Послесловие 14 страница

Заметив нас, Налепка остановил коня, ловко соскочил на землю, передал поводья Чижову. Спешились и остальные [199] всадники. Щелкнули каблуки, звякнули шпоры, и раздался торжественный голос Яна Налепки:

— Товарищ командир соединения, прошу вашего дозволения представить группу словацких офицеров. Капитан Налепка-Репкин прибыл в полное ваше распоряжение. — Он снова щелкнул каблуками, будто поставил точку в конце официальной речи, и заговорил взволнованно, сердечно:

— Прежде всего мне хотелось бы выполнить поручение оставшихся в Ельске солдат и офицеров. Они просили передать большой привет партизанам, пожелание нашей искренней дружбы и полного понимания...

— Сердечно благодарю вас, солдат и офицеров за большую помощь, оказанную советским партизанам и нашей армии. Приветствую вас в нашей партизанской семье.

Не помню, что я еще говорил тогда. Но твердо помню: наши крепкие дружеские объятия были выразительнее любых слов.

— Просим извинить нас, — заговорил Налепка, когда мы уселись кружком на густой, еще не просохшей траве. — Мы не уложились в указанное время. Наш полк оказался за закрытыми воротами. Мы вот с товарищами уходили через подворотню...

— По-партизански... — улыбаясь, сдержанно добавил офицер с круглым, полным лицом в таких же, как у Налепки, очках. При знакомстве он назвал себя Катиным. — Прорыв через германские заставы и патрули был для нас хорошим экзаменом.

Я заметил, как подернулись грустью глаза Налепки. Он пристально посмотрел на товарища, но ничего не сказал.

Зато третий офицер — Имрих Лысак (Петро) поправил Катина.

— То был плохой экзамен... Плохой потому, что его уже нельзя пересдать...

— Чем вы объясняете неудачу? — спросил я, нарочно не обращаясь ни к кому персонально.

— Для нас был неожиданным приход эсэсовской части, — заговорил Катин. — Настроение у офицеров и солдат сразу упало. И охоты уходить у многих поубавилось...

— Нас подвел один командир батальона, — резко оборвав Катина, прямо сказал Лысак. [200]

— Его фамилия Чембалык? — не удержался Бородачев.

— Мы хорошо знаем Чембалыка, — добавил Богатырь. — Он расстрелял замечательного человека Рудольфа Меченца. И это нам известно...

— Но вам неизвестно, — резко бросил Лысак, — что Чембалык именно сегодня объявил об отводе полка на отдых в Словакию. Многие захотели поехать на родину.

Налепку передернуло. Он долго протирал очки, словно успокаивал себя этим занятием, и наконец сказал:

— То во всем виноват я. У меня не было в голове мысли, что те, кто ненавидит нацизм, будут против активной борьбы...

Перед нами сидели три словацких офицера, и каждый из них по-своему объяснял случившееся. Лысак говорил прямо, без обиняков. Катин хотел дипломатично сгладить острые углы. Налепка пытался держаться бодро, но, видимо, понимал свою ошибку.

Да, он слишком замкнулся в своем подполье и упустил главное: повседневную работу с солдатами и офицерами. Не добившись четкой организации, не имея хорошо продуманной программы действий, должной дисциплины, Налепка не сумел добиться единства в решении судьбы полка. В последнюю минуту многие офицеры оказались на стороне Чембалыка.

Мне не хотелось сразу давать разбор событий. Это было неуместно.

— Как вы решили, — обратился я к офицерам, — останетесь у партизан или хотите отправиться в Москву?

Первым отозвался Катин:

— Нас Москва лучше устраивает.

— Почему «нас»? — сразу оборвал его Налепка. — Я желаю рядовым пройти здесь школу партизана.

— А вы, товарищ Лысак?

— Я буду там, где будет мой начальник капитан Налепка.

— Значит, только один из вас летит в Москву? — спросил Бородачев.

— Нет, никто не летит! — решительно заявил Катин. — Я тоже остаюсь с Налепкой.

— Тогда поедем в Чапаевку. Там нас ждут.

Когда мы тронулись, что-то защелкало в ближних кустах: кинооператор Фроленко вел съемку. [201]

Улица деревни Чапаевка была запружена народом. Сюда собрались жители со всех окрестных сел. Они уже знали о переходе к партизанам Яна Налепки и его товарищей. Мы едва пробирались сквозь плотную толпу. Ян, возбужденный, счастливый, то и дело поднимался на стременах и низко кланялся народу. Сотни людей отвечали ему дружескими улыбками.

В середине деревни — две пулеметные тачанки. Вскочив на одну из них, Богатырь открыл митинг:

— Наша партизанская семья пополнилась друзьями из Чехословакии. Мы верим, что общая борьба с ненавистным врагом принесет радостную победу. Сегодняшняя наша встреча — еще одно свидетельство крепости братских уз славянских народов. А там, где торжествует братство, победа будет завоевана...

Я смотрел на Налепку. Его взгляд был устремлен на товарищей — словацких офицеров, окруженных плотным кольцом партизан и местных жителей. Люди стояли в обнимку, тесно прижавшись друг к другу, словно никогда между ними не было трудных, залитых кровью дорог... Много хлебнули они горя и слез. Но сейчас, когда руки сплелись в мощном рукопожатии, им уже ничто не страшно. Они навсегда вместе!..

Глаза Налепки светлели с каждой секундой, и наконец широкая радостная улыбка озарила его лицо. Да, он был счастлив! И это ощущение счастья звенело в каждом слове его взволнованного, проникнутого огромной сердечной теплотой выступления.

Появление Яна Налепки на тачанке вызвало бурю восторженных приветствий. Он долго не мог начать. Но вот над притихшей толпой раздался его громкий, чистый голос:

— Великодушные браты! Мы, словаки, сыны небольшого чехословацкого народа, пришли к великому старшему брату. Пришли учиться у него борьбе за свободу и счастье народное. Пришли исполнить наказ дедов и прадедов наших. Словами народного поэта Словакии Колара они завещали нам идти к русским, у вас искать защиты и помощи:

Ты, бедный сын Татра,
К сему приклонись величавому, старому дубу...

... Мы пришли к вам по своей воле. Фашистское правительство вырвало словаков из народа и бросило в пучину [202] войны. Мы не ведали, что будет. Но знали, кто наш враг и кто друг. И сейчас выполняем зов своего сердца. Встаем вместе с советскими партизанами под одно победное знамя и будем бороться с врагами за свободу до последней капли крови. Можете верить нам, как своим сынам, как своим верным братам!

Окончился митинг, но еще долго не расходился народ. Давно не видела такого веселья лесная деревня Чапаевка...

Пока продолжалось гуляние, я успел посоветоваться с Богатырем и Бородачевым. Решили вызвать из всех отрядов словаков, которые ранее перешли к партизанам.

А тем временем начальник хозяйственной части соединения Федор Сергеевич Коротченко пригласил нас к столу.

... Обед затянулся. «Обмену мнениями», казалось, не будет конца. Шли оживленные воспоминания.

— У меня есть одно желание, — сказал в конце обеда Налепка. — Хочу скорее встретиться с тем командиром, у которого мы будем служить...

Я посмотрел на часы. Бородачев, отправившийся собирать словацких солдат, должен был появиться минут через тридцать.

— Придется немного подождать, — ответил я. — Начальник штаба скоро принесет приказ. И все будет ясно.

Но нам не пришлось ждать. Илья Иванович справился со своей задачей раньше...

— Товарищ генерал, — голос начальника штаба звучал, как никогда, строго и официально, — разрешите доложить?.. Чехословацкий отряд в сборе и прибыл в Чапаевку. В составе отряда сорок восемь словацких солдат и сержантов.

Налепка весь засветился и, быстро поднявшись, воскликнул:

— У вас есть такой отряд?

— Да! Сейчас уже есть! — ответил я. — Остается лишь согласовать некоторые вопросы. Штаб соединения намерен назначить командиром чехословацкого отряда вас, капитан Налепка.

— О, то великое доверие... Постараюсь оправдать его перед советскими партизанами!

Слова Налепки были наполнены громадным внутренним волнением, и оно невольно передалось нам. Мы горячо обнялись. [203]

— А теперь за работу, товарищ капитан! Подберите из своих подчиненных начальника штаба и комиссара, представьте их командованию для назначения...

В тот день все мои товарищи испытывали чувство торжественной приподнятости. Мы понимали, что сделан серьезный вклад в великое дело.

Фашизм пытался разобщить народы Европы, натравить их друг на друга. Ложью и террором нацисты хотели сломить волю простых людей к единению. Но ленинские идеи пролетарского интернационализма покорили сознание масс. Народы Европы на горьком опыте убедились, что победа над коричневой чумой немыслима без сплочения фронта бойцов-антифашистов, что ее можно добыть, только сражаясь плечом к плечу с советским народом, с его героической армией. Уже тогда в далекой Чехословакии словацкие и чешские коммунисты поднимали народ на борьбу, готовились достойно встретить Советскую Армию — освободительницу. А на земле Советской Украины в наш партизанский строй встали сыны братского славянского народа, чтобы вместе идти на Запад, к победе, к светлому будущему...

* * *

Когда я на следующий день приехал в Ромезы, чтобы встретиться у Стодольского с Галей, меня поразила необычная тишина и полное безлюдье.

— Куда девались жители? Неужели их успели угнать?

— Не похоже, — ответил Лабарев, поворачивая к дому Стодольского. — По-моему, после ухода партизан они подались в леса...

— Я тоже так думаю, товарищ генерал, — поддержал Лабарева Волчков. — В деревне погоду угадывают лучше, чем в Институте прогнозов!

Двери в доме Стодольского были раскрыты настежь. В комнатах осталась только мебель. На столе вверх пружинами лежало сиденье от дивана. Лабарев и Волчков, не говоря ни слова, сняли его и положили на место.

— Садитесь, товарищ командир. Подождем, может, кто появится... — сказал Волчков.

Опытный разведчик был прав. Не прошло и часу, как к дому осторожно подошел хозяин.

— Я прямо из Ельска, — сказал он, протягивая мне руку, — очень спешил! [204]

— Куда девались жители? — нетерпеливо перебил я.

— Председатель сельсовета эвакуировал всех в лес к Заболотью. Опасаются облавы на словацких офицеров.

— Ясно... Ну, рассказывайте, что делается в Ельске? Почему не пришла Галя?

— Галя решила задержаться и понаблюдать... Чембалык запил и что-то сделал с ногой: не то прострелил, не то сломал. Словом, уехал в Братиславу лечиться...

— Сволочь! — вырвалось у меня. — Подвел товарищей под удар и сбежал!

— Не спешите, — остановил меня Стодольский. — Есть слухи, что его арестовали по приказу генерала Канариса и увезли в Берлин... Галя должна уточнить это.

Тяжелое раздумье охватило меня. Чембалык тоже был антифашистом, но придерживался лондонской ориентации. Сколько он натворил бед...

— Уход Налепки ошеломил всех, — продолжал Стодольский. — Офицеры уже сутки заседают в столовой. Солдаты закрылись в казармах. На улицах только эсэсовские патрули. Вчера зачитывали приказ командира: каждый, кто попытается уйти к партизанам, будет расстрелян на месте.

— Полковник Чани решил этим приказом замести следы?

— Может быть... В его приказе также говорится, что родственники тех, кто ушел к партизанам, уже арестованы. Думаю, что об этом не надо сообщать Налепке... Кстати, о нем — ни слова в приказе. Чани распустил слух, будто Налепку и двух офицеров украли партизаны.

— Неплохой слух. Такую версию следует поддерживать до поры до времени. Может быть, это приостановит гестаповский террор против словаков.

— Мне кажется, что расправы с полком не будет, — заключил Стодольский. — Войск у гитлеровцев мало, а партизан вокруг много... Для них не секрет, что между Днепром и Припятью находится соединение Ковпака... Есть разговоры, что в эти края движутся еще два крупных соединения: Героя Советского Союза Федорова с Черниговщины и полковника Мельника. Немцы сейчас поспешно собирают войска. Похоже, что туда же бросят и словаков, чтобы хоть так столкнуть их с партизанами.

— Понимают ли это словаки? — взволнованно спросил я. И подумал; нужно срочно выпустить листовку. Еще [205] раз разъясним словакам, в какой обстановке они находятся. И прямо скажем, что их промедление с переходом к партизанам равносильно смерти...

До нас донесся мощный гул. Выскочили во двор. Три самолета неистово пикировали на болото.

— Смотрите, смотрите, — закричал Лабарев, — к реке идет танк. — Я вытащил бинокль. На заболоченном лугу бешено крутился танк. Вокруг него вздымались фонтаны взрывов. Самолеты методично заходили на бомбежку, и всякий раз казалось — это последний для танка заход. Но машина продолжала упрямо двигаться по болоту, а самолеты пикировали снова и снова. Неожиданно танк остановился.

— Словацкий танк! — горячо убеждал нас Стодольский. И было похоже, что это так.

Я приказал Волчкову подобраться к танку, выяснить, в чем дело, и, если надо, помочь танкистам.

Волчков выехал на дорогу, ведущую к Ельску. Самолеты, видимо, израсходовали весь запас бомб и теперь с небольшой высоты обстреливали танк из пулеметов.

Чтобы лучше видеть происходящее, я взобрался на крышу сарая. Вот открылся люк башни. Из него выскочил человек в кожаной тужурке и шлеме. Он быстро установил пулемет и длинными очередями начал бить по самолетам.

Дуэль продолжалась до тех пор, пока один из самолетов не задымился и не стал уходить в сторону Овруча. За ним, дав еще несколько очередей, повернули и остальные. А танкист все стрелял им вдогонку...

Потом он взвалил на спину пулемет, взял еще какие-то вещи и направился к лесу.

Я послал наперехват Лабарева.

Вскоре партизаны Лабарева и Волчков вместе с водителем вернулись к танку. Они долго суетились вокруг машины, залезали внутрь, что-то вытаскивали. Потом разбежались в разные стороны и залегли. Раздался сильный взрыв. На месте, где стоял танк, остались только темные развороченные глыбы.

Мы вскочили на лошадей и помчались к лесу. Там и произошла встреча с танкистом.

— Командир танка сержант Мартин Корбеля, — представился мне коренастый темноволосый словак двадцати — двадцати двух лет. [206]

— Здорово вам досталось!

— Ничего. Солдатские кости оказались крепче железа... А машину жалко... — Корбеля грустно посмотрел туда, где остался его танк.

— Что происходит в Ельске?

— Командование опасается бунта. А после моего ухода даже не знаю, что там начнется...

— Как же вам удалось уйти, товарищ Корбеля?

— Позавчера под вечер вызвал к себе всех танкистов начальник штаба полка капитан Налепка и заявил: ночью выходим всем полком на акцию. Я понял, что будем действовать против партизан. Сказал, что у меня неисправен танк, хотя он был, конечно, в полном порядке. Я решил, как только уйдет полк, двину на танке до вас. Со мной хотели идти еще несколько танкистов. Потом, — продолжал Корбеля, — мы всю ночь просидели в машинах. А утром узнали, что Налепка со штабом ушел к партизанам. Решили махнуть и мы. Я собрал боеприпасы, захватил самые необходимые вещи и вот ружье. Договорился с экипажем. А перед тем как должны были газануть, всех неожиданно собрали и выстроили на плацу. Зачитали приказ: за попытку перейти к партизанам — смерть. И родным тоже!.. Хлопцы приуныли, заколебались. А я подумал и решил — уходить немедленно. Добре пообедал перед дорогой, завел машину да вперед...

— И вас никто не остановил?

— Понимаете, повезло. У шлагбаума — часовой. Я рванул мимо. Часовой, конечно, начал стрелять. Но что для танка та винтовочная пуля?.. Проехал несколько километров лесом. Вижу: луг и речка. Мост на дороге разобран. Свернул на луг, а тут налетели самолеты. И остался танкист без своего танка...

— Главное, сам жив! — подбодрил я Корбелю. И, подозвав Лабарева, приказал: — Проводите товарища в Чапаевку к командиру чехословацкого партизанского отряда. Будь здоров, танкист, — тепло попрощался я со словаком, — желаю тебе доброй партизанской славы...

* * *

По дороге на хутор Шуты, где стоял штаб отряда Таратуты, веселый разговор завел наш балагур Вася Волчков. [207]

— А знаете, старик, что в Будках живет, подобрел. Начал исправляться...

Я знал этого деда, явного кулака и скопидома. Однажды он отказался дать овес для наших коней.

— Могила его исправит! — думая о своем, резко оборвал я Волчкова.

— Не скажите, товарищ командир. Он занятный старик. Помните, когда мы просили овес, Уваров заприметил у него в конюшне симпатичного бычка. Мы еще тогда в шутку пытались купить этого бычка, а дед запросил тысячу целковых.

— Что же, он советскими деньгами потребовал?

— Так точно, советскими. Он человек с мозгой. Видит, чья берет, — отозвался Васька, очень довольный тем, что заинтересовал меня. — Доложили об этом мы уважаемому начхозу Коротченко. Ну а Федор Сергеевич — человек рассудительный. Прикинул что к чему, выдал нам деньги, послал за телком. И знаете, что приключилось дальше? Этот кулацкий элемент расчувствовался, отдал бычка и денег не взял. Сколько я его ни уговаривал, он свое твердит: «С партизан денег не возьму... »

Я от неожиданности даже придержал коня. Внимательно посмотрел на Ваську и спросил:

— А деньги при вас?

— Нет. Зачем государственный капитал при себе возить? Все до копеечки мы чин по чину вернули в кассу хозяйственной части.

Этот разговор происходил как раз на развилке дорог, и я, не говоря ни слова, повернул на Будки.

— Товарищ командир, нам не сюда! — попытался остановить меня Волчков.

— Почему не сюда? Правильно едем...

— Извините, нам надо на Загатье, а эта дорога на Будки.

— Вот через Будки и поедем.

Волчков заметно сник и как бы невзначай заметил: — Нам, конечно, все равно... Только, во-первых, — дальний крюк, а во-вторых, лишние люди про нас выведать могут...

Я ни в чем не подозревал Волчкова, просто решил воспользоваться «знакомством» с этим старикашкой, в перевоспитание которого, честно говоря, не верил. Хотел поговорить с ним о том, что партизаны украли Налепку [208] и словацких офицеров. Нам было выгодно, чтобы такой слух дошел до немцев.

Но, к моему удивлению, как только мы въехали в Будки и повернули к дому старика, Волчков начал усиленно отговаривать меня от встречи.

— И зачем вам понадобился этот сивый дед с темным прошлым? Население может истолковать ваш приезд неправильно, мол, партизаны с бывшим кулачьем возятся, даже сам командир к старику пожаловал...

— А ты не беспокойся о моей репутации, — уже понимая, что здесь что-то не чисто, сказал я.

Подъехали к дому. Волчков первым соскочил с коня:

— Мне подождать здесь? — видимо желая остаться на улице, спросил он.

— Всем остаться. А вы пойдете со мной!

Хозяин встретил нас довольно дружелюбно. Поговорили о том о сем, я ввернул ему слушок о краже Налепки. Он как будто поверил и сокрушенно заметил: «До чего дошло, живых людей воруют... » Собираясь уезжать, я начал благодарить его за подарок. Старик ничего не мог понять. Тогда я спросил напрямик:

— Почему вы не взяли деньги за бычка?

Волчков крякнул. Хозяин дома посмотрел на него и начал юлить.

— Пусть партизаны едят и добрым словом меня вспоминают...

Но тут из-за занавески появилась его сноха.

— И чего крутите? — набросилась она на деда. — Боитесь правду сказать командиру? — Старик цыкнул на женщину, но не так-то легко было заставить ее умолкнуть. — Мой свекор из ума выжил, — обратилась она ко мне. — Приехали ваши хлопцы. Отсчитали нам за бычка тысячу рублей. А потом свекор вытащил самогон и начали они сделку обмывать...

— Пьянствовали? — строго косясь на Волчкова, спросил я.

— Ни боже мой! Только обмывали, — невнятно пробормотал он.

— А дальше затеяли игру в карты. Ну ваши хлопцы у моего свекра обратно ту тыщу рубликов и выиграли...

Я обернулся к Волчкову.

— Вы, товарищ командир, спросите хозяина. Мы ему [209] все деньги отдавали, а он не брал. Так я говорю? Подтверди, дед, командиру.

— Верно. Игра — дело серьезное. А я человек самостоятельный, — забасил старик. — С воза упало — пиши, пропало. Те деньги не мои. И не бабье занятие в серьезные мужские дела соваться, — грозно прикрикнул он на сноху.

— Завтра же вы получите свои деньги. Этот человек, — указал я на Волчкова, — вам их и доставит.

— Так этот парень невиноватый. Не карайте его... Игра есть игра! Выиграл, — значит, деньги его, — примирительно сказал старик.

— И что вы городите? — взъелся вдруг на старика Волчков. — Какие там мои? Все выигранные деньги я в кассу партизанскую сдал.

— Как это «сдал»? — ахнул старик.

— Так просто: сдал, и все тут. Только неправда моя — не признался, что отыграл их в карты. Сказал, будто ты ничего не взял за телка и партизанам подарок сделал...

— Такие деньги ни за что ни про что вернуть в казну? Да еще по собственной воле?

Старик был ошеломлен.

— Эх, ты... Кулак ты был, кулак и остался. Гнилая твоя душа, — так Василий Волчков попрощался с хозяином дома.

Мы уже было тронулись в путь, когда услышали ставший почему-то робким голос старика:

— Вы сейчас на Кузьмичи пожалуете?

— Да, на Кузьмичи, — ответил я, собираясь в противоположную сторону.

— Там прошлой ночью партизаны мост взорвали, поезда уже не ходят... — словно не заметив моего сердитого голоса, тихо произнес старик.

— Знаю, — буркнул я, пряча радость. На самом деле я еще не знал, что отряду Таратуты удалось взорвать мост через реку Словечню.

Как только выехали из деревни. Волчков сразу пристроился рядом.

— Дошлый старик, все знает, даже про взрыв моста уже пронюхал. Не мешало бы ему мозги прочистить.

— И кое-кому заодно тоже, — многозначительно сказал я Волчкову. [210]

В штаб Таратуты я приехал в то время, когда допрашивали пойманного наконец махрового шпиона Пермякова.

— Ну что? — спросил я Таратуту, показывая глазами на шпиона.

— Дает показания. И знаете, даже предлагает свои услуги...

— Его услуги нам и так памятны, — резко сказал я, вспомнив чудовищную провокацию, затеянную этим мерзавцем. Это он «организовал встречу» с так называемым киевским подпольным обкомом партии.

Взяв со стола протокол допроса, я бегло просмотрел его. Показания Пермякова были явно неполными.

— Это все? — сурово спросил я арестованного.

— А вам что... известно больше?

— Да. Больше! Может, соизволите сказать, кого инструктировали и обучали стрелять в спину словакам?

— Каким словакам? — лицо Пермякова выразило полнейшее недоумение.

— Не знаете?.. Может, вы и Калашникова из киевского гестапо не знаете?

— Об этом я уже говорил... Меня самого запутал Калашников. Первое время я ему верил, потом уже было поздно...

— А с какой целью вы создавали подпольную группу под Калинковичами?

— Создавал не я, а комендант Калинковичей... Зачем приписывать мне чужие заслуги? — Пермяков пытался иронизировать, но кривая улыбка только еще сильнее исказила его мрачное, обезображенное испугом лицо.

— Может, вспомните, для чего потребовалось арестовывать лжеподполье? Не для того ли, чтобы оправдать расстрел словаков?.. Теперь поняли, о каких словаках идет речь?

— Мне словаки не мешали. Я их не убивал...

— Перестаньте играть в прятки! Четыре террориста во главе с Федщенко, засланные в наше соединение, разоблачены. Кто подбирал их?.. Молчите? Тогда скажу я. Вы заверяли коменданта, что если лжеподпольщики перебьют словацкий конвой, то партизаны наверняка примут их как настоящих подпольщиков? Для этого вы пролили кровь словаков? [211]

— Не помню такого случая... Этим занимался комендант. Его инструктировал немецкий генерал. Он и дал директиву не жалеть словацкой крови: дескать, чем больше погибнет словаков, тем скорее их соотечественники начнут по-настоящему воевать против партизан.

— А чью кровь должны были пролить подобранные вами террористы?

— Вы знаете больше меня, раз они разоблачены, — голос Пермякова звучал глухо.

— Помните, Александр Николаевич, — сказал Таратута, когда увели арестованного, — в Брянских лесах по нашим партизанским местам бродил шпион по кличке Золотозуб? Мы за ним долго охотились. Тогда еще к нам перешла большая группа бывших полицейских, и они подробно о нем рассказывали... Через несколько дней Золотозуб напоролся на нашу заставу. А в секрете находились те самые хлопцы. Они его опознали. Но шпиону удалось скрыться... Так вот: это был Пермяков.

— Да, это матерый хищник! Хорошо, что его удалось задержать. Устроим открытый партизанский суд... А сейчас поговорим о другом. Как идут дела?

— От моста через Словечню остались рожки да ножки. Немцы теперь не скоро его восстановят.

— Значит, задание выполнено раньше срока? Как это вам удалось сделать?

— Очень помогли словаки, — вступил в разговор молчавший до этого комиссар отряда Бугров. — У нас с ними здесь давняя дружба. Вместе заминировали мост. Вместе и взорвали...

— Вы не беседовали с ними о переходе к партизанам?

— Словаки хотят этого. Только очень боятся за судьбу близких, оставшихся на родине. А солдаты, которые помогали минировать мост, уже у нас.

Я рассказал Таратуте и Бугрову о Налепке, о чехословацком отряде и попросил их отправить перешедших к ним солдат в распоряжение Налепки.

— Возникает новый вопрос, товарищ командир, — обратился ко мне Таратута. — Мост восстановят не скоро, движение на дороге прекратилось. Что теперь делать нашему отряду?

— Поэтому я и приехал. Как вы смотрите на перспективу выхода отряда на Волынь? Предполагается, что вы [212] должны развернуться в соединение. Представьте ваши планы: сколько думаете создать отрядов, кого рекомендуете командирами и комиссарами. Для непосредственной связи с Украинским штабом партизанского движения будете иметь радиостанцию...

— Значит, переходить на свои хлеба? — не то радуясь, не то сомневаясь в целесообразности задуманного, спросил осторожный Таратута.

— Ваш отряд давно действует самостоятельно.

— Задача большая. Тут надо продумать все до мелочей.

Таратута говорил медленно, взвешивая каждое слово. И я понял: он уже прикидывает, как действовать в новых условиях.

Практика выделения отрядов в самостоятельные соединения вполне себя оправдывала. Выделенные раньше отряды Шитова, Федорова, Мирковского успешно действовали, росли, мужали буквально на глазах. Теперь настала очередь отряда Таратуты. Это была серьезная боевая единица, и нам нелегко было отпускать ее из соединения, но это было необходимо.

Центральный Комитет партии неоднократно указывал партизанам, что задача каждого соединения, каждого отряда не только расширять сферы боевых действий, но расширять и масштабы народного движения в тылу врага. Не только множить боевые успехи, но множить и ряды народных мстителей.

Отправляя нас в рейд на правый берег Днепра, ЦК прозорливо предполагал, что приход соединения включит в борьбу против врага новые мощные силы, что к нам вольются сотни и тысячи местных жителей. Так и было. Борьба в тылу врага стала подлинно всенародной. Земля пылала под ногами захватчиков.

* * *

Яна Налепку я нашел на берегу реки Уборть. Он стоял над крутым обрывом и задумчиво смотрел на речную гладь.

Из-за леса поднималось солнце. Дымчато-серый туман плыл над водой, занавешивая поросшие кустарником берега. По ту сторону реки, в глубине заболоченного залива, по-прежнему горел неугасимый костер деда-рыбака. Кругом неутомимо перекликалась птичья мелюзга. [213]

Картина рождающегося утра делала еще ярче те чувства, которые переполняли мое сердце. Нас ждали большие дела. А недаром говорят в народе: хорошие дела хорошо начинать с утра. Утро наступало ясное, погожее...

Я очень обрадовался, заметив Налепку, но не хотелось прерывать его раздумье. Может быть, сейчас, глядя на уходящую вдаль реку, он мысленно перенесся к себе — в родные Татры, на милую свою родину, по которой всегда тосковал.

Я понимал его. Нам было куда легче. Даже здесь, в глубоком тылу противника, партизаны находились у себя дома: с нами были народ, партия. Мы постоянно получали действенную помощь и моральную поддержку...

Под ногами у меня хрустнула ветка. Налепка обернулся.

— О, товарищ генерал! Здравствуйте! Я еще вчера имел ожидание встречи.

Мы уселись на поваленных деревьях у самого обрыва.

— Да, вчера я действительно задержался... Зато послал к вам Мартина Корбелю.

— Так точно, он прибыл. Рассказал мне историю с танком. Жаль, что я раньше не знал Корбелю...

— К сожалению, многого раньше мы с вами, капитан, не знали...

Я не хотел упрекнуть Налепку или напомнить ему о неудаче с переходом полка. Но его, видимо, мучили те же мысли. Он взволнованно произнес:

— Да, у наших солдат ненависть к нацизму и стремление к борьбе с ним — огромные. Но мы, офицеры, не смогли их организовать... У нас в народе есть легенда о герое Яношике. Он боролся с помещиками против кривды. Яношик был такой сильный, что его не могли побороть враги. Но злые люди в час борьбы подсыпали под ноги Яношику гороху, и он свалился... Вот я и думают кто подсыпал нам того гороху?

— Вы слишком доверились таким, как Чембалык...

— Я доверял ему столько, сколько понимал, что можно доверять, — запальчиво ответил Налепка. — Я знал, что за таким Чембалыком стоит антифашистский союз офицеров под названием «Флора». Товарищ генерал не мог про то знать...

— «Флора»? — переспросил я. — Та самая «Флора», [214] которую организовал секретарь эмигрантского правительства генерал Вест?

Точная информация, полученная от Петрушенко, попала в цель.

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 12 131415 16 17 Следующая ⇒