Константин Георгиевич Фарниев 23 страница

Специальным декретом Комитет общественного спасения распустил партию суперрадикалов и назначил официальное расследование террористической деятельности Союза военных.

Яви с особым удовольствием произвел аресты заместителя Верховного судьи, доктора Ега и Верховного прокурора Арании. Он присовокупил бы к последнему его заместителя, но он пока оставался вне подозрений.

Комитет общественного спасения временно возложил на инспектора Яви обязанности заместителя Главного комиссара полиции Арании. После трехдневных дебатов Комитет вынес решение о выделении на процесс по делу профессора Фэтона своего представителя профессора Гинса.

В чрезвычайном порядке Комитет принял законы о снижении и замораживании цен и о повсеместном повышении заработной платы.

Когда комиссар Снайд приступил к исполнению своих обязанностей, Яви окончательно ушел в отставку и отправился с внуком в горы.

Процесс по делу профессора Фэтона должен был состояться пятнадцатого марта.

«Справедливость» писала: «Социальный взрыв, потрясший страну, с достаточной очевидностью продемонстрировал расстановку политических сил в стране. Все маски сорваны, все цели обнажены. Разоблачения инспектора Яви вскрыли перед нами опухоль организованной преступности, метастазы которой проникли во все сферы нашей общественной, политической и экономической жизни. Страх перед мафией, заигрывание с ней, сотрудничество – эти явления стали неотъемлемой частью нашей внутренней политической и экономической жизни. Дело профессора Фэтона, которое так блестяще завершил инспектор Яви, оказалось делом всей нации, всего народа. Фэтон и его ценности стали жертвой тех сил, которые каждодневно и ежечасно попирают наши права, творят над нами несправедливости и произвол. Народ Арании должен использовать благоприятно создавшуюся ситуацию, чтобы очистить организм общества от злокачественной опухоли и ее везде проникающих метастаз. Нужно как можно эффективнее воспользоваться победой, которая далась с таким трудом и с такими жертвами. Всеобщие выборы должны сказать решительное «Нет! » реакционерам всех мастей! »

Глава двадцать девятая

ДО ВСТРЕЧИ

Дворец правосудия, рассчитанный на двадцать тысяч мест, был набит людьми до отказа. Первые пять рядов занимали более пятисот корреспондентов крупных газет, журналов, радио и телевизионных компаний, информационных агентств всего мира. Были среди них журналисты из коммунистических стран. Здесь сверкали то и дело блицы фотокамер, жужжали кинокамеры.

Инспектор Яви и все те, кто принимал участие в расследовании, находились в специально отведенной для них ложе.

Два судебных заседания были посвящены чтению обвинительного заключения. Инспектор Яви поработал основательно. Еще никогда с такой тщательностью не готовил он материалы для передачи в суд. Председательствовал Верховный судья. Обвинение поддерживал заместитель Верховного прокурора. Яви прекрасно знал, что это за птицы. Утешал только состав присяжных заседателей, утвержденный Комитетом общественного спасения. Особое место и роль занимал на суде Гинс – представитель Комитета общественного спасения.

Первому слово было предоставлено Ремми Табольту. Табольт ничуть не сожалел, что в конце концов выложил инспектору всю правду.

– Ваша честь, господа присяжные заседатели, – начал Ремми Табольт. – С подсудимым Пул Вином я знаком с детства. Мы родились с ним в одном городе и знали друг друга довольно близко и достаточно хорошо. Разница между нами была весьма существенной – он родился в богатой семье, я – в бедной, он учился, а я проходил свои университеты на улицах. Как бы там ни было, мы оказались в одной компании, которую его родители называли дурной. Потом Пул уехал в столицу учиться. Наши пути разошлись. Не виделись мы с ним долго. Еще в розовой юности по милости Пул Вина я дважды имел дело с полицией. Хотя я был простым исполнителем, а Пул Вин главным организатором, он и в первом, и во втором случаях остался в стороне. – Табольт сделал паузу.

В зале стояла чуткая тишина.

– Мы встретились с ним случайно, – продолжал Табольт, – уже здесь, в столице. Перебросились несколькими словами, обменялись телефонами и расстались, потому что говорить нам особенно было не о чем.

Новый год я встретил в кругу своих друзей, и встреча эта, скажу вам, была нескучная. Уже подошло для всех нас время отъезда.

Вечером второго января, когда я собирал свой чемодан (почему я не сделал этого раньше, черт подери! ), раздался телефонный звонок. Звонил Вин. Дело предполагалось простое, а цена приличная – пятьдесят тысяч крон. Пул предложил нам позаимствовать у профессора Фэтона его знаменитый аппарат. Конечно, ваша честь, господа присяжные, вы можете подумать, что Ремми Табольт безнравственный человек, коль он занимается делами подобного рода. Но я подумал: если мы позаимствуем у профессора один аппарат, что помешает ему позже сделать точно такой же. Мы срочно взяли одну машину, не будем уточнять, какую – она уже известна господину инспектору, и двинулись в Лин. С Пул Вином мы встретились…

– Господин Табольт, прошу в своих показаниях держаться ближе к делу, – проскрипел судья.

– Слушаюсь, ваша честь. С Пул Вином в тот вечер мы встретились у Пекки, который, к моему величайшему сожалению, сидит здесь же. Я потребовал от Пул Вина три полицейских мундира и полицейский фургон. Разве не плоуая идея? При таком солидном антураже чувствуешь себя как‑ то увереннее – вроде ты полицейский при исполнении своих служебных обязанностей.

В зале раздались смешки. Табольт держался совершенно непринужденно, и это импонировало публике.

– В три часа ночи, – продолжал он, – Пекки привез нам мундиры и сказал, что минут через тридцать будет фургон. Но позвонил Пул, прошу прощения, – поклонился Табольт в сторону судьи, – Пул Вин позвонил и сообщил, что операция откладывается на более позднее время, поскольку вышла заминка с фургоном. Мне это не понравилось, но отступать уже было поздно.

Мы знали, что у профессора в гостях доктор Нейман и потому пошли втроем. Хотя он и доктор, но все равно мужчина. Рисковать не хотелось. Пул Вин уверял нас, что соседи Фэтона отсутствуют, поэтому мы вели себя очень смело, и напрасно, как потом оказалось.

Короче, мы благополучно проникли, вернее, пришли в гости к профессору и здесь…

Табольт сделал паузу и развел руками.

– Все было хорошо до тех пор, пока я не заглянул через плечо профессора. Здесь я совершил свою первую в жизни роковую ошибку, от которой судьба оберегала меня долгие годы.

Нам нужно было сесть вместе с милыми и симпатичными хозяевами, вдоволь налюбоваться их прекрасными игрушками и, извинившись, уйти. Но я сразу понял, что пахнет хорошим кушем и… я получил его – сто пятьдесят тысяч крон, эти тридцать сребренников Иуды. Они жгли нашу совесть, наши души, и мы постарались избавиться от них как можно скорее, в чем и преуспели. Примерно десять минут седьмого мы подъехали к мастерской. Пул Вина там не было. Мы перегрузили профессора и доктора в свою машину – мы их просто усыпили – и поехали к Пул Вину.

Вы бы посмотрели на Пул Вина в тот момент, когда мы сообщили ему о том, что нам удалось взять в доме профессора. Он чуть не сошел с ума от радости.

Пока мы возились с Фэтоном и Нейманом, поудобнее устраивая их в машине, Пул Вин, надо полагать, связался с Роттендоном. Оно и понятно, такое дело одному ему было не по зубам.

Ребят моих мы отправили на вокзал, чтобы они добирались до столицы на поезде, а мы с Пул Вином в двенадцать часов уже стучались в ворота горной виллы господина Роттендона. Дело сладили быстро, и я, получив деньги, расстался с Пул Вином и Роттендоном в полной уверенности, что ни в коем случае не встречусь с ними в такой обстановке.

Табольт повел вокруг себя рукой.

– Я полагал, что такие солидные люди сумеют с умом распорядиться результатами наших трудов…

Выступление Табольта и перекрестный допрос его продолжались часа три. Ни защите, ни обвинению не удалось сбить его со взятого тона.

Несколько дней судебное заседание выслушивало показания подсудимых. Были они на редкость исчерпывающими, не оставляющими никаких сомнений в том, что подсудимые говорят правду и только правду. Следственные материалы могли опровергнуть любую ложь. Защита из кожи вон лезла, чтобы направить процесс в сугубо уголовное русло, всячески затушевать его политические аспекты. Профессор Гинс принимал активное участие и в перекрестных допросах свидетелей и обвиняемых, и в борьбе с защитой за более широкое толкование обстоятельств, сопутствующих преступлению. Весьма странную позицию занял на процессе государственный обвинитель. У всех складывалось такое впечатление, что он пошел на поводу у защиты.

Все перипетии судебного заседания Яви переживал внутри. Лицо его выражало бесстрастное внимание и больше ничего.

Три дня профессор Фэтон находился под огнем перекрестного допроса защиты и обвинения. Защита и прокурор делали все возможное, чтобы поставить под сомнение существование информатора и письма. Два дня выстоял на кафедре для свидетелей доктор Нейман. Однако потерпевшие с завидной уверенностью держались первоначальных показаний. Позиция прокурора у многих на процессе вызвала удивление. Выступление его прозвучало на редкость бледно, беспомощно. Зато защита великолепно обыграла его слабость. Все ее аргументы сходились к одному: рассматриваемое дело должно решаться только в уголовном аспекте, к политике оно не имеет никакого отношения. Присяжным заседателям следует учесть, что эмоции и страсти не должны определять характера приговора. Следует также учесть чистосердечное признание всех обвиняемых. Именно благодаря этому судебное разбирательство прошло так быстро и гладко. И, наконец, отсутствие якобы похищенных предметов, полностью меняет суть дела. И судья, и присяжные заседатели при вынесении приговора должны руководствоваться лишь статьями, предусматривающими наказание только за похищение людей.

Наконец, судья предоставил слово представителю Комитета общественного спасения.

Профессор Гинс разгладил тонкими пальцами листки бумаги, лежавшие перед ним на столе.

– Не кажется ли вам странным, ваша честь и господа присяжные заседатели, тот факт, что защита и обвинение выступают на этом процессе в унисон друг другу. Правда, прокурор сделал попытку обвинить, но эта попытка в конечном итоге свелась к защите главных преступников.

– Я протестую! – выкрикнул с места прокурор. – Это абсурд!

Гинс вопросительно посмотрел на судью. Тот на мгновение задумался.

– Протест принят. Господин Гинс, прошу вас держаться ближе к делу.

– Я очень рад, что у господина прокурора наконец‑ то прорезался настоящий голос.

– Я протестую! – снова выкрикнул прокурор.

Зал глухо заворчал. Гинс оглянулся на зал и встретился с глазами Фэтона. Глаза эти смотрели на него с выражением непреклонной требовательности. Гинс улыбнулся.

– Прошу прощения, ваша честь. Мне бы хотелось еще раз уточнить свой статус на данном процессе. Насколько мне известно, меня пригласили сюда совсем не для того, чтобы лишать меня слова. Полагаю, что и вам, ваша честь, и присяжным заседателям следует учитывать два существенных момента. Я представляю собой на процессе совершенно новое явление. Возникает естественный вопрос: распространяются ли на меня процессуальные нормы и правила нашего судопроизводства? – Гинс сделал паузу. Судья промолчал. – Например, чем вы, ваша честь, руководствовались, принимая протесты прокурора? Я затрагиваю эти вопросы, ваша честь, не для того, чтобы спорить с вами или усомниться в ваших высоких судейских полномочиях. Отнюдь. Насколько я понял, моя роль в настоящем процессе не из последних. Кто я для суда? Если исходить из того, что в зале сейчас присутствует более пятисот корреспондентов и среди них есть представители информационных служб коммунистических стран, чего судопроизводство Арании тоже не знало за всю историю своего существования, то этот процесс, несомненно, является историческим и, несомненно, международным. История международного судопроизводства имеет в этом плане единственный аналог – судебный процесс, который состоялся после Большой войны. Поэтому руководствоваться по отношению ко мне, ваша честь, узкими рамками процессуальных норм судопроизводства Арании – значит искажать смысл и содержание процесса вообще. Поэтому я прошу определить конкретно мои права на данном процесце.

Гинс замолчал и погрузился в свои бумаги.

– Господа, – встал судья, – суд удаляется на совещание. О возобновлении заседания будет сообщено дополнительно.

В зале сразу стало шумно. Люди потекли к выходам: в бар, в ресторан, в комнаты отдыха, в бильярдные.

Фэтон, Нейман, Дюк, Дафин, Гар, Гинс, Яви, Уэбер, Бейт, Котр, Фрин, Соримен, Тэк, супруги Рэктон собрались в одной из комнат для свидетелей. Профессор Фэтон порывисто протянул Гинсу руку.

– Вы очень хорошо дали по зубам этой гнилой судейской крысе.

Гинс смущенно улыбнулся.

– Я понял, что они хотят превратить меня в придаток защиты. Послушали бы вы, как прокурор метал громы и молнии в мой адрес на моем процессе здесь, в столице, и как вела процесс эта судейская крыса.

Фэтон положил руку ему на плечо.

– Не огорчайтесь, коллега. Сейчас обстановка изменилась. Ведь вы на свободе и приговор, вынесенный вам, отменен.

Профессор Фэтон подсел к Дюку. Вскоре лицо его приняло задумчивое выражение. Жаль, что так бездарно пропали и информатор, и письмо.

Бейт и Уэбер не принимали участия в общем разговоре. Они увлеченно говорили о чем‑ то своем, похоже, весьма далеком от дела, в котором принимали участие. Профессор Гинс изредка поглядывал в их сторону, и инспектор Яви тоже.

Совсем другая атмосфера царила в камерах подсудимых. Пул Вин сидел на привинченном к полу стуле с высокой прямой спинкой, раскинув свое изрядно располневшее тело. Голова его была закинута назад. Глаза без всякого выражения уставились в потолок. Последние три недели он совсем забросил утреннюю гимнастику, и это плохо отозвалось на его здоровье: стало покалывать сердце, появилась одышка, болела, не переставая, голова. Упорно отказывался он от свидания с женой и детьми. Он ничуть не сожалел о том, что выдал инспектору своих компаньонов по Синдикату. Это был единственный козырь, который еще мог сыграть в его пользу. За профессора Фэтона он получит самое многое лет шесть. Когда ажиотаж вокруг дела поутихнет, деньги скажут свое веское слово. Губернаторы, не берущие взяток, такое же редкое явление, как и ископаемые мамонты… И все‑ таки в таком деле нужно было идти с Синдикатом. Но кто мог подумать, что так обернется!

Пул Вин сидел в своей обычной позе.

Если бы сторонний наблюдатель имел возможность следить за ним, он поразился бы: настолько быстро менялось лицо Вина, – от самого мрачного до самого беззаботного. Никто не сказал бы, увидев сейчас Пул Вина, что видит перед собой богатого, привыкшего к роскошной жизни человека, солидного дельца, достойного гражданина.

Господин Роттендон лежал в своей камере на кушетке, поджав к подбородку колени. Со дня ареста его мучили боли в области желудка. Напомнила о себе давнишняя язва желудка. Так утверждал домашний врач. С большим трудом удалось ему добиться разрешения на осмотр своего пациента. Внешний вид Роттендона поразил его. Перед ним сидел больной жалкий старик – одутловатое посеревшее лицо, безвольно опущенные плечи, выражение отчаянной безнадежности в глазах.

Адвоката поражало состояние подзащитного. Но он не знал, что Роттендон принимал участие, правда, только деньгами и в военном путче. Как все были уверены в успехе! Иначе он никогда не вел бы себя так вызывающе и никогда не дразнил бы инспектора Яви. Роттендон понимал, что он уже никогда не почувствует себя всесильным господином своей и чужих судеб. Полностью положившись на адвоката, он ограничил свое участие в процессе молчаливым присутствием там, где оно было необходимо. Сначала он кипел ненавистью ко всему миру. Так жестоко и нелепо обмануться. Не было уже никаких сомнений, что дело так и не получит развития, что Яви и иже с ним окажутся за решеткой. Пять миллионов, которые Военный Комитет израсходовал на подкуп высших и средних чинов армии, были его деньгами, были его вкладом в военный переворот. Ему обещали полное алиби и полную монополию в поставках пищевых продуктов для армии. Все складывалось прекрасно. И вдруг этот дикий налет инспектора и щелчок замка на наручниках. С него начался отсчет другого, страшного времени, другой и страшной жизни. Генералы крупно просчитались, и он вместе с ними.

Конечно, в тюрьме он долго не задержится, но что будет за жизнь. Голод настойчиво напомнил о себе. Наконец, Роттендон уступил ему. Через несколько минут он уже с аппетитом ел яйцо, сваренное всмятку.

Ремми Табольт широкими шагами мерил камеру по диагонали. Конечно, ходить в нормальной обуви лучше, чем в ботинках, смастеренных Руботом. Хитрая бестия. Как здорово он обратил его недостаток в достоинство. И фигура красивая, и рост поднимался. Но теперь все – хватит нервотрепок. Долго в тюрьме он не задержится – это точно. Деньги остались у него, самое главное. Цевоны не оставят в беде. Они в лепешку разобьются, но вытащат его из каталажки, найдут дорожку, по которой можно будет пустить сотню‑ другую тысяч монет. Больше десяти лет ему не дадут. Сначала деньги убавят срок наполовину, а потом еще наполовину. Года два придется посидеть. Такая передышка не повредит. Поскорее бы закончилась комедия. Розовая свинюшка уже почти разложилась от страха. Зато Пул Вин держится молодцом.

Табольт закурил сигарету и присел на кушетку. Камера не имела ни одного окна, и сюда не проникало ни одного звука. Он нервно прижал кончик сигареты к пепельнице и тронул кнопку звонка. Кто знает, где и когда придется обедать. Пока есть возможность, нужно пообедать плотнее.

Часа через два было объявлено о возобновлении судебного заседания. Люди хлынули в зал.

Яви протиснулся на свое место, сел. Вот уже несколько дней его преследует ощущение невыразимой усталости. Все‑ таки последнее дело отняло у него очень много физических и нравственных сил. В глубине души он был доволен собой. Не важно уже, кто какие получит сроки. Важно то, что ему удалось засадить за решетку Роттендона и, хотя и символически, Чепрэ и Эгрона. Теперь кое‑ кто научится уважать полицию и не будет считать себя пупом земли. Жаль, что ушел Райн. Жаль, что пропали информатор и письмо. А может, это хорошо. Кто знает, какие еще беды могли они принести людям.

Яви переводил взгляд с одного подсудимого на другого. Это было его последнее дело. Теперь он навсегда расстанется с полицией. Мир не переделаешь, даже если переловишь всех преступников. Их место быстренько займут другие. Уж если кого и винить, то саму жизнь, которая с такой легкостью и в таком количестве производит преступников. Если подойти к себе по самому крупному счету, то около сорока лет он занимался бесполезным делом. Он даже не знает, как складывались дальше судьбы людей, которых он разоблачал и сажал на скамью подсудимых. Он уличал, ловил, сажал в тюрьму. Но может ли он сказать себе, что приносил людям добро. Каким людям и какое добро – поди разберись. Он хорошо делал свою работу и ему хорошо платили. А кто и за что? Но не надо думать об этом, особенно сейчас, когда жизнь вышла на финишную прямую. На этот раз он выручил из беды двух очень хороших и очень добрых людей. И всегда старался выручать именно таких, и всегда был на стороне честных, и поэтому его работа имела для него смысл. Уголки его губ дрогнули, в глазах скользнула теплая искорка. Профессор Фэтон встретился с ним взглядом.

Судебный процесс транслировался не только на Аранию, но и на мировидение. Около получаса двадцать тысяч человек, стоя аплодировали Гинсу, когда он закончил свою обвинительную речь.

На другой день защита пыталась было открыть новый тур обмена мнениями сторон, но судья счел это излишним и перешел к заключительной фазе процесса – к последнему слову подсудимых.

Роттендон, Пул Вин и Табольт от последнего слова отказались. Другие говорили вяло.

И вот был оглашен приговор. Пул Вин и Роттендон были приговорены к восьми годам каторжных работ без права на какие‑ либо амнистии и помилования. Ремми Табольт отделался пятью годами тюрьмы. Итри по совокупности с неотбытым сроком наказания был приговорен к одиннадцати годам тюремного заключения. Остальные получили довольно скромные сроки.

Когда судья встал, чтобы объявить об окончании судебного процесса, в зале произошло нечто из ряда вон выходящее. Сперва по залу прошел легкий ветерок, пахнувший на присутствующих тончайшим ароматом, потом где‑ то над столиком Гинса возникло нечто похожее на вихрь, центр которого стал на глазах уплотняться, обретая форму и цвет. Наконец, вихрь растаял, а на столик Гинса стал медленно опускаться небольшой светлый квадрат. Весь зал и, надо полагать, все миллионы телезрителей не отрывали глаз от квадрата.

– Письмо! Письмо Астероллов! – разорвал тишину голос Гинса.

Зал еще, быть может, секунду хранил мертвое молчание, а потом взорвался единым воплем изумления.

Гинс придвинул к себе отливавший голубизной квадрат.

Репортеры из первых рядов сорвались с мест и рванулись к Гинсу. Но полицейские, которые стояли вдоль всего барьера, вскинули автоматы наизготовку. В зале снова воцарилась мертвая тишина.

Профессор начал читать:

«Дорогие земляне! Наш эксперимент окончен. Процесс, к которому приковано сейчас внимание всей планеты, есть логическое завершение развития определенных событий, вызванных нашим вмешательством в жизнь аранцев. Очень сожалеем, что оно нанесло им нравственный, моральный и материальный ущерб. Но мы не могли покинуть планету, не предприняв попытки познать некоторые очень важные закономерности развития ее цивилизации…»

Гинс сделал паузу, оглядел зал: ни одного движения ни единого шороха, будто зал заполнен не живыми людьми, а каменными изваяниями. Профессор провел ладонью по лицу, как бы снимая и с себя окаменелость, и продолжил чтение.

«…Мы обладаем опытом общения с другими цивилизациями, методами их познания. Существует закономерность: чтобы определить жизнеспособность какой‑ либо цивилизации, перспективы ее развития, необходимо прежде всего зафиксировать наиболее слабые ее звенья. Поэтому объектом своего эксперимента мы избрали наименее организованное общество.

В принципе на планете существуют две формы сознания. Одна принадлежит настоящему и устремлена в будущее, другая, продолжая пока существовать, имеет связь только с прошлым.

Путь войн, взаимного уничтожения, насилия, беспощадной эксплуатации разума в создании им все новых и новых средств его же уничтожения – тупиковая фаза развития любой цивилизации. Сознание, которое идет по этому пути, анархично. Оно разделяет людей, ожесточает их, порождает несчастья и страдания. Эти процессы особенно обостряются в критических ситуациях.

На очень короткое время мы лишили линцев самого искусственного и поэтому не самого необходимого блага. К чему это привело – знают уже все.

Когда нам стало известно, что на квартиру профессора Фэтона готовится налет, мы решили несколько изменить направление второй фазы эксперимента. Возникла возможность еще более конкретизировать опыт и форсировать получение конечного результата, с одной стороны, с другой – перепроверить свои предварительные выводы.

Новые реальности (информатор и письмо) попали в руки типичных носителей, как вы говорите, частнособственнической психологии. И что же? – Разве они сразу предприняли попытки развернуть научный поиск, приступить к узнаванию новых истин? Увы, нет.

В этом частном факте опять проявилась объективная логика сознания, в основе которого лежит культ насилия. За пределами круга своих материальных, политических и идеологических интересов сознание не только утрачивает способность познавать мир, открывать в нем новые истины, но является яростным врагом всего, что не отвечает его целям. Это его свойство особенно очевидно проявляется в вашей так называемой борьбе идей.

Однако не ради установления только этой истины начинали мы свой эксперимент. Нет, мы ставили перед собой и другую цель: узнать, насколько прогрессивная форма сознания, функционируя в наименее благоприятных для себя условиях, способна противостоять своему антиподу, утверждать в непримиримой борьбе с ним свои ценности и историческую правоту. И победа осталась за ним – и в Лине, и здесь, на судебном процессе.

У нас нет никаких сомнений в том, что ваша цивилизация преодолеет свою слабость. Тому залог – ее позитивные достижения и в области сознания, и в области научного творчества.

Мы говорим вам «до свидания», потому что верим – встреча с вами состоится. Наши следы найдете на планете, существование которой вы уже доказали и которую назвали «Заплутоновой». Мы оставим там для вас информатор и еще одно письмо. Если вы долетите до этой планеты, то найдете дорогу и к нам. До скорой встречи! Астероллы».

Новых строчек на голубой поверхности квадрата больше не появлялось.

Гинс обернулся к залу и едва не ударился затылком об объектив телекамеры. Один из телеоператоров придвинул свой аппарат почти вплотную к столику, чтобы брать текст письма как можно крупнее.

Зал вдруг ахнул. Гинс резко повернулся к столику. Никакого письма на нем не было. Над столиком угасал слабый вихрь. Снова на всех пахнул тонкий аромат и вскоре исчез.

И ничего не осталось от Астероллов, будто их никогда и не было.

⇐ Предыдущая 14 15 16 17 18 19 20 21 2223