Послесловие 15 страница

Мой собеседник на мгновение опешил.

— Значит, вы знаете и про «Флору»?.. То есть антифашистская организация. А Чембалык имеет еще добрую поддержку у начальника штаба сухопутных войск Словакии подполковника Гальяна и у начальника разведки жандармерии капитана Петерки. Про то мне нельзя было забывать...

— Простите, капитан, — перебил я, — ваше решение о переходе полка к партизанам, как мы поняли, выражало стремление к активной борьбе с фашизмом. Почему же ваша так называемая антифашистская организация «Флора» не поддержала этого решения?

— Помешала разная ориентация, — после мучительной паузы произнес Ян. — То я сейчас добре понял, только поздно... Хотел бы встретить того Чембалыка, отвести душу...

— Это тоже поздно! — И я рассказал о поспешном отъезде Чембалыка в Братиславу, о том, что он арестован в пути. — Видите, — добавил я, — он и здесь пытался уйти в сторону...

Налепка нервно встал, несколько раз быстро прошелся и вернулся ко мне.

— Раз потянули в Берлин Чембалыка, значит, зацепились за «Флору». Теперь я понял и другое: «Флора» — это не народ... Но прошу верить, что тут, — он с силой ударил кулаком себя в грудь, — бьется честное словацкое сердце...

— Мы никогда не переставали верить вам, капитан, — твердо сказал я.

— И еще просьба. Пусть ваши командиры научат меня водить отряд, держать оборону, наступать на гарнизоны. Я прошу дать знания моим солдатам, как подрывать фашистские эшелоны... С теми знаниями мечтаю вернуться на свою землю, чтобы по-вашему, по-советски, воевать с нацистами и гнать их с моей родины!

— Вы успели познакомиться с командирами?

— Со многими уже повстречался. Добрые вояки...

— Командира отряда Иванова знаете?

— Высокий такой, здоровый? Моряк? [215]

Я рассмеялся.

— Какой же он моряк? Он артиллерист. А фуражка у него действительно морская... Так вот, что я хотел сказать: мы думаем послать Иванова с отрядом в район Новоград-Волынска — Шепетовки — Славуты. Это будет очень интересный рейд. Иванову предстоит действовать в весьма сложной обстановке. Он должен разгромить несколько немецких комендатур и провести ряд диверсий на железных дорогах. Как вы относитесь к тому, чтобы подключить к этому рейду и ваш отряд?

— То для нас добрый план, — сразу согласился Налепка.

— Вот и отлично. Пойдем в штаб и там обо всем подробно договоримся.

... В штабе мы застали Богатыря и Петрушенко.

— Отзывают в Москву, — огорошил меня известием о своем отъезде Петрушенко. — Приказано забрать Станислава, Морского кота и его спутницу. Вот радиограмма...

Мне сразу стало не по себе. Как не хотелось расставаться с Константином Петровичем Петрушенко! За время совместной боевой жизни он стал не только моим хорошим заместителем по разведке, но и настоящим другом.

— Может, пошлем кого-нибудь другого?

— Нет, этого сделать нельзя: ведь я вел следствие... И возможно, — уже совсем тихо добавил Костя, — мне дадут новое задание.

Я воспринял последнее замечание Петрушенко как личную обиду:

— Ну, если вам здесь не нравится...

Костя рассмеялся и крепко обнял меня.

И тут же как-то нерешительно заговорил Богатырь:

— Не знаю, что и делать... Получен ответ на наш запрос. Мне тоже разрешен вылет в Москву...

— Только этого не хватало! — взорвался я. — Так всем сразу...

Я приводил какие-то доводы, пытаясь доказать право на задержку моих боевых друзей. Но в глубине души понимал: так нужно. Петрушенко обязан лететь по вызову. Богатырю предстоит решить в ЦК КП(б)У целый ряд вопросов, связанных с нашей дальнейшей боевой деятельностью. [216]

Стараясь отогнать грустные мысли, я занялся неотложными делами.

— Иванов подготовился к рейду?

— Да, все сделано, — отозвался Богатырь.

— Когда думает выходить?

— Это осталось согласовать с тобой. — Комиссар говорил, как всегда, спокойно, ничем не выдавая своего волнения.

— Придется созвать заседание штаба. Пригласить Иванова. Вместе с ним, как мы с вами уже решили, пойдет в рейд чехословацкий отряд. Правильно я говорю, капитан?

— Так точно, — с радостью ответил Налепка.

Дежурный пошел разыскивать Бородачева и Иванова. Штаб засел за работу. В ней принимал участие и капитан Ян Налепка.

* * *

Чехословацкий отряд был выстроен в центре деревни. Начальник штаба Бородачев объявил перед строем приказ по соединению:

«Назначить капитана Яна Налепку (Репкина) — командиром чехословацкого партизанского отряда.

Поручика Михаила Петро (Катина) — комиссаром чехословацкого отряда.

Сержанта Стефана Хованца — начальником штаба отряда.

Подпоручика Имриха Лысака (Петро) — заместителем командира отряда по разведке».

Затем Бородачев прочитал еще один пункт приказа. Этот пункт обязывал всех командиров отрядов откомандировать ранее перешедших к партизанам словацких солдат и сержантов в распоряжение командира чехословацкого партизанского отряда.

— С объявлением настоящего приказа, — замедлив чтение, торжественно закончил Бородачев, — командиру чехословацкого отряда капитану Яну Налепке (Репкину) приступить к исполнению своих обязанностей.

Налепка четким шагом вышел из строя и громко произнес:

— Есть приступить к исполнению обязанностей!

Затем достал из планшета и огласил первый боевой приказ по отряду. В нем определялась структура отряда, [217] а также приводились фамилии вновь назначенных командиров взводов и отделений.

Налепка обошел своих бойцов, знакомясь с ними. Побеседовал с каждым солдатом, расспросил, откуда родом, когда и при каких обстоятельствах перешел к партизанам. Придирчиво осмотрел оружие.

Вот он остановился возле высокого, чуть сутулившегося словака. Это был только что назначенный командир отделения Выло Шалгович.

— Значит, вам удалось тогда уйти к партизанам?

— Благополучно обошлось, товарищ капитан. Те ваши вояки, что тогда меня арестовали, конвоировали не до тюрьмы, а прямо... до партизан...

— Знаю, знаю, — дружески похлопал Шалговича по плечу Налепка. — Достойный арестованный. Правильную дал команду тому конвою.

Затем Налепка разговорился с другим солдатом.

— Моя фамилия Гудак, Андрей Гудак, — отозвался тот.

— А-а... Старый знакомый по мозырской тюрьме, — улыбнулся Налепка какому-то своему воспоминанию.

— Так точно, товарищ командир!

Меня заинтересовал этот разговор. Я попросил Гудака рассказать о том, что связано с тюрьмой.

— Меня посадили в тюрьму, товарищ генерал, за распространение партизанских листовок. А в ту недобрую ночь наш капитан Налепка был дежурным по дивизии. Осматривая тюрьму, он зашел в мою камеру. Спросил: «За что посадили? » Я честно сказал капитану: «Партизанскую листовку в кармане нашли». А он в ответ: «Не горюй. Иди погуляй ночью, а утром возвращайся, разберемся». Ну, я и ушел...

Познакомившись с личным составом, Ян Налепка произнес короткую, но яркую речь. Закончил он призывом:

— Словаки, к бою!

Единодушным «ура» ответили бойцы своему командиру. Отряд, чеканя шаг, двинулся в путь. Над колонной словаков, как набатный клич, загремела наша русская, рожденная в дни битвы с фашизмом песня:

Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна,
Идет война народная,
Священная война! [218]

Чехословацкий партизанский отряд начал действовать.

Я не заметил, откуда и в какой момент появился кинооператор Фроленко. Прижимая к себе аппарат, он бежал впереди отряда. Признаться, тогда это вызвало у меня раздражение: уж очень неуместна была его согнутая фигура впереди чеканящего шаг отряда.

Прошло много лет. Нет уже в живых кинооператора Владимира Фроленко. А и по сей день я с глубокой признательностью вспоминаю нашего товарища, его боевую работу в глубоком тылу врага. Только благодаря ему для истории навсегда сохранились живые образы Яна Налепки и его боевых друзей.

Подойдя к землянке начальника штаба Бородачева, я остановился, пораженный. Вокруг расположился многолюдный табор. В тени, под кустами, сидели вперемешку со стариками женщины и дети. Все их добро было разложено рядом. А чуть в стороне бродили лошади, коровы, свиньи, овцы...

— Откуда вы? — спросил я полную, средних лет женщину.

— Копищуки! — гордо ответила она.

Деревня Копище, Ельского района, стала партизанской сразу же после нашего прихода на Житомирщину. Только из этой деревни в наши отряды влилось около ста пятидесяти человек.

— От карателей убежали? — встревожился я.

— Сами, по своей волюшке пришли... — как-то загадочно ответила та же женщина. — Видите, сколько мы телков на мясо привели. Да и коровы все дойные. Будем молочком поить ваших партизан.

— Кто вас привел?

— Наши муженьки скомандовали, мы и явились. Они там, в землянке. А нам не велено раскулдыкивать...

В землянке полно народу.

— Этого еще не хватало! — раздраженно говорил Бородачев. — Притащили сюда женщин, детей... Пожарище в деревне устроили... Черт знает что...

Я с трудом протолкался вперед. [219]

Начальник штаба был очень расстроен. Рядом с ним с поникшей головой сидел Налепка.

— Что случилось, Илья Иванович?

— Да вот натворили дел эти молодчики... — начал он, указывая на группу партизан. — Сами себя уполномочили от всех копищуков и вчера самовольно ушли в свою деревню...

— Мы знали, что нам не разрешат этого, — послышался робкий голос.

— Может, вы вместо меня будете докладывать командиру? — сердито оборвал говорившего Бородачев. Он строго оглядел притихших партизан и обратился ко мне: — Ума не приложу, что теперь делать? Пошли в Копище, зажгли дома, забрали семьи — и к нам. Куда мы денем этот табор?

— Так-то оно так, да не совсем, — выступил вперед невысокий усатый партизан. — И уж вы разрешите мне обо всем сказать...

Оказывается, староста обратился к немецкому коменданту Ельска с просьбой, чтобы он поставил в Копище гарнизон, поскольку «нет сладу с народом из-за партизан»... Комендант согласился, но потребовал, чтобы прежде в деревне построили казарму для солдат, пекарню и столовую. Столовую и пекарню построили. А солдат староста предложил разместить в домах партизанских семей, над которыми готовилась расправа.

Узнав об этом, партизаны-копищуки решили: старосту убить, дома сжечь, новостройки, возведенные для фашистского гарнизона, уничтожить, а семьи увести в лес.

— Пусть лучше все огнем займется, пусть пропадает нажитое добро! — закончил свою оправдательную речь усач. — Мы знаем: теперь в Копище не будет немецкого гарнизона и на пост старосты желающих не найдется... А останемся живы, Советская власть вернется — не пропадем!

— Значит, вашей вины тут нет? — перебивает его Бородачев.

Усач мнется и нехотя тянет:

— Вина есть... Ничего не скажешь, самовольная отлучка получилась... Это справедливо замечено...

Конечно, самовольный уход группы партизан из отрядов был серьезным нарушением дисциплины. Мало того, без согласия командования они сожгли деревню, привели [220] в соединение семьи. Я внимательно смотрю на партизан, ожидающих решения, а сам думаю о детях, женщинах, стариках, которых только что видел. Ни одного хмурого лица. А ведь совсем недавно они своими руками сожгли дома, сожгли все добро, нажитое долгим, упорным трудом. Сами себя лишили всего, только бы враг не явился в родную деревню. И к нам пришли не с пустыми руками: привели последнюю животину, с улыбкой предлагают своих буренок для партизанского котла... А у самих малые дети...

Какой мерой можно измерить глубину этого щедрого душевного порыва?

Я с трудом заставил себя сказать несколько нравоучительных фраз о дисциплине. Напомнил, что у нас нет официального армейского устава, но что он живет в наших сердцах. Строго предупредил, что будем беспощадно наказывать нарушителей. Я говорил, а провинившиеся согласно кивали головой.

— И смотрите, чтобы подобное было первым и единственным случаем, — сказал я, отпуская партизан.

Люди облегченно вздохнули, громко заговорили, но ни один человек не тронулся с места. Мне понятно было их состояние в тот момент: ведь я ничего не сказал о семьях.

— О близких мы позаботимся. Направим пока в хозяйственную часть. Пусть помогут собирать овощи на распаханных полянах...

Землянка моментально опустела. Остались только Бородачев, я и Налепка. Нас было трое и... тишина. Никто не спешил начать разговор. Казалось, что здесь еще звучат взволнованные слова, еще обсуждается «проступок», который при других обстоятельствах следовало бы считать подвигом.

— Да... Трудно быть в наших условиях начальником штаба, — заговорил наконец Бородачев. — Вот призываешь людей к порядку... Ушли самовольно, — значит, допустили серьезное нарушение... Это — с одной стороны. А с другой? На такое дело поднялись, что каждому из них по справедливости не мешало бы объявить благодарность...

— Надо говорить «браво» тем людям, товарищ начальник штаба, — взволнованно сказал Налепка. — Я много читал книг и добре знаю, как было раньше, при царе. [221]

Брат шел на брата, если у них забирали корову, лошадь, дом... А теперь говорят: лучше все пожечь, чем отдать врагу!.. Я хочу, чтобы и наш народ имел власть, в которую так же верил бы... А мой комиссар этого не уразумел, — неожиданно закончил Налепка.

— Я не совсем понимаю вас, Ян. Начали за здравие, а кончили за упокой?

— А тут и понимать нечего, Александр Николаевич, — откликнулся Бородачев. — Товарищ капитан тоже отколол номер: самовольно отстранил от должности своего комиссара поручика Катина. И это перед выходом отряда в рейд!

— То я его и поспешил снять, бо идем в рейд! Мне нужен боевой комиссар, а не богомаз, — волнуясь, заговорил Налепка. — А товарищ начальник штаба подполковник Бородачев говорит, что на такое дело надо писать приказ по соединению... Пусть будет приказ. Но дайте мне советского комиссара!

— Что у вас произошло? — как можно спокойнее спросил я Налепку.

— Рано утром меня разбудили голоса. Вышел, вижу мамички, дети, старики. Да вы знаете, здесь только что говорили про них. А тут как раз моих бойцов куда-то ведет комиссар. Я за ними. Вывел он их на поляну, построил, повернул до зари и заставил молиться. Слушаю его речь! А он всякие ужасы пророчит... Вот, мол, нашим семьям будет такое же горе, как этим крестьянам... В общем, я прекратил то богослужение, отвел Катина в сторону и спокойно пытаю его: «Ты комиссар или сукин сын? »

Я невольно улыбнулся: спокойный тон и подобная форма обращения явно не уживались рядом.

— А вы послушайте, что ответил тот комиссар, — горячился. Ян. — «А ты, — спрашивает Катин, — словак или коммунист? » Ну тогда мы потихоньку выяснили свои отношения. Я сказал тому католическому дурню, что мне такой комиссар не потребен. И сразу дал в своем отряде приказ. Мои люди про то уже знают.

— Как реагируют на это ваши партизаны?

— Аплодисментов не было, бо то есть военный строй. Но командира своего поддержали.

— Значит, ваши люди согласны остаться без комиссара? [222]

— Нет, такого не может быть. Я заявил, что буду просить командование дать советского комиссара, Солдаты остались тому рады и теперь ждут...

«Ну вот, — подумал я, — еще задача. Как быть? Правильно ли будет назначать на должность комиссара в чехословацкий отряд нашего советского человека? »

И, словно догадавшись о моих сомнениях, Налепка заговорил снова:

— Не думайте, товарищ генерал, что словаки того не поймут. Они верят советским людям, потому и пришли к вам...

— Богатырь об этом знает?

— Нет. Я только пришел до вашего начальника штаба.

— Захар Антонович собирает документы. Он ведь сегодня летит в Москву, — напомнил Бородачев.

— Ладно, пойдем к Богатырю, а вы, Ян, пошлите за Катиным.

... Захара Антоновича мы застали в политчасти. Он сидел над кипой документов, газет, листовок.

— Готовишься? — не без зависти спросил я.

— Есть такое дело! — радостно отозвался Богатырь.

— Ну так отвлекись на минутку. — И я коротко объяснил суть дела.

— А как же рейд? — озабоченно спросил Богатырь.

— В рейд пойдет с нами советский комиссар, — как о чем-то уже решенном твердо заявил Налепка.

— Для нас это новость. Разве он назначен?

— Нет, я и пришел про то просить.

— Ну раз так случилось, — уверенно заговорил Богатырь, — я думаю, для этого вполне подойдет Леонид Каллистратович Федоров. Он член партии с солидным стажем, горняк, до войны работал председателем Криворожского горисполкома. Простой, обходительный, но принципиальный человек.

— Тут бы надо еще и дипломатические способности иметь, — добавил Бородачев. — Как-никак иностранная воинская часть...

— Между словацкими и советскими партизанами нет дипломатии, — возразил Налепка. — Есть одна честная правда. Нам нужен такой человек, как сказал комиссар. Мы просим назначить товарища Федорова!

Пока мы ждали Федорова, явился Катин. [223]

Размолвка с Налепкой, видимо, не прошла для него бесследно: Катин заметно побледнел, но держался так, словно ничего не случилось.

— Капитан Налепка есть для нас, словаков, здесь командир. И его приказ — для нас закон, — спокойно заявил он.

— В таком случае, — сказал я, — вы, очевидно, пожелаете лететь в Москву, чтобы потом попасть в чехословацкое войско генерала Свободы?

— Нет. Я остаюсь с партизанами.

— А у меня в штабе заняты все офицерские должности, — резко бросил Налепка.

Наступила неловкая пауза. Но тут пришел Федоров. Мы рассказали ему обо всем и спросили, согласен ли он занять новую должность. Леонид Каллистратович некоторое время молчал, раздумывая. Потом сказал:

— Я согласен. И прошу, если нет возражений, назначить Катина моим заместителем. Мы с ним поближе познакомимся и, надеюсь, договоримся.

— Мудрые слова, — поддержал Федорова Богатырь. — И не будем откладывать: отряду пора выходить в рейд. Стройте людей. Я принесу приказ...

Да, жизнь выдвигала новые вопросы, но она же подсказывала и решения. Так случилось, что в чехословацкий отряд пришел жить, работать и воевать советский человек — Леонид Федоров.

* * *

Солнце уже спускается за урочище Темного бора, заметно спала жара, а взлетное поле нашего аэродрома еще завалено огромными деревьями, которые на день стаскивают сюда для маскировки. Правда, воловьи упряжки давно наготове, но комендант аэродрома Демьяненко никак не решается подать команду.

— Вот только перед вашим приездом шнырял над нами «мессер». Может заметить, что мы очищаем посадочную площадку...

— Ничего он не заметит, — поторапливает коменданта взволнованный предстоящим отъездом Богатырь. — Ночью они тут не летают, и этот стервятник наверняка ушел на свою базу.

— Не спеши, Захар, подождем малость, — поддерживаю я коменданта. [224]

На опушке показывается всадник. Еще издали я узнаю Налепку.

— Что случилось, Ян?

— Все в порядке, товарищ генерал. Чехословацкий отряд движется по маршруту номер один, — докладывает Налепка, передавая поводья ординарцу. И только когда мы проходим несколько шагов, он тихо добавляет: — Получил сообщение из бывшего своего полка. В Мозырь приехали представители штаба словацкой армии. Волнуюсь: в полку могут начаться аресты...

— А чем вы можете их предотвратить? — спрашивает Богатырь.

— Думаю написать тем нацистским холопам ультимативное письмо...

— Не горячитесь, капитан. Посмотрим, что там предпримут. Отряд Таратуты следит за событиями в полку.

— То добре, — соглашается Налепка. — Я тоже передал, чтобы мой доверенный информировал вас обо всем через Галю или Стодольского. Главное, чтобы вы были в курсе... Это я и хотел сказать. А теперь до свидания... — И Налепка протягивает мне руку.

— Не спешите, Ян. Маршрут номер один проходит недалеко от аэродрома. Дождемся, пока подойдет ваш отряд.

Налепка охотно соглашается и удивленно смотрит по сторонам. Его недоумение нам понятно: говорим об аэродроме, а кругом ничего похожего...

Но вот телефонисты подключились к проводам, связывающим аэродром с постами воздушного наблюдения. К аппарату подошел Демьяненко и тотчас доложил:

— В воздухе спокойно. Разрешите действовать?

В потемневшее небо взлетает ракета. И сейчас же оживает поле: трогаются волы, длинные ветвистые деревья начинают расползаться в разные стороны. Все больше раскрывается клеверище, все чище становится площадка.

Налепка по-юношески задорно хохочет:

— Не зря существует выражение: «Не верь глазам своим! » Я и не знал, на чем стою...

Но вот запускают вторую ракету. По краям посадочной площадки загорается девять костров, и тут же и: дубравы вырываются яркие лучи прожекторов. На освещенную [225] поляну медленно выползают восемь воздушных кораблей. Каждый из них тащит четверка волов.

Появление огромных «дугласов» на нашем партизанском аэродроме в фашистском тылу стало для нас уже привычным. Но Налепке это зрелище кажется фантастическим. Несколько секунд он молчит, озираясь по сторонам, потом растерянно бормочет:

— Не можно себе такого представить... Не можно... То есть еще одно советское чудо... днем.... здесь... восемь... самолетов... То есть чудо!!!

— Бывает и больше, — отвечаю я и объясняю, что за короткую летнюю ночь прилетевшие самолеты не успевают возвратиться за линию фронта.

С наступлением весны стало проблемой снабжение боеприпасами и медикаментами. Поэтому мы решили прорубить просеки, соорудить в лесу траншеи и обеспечить надежную дневку для самолетов на Малой земле.

Первое время в Москве тоже не верили, что у нас смогут оставаться на день самолеты. Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. К нам прилетел секретарь Каменец-Подольского обкома партии товарищ Олексенко. Во время посадки самолета пилот никак не мог выпустить шасси и вынужден был сесть на «брюхо». Обошлось без серьезной аварии, но винты, конечно, основательно погнулись. Экипажу пришлось здесь, в лесу, ждать другую машину, которая доставила запасные винты. С этого и началось...

— Ну что, кажется, пора прощаться? — оживленно говорит Богатырь.

Мы направляемся к машине.

Сверху из кабины самолета меня окликает летчик Слепов:

— Товарищ генерал, отметьте: пятнадцатая посадка.

— Жду двадцатой!

Окружающие рассмеялись. Дело было вот в чем. Среди прочего трофейного имущества партизаны захватили в городе Столин кортик, отделанный редчайшей художественной чеканкой и эмалью. Особенно восхищались кортиком партизанские летчики. Мы договорились, что он будет вручен тому, кто первым совершит двадцатую посадку на нашем аэродроме. Слепов буквально бредил этим кортиком и впоследствии действительно получил его... [226]

Мы с комиссаром горячо обнялись. Через минуту самолет тронулся и помчался с такой скоростью, что ему хватило для разбега половины поля. За Слеповым так же мастерски взлетела машина, пилотируемая любимцем партизан Борисом Лунцом. С ним улетели больные женщины и дети. Немного погодя в воздух поднялись остальные машины, увозившие раненых партизан из отрядов Олексенко, Медведева, Бегмы.

Последний воздушный корабль еще шел на взлет, когда появилась встречная машина, прибывшая из Москвы с боевым грузом.

Налепка восхищенно смотрел на происходящее и горячо благодарил меня: он высоко оценил то, что ему доверили тайну нашего аэродрома.

Наступал ранний летний рассвет, а на аэродроме не прекращалась жизнь: работящие волы затащили в лес все одиннадцать прибывших самолетов. Аэродром снова стал покрываться зеленым маскировочным нарядом.

Подошли чехословацкий отряд и отряд под командованием Иванова.

— Сегодня я получил здесь еще и крылья, товарищ генерал, — Налепка, волнуясь, говорил несколько высокопарно и торжественно. — Наш отряд не есть очень большой, но рядом с советскими людьми мы чувствуем двойную силу...

Я крепко пожал ему руку. Четко откозыряв, Ян Налепка направился к своим воинам. И вот уже он во главе отряда, рядом с комиссаром Федоровым...

Я долго стоял на пригорке, провожая в рейд два боевых подразделения.

Великое братство рождалось в боях за великие цели.

* * *

Возвращение отряда Налепки с боевого задания совпало с приходом в наш партизанский край соединений Ковпака, Федорова, Бегмы и Мельника.

Леса были переполнены партизанами. Радостно было видеть эту грозную народную силу. На разных языках говорили бойцы. Слышалась русская, украинская, белорусская, польская, словацкая речь. Но люди отлично понимали друг друга. У них были одни мысли, одно желание: выполнить волю партии, волю народа и скорее разгромить врага. [227]

Этим же стремлением были проникнуты речи всех товарищей, выступавших на совещании руководителей партизанских отрядов, подпольных обкомов партии и членов подпольного ЦК КП(б)У, которое проходило в нашем соединении. В совещании принимали участие прилетевшие с Большой земли секретарь ЦК КП(б)У Демьян Сергеевич Коротченко и начальник Штаба партизанского движения Украины генерал Строкач.

С большим вниманием слушали мы речь комиссара ковпаковского соединения Семена Васильевича Руднева, И вдруг в комнату птицей влетела песня:

Словацкие матери,
У вас есть хорошие сыновья...

Все невольно прислушались, а товарищ Коротченко наклонился ко мне и тихо спросил:

— Почему так громко работает радио?

— Это не радио, Демьян Сергеевич. Сегодня прибыл с задания чехословацкий отряд...

— Пусть поют...

Комиссар Руднев так и закончил свой доклад под аккомпанемент словацкой песни...

Во время перерыва в работе совещания Демьян Сергеевич вместе со мной решил навестить бойцов Налепки.

Мы застали их оживленно беседующими у костра. Увидев нас, Налепка вскочил и командой поднял партизан.

— Отставить, — улыбаясь, сказал Демьян Сергеевич. — Настроение, вижу, у вас хорошее: значит, довольны результатами похода?

— То мало для нас быть довольными, — отозвался Налепка. — Мы получили большую школу... Я жду своего комиссара, чтобы вместе идти к вам с докладом.

— Вот и докладывайте. Для этого мы и явились о товарищем Коротченко, — представил я нашего гостя.

Налепка засуетился, нашел планшет, достал какие-то записи...

— А вы просто рассказывайте, без бумажек... — сказал ему Демьян Сергеевич.

— Можно и без бумажек, только прошу дозволения показать наш рейд. — Налепка разложил на коленях карту [228] и поставил крест на участке железной дороги Шепетовка — Полонное.

— Что это за знак?

— Тут наше отделение пустило под откос воинский эшелон.

— Кто командир отделения? — спросил Коротченко.

— Сержант Шалгович.

— Вот и попросим товарища Шалговича рассказать, как это удалось сделать.

Я понял Коротченко. Ему хотелось поговорить просто, непринужденно, разбить ту скованность в отношениях солдат и офицеров, которая присуща любой буржуазной армии.

— Не знаю, как вам докладывать? — смущенно начал знакомый мне высокий словак. — Могу только сказать, что много раз пришлось покрыться потом и набраться страха, пока тот эшелон полетел вверх колесами...

— Это ничего, — подбодрил я, — у нас партизаны говорят: «Беда намучит, беда научит».

— То есть справедливая пословица, — отозвался Шалгович. — Нам казалось, что на участке мало охраны. Не успели подойти, а оттуда огонь... Мы назад. И хоть можно было отбежать только с полкилометра, мы остановились много дальше... Тут посоветовались, погоревали и решили идти на другой участок. И тогда уже не пошли, а прямо сказать, поползли... Только наш минер Юрий Пухкий забрался на насыпь, а оттуда пулемет опять шлет приветы. Снова пришлось не в ту сторону двигаться. Надо идти в третий раз. Охотников стало меньше. Получилась дискуссия. С одной стороны — страшно. С другой — как доложим командиру? В общем, уже начало светать, а мы все речи держим. Тут издалека послышался взрыв. Наши вскочили... Пойдем, и все!.. Верно говорю? — спросил он товарищей. Словаки дружно поддержали Шалговича, а Юрий Пухкий добавил:

— Рассказывай! Я потом...

— Ну, значит, мы опять отправились к железнице. Тихо, никого нет. В общем, наш Юра сработал, как великий минер. Умненько заложил мины. Но тут опять разгорелась дискуссия. Теперь уже никто не хотел уходить. Всем понадобилось собственными глазами видеть, что будет с эшелоном... Полежали часок на опушке. Слышим: идет и тяжко дыхает. А мы, наверно, и [229] дыхать перестали, только смотрим. Потом так рвануло, что жуть. Вот и весь рассказ. Да, надо сказать: в том эшелоне ехало много германов. Такая была наша первая операция.

— Вы хотели что-то добавить, товарищ Пухкий? — обратился Коротченко к светловолосому коренастому минеру.

— Да. Хотел сказать, что наш Шалгович хоть и человек важный, но не всегда отважный... Нельзя нам было разбегаться после взрыва. Я до того добегался, что наскочил прямо на полицаев, чуть совсем не пропал, — раздраженно закончил минер.

— Вы не правы, товарищ Пухкий, — вмешался я в разговор. — Партизаны в случае необходимости прибегают и к такому маневру при отходе, чтобы не подставить под удар всю группу.

Но Пухкий стоял на своем:

— А почему у Корбели такого не было?

Я перевел взгляд на бывшего танкиста. Пухкий проследил за моим взглядом и обратился к Корбеле:

— Подтверди, Мартин, при всех командирах.

— Верно. У нас не было такой ситуации, — скромно заметил Корбеля. — Просто повезло...

— Сколько всего пущено под откос эшелонов? — спросил я Налепку.

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 12 13 141516 17 Следующая ⇒