольф тут же встает. Проверяет свои документы, прощается с нами и быстро выходит из комнаты.

Выходим и мы с Бородачевым. Рудольф уже надел на плечи солдатский походный ранец и садится в сани. В этот момент откуда-то выбегает его закадычный дружок Степан Лесин. Они перебрасываются несколькими фразами, и я слышу голос Рудольфа:

— Не навсегда уезжаю. Не надо провожать! Завтра буду возвращаться. Пока...

Сани трогаются. Из-под копыт лошади далеко разлетаются комья мокрого снега. Несколько мгновений еще виден силуэт Рудольфа, потом все растворяется в пелене первого весеннего дождя.

* * *

Через несколько дней мы все же дождались на свой аэродром самолетов с Большой земли. Пилоты Лунц и Слепов доставили нам из Подмосковья несколько тонн взрывчатки.

Великая радость охватила партизан!.. Самыми горячими словами благодарили мы боевых друзей — авиаторов полка, которым командовала Герой Советского Союза Валентина Степановна Гризодубова. Очень хотелось сделать летчикам что-нибудь приятное. И мы погрузили в самолет Слепова несколько кабанов, сопроводив эту живую посылку просьбой на имя командира: не зачислять наш подарок в строгие военные нормы питания...

Необъяснимое чувство переполняло сердце, когда я в ту ночь возвращался с аэродрома.

Крылья Родины! В глубоком тылу противника эти слова имели особый смысл.

Было около пяти часов утра. В лесу забрезжил рассвет. День начинался ясной зарей. Снег почти сошел. Размокла оттаявшая земля, и полые воды Полесья шумными потоками устремились в узкое русло Уборти. Тихая река забурлила, поднялась, вышла из берегов. Одну за другой заливало лесные низины вокруг лагеря. Если не прекратится дождь, мы окажемся на острове.

Добираться к нам можно теперь только по единственной [179] узкой дороге или верхом на лошадях по мелководью. Но если не знаешь эти места, непременно угодишь в непроходимую заросль или в глубокий омут.

Рудольф еще не вернулся, и это очень беспокоило меня. Он плохо знал наши леса. Может, решил переждать, пока спадут воды? Нет! Не такой характер у этого человека, чтобы заставлять кого-нибудь волноваться.

У штабного домика нас встречает Степан Лесин. Все спят. Но вот тишину разрывает далекий взрыв. Звук доносится со стороны железной дороги Сарны — Коростень.

Вот так же, возвращаясь на днях с совещания в польском отряде, я услышал неожиданный взрыв, за ним другой. А через несколько часов стало известно, что наши отважные диверсанты пустили под откос два воинских эшелона врага.

Докладывая тогда, Бородачев сказал:

— Рвут в такую непогодь, когда добрый хозяин и собаку из дому не выпускает. Но ведь не только приказ заставляет партизан идти на задание... В такой дождище могли отсидеться. Да и трудно проконтролировать каждый шаг подрывников. А они идут. Я помню первую империалистическую войну. Не раз и тогда удивлял меня героизм русских воинов. Но то, что происходит сейчас, ни с чем не сравнимо. Это небывалый массовый порыв к подвигу...

И в этот раз я инстинктивно ждал второго взрыва, но он не последовал. Что же, пусть будет один — и это неплохо, если вражеский эшелон полетел под откос!

На пороге штаба сталкиваюсь с Бородачевым.

— Хорошо, что вы приехали! — говорит он, отходя в глубь комнаты.

У горящей печки сидит незнакомая девушка лет восемнадцати. Лицо бледное, мокрые волосы слипшимися прядями падают на плечи. Она кутается в полушубок, протянув чуть не к самому огню босые ноги. Увидев меня, девушка вздрагивает, как испуганная птаха, и еще плотнее натягивает на плечи полушубок. Рядом на скамейке задумчиво сидит Богатырь. Он словно не замечает меня. Молчит и Бородачев. В их позах и молчании подавленность, но я не решаюсь задавать вопросы при постороннем человеке.

— Откуда к нам пожаловала такая гостья? — будто ничего не замечая, спрашиваю товарищей. [180]

Девушка вскакивает и говорит глухим, простуженным голосом:

— Меня зовут Ольгой. Я дочь Антона. Пришла передать: Рудольф Меченец арестован...

В комнате становится тихо. Слышно только, как весело потрескивают дрова в печке да журчит вода за окном.

— Теперь надо ждать новых событий, — мрачно произносит Богатырь.

— Непременно! — откликается Бородачев.

— А главное, не знаешь, кто следующий пойдет за Рудольфом, — продолжает Богатырь. — Надо быть готовыми ко всему. И даже к самому страшному...

Я хорошо понял комиссара: арест Рудольфа может стать началом трагедии словацкого подполья. Выдержит ли Меченец? Сдержит ли клятву? Кто предал? Как спасти его? Да и можно ли спасти?

Богатырь перебрасывается короткими фразами с Бородачевым, но я уже не слышу их. Перед глазами встает отъезд Рудольфа...

С каким радостным волнением спешил он в Буйновичи, чтобы успеть вернуться с аммоналом по зимней дороге!.. Теперь у нас есть взрывчатка, а Рудольфа нет...

У девушки глаза слипаются от усталости.

— Отведите нашу гостью в землянку, хорошо накормите и дайте выспаться, — приказываю я вызванному Колыбееву.

В комнате остаемся я, комиссар и начальник штаба.

— Надо заставить Чембалыка любой ценой спасти Рудольфа. Другого выхода нет, — говорит после раздумья Богатырь.

Я соглашаюсь с ним.

— Заставить? — удивленно переспрашивает Бородачев. — Черта с два вы заставите этого хлюста! Он опять начнет волынку тянуть.

— И все же надо нажать на Чембалыка и даже припугнуть его. Ведь он был связан с Рудольфом...

Опять становится тихо. Мы сидим по разным углам, но думаем об одном.

— Вот она жизнь партизанская, — тихо говорит наконец Бородачев. — Кажется, все учтено, все предусмотрено и осечка исключена. И вдруг из-за ерунды, из-за пустякового просчета все летит в тартарары... Кончится [181] война, и народ будет судить о партизанских делах только по сводкам: столько, дескать, убито фашистов, столько поездов пущено под откос, столько взято трофеев, а как это далось, какой ценой — никто и не узнает.

— Что-то ты, Илья Иванович, в лирику ударился, — прерывает начальника штаба Богатырь. — Сейчас надо спасать Рудольфа. А времени у нас — в обрез.

— Надо... Но что будем делать?.. Подождите, друзья, — вдруг оживляется Бородачев — Что, если предложить Чембалыку ускорить переход его батальона к партизанам? При этом поставим непременное условие: он должен захватить с собой Рудольфа. Немцам Чембалык может сказать, что решил предпринять акцию против нас, а Рудольф ему нужен в качестве проводника.

— Идея стоящая, — поддержали мы Бородачева.

В глазах товарищей появились светлячки надежды, Я тоже воспрянул духом. Мы тут же засели за письмо.

* * *

— Чембалык верен себе! — с досадой говорит Бородачев. — В ответ на наше письмо просит подогнать к деревне Локнице десять буренок...

— А почему вы удивляетесь? — возразил я. — По нашему предложению он и должен с батальоном войти из Буйновичей в Локницу.

— Не похоже, Александр Николаевич, что охотник принял это предложение, — многозначительно произносит Бородачев.

— Откуда вы знаете? Может, он из осторожности написал, что будет в Локнице ждать коров. А сам надеется, что мы поймем это как согласие на переход батальона?

— Не думаю. Я уже установил: Чембалык вывел к Локнице не батальон, а роту. Председателю сельсовета тоже приказал приготовить десять голов скота. Сам же собирается вернуться в Буйновичи.

— Очень хорошо...

— Ничего хорошего не вижу. С таким самодуром каши не сваришь. Не о Рудольфе он беспокоится, а о своей шкуре! А в общем, я пришел узнать, какое будет решение. Петрушенко сказал, что вы уезжаете на встречу с Галей...

— Это так. Галя прислала срочный вызов. А вы, Илья Иванович, распорядитесь, чтобы выполнили просьбу Чембалыка. [182] Пусть подгонят к Локнице десять голов скота и одновременно подтянут туда роту партизан.

После ухода Бородачева отправляюсь посмотреть хозяйство.

Наш домик, запрятанный в лесных зарослях вблизи реки Уборть, теперь не одинок. Появились мастерские, склады с боеприпасами, навесы для скота, увеличилось количество землянок.

Добраться к нам нелегко. Единственная лесная дорога из Картеничей подходит к месту нашего расположения. Но она обрывается на берегу реки Уборть. А за рекой, между двумя заливами на полуострове, в утепленном шалаше, живет рыбак. Круглые сутки он жжет небольшой костер, который служит маяком.

Против этого шалаша на нашем берегу проложена тайная тропа к штабу. Сюда не могут проникнуть случайные люди: для того и живет за рекой рыбак. Кто не знает, для чего горит костер, наверняка забредет к нему. А наша охрана, не обнаруживая себя, сразу задержит неизвестного...

Услышав стук топора, я сказал Лесину:

— Узнай, кто пришел к рыбаку.

Удар топора был сигналом для нашей комендатуры. Сейчас в ожидании вестей от Чембалыка я был так нетерпелив, что не стал ждать сообщения охраны и послал для выяснения своего ординарца.

Из полуоткрытой двери мастерской вырывался резкий скрежет напильника. Ко мне подошел с рапортом «инженер-конструктор» Григорьев.

— Спецгруппа занята изготовлением заводных мин.

Я иду с Григорьевым в мастерскую. Старик столяр сбивает на верстаке деревянными гвоздями маленькие фанерные ящики. Готовые ящики штабелем сложены вдоль стены. Это футляры для новых мин. Чтобы их не обнаружил миноискатель, в них нет ни капли металла. Другой партизан за тисками мастерит шестеренку из гильзы снаряда.

Григорьев важно ставит на верстак ящик с готовой миной.

— Видите рычажок? Если его поставить, скажем, на десятый зуб, то по мине благополучно пройдут девять танков. Взорвется только десятый.

Он нажимает на рычажок. Шестерня послушно поворачивается [183] на один зуб. При десятом нажатии раздается слабый щелчок. Это ударяет о капсюль освобожденный пружиной боек.

— От такого удара мгновенно последует взрыв, — торжественно объясняет Григорьев.

Необычна судьба «главного инженера» этой мастерской. До войны Григорьев был ветеринарным фельдшером в колхозе деревни Красная Слобода, Брянской области. В отряде сперва стал бойцом, потом диверсантом и наконец «конструктором». Он горячо увлекся этим делом. Об руку с ним трудится такой же «изобретатель» — слесарь Васильев. Оба не гонятся ни за титулами, ни за должностями. Не разберешь, кто начальник, кто подчиненный. И Васильев, и Григорьев трудолюбивы, талантливы, увлечены своей работой. Кто-то из партизан в шутку окрестил друзей «инженерами-конструкторами». С тех пор их иначе не называют.

— А где Васильев? — спрашиваю я.

— Пошел в Боровое за часами-ходиками. Надоело нам выпиливать шестерни из латунных пластинок. Хотим часовую шестерню приспособить. Тогда быстрее будем ладить мины...

— Значит, у вас все отработано? Когда же испытания?

— Когда прикажете. Мы готовы.

Я уже собирался уходить, но от Григорьева быстро не вырвешься.

— Прошу маленько погодить, товарищ командир. — «Инженер-конструктор» снова подходит к мине. — О танках я вам доложил, а об автомашинах нет. Но здесь есть разница. Если при той же установке механизма на десятый зубец по мине пойдут грузовики, взорвется не десятая, а пятая машина.

— Почему? — не улавливая сути, спросил я.

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒