Послесловие 8 страница

Офицер внимательно смотрит на меня. В ответ на приветствие крепко и властно жмет руку и называет себя:

— Репкин! [109]

В голове у меня поднялся настоящий сумбур. Рушилась вся линия нашего поведения... Что хорошо для Налепки, то плохо, недостаточно для Репкина...

— Здесь тепло... Будем считать — безопасно... Можно раздеться, — раздается его молодой, звонкий голос.

Я нарочно медлю, раздеваясь. Хочу хоть немного освоиться: Налепка и Репкин — одно и то же лицо! Признаюсь, это не приходило мне в голову. Я представлял Репкина опытным конспиратором. А Налепка вел себя так неумело, что даже приходила мысль: не провокация ли все это?

Появилась Галя. В ответ на мой вопросительный взгляд шепнула:

— Это он... — И, забрав наши пальто, вышла в другую комнату.

Мы сели к столу.

— Скажите, Ян, имеет какое-нибудь отношение к нашей встрече Богданович?

— Богданович? — улыбнулся Налепка. — Простите, я забыл. Вы же близкие с Чембалыком друзья. Желаете пригласить его на наше встречание?

— Нет. Мы хотим поговорить с вами.

— Чембалык много рассказывал о вас, — вступает в разговор Петрушенко. — Из его слов мы поняли, что вы коммунист и хотите иметь с нами боевой контакт. Вот командир и решил встретиться с вами лично.

— Я очень радый такому встречанию. Мое желание давнее — иметь контакт с великими силами партизан. Я имел крайнюю надобность видеть партизанского командира, чтобы сообщить, что германы готовят на вас большую силу.

— Об этом нам известно. Наступление на нас должно, кажется, начаться тридцать первого декабря?

— То правда, тридцать первого декабря, под Новый год. Я собирал лесников, чтобы они знали места, где будет проходить акция. Я им говорил: «Вы хорошо знаете леса, своих жителей. Мы славяне. Поведете нас так, чтобы не было стыдно смотреть один другому в глаза». Я был уверен, что через наших проводников все будут знать партизаны.

— Це мы и прибыли, землячок, — отзывается Рева. — Хотим вывести вас на дорогу, чтобы больше не блукали. А то в наше время лесники могут быть разные... Так [110] что, браток, коммунисты должны иметь надежные ориентиры.

Налепка смущен. Он вытаскивает небольшую, с тонким, длинным мундштуком трубку, сосредоточенно набивает ее. И, только выпустив клуб дыма, говорит:

— Можете верить мне! Но я не коммунист.

Для меня это было большой неожиданностью. Мы привыкли думать, что Репкин коммунист. Украдкой взглянув на Костю и Павла, я понял, что они чувствуют то же, что я.

— Я кричу «ау», — продолжает Налепка, — не потому, что заблудился. Просто подаю свой голос друзьям, чтобы знали, где нахожусь. В наших частях нет коммунистов. Обидно, что при знакомстве у вас наступило разочарование.

— Ты, землячок, так говоришь, як будто уже решил никогда не быть коммунистом. Вы же знаете, за что боретесь?

— Да. Но я не намерен усложнять борьбу. Она и без того сложна. Многие просто не знают, куда им идти. Их не надобно пугать смертью. Человеку и без того страшно в политических дебрях, когда он не видит выхода. Я знаю, где выход, но желаю познакомиться с вашей аргументацией.

Налепка очень взволнован.

— Мы вас понимаем, — я стараюсь говорить подчеркнуто спокойно, чтобы улеглось волнение нашего гостя. — Поэтому и написали обращение к словацким солдатам и офицерам. Там ясно сказано, чего мы от вас хотим. Ведь враг-то у нас один.

Налепка достает наше ультимативное письмо, адресованное Чембалыку, и кладет на стол.

— Почему вы решили вносить расстройство между солдатами и офицерами в наших частях? Солдаты мало разбираются в политической ситуации, они и без того сопротивляются воле офицера. Вы усиливаете солдатскую ненависть к офицерам, стремление выйти из подчинения, желание неорганизованной вольности. А я хочу найти основу и сплотить словацкое войско.

— Что же, — отвечаю я, — все правильно. Задачи у нас, капитан, разные. Мы должны разрушать коммуникации, убивать комендантов, бургомистров, а вы поставлены [111] охранять их... Партизаны ведут борьбу с оккупантами. Разве это не понятно?

— Словаки не оккупанты. Словаки в партизан не стреляют.

«Ну, — думаю, — повторяется история с Чембалыком».

Разговор явно зашел в тупик. Мы замолчали. Но я удержался от поспешных выводов. Мне стало ясно: между Репкиным и нами встал Чембалык. Он сыграл на нашем письме. Репкину мы бы так не написали.

— Мы давно мечтали поговорить с вами по душам, — прерываю я наконец тягостное молчание.

Налепка недоверчиво усмехается и внимательно смотрит на меня.

Встает Костя. Весело, будто ничего не произошло, говорит:

— Вообще, мы с вами давно знакомы, капитан. Помните, вы звонили из Василевичей на станцию Аврамовская, предупреждали о подходе фашистского полка.

— О! Значит, мы старые друзья! — сразу преображается Налепка. — Это вы со мной разговаривали? Очень хорошо...

Он подходит к Косте, кладет ему на плечо руку:

— Я имел уверенность, что говорю с партизанами, а не с начальником станции... Хорошо тогда поговорили! Только чуть беда не случилась: германы вместо своих солдат послали сначала мамочек и девочек. Я был радый узнать, что там обошлось без крови... Вы тогда могли подумать, что звонок капитана Налепки — то была провокация. Приветственное письмо мое получили? — неожиданно спрашивает он.

— Какое письмо?

— Помните, я сообщал: «При первой возможности подам свой голос».

Налепка запнулся, и мне показалось, что он только сейчас понял, насколько все это опасно, как примитивно он действовал.

— Вы слишком рискуете, капитан, — высказал эту же мысль Костя.

— На войне без риска не обойдешься, — улыбается Налепка. — Излишняя осторожность портит характер.

— К сожалению, Репкиных среди ваших земляков еще не так много. Враги считают Репкина представителем Коминтерна, — значит, за него говорят дела. Сам Гиммлер [112] послал в словацкую дивизию двух резидентов на розыски Репкина... Правда, мы их перехватили. — И Костя рассказал о пойманных нами шпионах.

— Живым меня не возьмут, — улыбается Налепка. — Знаю, с кем имею дело! Потому так и веду себя.

Мы узнаем, что на людях он со всеми холоден, что он в полной мере пользуется властью, делает вид, будто честолюбив и хочет выслужиться. В штабе поддерживает образцовый порядок, строг и требователен к подчиненным, избегает разговоров о политике.

— Простой расчет, — объясняет наш гость. — Если нацисты схватят меня как Налепку, то будет случайно и неубедительно... Им не придет в голову арестовывать тех, к кому я был строг, на кого давал плохую реляцию. А тех, с кем я выпивал, гулял, в карты играл, на кого писал хорошие характеристики, пусть сажают. Это будет справедливо... Если же меня заберут как Репкина, дверь тюрьмы закроется крепко. Зато свидетели по моему делу будут немые. А подполье останется жить...

Налепка хмурит густые брови.

— А свою линию веду уверенно. Везде, где бываю, как бы случайно делаю людям добро, нацистам — вред. Но я не коммунист, и партизаны не желают говорить со мной о большой политике. Сколько уже времени передают меня с рук на руки, как сырое полено, которое не горит и не тонет... Так было в Белоруссии, так здесь...

— Поговорим о деле. Не будем пока вдаваться в политику, — примиряюще предлагаю я.

— Значит, по-вашему, борьбу с нацистами можно вести без политики?

— Я говорю: пока, капитан!

До сих пор мы считали себя достаточно подготовленными нашей партией для самостоятельного решения вопросов, возникающих в условиях вражеского тыла. И чувствовали, что решали их правильно, ибо народ понимал и принимал наши решения, поддерживал их. А вот заниматься вопросами международной политики не доводилось. Нам казалось, что война в тылу врага сама определила отношение народа к оккупантам, в том числе и к словакам.

— Мы не вмешиваемся в политику других народов, — продолжаю я. — Не вижу, что может помешать нашей общей борьбе с нацистами. Мы не дипломаты. Задача [113] у нас простая: бить фашистов. Решить эту проблему в нашей с вами компетенции.

Мы верим, что среди словаков и чехов есть немало наших искренних друзей. Советское информбюро часто сообщает о героических подвигах воинов чехословацкого формирования, действующего совместно с Красной Армией. В районах, оккупированных врагом, где стоят словацкие части, о вас говорят хорошо. Но поймите: не везде словацкие части помогают нам. Согласитесь, что в этих частях немало словацких фашистов...

— Прошу иметь в виду, что наш народ — малый народ, — с тяжелым вздохом произносит Налепка.

— Правильно, — соглашается Костя. — Но почему вы считаете всех офицеров и солдат одинаково настроенными?

— Я подтверждаю: нацизм разделил наш народ на две части: одну — очень малую и другую — большую.

— У нас есть сведения, — продолжает Костя, — что Чембалык запугивает солдат партизанами...

— Ошибочные сведения, — обрывает Налепка. — Нас и вас хотят столкнуть лбами. Хотят увеличить расстояние между советским народом и загнанными сюда словаками.

— Да поймите, — горячо заговорил Костя, — поймите, прошу вас: как не быть этому расстоянию? Вот пришли ваши войска. Вы говорите: мы пришли не убивать, не грабить советских людей. Хорошо! Но вы своим присутствием мешаете нам бороться с оккупантами и их пособниками. Мы не обвиняем лично вас, что вы не действуете в полную силу против врага, хотя некоторые словацкие солдаты решаются на это и переходят к нам. Но за вашей спиной прячутся люди недостойные, которые дрожат за свою шкуру и активно помогают врагу. Поймите, ваш нейтралитет нас не устраивает, мы не можем согласиться на полумеры... Но мы тоже не хотим проливать братскую славянскую кровь. Выход один — бить врага вместе!

Налепка нервничает. Встает, прохаживается по комнате. Смотрит на свою фуражку с фашистской эмблемой, потом переводит взгляд на звездочку Костиной ушанки. Возвращается к столу, садится, снова встает и опять садится, обхватывает руками голову. Мы молчим. Мы понимаем: это нелегко. Пусть думает...

Проходит несколько минут. Он поднимает лицо, глаза вдохновенно блестят:

— Товарищи... [114]

Это слово сразу сблизило нас. Налепка, видимо, хорошо почувствовал перемену обстановки и заговорил с подъемом, будто с трибуны:

— Я хочу, чтобы мои признания не показались вам нескромными. Мы, словацкие воины, можем ошибаться, но не подводить. Может, мы делаем меньше, чем коммунисты, но не расходимся с ними. И если даже расходятся со мной мои друзья, я остаюсь при своем мнении. Я надеюсь, что мои действия совпадают с политикой нашей Коммунистической партии. Теперь никто не воюет без политики... Что, думаете, Америка, Англия и наш президент Бенеш вступили с СССР в коалицию без политики? Если я скажу, что Англия интересуется партизанским движением только для того, чтобы бить фашистов, — вы мне поверите? Нет! Вы скажете: политика. Они боятся, что если не будут вмешиваться, то партизанское движение везде будет коммунистическим. А они вовсе этого не хотят...

— Правильно! — горячо поддерживает его Костя.

— Нашу страну превратили в нацистскую куклу, — возбужденно продолжает Налепка, — а словаков выхватили из народа и послали именно сюда. Думаете, мы не видим в этом политики? Наш народ много веков угнетала Австро-Венгерская империя. Было даже время, когда над нами висела угроза лишиться своего национального языка... Нацистские политики решили дать словакам условную самостоятельность и натравить на чехов, на советский народ.

Он переводит дыхание и уже более спокойно продолжает:

— Осенью я был в отпуске. Что творится на моей родине! Глинковская полиция бьет чеха за то, что он посмел купить или выменять картошку у словака. Словака бьют за то, что он продал картошку чеху... Не можно спокойно думать о будущем словаков... Я хочу, чтобы они готовились к бою за свободу на своей земле. Поэтому не могу согласиться, чтобы солдаты и офицеры уходили из наших рядов. Мы должны перейти к партизанам всем полком, а потом...

— За чем же остановка? — спрашиваю я.

— До сих пор, когда я встречался с партизанами и спрашивал, что делать, мне ничего не отвечали. Чувствую: мне не доверяют потому, что не коммунист.

Налепка расстегивает воротник кителя. На его бледном [115] лице проступают красноватые пятна. Он молча смотрит на яркий язычок керосиновой лампы, и кажется, что мысли его витают далеко от нас. Потом достает из внутреннего кармана кителя фотографию пожилой женщины.

Мы внимательно рассматриваем портрет.

— Это моя мамичка, — ласково произносит Налепка. — Потом осторожно берет фотографию и мягко улыбается. — Мне и двадцати лет не было, когда она провожала меня учительствовать, искать правду на земле. А отец всю жизнь ездил по миру в поисках работы... Я всегда считал, что мать любит меня больше других детей, и под Татрами записал на память ее наказ.

Он переворачивает фотографию. На ее обороте бисерным почерком сделана надпись по-словацки. Ян быстро пробегает знакомые строки и тут же переводит: «Ты еще малый у меня. Но у матери все дети всегда малыми кажутся. Не бойся. Иди! Начинай искать правду. Найди ее. Выслушай внимательнее людей, раненных нуждой, и береги их доверие. У тебя, Яно, хорошее сердце, набери силу разума, оно тебе подскажет, что делать».

— Так вот, — продолжает он после паузы, — прибыл я тогда в село Мариково. Нашел его между высоких гор в широкой долине, которую люди называли долиной голода и тьмы. И не случайно. Жители истощенные, усталые; дети бледные, босые, полураздетые. Школа имела один класс. Мы вдвоем с коллегой принялись за дело: один — в классе, другой — на дворе, пока позволяла погода. А вечерами по домам ходили. Решили стать воспитателями не только детей, но и взрослых. Думал я, что стоит народу стать грамотным — и он сразу уничтожит несправедливость. Но тут на меня, как гора, навалилась церковь. Фарары, то есть по-вашему попы, привыкли, чтобы учитель был их слугой и набивал им файку табаком. А я рассказываю народу правду, пишу статьи против опекунства церкви над школами... Под суд меня за это отдали. Решил обратиться к партиям социалистов и крестьян. Поддержат, думаю. Да ошибся.

Налепка уже не рассказывал, а как будто читал книгу о наивных искателях правды.

— Воззвание мое никто не печатает. Боятся как черта. Снова один. Встретилась девочка, учителка. Мы с ней еще в детстве дружили. «Брось, — говорит, — Яну, их [116] не переборешь. Давай поженимся с тобой и заживем спокойной жизнью».

— Ну шо, женился? — не удержался Рева.

— Нет. Мне не нужна манжелка, чтобы носить в тюрьму передачу... А я уже добре видел, что как тую правду искать, то и тюрьмы не миновать...

— А как же с воззванием? — напомнил я.

— Узнал про то мое воззвание наш прогрессивный деятель учительства и школ Зденек Неедлы и напечатал его. Тогда все церкви Словакии набросились на меня. И вся государственная служба. Тут я и пополнил силу своего разума. Оказалось, что демократия Масарика тоже находится под куполом католических церквей...

— Чем же все закончилось? Воззвание-то нашло поддержку в народе?

— Права народа тоже были под куполом церкви, — с горечью ответил Налепка. — За это воззвание меня еще больше стали преследовать. А таким учителям, каким был я, сократили оклад. Слава богу, подобрали меня рабочие. Говорю подобрали потому, что я стал гонимый всеми партиями и никому не нужный. Коммунисты помогли мне определиться в Ступаве, недалеко от Братиславы, вспомогательным учителем. Дали они великую помогу и моему разуму — «Капитал» Маркса и книги Ленина... Вот порой думаю: если бы жизнь пришлось тогда отдать, может, польза была бы другим. Поняли бы люди, что нельзя по старинке бороться за правду во времена «измов». Это я так себе зашифровал марксизм-ленинизм...

Наш собеседник глубоко о чем-то задумался. Мы с интересом ждали продолжения рассказа.

— Ну, а дальше? — нерешительно произнес Костя.

— Не пришлось мне долго пожить и в Ступаве. Пустили у нас моду: в публичных местах на каком угодно языке разговаривать, только не на словацком. Тут я снова срезался. Учительствовал в моем родном селе венгр Бабик. Так он с разрешения фарара начал вести преподавание на венгерском языке. Но я в газете завел с ним спор. А меня вольнодумом объявили через суд. И еще оклад сократили. Только про то я не переживал, бо дома меня ждал «Капитал»...

— На каком языке читали вы «Капитал» и произведения Ленина? — поинтересовался Петрушенко.

— На чешском. [117]

— Как далась вам эта наука?

— Думаю, неплохо. Начал разбираться. Но тридцать восьмой год прервал мое учение. Никогда не забуду той осени. Перед школой построили глинковскую полицию — гарду. Схватили меня, разорвали одежду, избили, выгнали из школы. Книги мои сожгли, а пустой портфель выбросили в окно. Стою на улице и глотаю слезы... И тут с цветами пришли дети, мои ученики. Какое это было счастье! И сейчас помню их слова: «Не поддавайтесь, учитель! Мы вырастем и поможем вам... »

Налепка умолк, снял очки, начал усиленно их протирать...

— Как же все-таки вы попали в армию? — поинтересовался я.

Налепка рассказал, что война застала его в Смижанах. Когда объявили мобилизацию, вспыхнула забастовка призывников. Но коммунисты разъяснили ошибочность таких действий. «Только на фронте словаки смогут перейти на сторону Красной Армии», — сказали призывникам. И народ поверил.

— Я оставил матери письмо. Написал, чтобы она не переживала, если долго не получит вестей. Буду молчать, — значит, все хорошо, я в Красной Армии. Напишу, что радио не играет, — плохие дела. Но я на фронт не попал. Дивизию сделали охранной. Тогда я решил добиться, чтобы мои солдаты и офицеры не стреляли в советских людей и этим защитили свою честь и честь нашего народа.

Капитан Налепка подробно рассказал, как они делали из толченого стекла таблетки «красного стрептоцида» и закладывали их в масленки для смазки вагонных подшипников. А ведь одна перемолотая в порошок бутылка способна «пережевать» стальные оси целого эшелона!

— Но то были наши первые малые дела, наша первая малая вам помощь, — улыбаясь, говорил наш гость. — Потом мы связались с партизанами Белоруссии. Я имел встречание с Василием Ивановичем Козловым. У нас был добрый контакт, а затем словаков перебросили в Ельск, за Припять... Хорошо, что встретились с вами. Думаю, будет новый контакт и между нами никогда не прольется кровь. У нашего народа доброе, бесхитростное сердце. Я хочу, чтобы вы поняли и полюбили его. И верю — так будет! Словаков ждет большое сражение. Нам надо сберечь [118] силы. Пока я беру на себя предоставить вам дороги для минирования, буду предупреждать об опасности; если нас заставят стрелять в партизан, мы будем стрелять по германам, а в случае опасности перейдем к вам...

— Значит, выполнил, землячок, материнский наказ. Нашел правду на земле, — закуривая, чтобы скрыть волнение, говорит Рева.

— Нашел. Да вот отбирать ее надо с боем. А наши правители приказывают из Лондона: «Не вступать в связи с советскими партизанами. Беречь силы для решающего удара».

— Из Лондона? Каким образом? — оживляется Петрушенко.

— То просто. Каждому командиру полка дан ключ радиостанции Лондона. Наша радиостанция связана с Братиславой и Лондоном. Штаб дивизии — тоже. Есть и группа офицеров, придерживающихся лондонской ориентации. Они готовят измену Гитлеру на случай, если придут английские войска. А это может обернуться так, что сегодняшние фашисты будут управлять словаками и после войны. Вот почему надо сберечь нашу дивизию! Она еще даст бой...

Мы тщательно уточнили, какие задания идут из Лондона. Потом расстелили карту и обсудили совместные действия. Условились так: Налепка будет заблаговременно переправлять к нам каждого словака, которому угрожает арест.

Установили мы и пароль для связных. Главной связной Налепка потребовал сделать Галю.

— Она есть бесстрашная девочка, — тепло говорит он. — В Овруче у коменданта числится в активе. То я ей помог. Так надо...

Мы с Костей Петрушенко просим подробно рассказать, что произошло с Галей в Овруче. Но Налепка, посмотрев на часы, произносит:

— Время мое ушло. Пора домой... Сегодня я по-настоящему счастлив: видна цель, ясна задача. Хотя мы и остаемся на каком-то расстоянии, в разных условиях, но позвольте считать себя и своих друзей верными членами вашей большой партизанской семьи.

— Как я рада, что вы наконец встретились! Так все получилось неожиданно, но хорошо... Правда? — С этими [119] словами сразу после ухода Налепки вбежала в комнату Галя.

— Расскажи лучше, зачем была в Овруче и как попала в тюрьму? — просит ее Петрушенко. — Знала бы ты, как мы переживали за тебя!

— Налепка посылал меня с запиской к словацким летчикам, — сразу переменив тон и словно извиняясь за свою веселость, серьезно отвечает Галя. — Думаю, что в ней был приказ не вылетать на бомбежку партизан. Летчики сразу расстроили себе желудки, и все, как один, оказались в госпитале.

Она рассказывает, что словаки-летчики передали письмо к партизанам. В нем сообщалось, что они готовы после выздоровления отбомбить какую-нибудь станцию и сесть на партизанском аэродроме.

— Полиция и сцапала меня с этим письмом.

— Тебя били? — спрашиваю я.

— Еще как!

— Каким же чудом удалось уйти?

— Налепка спас... Уговорил коменданта завербовать меня и с моей помощью попытаться выловить партизан. А чтобы партизаны не заподозрили ловушку, со мной выпустили еще нескольких арестованных.

Тут наша Галя, что называется, раскисла. Слезы градом текут по ее щекам. Мы наперебой пытаемся успокоить девушку.

— Извините, — всхлипывает она, — это еще в тюрьме накопилось... Я так счастлива, что снова вижу вас... Меня сюда тоже послал Налепка. Просил обеспечить встречу, только не сказал с кем. Он и не догадывается, что мы давно знакомы.

Галя смотрит на нас посветлевшими глазами.

Как не хочется расставаться! Пора в путь, но каждый оттягивает минуту прощания.

Мы покидаем домик в лесу. А наша отважная разведчица остается на своем опасном посту.

* * *

Я вспомнил рассказ Гали о словацких летчиках, когда провожали в последний путь Ивана Федоровича Боровика.

Мы похоронили нашего друга на окраине Селизовки. Отзвучали прощальные речи, отгремели залпы салюта, [120] партизаны возвращались в деревню. У свежей могилы застыли в почетном карауле адъютант Боровика Макарихин и Рудольф Меченец — русский и словак, два кровных брата, два советских партизана...

Скорбную тишину прорезал гул моторов. «Воздух! »

Над нами кружили странные желто-красные самолеты. И вели они себя тоже необычно. Машины то снижались, то взмывали вверх, будто летчики хотели показать, что и они участвуют в траурной процессии...

Потом самолеты построились цепочкой и взяли курс за деревню, туда, где лежало болото. Пикируя, сбросили бомбы. В последний раз, словно прощаясь, сделали круг над нами и растаяли в сером зимнем небе.

— То наши, словацкие, — прошептал Рудольф, и я заметил на его ресницах блестящие капельки.

В тот момент мне показалось почему-то, что летчики совершили прощальный круг, чтобы запомнить открывшуюся перед ними картину: партизанскую деревню, траурный столб дыма на одной ее окраине и свежую могилу — на другой. А у могилы — русский и словак, два кровных брата, два советских партизана...

На карте Украины левее и выше большого кружка с надписью «Киев» легко можно отыскать почти правильный прямоугольник, образованный красными линиями железных дорог. Правая сторона прямоугольника — линия, соединяющая Мозырь и Коростень. Нижняя его сторона — линия Коростень — Сарны. Левая — дорога Сарны — Лунинец и, наконец, верхняя — Лунинец — Мозырь.

В школьном атласе этот прямоугольник кажется совсем небольшим. На самом деле каждая из его сторон тянется на 150–200 километров. Бледно-зеленая краска вокруг означает густые леса. Многочисленные голубые жилки — реки и речушки. Маленькие черточки — болота. В этом лесном краю и решили мы устроить главную партизанскую базу.

Родные просторы, лежавшие за линией фронта, партизаны любовно называли Большой землей. Там, на Большой земле, была Москва, была Советская власть, были [121] наши родные и близкие. Там напряженно трудились заводы и колхозы, там ковалась победа над врагом.

Территорию, отвоеванную нами у фашистов в их собственном тылу, мы окрестили Малой землей. И пусть невелика была ее площадь — эта земля продолжала оставаться частицей Родины...

Не на каждой карте можно найти небольшую деревню Селизовку, но именно эта глухая деревня стала осенью 1942 года центром партизанской борьбы на Житомирщине. Здесь разместился штаб нашего соединения. Здесь разрабатывались планы новых ударов по врагу. Здесь чинили поломанное в боях оружие. Здесь выходила наша газета «Партизанская правда» и печатались листовки.

Дорогу в Селизовку хорошо знали тысячи советских людей, поднявшихся в тылу врага на борьбу с захватчиками. Знали, наверное, эту дорогу некоторые старосты и полицаи, а через них — гитлеровцы. Но для того чтобы сунуться в леса, переполненные партизанами, фашистам требовалось собрать не менее трех дивизий. А это не так просто было сделать! Советская Армия на фронте все крепче била гитлеровцев. Они вынуждены были везти из Европы новые и новые войска. На всем же пути до фронта действовали партизаны. Поэтому нередко случалось, что солдаты и офицеры, направлявшиеся на передовую, прямо с дороги попадали в госпитали или на кладбище. Чтобы хоть частично обезопасить дороги, соединяющие Германию с Восточным фронтом, гитлеровцы должны были день и ночь охранять мосты, станции, железнодорожные пути. Вот почему они не могли сразу собрать достаточные силы для разгрома нашей партизанской базы. Вот почему до поры до времени мы чувствовали себя относительно спокойно. Конечно, только до поры до времени! Мы знали: рано или поздно враг попытается покончить с партизанами... А пока жизнь в Селизовке шла своим чередом.

Сегодня 6 декабря — ничем не примечательный партизанский день.

Возле дома, где размещается штаб отряда Шитова, множество людей. Здесь и жители окрестных деревень, и те, кто пришел издалека, даже из Киева. В толпе можно увидеть бежавших из фашистских лагерей пленных красноармейцев и командиров, парней и девушек, скрывшихся [122] от угона в Германию. Все эти люди терпеливо ждут своей очереди: они пришли «записываться в партизаны».

Трудно сегодня командирам отряда Шитова. Им надо побеседовать с каждым, решить, годится ли человек для нелегкой партизанской жизни, можно ли доверить ему оружие.

... А начальника хозяйственной части Федора Сергеевича Коротченко одолевают свои заботы. Партизаны захватили у немцев много коров. Кормить их нечем. И наш гораздый на выдумки «завхоз» решил изготовлять самодельные консервы. Партизанские повара в больших котлах варят мясо, потом укладывают его в бочки и заливают жиром. Оказалось, что не хватает бочек, и Федор Сергеевич ведет сложные переговоры с жителями окрестных сел. Те хотят «разжиться у партизан» винтовками и патронами. Коротченко предлагает менять винтовки на бочки или, в крайнем случае, на ящики. «Договаривающиеся стороны» вырабатывают условия этого необычного обмена.

Буквально не закрывается дверь дома, где разместилась политическая часть штаба. Газеты и листовки идут нарасхват, и наша слабосильная типография едва успевает их печатать.

Ранним утром я обходил наше большое и шумное хозяйство. Радостно было видеть, как многолюдно в нашей Селизовке, как к партизанам валом валит народ. А вот шедший рядом со мной Петрушенко был мрачен.

— Я прошу, — хмуро говорил он, — строго наказать командирам отрядов — пусть тщательно проверяют каждого, кто приходит. Среди громадного потока людей гитлеровцам легко забросить своих агентов. Не мне вам объяснять, что это значит.

Он пристально смотрит на меня, как бы стараясь внушить мне свою тревогу. Потом, после раздумья, взволнованно продолжает:

— Поверьте, Александр Николаевич, это не излишняя подозрительность. Нет! У меня из головы не выходит трагический случай с Боровиком. Я точно знаю: нами серьезно занялось гестапо. Самый простой для них путь — перебить наших опытных командиров. Взрыв мины, от которой погиб Иван Федорович, — только начало... А трое солдат, пойманных Заварзиным в лесу под Ромезами? Они тоже минировали дороги! Да что говорить, подобных примеров более чем достаточно. Знали бы вы, каких подлецов я накануне [123] допрашивал... И вся эта нечисть пыталась пробраться к нам. Только дорожка оказалась для нее скользкой.

Костя взглянул на часы и заторопился:

— Пройдемте ко мне. Через несколько минут доставят резидента Гиммлера. Помните, я докладывал о Морском коте? Сегодня есть время познакомиться с этой птицей поближе.

* * *

Перед нами пожилой человек небольшого роста, в аккуратном костюме старинного покроя. Его круглое лицо обрамляет сизая бородка. В серых глазах застыла настороженность. Внешне он спокоен. Только слегка подергивается неестественно тонкий нос да на бледных щеках проступают красноватые пятна.

Мы предлагает арестованному сесть.

— Как чувствуете себя в наших партизанских условиях?

— Сердечно благодарю господина командующего за внимание и прошу об одном: ускорьте расстрел. У меня и моей спутницы нет выбора. Смерть неизбежна. А расстреляете нас вы или наши хозяева — это в конечном счете безразлично.

Он тихонько, стараясь запрятать тревогу, постучал пальцами по столу. Тонкие губы дрогнули, растянулись в жалобной улыбке, интеллигентное лицо стало печальным.

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒