ЧАСТЬ ВТОРАЯ 12 страница

— Эй, малец, не иди-ка ты со мной рядом, иди-ка ты за мной.

Всю разгульную спесь малолетнего Ли как рукой сняло. Лишившись права идти плечом к плечу с Сунь Вэем, он поплелся, как букашка, за ним следом. Склонив голову и опустив плечи, Ли уныло тащился позади и думал, что у Сунь Вэя не осталось ни одного друга, поэтому тот ради заполнения вакансии выбрал его в друзья. Даже несмотря на это, Ли все равно неотступно следовал за Сунь Вэем. Идти вместе с ним было все ж таки получше, чем идти одному.

Вот уж чего Бритый Ли никак не мог представить, так это что патлатый Сунь Вэй на следующее утро объявится на пороге его дома. Ли едва успел позавтракать, а Сунь Вэй уже заладил за окном свое: «Эх, вопрошу ль небеса и землю, кто владеет долею нашей?»

Когда Ли распахнул с радостью и удивлением двери, Сунь Вэй помахал ему рукой, как закадычный друг:

— Пойдем.

Они пошли вместе, причем Бритый Ли боязливо побрел сбоку от Сунь Вэя. Тот вроде не был против, и Ли успокоился. Дойдя до конца переулка, Сунь Вэй внезапно остановился и сказал:

— Посмотри, у меня на портках дырки нету?

Ли приблизил физиономию к заднице Сунь Вэя, но дырки не нашел.

— Нету, — сказал он.

Сунь Вэй ответил:

— Встань поближе и еще раз посмотри.

Нос Бритого Ли почти впечатался в задницу Сунь Вэя, но он по-прежнему не заметил там ни дыры. В этот миг Сунь Вэй вдруг громко перднул. Вонь ударила Ли по лицу, как порыв ветра. Сунь Вэй заржал и пошел дальше, громко читая нараспев: «Эх, вопрошу ль небеса и землю…»

И Ли мгновенно подхватил: «Кто владеет долею нашей, а?»

Он прекрасно знал, что Сунь Вэй разыграл его, но на это Бритому Ли было наплевать. А вот совсем не наплевать ему было на то, разрешал ли Сунь Вэй идти рядом или велел тащиться следом.

За оставшиеся дни лета Ли с Сунь Вэем стали не разлей вода. Они бродили по улицам дольше, чем на небе торчало солнце, а иногда продолжали бродить, даже когда всходила луна. Сунь Вэй не любил спокойных мест — ему нравились места оживленные, и Ли таскался за ним следом по поселку. Они кружили, как мухи над выгребной ямой, и не знали, куда пойти, окромя улиц.

Сунь Вэю нравились его длинные волосы. По крайней мере два раза за день он спускался по ступенькам к реке, присаживался на корточки и зачерпывал немного воды. Потом приглаживал волосы надо лбом, глядясь в мутное зеркало реки, отбрасывал в сторону свои длинные патлы и пару раз присвистывал от удовольствия. Ли быстро понял, почему ему так нравилось разгуливать по улицам: все дело было в стеклах. Когда, углядев какую-нибудь стеклянную поверхность, Сунь Вэй останавливался и начинал насвистывать, Ли уже знал, даже зажмурь он глаза, что тот снова оправляет свои лохмы.

Они часто встречали на улицах отца Сунь Вэя. Сунь Вэй при этом тут же опускал голову и быстро проходил мимо, словно боясь, что его узнают. Отец в высоком бумажном колпаке подметал улицы, как раньше это делал Сун Фаньпин. По утрам он шел с метлой в одну сторону, а по вечерам — в другую. Прохожие часто отчитывали его:

— Эй ты, во всех преступлениях сознался?

— Да, да, во всех, — послушно поддакивал он.

— Давай подумай, в чем еще не сознался.

Отец Сунь Вэя сгибался пополам и кивал головой:

— Так точно.

Иногда за него принимались дети:

— А ну давай руки вверх и кричи: «Побейте меня!»

Он вскидывал руки вверх и вопил:

— Побейте меня!

При виде этого балагана у Бритого Ли начинало чесаться в горле. Ему тоже хотелось сделать отцу Сунь Вэя выговор, хоть в пару слов, но рядом стоял Сунь Вэй, и, он не смел и пикнуть. Один раз он все-таки не выдержал, и, когда отец Сунь Вэя выкрикнул свое «Побейте меня!», Ли добавил:

— Крикни два раза.

Отец Сунь Вэя два раза поднял руки и два раза провопил: «Побейте меня!» Сунь Вэй со всего маху пнул Бритого Ли ногой и заорал благим матом:

— Твою мать, а! Прежде чем ударить псину, посмотри, кто ее хозяин.

Когда на пути попадались другие критикуемые в бумажных колпаках, Сунь Вэй подходил к ним и от души пинал ногой. Бритый Ли вслед за ним проделывал то же самое. Потом оба они радовались, будто слопали каждый по миске бесплатной лапши саньсянь, и Сунь Вэй говорил другу:

— Увидеть негодяя и при случае пнуть его — это как облегчиться да задницу подтереть.

Мать Сунь Вэя была когда-то сварливой бабой, что в день свадьбы Ли Лань и Сун Фаньпина поливала всех отборной бранью из-за потерянной несушки, да и вообще могла при случае разразиться целым потоком ругательств. Но едва ее муж оказался с бумажным колпаком на голове и деревянной табличкой на шее, как ее словно подменили: она стала говорить тихим голосом и встречать всех приятной улыбкой. Ли часто появлялся по утрам на пороге ее дома, и мать Сунь Вэя, зная, что это единственный друг ее сына, бросалась к нему с материнской теплотой и заботой. Когда Ли приходил с чумазой физиономией, она принималась протирать ему лицо собственным полотенцем; когда у него отлетали пуговицы с одежды, она заставляла его раздеться и пришивала пуговицы на место. Иногда она потихоньку интересовалась, как там дела у Ли Лань, но Ли мотал головой и говорил, что не знает. Мать Сунь Вэя вздыхала, и глаза у нее краснели. Всякий раз, когда слезы вот-вот должны были уже закапать, она отворачивалась.

Но дружба Бритого Ли с Сунь Вэем оказалась недолговечной. На улицах тогда кроме толп демонстрантов стали появляться люди с ножницами и машинками для стрижки волос. Завидев кого-нибудь в шортах, они хватали его и кромсали на нем штаны, пока те не начинали походить на швабру. Приметив длинноволосого мужчину, придавливали его к земле и выстригали на голове машинкой натуральную поляну с сорняками. И шорты, и длинные волосы — все это были признаки буржуазии. Патлатому Сунь Вэю никаким макаром не удалось бы скрыться.

Однажды утром, едва Бритый Ли со своим другом вышел на улицу и увидел, что отец Сунь Вэя, понурив голову, бродит с метлой вдалеке, как к ним подбежало несколько человек с ножницами и машинками. Сунь Вэй как раз исполнял свое: «Эх, вопрошу ль небеса и землю, кто владеет долею нашей?»

Услышав за спиной топот приближающихся людей, Ли обернулся и посмотрел назад. Он увидел, как несколько красноповязочных с ножницами и машинками кинулись к нему и, не понимая, что происходит, повернулся к Сунь Вэю, но тот уже бросился бежать сломя голову к своему отцу. Те с красными повязками пронеслись, как вихрь, мимо Ли и бросились догонять маячившего впереди Сунь Вэя.

Приятель Бритого Ли, обыкновенно при встрече быстро шмыгавший мимо собственного отца с низко опущенной головой, тут захотел спасти свою обожаемую шевелюру и кинулся к отцу с громкими воплями:

— Папа, спаси меня!

Но посреди улицы вырос еще один с красной повязкой на рукаве. Когда Сунь Вэй добежал до него, тот сделал мгновенный выпад, и Сунь Вэй грохнулся оземь, как подкошенный. Потом он поднялся, чтоб бежать дальше, но в этот миг подоспели те, кто был сзади, и придавили Сунь Вэя к земле. За ними подбежал и Ли, а заодно и отец Сунь Вэя. Ветром у него сдуло по пути колпак, но он вернулся, поднял его и вновь водрузил на голову, а потом побежал вперед, размахивая одной рукой, пока вторая придерживала на голове бумажный конус.

Пара крепких ребят прижала Сунь Вэя и принялась машинкой насильно корнать его роскошные длинные волосы. Сунь Вэй бился изо всех сил. Когда ему сжали руки, его ноги продолжали выписывать кругаля, как у пловца. Двое красноповязочных опустились на землю и придавили ему колени, чтоб он не мог двигаться. Когда тело Сунь Вэя оказалось сковано их мертвой хваткой, его голова стала закидываться вверх с непрекращающимися воплями:

— Папа, папа!

Машинка в руках красноповязочных, как пила, пошла по волосам и затылку Сунь Вэя. От судорожных движений его тела и усердия бривших его, она соскользнула с затылка вниз и вдруг глубоко врезалась ему в шею. Детина с машинкой продолжал брить что было мочи, не замечая, как брызги крови окрасили лезвия. Его рука так и не остановилась, пока не перерезала артерию.

Тут малолетний Ли увидел жуткую сцену: кровь из артерии взвилась фонтаном почти под два метра с небольшим, забрызгав всех красноповязочных с головы до пят. От испуга они подскочили, как на пружинах. Отец Сунь Вэя подбежал в своем бумажном колпаке и, увидев, как хлещет из шеи сына кровь, завыл, чтоб они отпустили его ребенка. Он грохнулся на колени в залитую кровью пыль, колпак свалился туда же. На этот раз он не бросился его поднимать, а обхватил сына руками. Голова Сунь Вэя качалась, как подрубленная. Отец выкрикивал имя Сунь Вэя, но тот никак не реагировал. С ужасом отец обратился к толпе:

— Мой сын умер?

Ему никто не ответил. Красноповязочные, покончив с Сунь Вэем, обтирали с лиц свежую кровь и обалдело пялились по сторонам, словно в конец одурев от увиденного. Тогда отец Сунь Вэя поднялся на ноги и проорал им в лицо:

— Вы! Убили моего сына!

С криками он набросился на них, и красноповязочные испуганно разбежались. Отец Сунь Вэя гневно вскинул кулаки и не знал, как быть: которого из них преследовать? Тут подошло еще несколько людей с повязками. Они принялись честить отца Сунь Вэя, требуя, чтоб он вернулся к своей метле. Тогда гневные кулаки обрушились на них, и Бритый Ли стал свидетелем жуткого побоища. Четверо набросились на одного, гоняя несчастного туда-сюда по улице, словно огромное вертящееся животное, и толпа зевак то накатывала, то отступала в такт их движениям. Отец Сунь Вэя бил их руками, пинал ногами, долбил головой, оглашая улицу ревом бешеного льва. Им и вчетвером было не одолеть его. Давно, когда он дрался с Сун Фаньпином, отец Сунь Вэя был ему совсем не противник. Но в тот миг Бритый Ли был уверен, что он разделал бы под орех и самого Сун Фаньпина.

Людей с повязками становилось все больше и больше. В конце концов их набралось человек двадцать, окружив отца Сунь Вэя плотным кольцом, они стали нападать на него по очереди и в конце концов повалили на землю. Потом те люди принялись пинать и топтать его ногами, как когда-то избивали Сун Фаньпина, пока он не застыл без движения. Тогда красноповязочные дали отдых ногам и тяжело задышали. Когда отец Сунь Вэя очнулся, они проорали:

— Встать! Пойдешь с нами.

Тут отец Сунь Вэя затрясся от страха. Отирая кровь со рта, он оторвал от земли свое изувеченное тело, поднял измазанный кровью сына колпак и как следует нацепил его на голову. Когда он, понурившись, побрел прочь, то заметил Бритого Ли. Всплакнув, отец Сунь Вэя сказал:

— Иди скорей скажи моей жене, что сына больше нет.

Дрожа всем телом, Ли пришел к дому Сунь Вэя. Было еще утро, и мать Сунь Вэя, увидев, как он торчит перед дверью в одиночестве, подумала, что Ли пришел за ее сыном. Она удивленно спросила:

— Разве вы только что не вместе вышли?

Бритый Ли покачал головой. Его била дрожь, и он не мог вымолвить ни слова. Заметив кровь на его лице, мать Сунь Вэя вскрикнула от испуга:

— Вы подрались?

Ли обтер лицо руками и тоже заметил кровь. Так он узнал, что кровь из шеи Сунь Вэя забрызгала и его. Тогда он завыл в голос и выдавил из себя сквозь плач:

— Сунь Вэй умер.

Потом Ли увидел, как ужас пополз по лицу женщины. Она в испуге смотрела на него, и он повторил свои слова еще раз. Ему показалось, что мать Сунь Вэя внезапно окосела. Тогда он добавил:

— На улице.

Мать Сунь Вэя, шатаясь, вышла из дому и побрела по переулку на большую улицу. Ли плелся за ней следом и, запинаясь, рассказывал, как умер ее сын и как ее муж подрался с народом. Мать Сунь Вэя шла все быстрее, и ее тело перестало мотаться из стороны в сторону, словно скорость придала ей устойчивости. Выйдя на улицу, она побежала бегом. Ли пробежал за ней немного, а потом остановился и увидел, как мать Сунь Вэя понеслась вперед, как замаячила вдали и как, добежав до лежащего в пыли сына, будто подкошенная, рухнула на землю. Потом Ли услышал душераздирающий рев, каждый звук которого был похож на свист, вырывающийся из распоротой груди после удара шилом.

С тех пор мать Сунь Вэя так и не перестала плакать. Ее глаза покраснели и отекли, выпучившись, как электрические лампочки, но она продолжала выть. Она, прижимаясь к стенам, выходила с утра на большую улицу и так же, прижимаясь к стенам, добредала до места смерти своего сына. Стояла там, глядя на следы крови, и плакала, не переставая. С заходом солнца мать Сунь Вэя так же — по стенке — возвращалась домой, а на следующий день оказывалась на прежнем месте с прежними рыданиями. Когда кто-нибудь из знакомых подходил к ней с утешениями, она отворачивалась, будто от стыда, и низко-низко опускала голову.

Вид у нее был совершенно невменяемый, глаза глядели отупело, а одежда, лицо и волосы делались день ото дня все грязнее. Ее походка тоже становилась странной: когда она заносила для шага правую ногу, ее правая рука откидывалась в сторону, а когда шагала левая нога, то и левая рука подлетала вместе с ней. Как говаривали у нас в Лючжэни, она ходила, как хромоножка. Дойдя до места смерти сына, она плюхалась на землю, обмякнув всем телом, как в забытьи. Ее глухой плач был таким тихим, что напоминал писк комарья. Многие считали, что она тронулась умом. Правда, когда она вдруг поднимала голову и сталкивалась с кем-нибудь взглядом, то спешила отвернуться и, согнувшись, потихоньку вытереть слезы. Потом, чтоб никто не видел, как она плачет, мать Сунь Вэя стала сразу отворачиваться, впечатывая лицо в придорожный платан.

Наши лючжэньские спорили почем зря: кто-то говорил, что она уже съехала с катушек, кто-то считал, что она не потеряла последний стыд, а значит, еще не совсем того. Те, кто твердил, что мать Сунь Вэя пока не чокнулась, все равно не могли объяснить ее чудное поведение. Поговаривали, что она впала в депрессию. Каждый день мать Сунь Вэя проходила своим маршрутом. Как-то она потеряла туфли, и с тех пор обуви у нее больше никто не видел. Одежды на ней с каждым днем тоже становилось все меньше, но непохоже было, чтоб она собиралась что-нибудь надеть. В один прекрасный день она оказалась сидящей на улице в чем мать родила. К тому моменту следы крови уже начисто смыло дождями, но она продолжала выглядывать их в пыли и рыдать. Она по-прежнему отворачивалась, встречаясь с людьми взглядом, прижимала лицо к стволу платана и украдкой промокала слезы. Но тут уж все лючжэньские были единодушны: все говорили, что она чокнулась, в самую что ни на есть заправду съехала с катушек.

Эта несчастная женщина уже не помнила, где ее дом. Когда темнело, она поднималась на ноги и принималась бродить по улицам и переулкам Лючжэни в поисках пристанища. В глубокой ночи мать Сунь Вэя бесшумно ходила здесь и там по поселку, как привидение, пугая случайных встречных. Те начинали вопить «ой, мамочки!» и едва не расставались с жизнью. Потом она забыла и место смерти сына. Целыми днями мать Сунь Вэя спешила куда-то, словно боясь не успеть на поезд. Она быстро шла в одну сторону и быстро кидалась в другую, выкрикивая все время имя сына, словно зазывая его на обед:

— Сунь Вэй! Сунь Вэй!

А совсем потом мать Сунь Вэя пропала из нашей Лючжэни. Прошло без малого несколько месяцев, прежде чем наши лючжэньские вспомнили про то, что давненько ее не видели. Все стали справляться друг у друга: эта, как его, мать Сунь Вэя — чего это она вдруг испарилась? Двое прижизненных дружков Сунь Вэя, Чжао и Лю, знали, куда она пошла. Встав посреди толпы, они помахали руками в южном направлении:

— Ушла она, давным-давно ушла.

— Ушла? — интересовался народ. — А куда это она пошла?

— Пошла в деревню.

Очень может статься, что Чжао и Лю были последними, кто видел мать Сунь Вэя. В тот день вечером они как раз удили рыбу с моста у южных ворот, когда заметили ее. На ней самым неожиданным образом оказалось даже что-то надето. Эту одежду как-то вечером натянула на нее потихоньку Тетка Су, не забыв и про штаны. Правда, когда мать Сунь Вэя выходила из южных ворот, штаны куда-то делись. В тот день у нее начались месячные, и, когда она шла по мосту, свежая кровь стекала по ее ногам на доски. От этой картины Чжао и Лю застыли с открытыми ртами.

А отца Сунь Вэя в день смерти сына заперли в тот самый тюремный амбар. Когда-то он сам сторожил там Сун Фаньпина, а теперь пришла его очередь — поговаривали, что он даже спал на тех же самых нарах. Смерть сына в луже крови лишила его на время рассудка, то-то он и бросился с кулаками на революционных цзаофаней. Заперев отца Сунь Вэя в сарае, красноповязочные в тот же вечер принялись за него по полной программе. Они связали ему руки и ноги, поймали на улице какую-то бездомную кошку и засунули кошку в штаны, завязав штанины. Кошка билась, царапалась и кусалась там целую ночь, а отец Сунь Вэя визжал от невыносимой боли. Все остальные арестанты в сарае тряслись до восхода от его криков, а некоторые особо трусоватые даже обмочились со страху.

На следующий день красноповязочные сменили наказание: велели ему снова лечь на пол и, раздобыв где-то металлическую щетку, принялись щекотать пятки. Отцу Сунь Вэя было и больно, и щекотно — руки и ноги у него задергались в конвульсиях, будто у пловца. Красноповязочные заржали. Кто-то из них спросил сквозь гогот:

— Знаешь, как это называется?

Отец Сунь Вэя дергался всем телом и выл. Стараясь ответить на их вопрос, он залился слезами:

— Я, я, я не знаю…

Другой с повязкой со смехом продолжил:

— Плавать умеешь?

Отец Сунь Вэя уже еле дышал. Он бормотал в ответ:

— Умею, умею…

— Это называется плавающая утка, — красноповязочные загоготали во все глотки. — Это ты сейчас плавающая утка.

На третий день они не отстали. Они зажгли папироску, поставили ее стоймя на пол и велели отцу Сунь Вэя снять штаны. Когда он стаскивал их с себя, у него перекосило от боли лицо, а зубы стали выбивать дробь почище железного молота Кузнеца Туна. Кошка располосовала ему ноги, и кровоточащие царапины припечатались к брючинам. Снимая с себя штаны, отец Сунь Вэя словно бы стягивал слой кожи. Кровь и гной залили ему ноги. Цзаофани велели отцу Сунь Вэя садиться задницей на папиросу, и он, обливаясь слезами, стал садиться. Один красноповязочный распластался на полу и, прижав к нему голову, стал наблюдать за процессом. Он руководил движениями, веля взять то чуть левее, то чуть правее и неизменно следя, чтоб папироса находилась точно напротив дырки в заднице. Потом тот человек махнул рукой и приказал:

— Садись!

Отец Сунь Вэя сел на зажженную папиросу. Он ощутил, как огонь опалил задний проход и взвыл. В тот момент он больше уже не чувствовал боли, а только чуял запах паленого мяса. Красноповязочный завопил:

— Садись! Садись!

Отец Сунь Вэя плюхнулся на пол, придавив папиросу задом. Она зашипела, обжигая ему задний проход, и погасла. Он сидел на полу, как мертвый. Цзаофани чуть не лопнули по швам от смеха. Кто-то спросил:

— Знаешь, как это называется?

Он бессильно покачал головой и тихо произнес:

— Не знаю.

— Называется курить жопой. — Красноповязочный пнул его со словами: — Запомнил? — Потом он наклонил голову и сказал: — Запомни как следует, как курить жопой.

Отец Сунь Вэя с лихвой хлебнул горя в том амбаре, откуда неслись ночами истошные вопли. Его ноги пухли все сильнее и сильнее, сочась кровью пополам с гноем и источая жуткую вонь. Когда отец Сунь Вэя ходил по большой нужде, то едва не кончался от мучений. Он боялся обтирать задницу: обтирание отзывалось жуткой болью. Дерьмо скапливалось у дырки в жопе, которая начала от этого гнить. Все его тело, сверху донизу, разлагалось заживо: ему было невыносимо стоять, невыносимо сидеть, невыносимо лежать, невыносимо двигаться и так же невыносимо торчать без движения.

Жить ему было тяжелее, чем сдохнуть. Но надо было выносить все новые пытки — только глубокой ночью выдавалась минутка покоя, когда он ложился, корчась от боли, на нары, и единственное, что не болело тогда в нем, были его мысли, вновь и вновь возвращавшиеся к жене и сыну. Он все время думал о том, где похоронен сын, и перед глазами его раз за разом вставало прекрасное место с зелеными холмами и глубоким водоемом. Отец Сун Вэя мечтал, чтоб сын был похоронен именно там. По временам это место казалось ему ужасно знакомым, а порой совсем чужим. А еще он все время думал, как там теперь его жена: воображал ее страдания после смерти сына, воображал, что она сильно похудела, перестала выходить на улицу, сидит себе тихонько дома и ждет его возвращения.

Каждый день в голову ему приходила мысль о самоубийстве, которая становилась со временем все навязчивей. К счастью, каждую ночь он проводил в раздумьях о сыне и оставшейся совсем без поддержки жене — это помогало отцу Сунь Вэя сносить все то, что предстояло днем. Ему казалось, что жена должна каждый день приходить к воротам амбара в надежде увидеть его, поэтому всякий раз, когда отворяли двери, он напряженно вглядывался в мир снаружи. Однажды отец Сунь Вэя взаправду не выдержал: бухнулся на колени перед каким-то красноповязочным и давай класть земные поклоны — умолял того позволить ему взглянуть на жену хоть одним глазком от ворот, если она пришла. Вот тогда он и узнал, что жена его свихнулась и бродит теперь по улицам в чем мать родила.

Мужик с повязкой заржал, позвал еще кого-то второго, и они вдвоем сказали отцу Сунь Вэя, что жена его давным-давно съехала с катушек. Потом красноповязочные принялись, заливаясь, обсуждать фигуру его жены: мол, батоны такие ничего, жалко, вислые, а вот волос у нее на одном месте немерено, грязные только, и трава еще к ним пристала…

Услышав это, отец Сунь Вэя плюхнулся на землю, свесил голову и застыл без движения. От горя он даже не смог плакать. Вечером, когда он лежал на нарах, тело разламывало жуткой болью, и такой же болью отзывались его мысли, словно кто-то прокручивал их через мясорубку, причиняя голове нестерпимую муку. В два часа, на рассвете, отец Сунь Вэя на какое-то время пришел в себя. Тогда он уже и впрямь решил покончить с собой. От одной этой мысли в мозгу у него стало вдруг безбольно, и мысли тут же пришли в порядок. Он в полной ясности вспомнил, что под нарами есть большой гвоздь, запримеченный почти месяц назад. Первая мысль о самоубийстве появилась как раз от этого гвоздя, и последняя опять к нему вернулась. Отец Сунь Вэя встал, опустился на колени, долго шарил руками и, наконец, нащупал тот самый гвоздь. Потом он приподнял плечами раму постели, нашел кирпичи, на которых она лежала, и сел, прислонясь к стене. Истерзанный, в тот миг он совсем не чувствовал боли. Идущий на смерть вдруг освободился от своей прижизненной муки. Усевшись, как следует, он пару раз глубоко вздохнул, взял левой рукой гвоздь и воткнул его себе в лоб. Его левая рука ухватилась за кирпич. Вспомнив о мертвом сыне, отец Сунь Вэя улыбнулся и тихо произнес:

— Я иду.

Правая рука ударила кирпичом по гвоздю, и он вошел в череп. Мысли его были по-прежнему отчетливы и ясны. Самоубийца вскинул руку, собираясь ударить еще раз, и тут вспомнил о своей безумной жене, оставшейся без пристанища. От этой мысли на глазах у него навернулись слезы, и он неслышно сказал ей:

— Прости.

После второго удара гвоздь воткнулся немного глубже, вроде бы задев мозг, но мысли были еще живы. Последним, о чем подумал умирающий, были треклятые ублюдки с повязками. От этого он пришел в жуткий гнев и, выпучив глаза, безумным голосом проорал в темноту, где скрывались воображаемые цзаофани:

— Убью гадов!

Вложив в последний удар все силы, он одним махом впечатал гвоздь в свою черепушку по самую шляпку. Кирпич от этого раскрошился на десять с лишним кусков.

Жуткий предсмертный вопль отца Сунь Вэя перебудил всех спавших в сарае: они проснулись в холодном поту, даже красноповязочных забила дрожь. Кто-то потянулся к выключателю, и, когда зажегся свет, они увидели, как отец Сунь Вэя, скособочившись, сидит у стены с выпученными глазами совсем без движения, а вокруг него набросаны обломки кирпича. Сперва никто не понял, что он кончился. Никто не мог взять в толк, чего он там сидит, и какой-то из цзаофаней заорал на него благим матом:

— Встать, твою мать! Он еще, тварь, глазелки свои пучит…

Потом он подошел и пнул отца Сунь Вэя, а тот сполз по стене, напугав красноповязочного до полусмерти. Отступив на пару шагов, тот мужик позвал двоих арестованных для проверки. Двое подошли и, опустившись на корточки, обсмотрели мертвого со всех сторон, заметили раны по всему телу, но так и не поняли, отчего он умер. Подняв труп, они увидели, что лоб у него был весь залит свежей кровью. Арестанты осмотрели со всей тщательностью мертвую голову, а потом ощупали. Тут наконец они узнали, в чем было дело, и одновременно заорали:

— Тут гвоздь! Он вбил его себе в череп.

Слухи о невероятном самоубийстве вмиг разлетелись по всей нашей Лючжэни. Ли Лань услышала эту новость дома, от соседей, что обсуждали под окнами смерть Суньвэева отца на разные лады. Они шумно втягивали в себя воздух и верещали, не переставая: уму непостижимо, что-то верится с трудом, кто б мог подумать… Говорили, что тот гвоздь был длиной больше чем шесть сантиметров — как только он сумел впихнуть его весь себе в голову, да еще и по самую шляпку, прям как на комоде, в ноль, так что и рукой не нашарить? На этом месте голоса начинали дрожать. Они говорили: как только он сумел на такое решиться, эдакий длиннющий гвоздь — тут в чужую голову вбивать станешь, сердце сведет, да и руки затрясутся, про свою черепушку и говорить не приходится… Ли Лань стояла у окна и слушала их пересуды. Когда соседи ушли, она развернулась и сказала себе с холодной усмешкой:

— Ежели человек умереть захочет, всегда способ найдется.

Глава 23

На улицах Лючжэни становилось все суматошнее. Чуть не каждый день революционные толпы затевали драку. Бритый Ли никак не мог взять в толк, почему эти люди с одинаковыми красными повязками на рукавах и одинаковыми красными флагами дерутся между собой. Они бились кулаками, древками флагов и палками, сливаясь в единый ком, как свора шакалов. Однажды Ли видел, что пустили в ход кухонные ножи и топоры — многие залились тогда кровью, а на телеграфных столбах, платанах, стенах и на мостовой остались их кровавые следы.

Ли Лань не разрешала больше Ли выходить на улицу. Она боялась, что он выскользнет в окно, поэтому забила окно гвоздями. Утром, отправляясь на фабрику, мать запирала сына в доме, а вечером, придя домой, открывала двери. У Ли началось самое взаправдашнее одинокое детство: с восхода солнца до заката весь его мир умещался в двух комнатах. Он начал тотальную войну против муравьев и тараканов. Частенько, лежа под кроватью с плошкой воды в руках, он ждал, пока муравьи повылазят из своих нор. Дождавшись, Ли сперва брызгал на них водой, а потом размазывал одного за другим. Однажды прямо у его глаз прошуршала мимо толстенная мышь, и с тех пор он от страха не отваживался больше втискиваться под кровать. Тогда малолетний Ли начал охотиться на тараканов в шкафах. Чтобы не дать им скрыться, он сам влезал с ними в шкаф и, вооружившись тапкой, наблюдал за движениями насекомых в тонкой прорези света из щели, а в нужный момент прибивал их. Однажды Ли уснул в шкафу. Когда Ли Лань вернулась вечером домой, он еще смотрел там свои сладкие сны. С несчастной Ли Лань случилась самая настоящая паника: она покричала на разные лады и в доме, и снаружи, а потом даже понеслась к колодцу и заглянула вовнутрь. Когда Ли, услышав ее крики, наконец вылез из шкафа, мать грохнулась на землю. Побелев, как полотно, она схватилась за сердце, не в силах выговорить ни слова.

Как раз в то время, когда Бритый Ли был одинок как никогда, Сун Ган пришел из своего далека навестить его. Прихватив с собой пять конфет «Большой белый кролик» и ни словом не обмолвившись деду, он вышел с утра из деревни и побрел по тропке, справляясь по дороге, как ему лучше дойти до Лючжэни. Ближе к полудню он добрел до дома брата и встал у окна. Постучав в стекло, Сун Ган крикнул:

— Бритый Ли! Бритый Ли… Ты дома? Это Сун Ган.

Ли едва не засыпал в то время на кровати от скуки. От крика Сун Гана он подскочил, как ужаленный, и бросился к окну. Барабаня в стекло, он так же заверещал:

— Сун Ган! Сун Ган! Я внутри.

Сун Ган прокричал снаружи:

— Бритый Ли, открой дверь!

— Заперто снаружи, мне не открыть.

— Открой окно.

— Окно забито гвоздями.

Братья, сотрясая раму, покричали еще какое-то время возбужденными голосами. Снизу Ли Лань когда-то оклеила окно газетами, так что они не могли разглядеть друг друга, а только вопили в надежде быть услышанными. Потом Бритый Ли подтащил к окну лавку и встал с нее на подоконник. Самые верхние квадраты стекла не были заклеены, и он наконец-то увидел Сун Гана, а тот наконец-то разглядел брата. На Сун Гане была та же самая одежда, что и в день похорон Сун Фаньпина. Запрокинув голову, он посмотрел на Ли и сказал:

— Бритый Ли, я по тебе соскучился.

Сказав это, он смущенно улыбнулся. Ли обеими руками постучал по стеклу и залопотал:

— Сун Ган, и я по тебе соскучился.

Сун Ган вытащил из кармана пять конфет, сгреб их обеими руками и протянул со словами:

— Видно тебе? Это я для тебя принес.

Ли увидел тянучку и завопил от радости:

— Сун Ган, мне видно! Сун Ган! Ты такой хороший!

Слюни у него потекли ручьем, но оконное стекло надежно отделяло его от сунгановых конфет, не давая попробовать. Он закричал брату:

— Сун Ган! Придумай что-нибудь! Запихни их как-нибудь сюда.

Сун Ган опустил вскинутые вверх руки, подумал какое-то время и произнес:

— Я пропихну через дверной проем.

Ли быстренько спустился с подоконника, а потом с лавки, подбежал к двери и увидел, как сквозь самую широкую щель лезет конфетная обертка и шевелится там, в щели. Сама конфета не пролезала. Снаружи донесся голос Сун Гана:

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 121314 15 16 17 Следующая ⇒