Послесловие 11 страница

— Понимаешь, Александр, напоролись на доты. Тут проходит бывшая советско-польская граница. Засели фашистские гады и поджидали нас...

— Сколько дотов?

— Три, но обстреливают весь хутор.

— Давай сюда роту Смирнова, пусть атакует доты, а отряды пойдут лесом, — сказал я, направляясь к колонне. [154]

Заметив приближающийся походный КП, на облучке которого восседал ездовой Петлах, я прокричал:

— Следуй за мной, прокладывай дорогу обозу!

Вместе с ротой Свиридова я направился в обход хутора. Следом ринулась вся партизанская громада.

Мы уже пересекли безымянную речушку и входили в дремучий лес, когда резко усилилась стрельба в Шугалее.

Я помчался обратно: там остались наши бойцы, остался Смирнов...

У самого хутора меня заставил спешиться свист пуль. В нескольких шагах гремел гневный голос Богатыря. У высокой сосны раскрасневшийся комиссар изо всех сил тряс какого-то человека. Я бросился на помощь.

— Понимаешь, он стрелял в Таратуту! — ошарашил меня Богатырь. Я сразу узнал Федщенко: того самого бывшего полицая, который пришел к нам с группой подпольщиков под Аврамовской...

Подоспел наш комендант Колыбеев.

— Смотрите, чтобы не сбежал! — строго предупредил его Богатырь.

Я поспешил в хутор, где продолжалась ожесточенная стрельба.

— Рота по-прежнему пытается атаковать доты, — доложил Смирнов.

— Особенно не вылезайте вперед! Берегите людей! Как только пройдут отряды, отходите по нашим следам. За собой оставляйте минные заграждения.

Вечерело. Все гуще становились тени. Повалил мокрый снег. В наступавшей темноте наши отряды сумели скрыться в лесу за хутором Шугалей. Стрельба прекратилась.

Людей до предела вымотал многокилометровый переход. Мы решили устроить привал до утра в Темном бору, неподалеку от дороги Олевск — Туров.

Трудным был и этот привал. Партизаны лежали в снегу, нельзя было ни громко разговаривать, ни жечь костры. Только для оперативной части наспех соорудили шалаш: надо было срочно допросить предателя, чтобы обезвредить его соучастников.

Этим и занялся Петрушенко. Когда стало совсем светло, он разыскал меня на снегу.

— Разоблачены еще трое террористов. — Петрушенко назвал фамилии. — Всех остальных, кто пришел с [155] Федщенко, я приказал разоружить и взять пока под стражу...

Костя рассказал, что четверо разоблаченных террористов, в том числе и Федщенко, ранее работали в полиции, но поддерживали активную связь с подпольщиками. С целью провокации эти предатели перестреляли словацкий конвой, освободили арестованных подпольщиков и по заданию немецкого коменданта всей группой перешли в соединение...

Как мы, и в первую очередь я, оплошали! Ведь вызывал же этот человек с самого начала наше недоверие. Почему позволили мерзавцу пролезть к нам, дали возможность вершить черные дела? Да, к партизанам приходили сотни людей, честных советских людей, но среди них могли быть единицы, такие, как Федщенко. Не оскорбить подозрением друга, распознать врага — это и есть большевистская бдительность, которой учила меня партия. Поздно было признаваться, что в данном случае не хватило у меня бдительности!

Но главной заботой в тот момент было другое. Шпион получит по заслугам! С ним покончено. Надо спасать жизнь тысяч партизан. Вот уже трое суток люди находятся в смертельной опасности, лишены сна, пищи, отдыха. После тяжелых боев и переходов они вынуждены спать на земле, под снегом. Да и этот сон лишен покоя. Нет уверенности, что нас ждет передышка и рассвет избавит от вражеского преследования.

Пока кругом тихо. Даже снег перестал падать.

Я подошел к повозкам, на которых безмолвно лежали раненые, еще вчера метавшиеся в горячечном бреду. Неужели замерзли?

Осторожно смел снег с ватного одеяла. Нерешительно приоткрыл Колбасина и Паршина и отшатнулся: передо мной бледные лица с закрытыми глазами. Но вот у Колбасина дрогнули веки, он внимательно посмотрел на меня.

— Живы?

— Не беспокойтесь, товарищ командир, мы выживем, — с усилием проговорил раненый, И уже совсем тихо добавил: — Мы не будем стонать, нам ничего не надо... Только не оставляйте на расправу фашистам...

— Как вы могли подумать такое!

Словно не расслышав моего возгласа, Колбасин продолжал: [156]

— Мы уж решили, что нас оставили... Положение трудное... Надо, конечно, спасать здоровых...

— Сейчас пересечем дорогу Олевск — Туров и снова выйдем на партизанский простор!

На лицах Колбасина и Паршина появилась усталая, благодарная улыбка.

Я обошел все повозки с ранеными и больными, задавая один и тот же вопрос: «Вы живы? » К величайшей радости, все откликнулись.

А из-под снега, будто из-под земли, вылезали партизаны, непобедимые, дорогие мои товарищи...

Оживал лагерь... Начались сборы. Мы готовились к новому походу.

* * *

Дорога Олевск — Туров засыпана снегом: до нашего прихода никто не проложил по ней ни единого следа. Но разведка головного отряда нашей колонны все же не решалась пересекать дорогу по голой широкой просеке.

Движение колонны внезапно приостановилось. Мы с Богатырем, пришпорив коней, подскакали к густой заросли ельника, где сгрудились разведчики и командиры отрядов. Рева и Федоров в бинокли рассматривали ровную заснеженную даль.

— Немцы! — проговорил Рева, когда мы подошли к ним вплотную.

Взяв бинокль, я рассмотрел еле заметное движение немецкого обоза со стороны Олевска.

Не успели мы еще принять решение, как на противоположной опушке леса появилась растянувшаяся цепь эсэсовцев.

«Передовой отряд! » — подумал я. И сказал Реве:

— Выходи с двумя ротами навстречу обозу. Засады должны перехватить его на мосту. Бой веди до тех пор, пока мы не пересечем дорогу.

Рева тут же поспешил к своему отряду, а мы, притаившись, пропустили мимо себя без единого выстрела эсэсовцев, которые едва брели по глубокому снегу.

Минуты казались вечностью. Противник двигался медленно и осторожно. Нам пришлось долго лежать на опушке.

Убедившись, что прошел последний солдат с огромной овчаркой, я приказал подтянуть колонну к дороге. [157]

Через некоторое время на мосту завязался короткий и жестокий бой. Воспользовавшись паникой, охватившей врага, мы сразу оседлали дорогу, через нее ринулись партизаны и обозы. Никто и ничто не смогло бы уже удержать такую лавину.

Это было 5 января 1943 года. Переход через дорогу Олевск — Туров был благополучно завершен. Фашисты оставили у моста более сорока трупов.

Небольшая по масштабу, но важная для нас операция позволила соединению вырваться из окружения я выйти на оперативный простор...

Вот и деревня Дроздынь. Зная данные разведки, я был убежден, что здесь, вблизи Альманских болот, мы дадим нашим людям по-настоящему отдохнуть, чтобы потом снова развернуть боевые действия. Наш штаб немедленно начал разрабатывать новые планы, исходя из девиза: противник за партизанами в лес, а партизаны в это время бьют оккупантов в городах и на станциях железных дорог...

Чтобы обсудить с товарищами наши дела и задачи, я; немедленно разослал связных за командирами отрядов, которые расположились в прилегающих хуторах.

Первым вернулся связной из отряда Таратуты. Он был очень взволнован и едва смог выговорить:

— За Дроздынью, в лесу, лежат немцы!

По нашим расчетам, немцы могли быть здесь только через двое-трое суток. Неужели еще завелись провокаторы?!

Связного я оставил при штабе. В таком состоянии его нельзя было отпускать. На проверку полученных сведений отправил Лабарева.

Возвращение Лабарева не принесло радости.

— В лесу притаились фашисты. Одеты в белые маскировочные халаты. Обнаружены груды парашютов. Полагаю, что на этом участке был высажен парашютный десант противника.

— Надеются захватить нас спящими, — предположил Бородачев.

— Вот что, друзья. Будем поротно тихо уходить из деревни, — приказываю я Бородачеву. — Вперемежку пропускайте обозы. На улице разожгите костры. Пусть думают, что мы готовим ужин. После нашего ухода отряду Ревы окружить Дроздынь. Полагаю, что, как только погаснут [158] костры, противник постарается войти в деревню, чтобы застать нас врасплох. Задача Ревы — уничтожить врага.

— Хватит им нас гонять! Пора проучить фашистов и заодно отвадить их от десантных операций против партизан, — горячо поддержал Богатырь.

— А зачем мне морозить весь отряд? — спрашивает Рева. — Предлагаю другой план. Половину отряда оставлю здесь в деревне, в сараях для засады. Эти хлопцы добре встретят небесных чертей в белых халатах и трошки почешут им спины. А когда чертяки побегут звидсиля, то за деревней их подкараулит вторая половина отряда. Там на просторе мы окончательно и поцоломкаемся. Рева не даст им далеко уйти... Кто с неба пришел, пусть туда и отправляется...

Предложение Ревы оправдало себя. Когда в Дроздыни погас последний костер, фашисты начали вползать в деревню, но сразу попали в огневое кольцо партизан. Вражеский десант был полностью уничтожен.

Под Дроздынью нашли могилу более ста фашистских молодчиков, брошенных специально на уничтожение штаба соединения.

Но обстановка по-прежнему оставалась тревожной. Мы не знали, чем ответит враг на потерю десанта. Пока же нам удалось оторваться от противника. Через Альманские болота все отряды вышли к Мерлинским хуторам.

* * *

Это были дни, полные неожиданностей и больших переживаний. Ценой невероятных усилий, выдержки, самоотверженности партизаны вытянули врага из леса, а сами снова вернулись к месту, определенному Ставкой, — на Житомирщину. Часть отрядов осталась на отдыхе в Белоруссии, на Мерлинских хуторах.

Все это время нервы у меня были напряжены до предела. Теперь дало себя знать пережитое. Я затемпературил, свалился, а когда пришел в себя, то сквозь дрему услышал громкие голоса.

— Будить не буду, — раздраженно говорил Степан Лесин. — Врач не разрешает!

— Тогда сам доложи, — упрашивал кто-то. — Скажи, что получили радиограмму, но погода паршивая... [159]

— А тебе что, командир погоду исправит? — огрызнулся Лесин.

Я так и не понял, о чем шел разговор. Голоса смолкли. Остался только шум леса. Неужели опять поднялась пурга? Где я нахожусь? И вдруг вереницей всплыли воспоминания: Галя, Налепка, Рудольф... Упорные бои в Селизовке, огненное кольцо... Прорыв... Выход с боями к Пинским болотам... Кровавые схватки в Рубеже, Шугалее, на переходе дороги Олевск — Туров. Десант... Шайка террористов...

Снова и снова перебирая в памяти события, я думал о страшной ночи на Мерлинских хуторах.

Там на нашем пути попался еще один шпион.

Я забыл его фамилию, но помнил все остальное... Перед глазами возникло бурное совещание командиров и комиссаров. В штабной кухне в это время готовили ужин. Через стенку доносился голос коменданта Колыбеева:

— Воду берите только из бочки!

Я тогда еще сказал Косте:

— Почему Колыбеев думает, что именно во дворе штаба отравлен колодец?

А через несколько часов случилось несчастье. Возвращаясь с задания, перед штабом остановился взвод партизан из отряда Федорова. Ребята бросились к колодцу. Вода в нем оказалась отравленной... Погибли двадцать семь бойцов!

Слово «шпион» стало слишком часто звучать в отрядах. Вспыхнули взаимные подозрения. Кое-кто Из командиров растерялся и стал настаивать на переходе в глубь Белоруссии, к партизанам Козлова, куда еще в декабре ушел со своим соединением Ковпак.

Требовалось срочно очистить наши ряды от паникеров и на глазах у всех расправиться со шпионами.

Морозной лунной ночью партизаны соединения затаив дыхание слушали приговор группе шпионов, с которыми мы терпеливо возились до сих пор. Короткие залпы бойцов комендантского взвода слились с тысячеголосым единодушным криком: «Смерть шпионам! »

... А потом комиссар Богатырь по списку вызывал тех, кто был замечен в малодушии и трусости. Один за другим выходили эти люди из строя, складывали перед нами оружие, боеприпасы... Им приказали в течение часа оставить [160] отряды. Некоторые пытались уговаривать нас, просили простить, поверить...

После этой ночи началась обычная боевая жизнь. Утром мы получили новые донесения из разных районов. В них подтвердились наши предположения о ходе событий. Сбывалось то, о чем мы мечтали, отступая от Селизовки: оккупанты ослабили охрану городов и железнодорожных станций. Все склады и железнодорожное хозяйство они оставили на попечение полиции. Даже дом отдыха старших фашистских офицеров в городе Столин охранялся только полицией. Все силы в этом районе были брошены в леса против партизан.

Что же было дальше, после 14 января? Было что-то важное, но память отказывала мне. Неужели я так тяжело болел?

Рывком сбросив одеяло, я вскочил с постели и тут же с радостью почувствовал: я почти здоров. Очевидно, ночью был кризис: температуры нет, голова ясная.

Я потянулся к сумке, лежавшей рядом на табурете, вынул итоговую сводку за двенадцать дней боевых действий и карту. На карте — там, где расположены Мерлинские хутора, густо встали красные флажки — так обозначались наши отряды. Среди них — флажок отряда имени Котовского! Этот отряд организован недавно из жителей западных областей Украины. Возглавляет его Годунко.

Годунко в прошлом — один из руководителей бендеровских банд. Вопреки категорическому запрещению своих атаманов он начал истреблять фашистских оккупантов. Бендеровский суд приговорил его за это к четвертованию. Годунко ушел в лес и долго был на распутье. Мы вышли ему навстречу. Годунко поклялся, что будет верным сыном Советской Украины. Мы поверили, и вскоре назначили его командиром отряда.

Забегая вперед, могу сказать, что мы не ошиблись. Годунко оказался очень отважным, волевым командиром. Отряд под его командованием прошел славный боевой путь борьбы с фашистами и их наймитами. Смертельно раненный в бою с бендеровцами, Годунко передал личное боевое оружие своему шестнадцатилетнему сыну и, умирая, сказал: «Завещаю тебе довести до конца то большое дело, которое не успел завершить твой батька. Докажи, что ты верный сын своей Советской Родины... »

Рядом с флажком отряда Годунко — флажок польского [161] отряда под командованием Роберта Сатановского. Сатановский пришел к нам из Польши с пятью товарищами. Они просили помочь организовать польский партизанский отряд, включить его в состав соединения и принять под наше командование.

В ходе дружеских переговоров, протекавших без особой дипломатии, мы условились: отряд будет бороться с фашистами под своим национальным флагом; личный состав может носить форму польской армии.

За короткий срок такой отряд был создан. В совместных боевых операциях он завоевал добрую славу, стал притягательным центром для многих польских патриотов.

А вот флажок отряда, организованного недавно из жителей Клесувского района, Ровенской области.

От Мерлинских хуторов красные флажки веером разбегались по территории пяти областей.

В обобщенной сводке боевых действий отрядов подводились итоги выполнения разработанного нами плана.

Отряд Ревы занял город Столин. Взято в плен 112 полицейских. Уничтожен спиртозавод и 20 автомашин. В доме отдыха убито 17 фашистских офицеров. Захвачено значительное количество валюты. Отгружено 10 подвод хромовой кожи и мануфактуры.

Отряд «За Родину» под командованием Федорова занял города Городно и Морочно. Уничтожен спиртозавод. Захвачено 300 тонн хлеба, 280 велосипедов, 100 радиоприемников.

Отряды Иванова и Шитова отбили у оккупантов города Людвиполь, Городница, Бережно. Захвачены склады с мукой, мясом, сахаром.

Затем снова упоминается отряд Ревы. Вместе с отрядом имени Щорса и вновь организованными отрядами (имени Ворошилова, Котовского и польским) они взяли город и железнодорожную станцию Домбровица, Ровенской области. Уничтожено два паровоза, 12 платформ о техникой, подорван мост через реку Случ, уничтожены склад горючего, два склада с запасными частями к автомашинам и тракторам. Среди трофеев тысяча тонн зерна. Уничтожено все станционное оборудование и на протяжении пяти километров выведено из строя железнодорожное полотно.

Отряды Селивоненко и Мирковского разгромили под [162] Киевом три гарнизона оккупантов. Пущены под откос четыре эшелона противника.

Внизу крупным шрифтом указывалось: убито 575 оккупантов. Потери партизан: 8 человек убито и 18 ранено.

Я включил приемник. Комната наполнилась мрачными аккордами траурных симфоний. Это гитлеровская Германия оплакивала армию Паулюса, разгромленную нашими героическими войсками.

Невольно снова бросил взгляд на сводку наших боевых операций. Партизаны шли в едином строю с родной армией.

Наша армия! Она мужественно приняла на себя первый страшный удар фашистских полчищ. Тогда мы не знали всего, но чувствовали: что-то не так. Однако это щемящее чувство не вызывало паники или отчаяния. Напротив! Оно рождало небывалое ощущение собственной ответственности за судьбы Родины. Поэтому в первые же месяцы врагу был нанесен сокрушительный моральный удар: вдребезги была разбита идея «молниеносной» войны.

И вот теперь наша армия учинила противнику разгром, невиданный в военной истории по своим масштабам. Она уверенно шла на запад. И хотя это был нелегкий путь, он вел к победе... А мы, партизаны, в тылу врага верно помогали войскам. Великим счастьем было сознавать это.

* * *

Всю ночь жгли костры, но так и не дождались обещанных самолетов с боеприпасами.

Опасность снова подкрадывалась к соединению. На рассвете к нам добралась Галя. Она принесла недобрые вести.

«У нас после Селизовки все уладилось, — писал Налепка. — Нашу дивизию нацисты снова пробовали послать на акцию против вас. Нам с начальником штаба дивизии удалось отбрехаться. С Югославии прибыла дивизия германов, расквартировываются в Славуте и Шепетовке. Боюсь, могут ее бросить против вас. Если это случится, то будет плохо, что мы отказались».

Нетрудно было догадаться, к чему сведется новый план наступления фашистов. Сначала оттеснят соединение Шитова с Каменец-Подольщины. Потом такая же участь постигнет отряд Иванова. Все отряды сгонят в одно место и [163] зажмут в Сарненской низине, навязав нам оборонительные бои.

Галя у печки отогревала ноги.

— Если уж эти гады решили покончить с нашим соединением, то будут добиваться своего, — словно продолжая прерванный разговор, произнесла она. — А я, как злой гений, приношу вам одни неприятные вести. Беда, да и только.

Переживания разведчицы были понятны нам. Галя видела только одну сторону дела: вот она пришла, и мы узнали о новом наступлении гитлеровцев. Пройдет совсем немного времени, она вернется обратно, на свою «спокойную» работу. А нашему партизанскому войску надо снова искать выход из опасной ситуации. Ей, естественно, было страшно за нас.

— Послушай, Галя, — подсел я к печке. — Что, если попробовать уговорить Налепку? Пусть в случае наступления на нас примет участие в нем и откроет нам дорогу на Житомирщину...

— Не забывайте, Александр Николаевич, что Налепка сейчас в большой опале.

— Но он пишет, что «все уладилось».

— Уладилось?.. Там такое творится... — И, помолчав, Галя продолжает: — Налепка мне сам рассказывал. После событий в Селизовке командир полка Чани даже заболел от страха. Собрал всех офицеров, страшно кричал. Но особенно возмутительно вел себя Чембалык. Он обвинил Налепку в национальной измене. Теперь Налепке не доверяют... Он никуда не может выехать из Ельска. Даже в штаб дивизии его сопровождает кто-нибудь из офицеров.

— Значит, бенешевская офицерня на что-то надеется!

Чем больше осложнялась обстановка у словаков, тем значительнее было все то, что делали в этих условиях Ян Налепка и его товарищи. Раньше им угрожал огонь с двух сторон. С одной стороны фашисты, с другой — партизаны. Сейчас возникла третья линия огня — открыто выступили офицеры буржуазной ориентации. Мы понимали, что этот взрыв изнутри может оказаться для сочувствующих партизанам словаков куда опаснее, чем открытое наступление озлобленных неудачами фашистов.

Как никогда раньше, возникла настоятельная необходимость сократить расстояние между нами и словаками, чтобы в опасный момент быть рядом. [164]

Мы с Галей обсуждали у карты возможности выхода отрядов в районы Олевска, Словечни и Овруча, когда появился Бородачев.

Он передал мне радиограмму. Украинский штаб партизанского движения сообщал, чтобы в ближайшее время самолетов не ждали...

Как не вовремя пришло это известие! Предстоит большое наступление фашистов, а мы остаемся без боеприпасов, в которых так нуждаемся!

Мы, конечно, понимали, почему генерал Строкач не мог помочь в тот момент. После ликвидации армии Паулюса фронт советских войск продвинулся далеко вперед по территории с разрушенными коммуникациями. Авиация временно заменяла железнодорожный и автомобильный транспорт, необходимый для переброски войск и боевого снаряжения. В общем, все было понятно, но от этого не становилось легче...

Мы с Бородачевым засели за карту: начали прокладывать маршрут к словацким друзьям.

— Подождите, Александр Николаевич! Насчет Олевска у меня есть новые данные! — спохватился Бородачев. — Сейчас принесу.

Через несколько минут наш невозмутимый начальник штаба ворвался в комнату как ураган:

— Калашников вернулся! Да с какой армией!!!

... По дороге через снежное поле двигался обоз, облепленный людьми.

Захлопали двери домов. Радостная весть птицей облетела хутора: «Калашников идет! », «Калашников воскрес! », «Калашников вернулся! »...

Через толпу с трудом протиснулся удалой минер и пулеметчик, прекрасный музыкант Илья Наценко с аккордеоном в руках. Когда обоз Ивана Калашникова сомкнулся с толпой партизан, грянул боевой марш.

Калашников с трудом добрался до крыльца, где стояли мы с Бородачевым. В наступившей тишине четко прозвучал его торжественный рапорт:

— Товарищ командир! Двадцать пять суток нас преследовал противник. За это время взвод с боями прошел через Полесскую, Гомельскую, Могилевскую области Белоруссии и вышел в Минскую — к партизанам соединения [165] Козлова. Потерь нет. Имеем сто двадцать человек пополнения. Трофеи: девять пулеметов, одно орудие, пять минометов, двести винтовок, десять тысяч патронов.

— Ну, Иван Иванович, порадовал! Воскрес из мертвых! — Мы не выпускали Калашникова из объятий. А он, скрывая смущение, растерянно теребил шапку.

— Товарищ командир, — вдруг тихо сказал Калашников. — С нами пришел депутат Верховного Совета СССР секретарь Ровенского обкома партии...

— Ну хватит, хватит, а то задушишь! От немцев Калашников ушел, а свои на радостях до смерти затискают, — послышался рядом добродушный голос.

Ко мне подходил моложавый, но уже полнеющий мужчина. Глаза его радостно блестели:

— Будем знакомы. Бегма Василий Андреевич. — Крепкое рукопожатие скрепило наше знакомство.

Вместе с Бегмой уже в штабе мы еще раз выслушали Ивана Калашникова, который подробно рассказал о провокационной затее киевского гестапо. Дело обстояло так. Узнав, что мы постоянно ищем связей с подпольем, гестапо организовало лжеподполье во главе с вымышленным секретарем Киевского обкома партии Калашниковым. Пермяков, являвшийся агентом гестапо, под видом советского разведчика старательно втирался в доверие к подпольщикам и партизанам. Оказывая «услуги», провокатор «связывал» их с «руководящим подпольным центром». Начинались массовые аресты, отважные патриоты погибали в фашистских застенках...

Так, по гестаповским планам, должны были выйти на связь и мы...

Много пришлось пережить Ивану Калашникову и его бойцам, пока они добрались до партизан Козлова. Зато здесь нашим повезло. К белорусским партизанам прилетел товарищ Бегма, чтобы вручить ордена ковпаковцам, которые находились в то время на базе соединения Козлова. Оказалось, что товарищ Бегма рассчитывал побывать с той же целью и в нашем соединении. Так прибыл Василий Андреевич со взводом Калашникова на Мерлинские хутора. Этот день был наполнен тревогой и радостью — сочетание, характерное для нашей хлопотливой партизанской жизни. [166]

... Получив новое задание, Галя ушла к Налепке.

К вечеру возвратился со своим отрядом из города Столин Павел Рева и сразу зашел ко мне. Я в это время просматривал радиограммы Шитова, Иванова, Федорова и был так поглощен известиями о новом наступлении фашистов, что не заметил прихода Павла.

— Что с тобой, Александр? — тихо спросил Рева.

— Тяжело... Через три дня мы можем снова оказаться в окружении... А я так надеялся на передышку!

Рева, несомненно, шел ко мне с каким-то разговором, но, увидя мою озабоченность, долго не решался заговорить.

— Три дня... Як будто время достаточно... — нарушил он наконец тягостное молчание.

— Плохо, Павел! — перебил я. — Шитов с соединением ушел с Каменец-Подолыцины. Иванов выводит отряд из Людвипольского района к нам. Отряд Федорова оставил райцентр Морочно и тоже прибудет сюда. Следом за ними придут полки СС. Где возьмем боеприпасы? У нас триста повозок раненых и больных. Самолетов ожидать пока не приходится...

Рева подошел к столу, оценивающе посмотрел на карту, ткнул пальцем в зеленое пятно Альманских болот. Болота считались непроходимыми. Была, правда, одна тропа, но пробираться по ней можно было только с хорошим проводником. Мы ничего не говорили, понимая друг друга без слов. Если пройдем через Альманские болота на юг, то упремся в район железных дорог Сарны — Лунинец, Сарны — Коростень. Завтра или послезавтра противник надежно прикроет этот участок своими войсками. Да и опасно оставлять у себя в тылу незамерзающую болотную топь. Можно потерять обоз и всю конницу. Тогда раненых и больных придется нести на руках... Но и это не все. Уйдя в болота, мы отрывались от партийных и подпольных связей, от населения. А это могло иметь гибельные последствия.

Северная часть этого заболотья, где находилось соединение, представляла собой открытую местность. Необходимо любыми средствами выбираться отсюда до появления фашистских войск.

Оставался юг. Видимо, Рева сразу понял, что я наметил выводить отряды в этом направлении. Он внимательно рассмотрел все мои метины на карте и перешел к деревням, [167] округленным красным карандашом. Дроздынь, Бежица, Озеры лежали между болотами и железной дорогой Сарны — Коростень.

Оторвавшись от карты, Рева не спеша снял шапку и медленно прошелся по комнате, стягивая полушубок. Потом резко вернулся к карте, молча взял карандаш и... начал расставлять свои роты на обороне отмеченных мной деревень, словно это дело было уже решено и осталось только уточнить детали.

Сердце наполнилось огромной благодарностью к этому родному человеку. Как просто готов он принять на себя, на плечи своего отряда всю тяжесть основного удара врага!

— Не в этом проблема, Павел, — с трудом скрывая охватившее меня чувство, сказал я и опять склонился над картой. — Я, конечно, понимаю, что ты задумал. Хочешь стянуть немцев в этот угол, создать иллюзию мнимого окружения соединения, а потом тайно улизнуть. Ведь так? Но при таком решении придется за одну ночь пройти восемьдесят пять километров. Это первый отрезок пути. А через несколько часов отдыха нужно сделать второй бросок и покрыть еще пятьдесят километров. В зимних условиях мы не одолеем больше тридцати. А дневать под самым Столином — безумие...

— Зачем нам ногами топать? — оживился Рева. — Я пригнал со Столина двести пар волов. В деревнях одолжим у добрых людей сани и упряжь: у них все равно нема никакого тягла... Впряжем волов и коней, посадим хлопцев в сани — и аллюр три креста!..

Это была находка! А Рева уже делил общее число партизан на четыре: определял, сколько потребуется саней.

Всего четыреста двадцать шесть! Совсем немного! Добудем!

— Что ж, быть по-твоему, — обнял я Павла. — Давай на этом остановимся. Сейчас придет секретарь Ровенского обкома партии товарищ Бегма. Будет вручать награды.

Павел вопросительно посмотрел на меня.

Я не мог выдержать его взгляда и отвел глаза. Отряд Ревы обеспечил переправу через Днепр двух партизанских соединений — нашего и Сидора Артемьевича Ковпака. За это мы представляли Павла к присвоению звания Героя Советского Союза. Еще раньше, в Брянских лесах, за подвиги [168] и героические операции мы представляли Реву к ордену.

В списке, с которым меня предварительно познакомил Василий Андреевич Бегма, Рева был отмечен только одной наградой — орденом.

Я понимал, почему так произошло. В Брянские леса к нам из Москвы прилетел представитель МГБ с необычной фамилией Плохой. В моей жизни это был первый случай, когда фамилия так точно отражала сущность человека. Мы собирались на Сумщину. Плохой требовал, чтобы не уходили из Брянских лесов. Он обвинил Реву, горячо отстаивавшего наш план, в украинском национализме. Павел не стерпел и ответил... Видимо, эта крепкая перепалка внесла глубоко несправедливую поправку в реляцию о награждении нашего замечательного командира.

Я не знал, как воспримет случившееся Павел Рева, но сам тяжело переживал за него.

* * *

В центре комнаты на специальном столике разложены коробочки с орденами, которые товарищ Бегма должен вручить Богатырю, Бородачеву, Реве и мне.

С добрыми, проникновенными словами обратился к нам Василий Андреевич Бегма:

— Я — счастливый человек, — сказал он. — Мне выпала честь вручить вам высокие правительственные награды здесь, в глубоком тылу врага, далеко за линией фронта. Это ли не свидетельство того, что советские люди в любых условиях находят достойное место в борьбе за свободу и независимость любимой Родины. Еще несколько дней назад я был в Москве. Родина знает о боевых делах своих сынов, знает и гордится подвигами партизан во имя победы...

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒