Белый флаг

Вспомните о нас — тех, кто укрывался в подвалах, где дневной свет заменяла тусклая лампа, а временами слышался грохот, когда наверху рушились стены старого дома — любимого дома нашей бабушки. Мне казалось, рассудок постепенно оставлял ее, и не удивительно; она беспрестанно твердила о днях, когда была молодой женой и матерью, а иногда называла меня по имени моего дедушки или по имени отца. Она становилась беспокойной и встревоженной, когда теряла меня из виду, и, по рассказам Гретхен, горько плакала. Правда, она ни разу не забыла напомнить мне утром, чтобы я отправился к собору и посмотрел, стоит ли он на своем месте. Поэтому я счел своей обязанностью, — то есть я уверен, так поступил бы на моем месте Господь Иисус Христос, — оставаться с ней в холодном сыром подвале, кроме тех случаев, когда мне приходилось идти в город по неотложному делу.

Это было тоскливо, более тоскливо, чем я могу вам описать. Для меня это стало наихудшим и самым мрачным временем осады. Сержант Клайн был мертв, и больше никто не приносил нам новостей ни о долгожданной помощи, ни о капитуляции. Сильви уехала, и я ничего не слышал о ней, ни единого словечка: где она была сейчас, как она жила... Она могла лежать в какой-нибудь одинокой могиле, потерянная для всех нас, так же как Луиза была навеки потеряна для своего брата. Если бы не Эльзи, я не смог бы пережить тревогу и заточение. Она стала нашей единственной радостью и утешением, скрашивая тоскливые часы своим милым лепетом. Ее маленькая жилетка была быстро закончена под руководством моей бабушки, потому что никто так не отвлекал ее от тяжелых мыслей, как Эльзи, сидевшая у ее ног на скамеечке и вязавшая подарок Господу Иисусу Христу на Его Рождество. Он будто присутствовал среди нас, Он был рядом с нами, как живой человек. Порой мне хотелось пожаловаться на тоскливые часы, которые я скорее провел бы на улицах, во всей этой суматохе и даже среди кошмара. Но стоило мне взглянуть на Эльзи с ее работой, я тут же вспоминал Его образ, думая, с каким ласковым терпением Он остался бы возле бедной, старой или одинокой женщины. Эльзи, несомненно, была Его даром для нас, когда все остальное было потеряно. Сама Гретхен иногда с замиранием сердца глядела на нее и пекла ей маленький пирожок, чтобы пробудить ее аппетит, когда ей не хотелось есть.

Только теперь я обнаружил тайные запасы Гретхен, без которых мы страдали бы от жестокого голода. Во тьме самого дальнего подвала, скрытая от чужих глаз, находилась тщательно замаскированная дверь, не более четырех футов в высоту, ведущая в небольшой погреб. Должно быть, его обустроили одновременно с домом почти триста лет назад, когда войны и осады были обычным делом. Как только объявили осаду, Гретхен сложила здесь добрую горку картофеля, моркови и яблок; был здесь и массивный ларь с мукой, начинавшей попахивать плесенью от сырости, несмотря на толстые деревянные стенки. Был здесь запас сахара, вина и масла, всего предостаточно, чтобы мы продержались еще целый месяц, и, разумеется, к тому времени осада должна закончиться! Я обнял Гретхен и поцеловал ее в щеку: ведь благодаря ей нам не грозила голодная смерть. Она была так довольна, что дала нам с Эльзи на обед по печеному яблоку сверх обычного рациона.

И все же наше заточение и нехватка здоровой питательной пищи начинали сказываться. Мы не могли поддерживать силы лишь картофелем и яблоками, что касается мяса, его невозможно было достать ни за какие деньги. Дом нашего булочника был давно разрушен, и нигде в городе не пекли добротного хлеба. Наша мука заплесневела, но ничего лучше мы найти не могли, однако сотни людей были бы благодарны и за нашу муку, если мы могли бы поделиться. Гретхен старалась изо всех сил, чтобы сделать нашу пищу съедобной, но заниматься ее приготовлением было одновременно трудно и опасно. У нас в подвалах, разумеется, не было плиты, и ей приходилось подниматься на этаж выше, где плита сохранилась.

С каждым днем голод и смерть набирали силу. Лизбет рассказывала, что в госпитале ощущалась острая нехватка всего необходимого, а пациенты прибывали с каждым часом. Что касается Ботанического сада, он уже весь был изрыт могилами. Если обстрел продлится намного дольше, город превратится в груду руин, населенную скелетами.

Однажды я вышел посмотреть на состояние собора намного позже обычного и медленно шел по улице, ведущей прямо к его центральному входу, когда увидел огромное скопление людей под башней, в то время как несколько солдат пытались их отогнать. Большинство из них выглядели смертельно голодными, как те парни, дравшиеся за кусок полусгнившей репы. Люди бились отчаянно, сметая солдат с безумной энергией. Рядом со мной, опершись о стену, стоял пожилой человек. Он держался рукой за сердце и наблюдал за столкновением голодными глазами.

— Чего они хотят? — спросил я.

— Это горожане, — говорил он, задыхаясь и произнося слова с горечью и болью. — У них белый флаг. Генерал Урих отверг нашу петицию о сдаче крепости, и они хотят сами установить белый флаг. Мне кажется, я умру, как только это увижу.

Так мы и стояли вместе с толпой других мужчин и женщин, во все глаза глядя на происходящую борьбу, иногда замечая мелькающие в окнах башни силуэты горожан, пробивавшихся все выше. Наконец, мы увидели их на галерее, идущей вдоль западного фасада собора. И тут в воздухе воспарил флаг, белый, как облачко на фоне неба. Мы издали радостный возглас, но получился всего лишь слабый крик в честь тех, кто поднял флаг.

Я поспешил домой, чтобы принести хорошую весть, когда вопль ярости и отчаяния, куда громче нашего победного клича, заставил меня быстро вернуться. Флаг был сорван, и полк солдат прибыл из гарнизона разгонять толпу. О! Мрачная, смертельная горечь разочарования! Толпу оттеснили прочь. Кто-то выкрикивал злобные оскорбления и проклятия в адрес генерала Уриха. Другие плакали и заламывали руки, как женщины. Я побрел домой, упавший духом, и потом долго стоял напротив нашего старого дома, когда-то столь мирного и счастливого, глядя на его руины. Вот он: комнаты обнажены всем ветрам и дождю, стены шатаются, больше половины дома обрушилось. На обломке все еще стоявшей стены висело изображение распятого Христа. Я думал об этом всю ночь, голова моя шла кругом и была полна видений. Я не мог отделаться от мысли, что Он был заново распят в Страсбурге.

Только на следующий день, поздно вечером, когда было слишком темно, чтобы отчетливо его увидеть, белый флаг водрузили на башне собора, и никто его больше не сбросил. Новости молниеносно распространились по городу, и я даже не могу сказать, от кого мы об этом узнали. Я лишь помню, как вывел Гретхен из подвала и, неся на руках Эльзи, отправился с ними увидеть Божий свет. Сотни несчастных выползали из своих убежищ, обессиленные и изможденные, устремляя взоры на флаг на башне, а потом падали на землю в слезах от смешанной радости и горя. Через несколько минут после его водружения кошмарная канонада прекратилась, и хотя наши уши, давно привыкшие к рокоту, все еще ждали его, не прозвучало даже эхо последних пушечных выстрелов. Ни я, ни Гретхен не могли уснуть в ту ночь из-за полной тишины, но бабушка и Эльзи спали весьма крепко.

Немцы вошли в Страсбург на следующее утро, привезя с собой подводы с провиантом, заранее приготовленные на случай сдачи города. Вы бы видели эти разношерстные толпы людей, снующие вокруг подвод. Глаза их горели, и они готовы были схватить все, что попадется под руку. Наши старые друзья с того берега Рейна не забыли о нас и не превратились окончательно в наших врагов. Те же самые солдаты, изо всех сил старавшиеся нас уничтожить, теперь готовы были поделиться с нами всем, что у них было. Мы едва могли приспособиться к столь резкой перемене и просто не могли в нее поверить. Говорили, несколько стариков умерли от радости, что беды и кошмары наконец отступили.

Но для меня все было еще впереди. Меня ожидало еще одно великое потрясение. Я оставил Лизбет с бабушкой, которая была слишком взволнована и растревожена, чтобы находиться в одиночестве, а мы с Гретхен отправились раздобыть еды из немецкого обоза. Гретхен вернулась домой на несколько минут раньше меня. Я шел следом, неся хлеб, когда увидел, что Лизбет поднимается по ступенькам нашего подвала с Эльзи на руках. Прямо над ними свисала тяжелая перекладина дверного проема, почти упавшая во время последнего обстрела. Они уже поднялись на уровень улицы, когда заметили, что я бегу к ним. Эльзи захлопала в ладошки, а на лице Лизбет засияла улыбка. Но в следующий момент, прежде чем я успел сделать хоть что-нибудь, предупредить или уберечь их, массивный брус рухнул, ударил их, и они пропали из виду.

Не помню, как я добежал до них. В следующее мгновение я увидел распростертую Лизбет и головку Эльзи, прижатую к ее груди. Руки Лизбет обнимали девочку, а черная балка лежала поперек них обеих. Лицо Лизбет было белым и неподвижным, лишь слегка улыбалось, лица Эльзи я не видел.

Я сидел над ними, не в силах пошевелиться. Никогда прежде я не испытывал такого приступа отчаяния и гнева.

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 11 12 131415 16 Следующая ⇒