Один из моих братьев

На следующий день огромный груз был снят с моей души. Я, как всегда, вышел, чтобы по желанию бабушки осмотреть собор. А потом по собственной воле я отправился на осмотр руин Протестантского лицея, который любил больше, чем все ребята любили собственные школы. Я с глубокой печалью рассматривал провалившиеся вовнутрь стены и тут услышал голос, обращенный ко мне:

— Привет, юный Кремер!

Это был Клебер, один из старших учеников. Он был одет в форму, и мне показалось, что он носил ее всегда. Он выглядел на много лет старше и мудрее, чем в последнюю нашу встречу.

— Я думал, ты уехал, Кремер, — сказал он. — Что держит тебя в Страсбурге?

Тут я пересказал ему все почти настолько же подробно, как изложил вам, особенно то, что касалось Сильви, которая занимала тогда все мои мысли. А Клебер слушал меня с самым сочувственным видом.

— Знаешь, у нее нет матери, — сказал я, и голос мой надломился, когда я вспомнил, как матушка оставила на мое попечение Сильви, — а наш отец теперь в Африке. Я не знаю, что мне делать.

Клебер молча стоял минуту или две, размышляя над моими словами. Его лицо действительно очень изменилось с тех пор, как он был учеником лицея.

— Кремер, — произнес он наконец, — если ты решишься расстаться с сестрой, я знаю, как вывезти ее из города. Жена нашего полковника получила от коменданта пропуск, чтобы выехать отсюда с детьми. Она немка, и у нее есть кузен, офицер во вражеском лагере, поэтому она непременно проедет. Я буду умолять ее взять Сильви с собой.

— Но разрешат ли ей? — спросил я.

— Ее маленькая дочь умерла вчера ночью, — сказал он, — и сегодня днем ее будут хоронить, иначе они уехали бы еще утром. Сильви может занять место умершего ребенка.

Так было повсюду — о смерти вы могли услышать от любого, с кем говорили. Поздно вечером Клебер сообщил мне, что Сильви нужно быть готовой к девяти утра на следующее утро и что у нее не должно быть багажа, кроме небольшого узелка, который она сможет нести сама. Гретхен упаковала кое-какие вещи, а бабушка дала мне кошелек с пятьюдесятью наполеондорами^{^[14]} — все, что она могла выделить из своих фондов, чтобы передать даме, которая позаботится о Сильви.

В ту ночь я не мог уснуть — я сидел в ее комнате, оберегая ее сон, когда она ненадолго засыпала, и говорил с ней, когда она лежала без сна. Я не был уверен, увижусь ли с ней еще, и знал, что ничего не услышу о Сильви вплоть до окончания осады, а кто мог сказать мне, когда это случится? Она покидала меня, своего брата, ехала с чужими людьми в неизвестное место, где она может умереть, как умерла Луиза, одинокое, покинутое, несчастное дитя. Никто из мальчишек, не переживших подобного, не знает, каково вот так расставаться с собственной сестрой.

Когда наступил момент прощания, и на улице ждала карета, я едва смог снести Сильви вниз и оставить ее незнакомке. За нами шла Гретхен вся в слезах, бабушка наблюдала за нами с балкона. Двое детей выглядывали из кареты, с любопытством разглядывая свою новую спутницу, однако дама оставалась сидеть в углу. Ее лицо было закрыто плотной вуалью, а у глаз она держала платок.

— Мадам, — сказал я, прижимая к себе Сильви, — моя сестра мала, и у нее нет матери. Она нездорова и очень боится нас покидать. Умоляю вас, будьте к ней добры.

Незнакомка протянула руки, приняла Сильви в свои объятия и усадила рядом с собой. Время прощания вышло, дверь кареты закрылась, и возница устремил экипаж настолько быстро, насколько позволяли загроможденные обломками улицы.

Я бежал за каретой, не ожидая вновь увидеть Сильви, однако желая, насколько возможно, видеть, что будет с ней дальше. Карета направилась к юго-восточным воротам, Porte Blanche, или Белым воротам (через которые вошли немцы по окончании осады), а когда она выехала из города, сержант Клайн, бежавший рядом со мной, взял меня на крепостную сторожевую башню, откуда мы смогли наблюдать ее дальнейшее продвижение. Наконец, карета пропала из виду, и я направился домой, весьма удрученный одними обстоятельствами и обрадованный другими. Однако когда сержант Клайн принес нам новость о том, что карете было позволено проехать через немецкий лагерь и Сильви теперь в совершенной безопасности, мне стало так легко и покойно на сердце, что за ужином я невероятно развеселил бабушку и даже Гретхен. Вы не должны думать, что все это время мы никогда не смеялись или не доставляли себе удовольствий. Гретхен была весьма даже счастлива и горда, когда ей удавалось за обедом попотчевать нас чем-то необыкновенным.

Это представлялось очень трудным, так как невозможно было купить ни молока, ни яиц, ни свежего мяса, ни свежих овощей. К этому времени мы уже ели лошадей и ослов, и только Гретхен могла приготовить их изысканно и умудриться дать блюдам изящные названия, изрядно нас забавлявшие. У нее, разумеется, были тайные запасы. Еще долгое время после того, как картофель стал на вес серебра, если не золота, как она сама предсказывала, она подавала его, поджаривая с такой секретностью, что мы ничего не знали вплоть до момента, когда он появлялся на столе. Мы не оставляли ни кусочка картошины и даже кожуры. Вы могли обыскать весь Страсбург со свечой в руке, высматривая выброшенные или испорченные остатки пищи, но не нашли бы ничего, во всяком случае, в нашей части города. Хотя поговаривали, что все еще были объедки в кухнях некоторых богачей, но я не могу сказать, насколько это правда. Это было бы грехом и позором, когда сотни людей почти или буквально умирали от голода.

Что касается Эльзи, Гретхен считала ее за Сильви, иначе она сердито ворчала бы по поводу лишнего рта, для которого надо искать еду. Похоже, она полностью позабыла Луизу, или же ее сердце все сильнее черствело с каждым днем. Она больше переживала о доме и мебели, нежели о смерти и страданиях других людей. И все же она была нам хорошей и преданной служанкой.

У меня случилась с ней всего одна серьезная перебранка, но потом я сдался. В один из дней я шел к нашему булочнику, — бедная Гретхен по-прежнему боялась выходить из дома, — и меня вдруг обогнала ватага из полудюжины парней, на вид истощенных, как крысы, с запавшими щеками и глазами, горящими от голода. Этот взгляд я не смогу описать вам никакими словами. Один из них, бежавший впереди, крепко сжимал в руках полусгнившую репу. Другие парни преследовали его и нападали, как делают птицы в суровый мороз, когда у одной из них в клюве оказывается добрая крошка хлеба. Это был хрупкий паренек, задыхавшийся и совершенно обессилевший. Остальные были под стать ему, кроме одного, ростом примерно с меня, и он лучше других умел что-нибудь стянуть или отобрать. Когда я подошел, он зажал несчастного паренька в угол и бил его наотмашь по лицу, чтобы тот отдал ему репу. У меня кровь бросилась в голову, я ринулся к нему и нанес удар, от которого тот опрокинулся, как кегля, потому что тоже был слабым и шатался от голода. Тогда я встал рядом с мелким пареньком, повернувшись лицом ко всем остальным, и сказал ему через плечо:

— Ешь, ты под моей защитой.

Но когда я посмотрел на лицо парня, которого только что сбил с ног, — дикое, отчаянное лицо, состарившееся до времени, — меня вдруг охватила огромная жалость. Что я наделал? Поступил бы так Господь Иисус Христос? Я хорошо сделал, встав на защиту слабого, но можно ли было сделать это как-то иначе? Это ведь тоже мой брат. Если я могу простереть правую руку к Господу и назвать Его своим Братом, Он пожелает, чтобы я простер левую руку к этому бедному, одичавшему, отчаявшемуся парню и тоже назвал его братом. Вот что подумалось мне, когда я смотрел на него. Мне кажется, он знал, что я начинаю жалеть его, потому что собирался сбежать.

— Стой! — вскричал я. — Ты очень голоден?

— Смертельно! — ответил он, глядя на меня уже не так по-волчьи, но с прежней угрюмостью.

— Иди за мной, — сказал я, и парень не отставал от меня всю дорогу до булочной.

Я очень долго ждал своей очереди, но он ни разу не отвел от меня нетерпеливого взгляда. Получив свои небольшие

буханки, я отдал ему одну. Он выхватил ее с диким, полубезумным криком и со всех ног бросился прочь, вероятно, от страха, что я передумаю. Но я бы не передумал, даже в обмен на весь Страсбург.

Однако, когда я вернулся домой без недостающей буханки, мне пришлось столько выслушать от Гретхен! Я решил, что она по-настоящему обезумела. Бесполезно было убеждать ее, что я сам обойдусь без хлеба, это ее нисколько не утихомирило.

— Мальчик в твоем положении всегда может поесть, — сказала она. — Если это не хлеб, то будут суп, рис, картофель или что-то еще. Помолчи! Если ты намерен кормить всех голодных нищих в Страсбурге, я сейчас же отдам тебе ключи, и тогда посмотрим! Я делаю все, чтобы вы выжили, и кто знает, сколько это продлится? Никакая помощь к нам не приходит, а генерал Урих скорее позволит всем нам умереть, нежели сдастся. Я уступила в случае с Луизой, я уступила в случае с Эльзи, но теперь я непреклонна. Нет, нет, Макс. Сей же момент дай мне твердое слово, что ты не отдашь ни крошки, ни капли, пока я не разрешу тебе.

Это было очень трудно, но я был вынужден дать такое слово. Возможно, Гретхен была права, во всяком случае, она любила бабушку и меня.

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒