ЧАСТЬ ВТОРАЯ 13 страница

— Не пролезает.

Бедный Ли от напряжения весь исчесался. Он сказал брату:

— Ну придумай еще что-нибудь.

Слышно было, как снаружи тяжко дышит Сун Ган. Прошло немного времени, и он произнес:

— Ну правда не лезет… Ты понюхал бы для затравки.

Сун Ган прижал тянучку снаружи прямо к щели, а нос Бритого Ли впечатался в зазор между створками. Он изо всех сил тянул в себя воздух и наконец почувствовал слабый сливочный запах. От этого Ли стал сам не свой и заплакал. Сун Ган спросил его:

— Бритый Ли, ты чего плачешь?

— Я почувствовал запах тянучки, — отвечал он сквозь всхлипы.

Сун Ган громко расхохотался снаружи. Услышав хохот брата,

Ли тоже рассмеялся сквозь слезы. За каждым его всхлипом следовал взрыв смеха, а за смехом — слезы. Потом они опустились по обе стороны от двери, прислонясь к ней спинами, и проговорили через нее очень-очень долго. Сун Ган рассказал Ли про свои деревенские новости: про то, как он научился ловить рыбу, научился залезать на деревья, научился высаживать рисовую рассаду и жать рис, а еще научился собирать хлопок. Бритый Ли рассказал Сун Гану про то, как умер патлатый Сунь Вэй, как избили ту самую Тетку Су из закусочной и повесили ей на шею табличку. Когда дошло до истории о смерти Сунь Вэя, Сун Ган зашмыгал снаружи носом и сказал:

— Уж больно жалостно.

Так дети самым душевным образом проговорили через дверь до позднего вечера. Увидев, как лучи солнца поползли по колодцу, Сун Ган спешно поднялся, постучал пальцами по двери и сказал Бритому Ли, что ему пора. Он добавил, что обратный путь не близок и хорошо было бы вернуться пораньше. Ли побарабанил по двери изнутри, умоляя Сун Гана поговорить еще чуть-чуть:

— Еще не стемнело…

Сун Ган, постучав, ответил:

— Если стемнеет, я заблужусь.

Уходя, он оставил пять конфет под камнем у дверей, чтоб не оставлять их на откосе окна — глядишь, еще заберет кто-нибудь. Сделав несколько шагов, он вернулся и сказал, что под камнем ими могут закусить дождевые черви. Он сорвал несколько листов платана, аккуратно завернул в них тянучку и убрал ее обратно под камень. Потом его глаза приникли к зазору между створками двери и посмотрели на брата.

— Пока, Бритый Ли, — попрощался Сун Ган.

Брат с горечью спросил его:

— А когда ты снова придешь повидать меня?

Сун Ган покачал головой:

— Я не знаю.

Ли услышал, как постепенно удалялись шаги брата, легкие, словно по дороге шел не девятилетний мальчик, а топала утка. Потом он приник к дверной щели, охраняя покой сливочной тянучки, упрятанной под камень. Когда кто-нибудь проходил мимо, у него екало сердце от ужаса, что этот кто-то догадается приподнять придверный камень. Ли с нетерпением ждал наступления сумерек, чтоб домой вернулась Ли Лань, открыла дверь и он смог бы затолкать в рот желанную тянучку.

Легкие шаги Сун Гана пронеслись по переулку, а потом вывернули на большую улицу. Он побрел по ней, озираясь по сторонам и бросая взгляды на знакомые дома и платаны. Вокруг кто-то дрался, кто-то плакал, кто-то гоготал во весь рот. Попадались и знакомые лица — Сун Ган улыбался им, но никто не обращал на него внимания. Он разочарованно прошагал пару улиц и перешел через мост, оказавшись у южных ворот. Выйдя за ворота, Сун Ган заблудился на первом же перекрестке. Еще не стемнело, но он уже жалко остановился на дороге, не зная, куда идти. Повсюду расстилались поля, торчали строения и везде маячил далекий горизонт. Он простоял на том перекрестке целую вечность. В конце концов на тропе показался какой-то мужчина, и Сун Ган кинулся к нему со словами «Дядя, дядя!», чтоб узнать, где находится деревня деда. Тот мужчина, покачав головой, сказал, что понятия не имеет. Потом, пошатываясь, он побрел прочь, а Сун Ган остался стоять посреди бескрайнего поля под бездонным небосводом. Чем дольше он торчал там, тем сильнее начинал бояться. Всплакнув пару раз, Сун Ган обтер слезы и пошел назад, доковылял до южных ворот и вновь вошел в Лючжэнь.

После ухода Сун Гана Ли все время просидел, припав к зазору между створками, так что у него заболели от напряжения глаза. Тут он внезапно заметил идущего обратно брата. Ли подумал, что тот небось опять соскучился по нему и потому вернулся. Лопаясь от радости, он замолотил по двери кулаками с воплем:

— Сун Ган, ты снова по мне соскучился?

Сун Ган покачал снаружи головой и горько выдавил из себя:

— Я заблудился. Не знал, как вернуться домой — чуть не помер со страху.

Ли расхохотался и, сотрясая дверь, стал утешать Сун Гана:

— А ты не волнуйся — подожди, пока мама придет. Она знает, как дойти до деревни, она отведет тебя обратно.

Сун Ган решил, что брат говорит дело, усердно покивал головой и, припав к двери, посмотрел сквозь щель на Бритого Ли. Потом он снова уселся на земле спиной ко входу, а Ли опустился со своей стороны на пол и прижался к двери. Дети снова оказались разделенными этой дверью и опять взялись за свои разговоры. На этот раз Сун Ган рассказывал Ли про то, что творилось в поселке: как там дрались, плакали и ржали. За разговором он вдруг вспомнил про «Большого белого кролика», быстрым движением перевернул камень и достал конфеты. Он сказал, что момент был очень опасный — дождевые черви уже проели листья, хорошо, что тянучка еще осталась целой. Сун Ган сложил конфеты в карман и зажал его рукой. Через какое-то время он тихонько сказал Бритому Ли:

— Бритый Ли, я проголодался, днем ведь не поел ничего толком. Можно мне съесть конфетку?

Ли заколебался. Его душила жаба. Снаружи Сун Ган продолжал увещевания:

— Ну я правда жутко голодный. Разреши мне съесть одну.

Ли закивал и выдавил из себя:

— Съешь четыре, одну оставь мне.

Сун Ган замотал головой со словами:

— Я съем одну.

Он вытащил из кармана тянучку, посмотрел на нее, а потом поднес к носу и понюхал. До малолетнего Ли в доме не донеслось ни чавка. Он слышал только мерное сопение брата. Не понимая, в чем дело, Ли спросил:

— Чой-то у тебя изо рта такие звуки доносятся, как из носа?

Сун Ган расхохотался:

— Я еще не ел, только нюхаю.

Ли поинтересовался:

— А че не ешь?

Давясь слюнями, Сун Ган сказал:

— Я не буду, это для тебя конфеты. Я понюхаю и все.

Тут как раз вернулась Ли Лань. Из своих комнат Ли услышал сперва радостный вскрик матери, потом ее торопливо бегущие шаги и, наконец, Сунганов вопль «Мама!». Ли Лань добежала до порога, всем телом обняла сына и затараторила что-то, совсем как пулемет. Бритый Ли тем временем, будто арестант, по-прежнему сидел в доме. Он изо всех сил бился в дверь и вопил на чем свет стоит. Прошло немало времени, прежде чем Ли Лань услышала его крики и отворила двери.

После этого братья встретились наконец-то чин чинарем. Ухватившись за руки, они запрыгали и заголосили так, что все взмокли, а сопли от прыжков стали вытекать из носа и затекать в рот. Когда они проскакали почти десять минут без перерыва, Сун Ган вспомнил про «Большого белого кролика», мирно лежавшего в кармане. Он обтер пот, нащупал конфеты, пересчитал их и одну за одной вложил в руки Бритому Ли. Тот упрятал четыре тянучки в карман, развернул пятую и затолкал ее в рот.

Ли Лань весь день провела на фабричном собрании, где ее клеймили и осуждали. Когда она вернулась домой, то от усталости еле держалась на ногах, но, едва увидев Сун Гана, пришла в такое приподнятое настроение, что аж раскраснелась. Со дня смерти Сун Фаньпина мать впервые так радовалась. Она пообещала сыновьям, что по случаю прихода Сун Гана они поедят чего-нибудь вкусненького. Взяв детей за руки, Ли Лань вышла на улицу и сказала, что пойдет с ними в «Народную» есть лапшу. Втроем они побрели по сумеречному поселку. Ли показалось, будто он не был на улице несколько лет. От веселья он уже и не шел вовсе, а подпрыгивал, и Сун Ган, вторя ему, двигался вперед такими же скачками. Ли Лань с широченной улыбкой тянула за собой детей. Ли давным-давно не видал ее улыбки, и оттого они с братом скакали еще веселее.

Дойдя до моста, они увидели, как Тетка Су из закусочной стоит там с деревянной табличкой на груди, низко понурив голову. Ее дочка стояла рядом и, вытянув вверх руку, цеплялась за одежду матери. Заметив Тетку Су, Сун Ган подошел к ней и спросил:

— Ты такая хорошая, почему тебе повесили табличку?

Тетка Су стояла с опущенной головой и молчала, как могила. Услышав слова Сун Гана, ее дочка принялась растирать слезы. Нагнувшись, Ли Лань толкнула слегка Бритого Ли и тихонько велела ему дать девочке конфетку. Захлебываясь слюнями, Ли выудил из кармана тянучку и с нечеловеческим усилием протянул ее Сестренке Су. Девочка, размазывая слезы, взяла конфету. Тогда Тетка Су подняла голову и улыбнулась Ли Лань, а та улыбнулась ей в ответ. Постояв так немного, Ли Лань потянула Сун Гана за руку. Он понял, что пора уходить, и сказал Тетке Су:

— Не волнуйся, тебе за это воздастся.

Тетка Су тихим голосом ответила ему:

— Хороший мальчик, тебе тоже за это воздастся. — Сказав это, она вскинула голову и произнесла: — Вам всем за это воздастся.

Наконец Ли Лань пришла с детьми в столовую. Братья давным-давно там не бывали. В прошлый раз их водил сюда Сун Фаньпин: отмахавшись красным флагом, в свой самый славный миг, он привел их сюда, и они ели лапшу, и все люди стояли вокруг них стеной, а повар подливал им мясного бульону. Сейчас в столовой было безлюдно. Ли Лань заказала им две миски пустой лапши, а себе не заказала ничего — пожалела. Она сказала, что поужинает дома тем, что осталось. Ли с Сун Ганом принялись за обжигающую лапшу, из носов у них закапало прямо в рот, и пришлось несколько раз засасывать сопли обратно. Им казалось, что бульон был на сей раз ничуть не плоше того, что они едали в прошлый. Тот же повар, что видел их раньше, улучив момент, когда вокруг никого не было, наклонился и тихо-тихо сказал:

— Для вас с мясным бульоном.

В тот вечер Ли Лань долго бродила с детьми по улицам. Когда стемнело, они пришли на стадион с лампами. Втроем с детьми Ли Лань уселась на камни рядом с площадкой и стала смотреть на пустое поле, залитое лунным светом. Она вспоминала, как сиял здесь прежде ослепительный свет, как шла здесь ожесточенная борьба и как Сун Фаньпин показал себя во всей красе — в особенности когда сделал свой ошеломительный слем-данк, так что народ враз смолк, а потом взорвался ревом. Ли Лань улыбалась в темноте одними уголками рта. Потом она сказала детям:

— С тех пор как ваш папа умер, в мире больше не осталось никого, кто умел бы так делать.

Сун Ган остался у Бритого Ли на два дня. На третий день утром его дед, тот самый старик помещик, пришел с мускатной тыквой. Не переступая порога, он остановился снаружи. Ли Лань тепло и сердечно крикнула ему «Отец!» и с небывалым пылом принялась тянуть его за рукав, стараясь затащить старика в дом. Тот зарделся, замотал головой и наотрез отказался проходить. Ли Лань не оставалось ничего другого, как притащить из дома скамейку, чтобы старик смог сесть на нее на улице. Но он не сел, а остался торчать столбом — только быстро наклонился и положил свою тыкву за порог. Он терпеливо ждал снаружи, пока Сун Ган доест свой завтрак. Когда Сун Ган вышел, тот взял его за руку, будто кланяясь, покивал Ли Лань и ушел вместе с внуком.

Ли подбежал к двери и с болью посмотрел на брата. Сун Ган много раз оборачивался и с болью глядел в глаза Бритого Ли. Его рука поднялась до плеча, чтоб помахать на прощанье, и Ли так же высоко вскинул ладонь и замахал вслед.

С тех пор Сун Ган приходил в поселок чуть не каждый месяц, но не один, а с дедом, который вез овощи на продажу. Они вдвоем входили в поселок еще затемно, пока Бритый Ли сладко спал. Миновав южные ворота, Сун Ган несся по предрассветным улицам, зажав в руках два вилка свежей капусты, прямо к дому Бритого Ли. Он тихо клал капусту на пороге, а потом бежал обратно на рынок, садился рядом с дедом и принимался драть за того глотку:

— Капуста! Капуста!

Сун Ган с дедом часто распродавали капусту уже к утру. Прихватив свое пустое коромысло, старик брал внука за руку и специально шел с ним обратно кружным путем, чтоб оказаться у дома брата. Они вдвоем тихонько останавливались у дверей и слушали, что происходит внутри: не встают ли уже Ли Лань с сыном? Но те всякий раз еще крепко спали, а капуста так и лежала у порога. Сун Ган с дедом нехотя шли назад бесшумными шагами.

Первый год Сун Ган всякий раз, отправляясь в поселок, приносил Ли несколько конфет. Он оборачивал их в листья платана и придавливал у двери камнем. Ли и представить себе не мог, сколько тянучки получил его брат от Ли Лань, да только выходило так, что в течение этого года ему почти каждый месяц доставался «Большой белый кролик».

Утром, встав с постели, Ли Лань раскрывала дверь, замечала покрытую росой капусту и кричала сыну:

— Сун Ган приходил.

Ли мигом вскакивал и кидался к камню у порога. Перевернув камень и вытащив из листвы конфеты, он бросался бежать вдоль по улице. Его мать знала, что Ли хочет увидеть брата, и не держала его. Когда он добегал до рынка, там уже не было и следа Сун Гана. Тогда Бритый Ли стремительно разворачивался и бежал к южным воротам. Несколько раз братьям удавалось там увидеться. Ли замечал вдалеке Сун Гана, который брел вслед за дедом с его коромыслом, и вопил из последних сил:

— Сун Ган! Сун Ган…

Услышав это, Сун Ган оборачивал голову и кричал что было мочи:

— Бритый Ли! Бритый Ли!

Его брат махал руками и выкрикивал его имя. Сам Сун Ган то и дело оборачивался на ходу, тоже махал брату рукой и звал того по имени. Ли вопил не переставая, даже когда Сун Ган пропадал из виду, он по-прежнему торчал у ворот и голосил:

— Сун Ган! Сун Ган…

От каждого его крика откуда-то с небес доносилось эхо:

— Ган…Ган…

Глава 24

Долгие годы бесшумно пронеслись над нашим поселком — семь лет прошло, как отрезало. А в Лючжэни женщине после смерти мужа месяц нельзя было мыть голову, самое долгое полгода.

Как умер Сун Фаньпин, Ли Лань так ни разу и не вымыла голову. Никто не ведал, каким было ее чувство к Сун Фаньпину — глубже самого синего моря. Семь лет она не мыла волос, да наяривала их брильянтином, так что стали они чернее черного, заблестели ярче яркого. Аккуратненько причесавшись и гордо вскинув голову, она выходила на улицу, и лючжэньские пацанята бежали за ней с криками:

— Помещица! Помещица!

Лицо у Ли Лань было все время растянуто в надменной улыбке. Хоть они с Сун Фаньпином и успели пожить как муж с женой всего только год да два месяца, однако ж в глубине души было это время для нее дольше всей жизни. Целых семь лет запах от немытых волос Ли Лань, сдобренных вдобавок брильянтином, становился все тошнотворнее. В самом начале, едва она приходила домой, комнаты тут же наполнялись вонью нестираных носков, а потом уж, едва она выходила на улицу, все прохожие унюхивали ее запах. Наш лючжэньский народец обходил Ли Лань за версту. Даже ребятня, что прозвала ее «помещицей», и та разбегалась во все стороны. Сверкая пятками, они зажимали себе носы и вопили:

— Вонючка! Вонючка!

Ли Лань гордилась этим. Ей хотелось, чтобы люди ни на секунду не забывали, что она была женой Сун Фаньпина. Когда, нацепив ранец, Бритый Ли пошел в школу, то, заполняя в анкетах графу с именем отца, он всякий раз по слову своей решительной матери писал «Сун Фаньпин». Это доставляло Бритому Ли уйму неприятностей: накарябав имя Сун Фаньпина, он вынужден был в графе «социальное происхождение» неизменно писать «из помещиков». В школе он на собственной шкуре испытал, что такое унижение. Все одноклассники дразнили его помещичьим сынком. Кроме родной матери и брата Сун Гана, что приходил из деревни навестить его, никто будто бы не мог больше припомнить его имени, даже учителя обращались к нему так:

— Вставай и отвечай урок, барчук.

В десять лет Бритый Ли вспомнил, что у него был еще родной отец, тот самый, что утонул в нужнике, глядя исподволь на женские задницы. Ли очень захотелось написать его имя, чтобы избежать потом треклятого слова «помещик». Он решил оказать сопротивление и, когда дело дошло до имени отца, спросил Ли Лань:

— Чего писать?

Ли Лань была занята стряпней, и вопрос сына заставил ее растеряться. Она озадаченно посмотрела на него и сказала:

— Сун Фаньпин.

Понурив голову, Ли произнес:

— А другой папа…

Ли Лань помрачнела и категорически отрезала:

— Нету никакого другого.

Она с гордостью носила свое имя помещицы и с гордостью хранила в глубине души живой образ Сун Фаньпина. Этой гордости Ли Лань хватило на целых семь лет, до того самого времени, покуда Бритому Ли не исполнилось четырнадцать. В тот год его схватили тепленьким в нужнике, пока он таращился тайком на женские задницы, и это вконец надломило Ли Лань. С тех самых пор она ластиком вымарывала из всех анкет сына имя Сун Фаньпина и вписывала туда совсем незнакомое ему имя — Лю Шаньфэн. Потом она переправляла социальное происхождение: «из помещиков» превращалось в «из крестьян-бедняков». Вручив исправленную анкету Бритому Ли, мать видела, как он стирает вписанные ею слова и поверх них выводит снова «Сун Фаньпин» и «из помещиков». В четырнадцать лет Ли было уже наплевать на «помещичьего сынка». Вымарывая имя родного отца, он бурчал себе под нос:

— Сун Фаньпин — вот кто мне отец.

Ли Лань смотрела на сына, будто не узнавая его. Слова Бритого Ли поражали ее. Когда сын вскидывал голову взглянуть на Ли Лань, она тут же опускала глаза и с присвистом бормотала:

— Твоего родного отца звали Лю Шаньфэн.

— Какой еще Лю Шаньфэн? — с небрежением бросал Бритый Ли. — Да если он мне отец, то, выходит, Сун Ган мне не брат.

Когда Ли прославился на всю округу своими туалетными подвигами, он мгновенно перестал быть «помещичьим сынком», а превратился в «малолетнюю жопу». Народ вообще-то давным-давно позабыл его родного отца, но тут его дурная слава, словно археологическая находка, вылезла на свет божий. Одноклассники больше не дразнили Бритого Ли барчуком, теперь они звали его малолетней жопой, а его отца — почтенной жопой. Даже учителя и те стали вызывать его так:

— Эй ты, жопа малолетняя, иди убираться.

К Ли Лань снова вернулось чувство собственной неполноценности — как после смерти первого мужа, сгинувшего в нужнике, и вся та гордость, которой одарил ее Сун Фаньпин, растаяла без следа. Она больше не разгуливала по улицам с высоко поднятой головой, а стала такой же робкой, как и четырнадцать лет тому назад. Оказавшись на улице, она всякий раз низко опускала голову и шла быстро-быстро, прижимаясь к стенам. Ей казалось, что все прохожие тычут в нее пальцами и честят на разные лады. Ли Лань расхотелось выходить из дому. Замуровав себя в четырех стенах, она сидела на краешке кровати, застывшая, как статуэтка. Вскоре к ней вернулись головные боли, и с утра до позднего вечера Ли Лань скрипела зубами.

А Ли в это время уже вовсю торговал секретом задницы Линь Хун. Он уже успел стрескать уйму мисок с лапшой саньсянь, по временам довольствуясь, правда, пустой, и нагулял себе от такого шикарного питания самую что ни на есть довольную и румяную физиономию.

Он чванно разгуливал по улицам с замашками настоящей знаменитости. Когда люди насмехались над ним и звали его «малолетней жопой», он плевал на это с высокой колокольни. Те, кто звали его так, не знали всей подноготной; а вот люди вроде Чжао, Лю, меньшого Точильщика и тому подобных, что заключали с ним сделку на предмет секрета Линьхуновой задницы и были в курсе всех дел, звали его не иначе как «повелитель жоп». Чжао к тому моменту уже заделался Стихоплетом Чжао, а Лю — Писакой Лю, и авторство замечательного прозвища Бритого Ли принадлежало именно этим двум литературным корифеям нашей Лючжэни. Самому Ли прозвище очень нравилось, оно казалось ему донельзя справедливым.

Трое молодых людей за несколько месяцев сдружились — не разлей вода. Их общим хобби было изучение и обсуждение прекрасных округлостей Линь Хун. Классики нашей Лючжэни все мозги себе сломали, пока не нашли целую кучу разных литературных выражений: реалистичных и лиричных, сравнений и метафор, описаний и рассуждений — и вывалили их все пред светлы очи Бритого Ли, желая, чтоб он выступил судьей и выбрал, какие из них будут для определения прелестей их дамы наиболее уместны и наиболее ярки. Наиболее уместные, по мнению Ли, слова все оказались донельзя реалистичными, а наиболее яркие — лиричными. После того как предмет их дискуссии был исчерпан, дружба Ли с литературными корифеями рассосалась сама собой. Но прежде, глубоко за полночь, юные дарования отправлялись воровать книги. Эти книги были изъята при обысках в культурную революцию, а потом на них был наложен арест. Бритый Ли несколько раз отправлялся стоять на стреме, пока они таскали добычу, и многие восхитительные словеса для красот Линь Хун были выужены потом из этих натыренных ими книг.

Из всех посвященных только Кузнец Тун не звал малолетнего Ли повелителем жоп. Он-то хотел обменять драгоценный секрет Линьхуновой задницы на миску бросовой лапши совсем без приварка, да Ли не пошел у него на поводу. Как говорится, отправился по шерсть, а вернулся стриженым — потерял Кузнец Тун свою пустую лапшу совсем зазря. Завидев на улице Ли, Кузнец ревел ему вслед:

— Ах ты, ублюдочья жопа!

Но Бритый Ли на это ничуть не сердился. Он со всем благоразумием советовал Кузнецу:

— Уж лучше называй меня «повелитель жоп».

Иногда Ли встречал на улице Линь Хун. Ей было тогда восемнадцать. Как говорится, девушка в восемнадцать лет — что цветок на ветке, так вот Линь Хун была тогда всем цветам цветок. Как только она появлялась на улицах поселка, все мужики тут же принимались пожирать ее глазами. Все эти типы знай себе пялились почем зря, а рта раскрыть никто не решался. Как-то раз Ли с энтузиазмом двинулся ей навстречу и, словно закадычный приятель, обратился к Линь Хун:

— Давненько не видались, Линь Хун! Как поживаешь?

Девушка зарделась от смущения. Этот пятнадцатилетний оболтус, что подглядывал за ней в нужнике, шел как ни в чем не бывало с ней рядом, не обращая ни малейшего внимания на удивленные и насмешливые рожи прохожих, и продолжал с энтузиазмом гнуть свое:

— Как там домашние?

Линь Хун заскрежетала зубами от злости и тихо сказала:

— Отвали!

Услышав это, Ли обернулся и посмотрел на толпу. Он замахал прохожим руками, будто Линь Хун велела убираться прочь именно им. Потом он, взвалив на себя обязанности ее опекуна, сказал едва не плачущей от раздражения спутнице:

— Куда идешь? Давай провожу.

Линь Хун потеряла уже всякое терпение. Она громко выругалась:

— Отвали! Шпана! — Ли снова обернулся и посмотрел на прохожих. Тут Линь Хун совершенно недвусмысленно обратилась к нему: — Я хочу, чтоб ты отвалил!

Под оглушительный хохот прохожих Бритый Ли остановился и стал глядеть вслед удаляющейся фигурке Линь Хун. Он разочарованно обтер губы и сказал толпе:

— Она еще сердится на меня. — Потом он покачал головой, тяжко вздохнул и с сожалением произнес: — Ох, не стоило мне допускать такой жизненно важной ошибки.

Слухи обо всех проказах Бритого Ли понемногу доходили до Ли Лань. От этого ее голова наклонялась все ниже и ниже. Из-за первого мужа ей случилось уже быть жертвой скандала, теперь ей приходилось выносить то же самое из-за сына. Прежде она умывалась слезами, теперь же ее слезы вытекли все, до последней капли. Ли Лань держала рот на замке и не вмешивалась в дела Бритого Ли. Она знала, что уже не в силах управлять им. Она часто просыпалась в ночи от головной боли и в страхе думала о том, что же с ним потом будет. Чуть не каждый раз ей не удавалось смежить глаз до рассвета, и она с горечью твердила сама себе:

— Господи, за что ж уродился мне этот дьявол?

Когда Ли Лань надломилась духом, ее здоровье тоже пошатнулось: мигрени становились все сильнее, потом что-то случилось и с почками. Пока Ли набивал себе брюхо лапшой саньсянь и отъедался почем зря, Ли Лань перестала ходить на работу. Она взяла больничный и сидела дома, вся пожелтевшая и иссохшая. Каждый день Ли Лань нужно было отправляться в больницу на уколы. Тамошние врачи и медсестры чуяли вонь от ее волос даже через свои марлевые повязки. Они говорили с ней, отвернув головы, и делали уколы, встав к ней боком. Когда Ли Лань стало хуже и потребовалась госпитализация, они сказали:

— Вымой голову, а потом приходи.

Ли Лань, поникнув от стыда, вернулась домой и переживала там в одиночестве два дня. Все это время она только и делала, что представляла себе облик улыбающегося, еще живого мужа. Ей казалось, что если она вымоется, то тем самым покажет себя недостойной Сун Фаньпина, недостойной любви всей ее жизни. Потом она подумала, что ей не так уж и много осталось, что совсем скоро она, возможно, свидится на том свете с Сун Фаньпином и ему, очень может быть, тоже не по сердцу придется тошнотворный запах ее волос. Поэтому воскресным вечером Ли Лань положила в бамбуковую корзинку смену чистой одежды, крикнула уже совсем было собравшегося испариться сына и, поколебавшись, сказала:

— Боюсь, что не вылечат меня. Пока я не померла, хочу вымыть как следует волосы.

С тех пор как Бритый Ли полюбовался женскими задницами в нужнике, Ли Лань впервые захотела, чтоб он вышел вместе с ней на улицу. Хотя сын, как и прежний муж, опозорил ее и она никак не могла простить этого прежнему мужу, пусть и покойному, с сыном все обстояло иначе: он ведь был все-таки своя кровинушка.

Когда они бок о бок двинулись по улице в сторону бань, Ли Лань вдруг заметила, что Ли уже перерос ее. На лице у матери заиграла удовлетворенная улыбка, и она, не удержавшись, схватила сына за руку. К тому времени Ли Лань уже ходила с одышкой. Пройдя метров двадцать, она прислонялась к дереву спиной и отдыхала, а Ли стоял с ней рядом и здоровался со знакомыми, всякий раз разъясняя Ли Лань, что это были за люди. Ли Лань с удивлением отметила, что знакомых у ее пятнадцатилетнего сына прямо-таки во много раз больше, чем у нее.

От их дома до бань было всего полкилометра, но Ли Лань понадобилось больше часа, чтоб одолеть это расстояние. Всякий раз, когда она приваливалась к дереву, Ли терпеливо ждал рядом, со взрослым видом развлекая ее рассказами о всяких лючжэньских делах — Ли Лань о них и не слыхивала. Тут пришел черед Ли Лань посмотреть на сына совсем другими глазами. В душе она ужасно обрадовалась и тут же подумала: вот если бы Бритый Ли был таким же порядочным, как Сун Ган, прожил бы он на этом свете, не знаючи горя, да только жаль… Ли Лань сказала себе: «Сын мой настоящий дьявол…»

Когда они добрались до входа в бани, Ли Лань снова немножко отдохнула у стены, а потом потянула Ли за руку, веля ему никуда не уходить, а дожидаться ее снаружи. Бритый Ли кивнул и поглядел вслед вошедшей в бани Ли Лань: шаги матери были медленными, как у старухи, а вот волосы, не мытые целых семь лет, черными и блестящими.

Ли проторчал у входа в бани незнамо сколько времени. Сперва у него от стояния заболели ноги, а потом заломило ступни и пятки. Он видел, как из здания наружу вываливалась куча раскрасневшегося народу с мокрыми волосами. Некоторые, заметив Ли, не забывали крикнуть ему «Эй, жопа малолетняя!», а некоторые окликали его «повелитель жоп». Для тех, кто обзывал его, Ли напускал на себя важный вид, не затрудняясь даже бросить взгляда в их сторону. Зато при тех, кто называл его «повелителем жоп», он расплывался в улыбке и приветствовал их со всем радушием, потому как это были все сплошь его лапшовые клиенты и приветливость Бритого Ли приносила свой процент.

А еще из бань вышел Кузнец Тун. Увидев торчащего при входе Ли, он проорал:

— Эй ты, ублюдочья жопа! — Потом он ткнул пальцем в здание и предложил: — Как славно подглядывать в банях! Жоп столько, что глаз на все не хватает…

Ли хмыкнул и сказал с неудовольствием:

— Да что б ты понимал! Ежели их так много, то разве все разглядишь? Даже и непонятно, на какую смотреть. — Произнеся это, он растопырил пальцы и принялся наставлять Кузнеца: — Самое большое должно быть не больше пяти, самое малое — не меньше двух. Если больше пяти, одуреешь смотреть. Ну а если меньше двух, то тогда выходит всего одна: попялиться-то попялился, запомнить-то запомнил, да никакого сопоставления.

Услышав это, Кузнец словно прозрел и будто бы с почтением сказал малолетнему Ли:

— Ты, ублюдочья задница, просто талантище! Я тебя как-нибудь непременно приглашу на миску саньсянь.

Ли сделал вежливый жест и поправил Кузнеца:

— Называй меня «повелитель жоп».

На сей раз Кузнец послушался и произнес:

— Ты и вправду «повелитель жоп».

Наш лючжэньский властелин жоп прочалился перед нашими лючжэньскими банями почти три часа, а его мать так и не вышла наружу. Временами его бросало в жар от злости, временами он начинал беспокоиться, не упала ли мать там, внутри, в обморок. Когда прошло три часа, вслед за несколькими молодыми девушками на пороге, с трудом передвигая ноги, появилась седенькая женщина. Ли был весь увлечен девушками, которые болтали и смеялись, пока с их волос капала вода, и даже не заметил, как та ковыляющая старушка подошла к нему. Седая женщина встала рядом с ним и тихонько сказала:

— Бритый Ли.

Он чуть не лишился чувств от удивления — не в силах поверить, что эта женщина его мать. Недавно космы входившей в бани Ли Лань были черны, как вороново крыло, теперь же она стояла перед сыном совсем седая. В память о Сун Фаньпине она восемь лет не мыла головы, а сейчас вмиг смыла с нее всю черноту, обнажив седые пряди.

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 131415 16 17 18 Следующая ⇒