Открытая дверь.

Кто-то обрадуется.

- Курить будешь?

Владимир очень удивился вопросу, потому что испокон веков за хрупкой Цэрэн не было злой привычки. Пахло от девочки только цветами и пряностями, что она непрестанно терла в пальцах. А сегодня пахло рассветной свежестью и мокрым асфальтом.

- Нет? – скорее спросил, чем дал четкий ответ Вова, и отвернулся.

На небе разгорался рассвет. В Петербурге никогда и ничего не разгоралось, Владимиру просто очень хотелось думать красиво. Серое маслянистое небо слабо подернулось пыльно-розовым и вроде бы теплым, обманно теплым, теплым, которое станет самым стально-ледяным уже к середине дня. Отсюда не были видны купола, но слышались колокола Покровов на соседней линии. Они всегда звонили в этот день, каждый год. Звук путался в проводах, утопал в пыльно-розовом.
Несмотря на май, воздух был холодным. Таким холодным, когда казалось и под кожей ветер сквозил. Стоило замереть – пригревался, мурашки на коже замирали и выжидали; двинешься – вновь прошибало всего до кости холодом. В Питере всегда так – все живое замерзает.
Цэрэн зябко елозила на ступеньках.

- Ну, и слава богу! – засмеялась девочка, щуря и без того узкие глаза так, что они вовсе исчезли на лице. – У меня и нечего…
- Так зачем же спрашивала? – недоумевал Владимир.
- Ну как же, - Цэрэн обернулась на него всем телом, начав объяснять быстро, но четко все то, что ей виделось прописной истиной. – Мы вот тут сидим совсем одни, рассвет красивый, и молчим, как дураки. Нужно что-то сказать, да? То-то же. Так вот я и сказала.
- Почему же именно это?
- Почему не это?

Глаза на лице девочки снова исчезли, а рот снова расползся шире. На лице этом одновременно никак не могли ужиться глаза и улыбка вместе, поэтому Цэрэн приходилось вечно выбирать.

Двор не был маленьким, а даже очень большим, таким, что нельзя было толком знать, где кончается он и начинается двор следующий. И Вова с уверенность называл этот двор самым огромным на линии, или даже на всем острове.
Вова и Цэрэн сидели зябко на бетонных, узких и ужасно обколотых ступеньках, ведущих на самый верх бомбоубежища, одного из тех, что сохранилось с далеких положительно для каждого времен.
В детстве бомбоубежище было большим, высоким, и скатываться с него зимой на ледянке, грубо обозванной отцом поджопником, было страшно. Теперь бомбоубежище сделалось высотой покоренной и привычной, взобраться на самый верх не представляло никакой проблемы даже зимой. Но двор остался любимым, а бомбоубежище каким-то сокровенным и правильным, к примеру, для таких вот рассветных посиделок.

- А ты когда-нибудь видел, как в бомбоубежище ходили? – ворвалась в Володины мысли Цэрэн.
- Видел! – обрадовался Вова, будто всю жизнь ждал этого вопроса. – Пришли такие смурные дядечки и открыли ту дверь, ну под уступом, на котором мы сидим обычно, так вот, пришли, открыли и зашли.
- И что? – нетерпеливо спросила Цэрэн новый вопрос, будто вопросы эти ее грели на промозглом ветру.
- Ну потом, наверное, вышли. – пожал мальчик плечами.
- А внутри-то, что?
- Грязь, темнота… - предположил безразлично Вова.
- Нет, так же ж нельзя. Там может… - девочка тянула секунду, задумываясь, подыскивая вариант наиболее интересный. – Там, под нами, может целый мир другой, а мы и не знаем!
- Тю! – махнул рукой Вова.
- А может бомба лежит, а мы сидим и сейчас, ка-а-ак!...
Владимир перехватил взлетевшие веселые руки девочки, намеревавшейся наглядно показать, что же произойдет после этого «к-а-ак!»
- Нет там никакой бомбы. – уверенно кивнул Вова.
- И горы трупов нет? – разочарованно распахнула глаза Цэрэн, кажется, шире, чем вообще могла, рот же ее сошелся в узкую печальную полоску.
- Нет.

Стало совсем светло. Так светло, что даже не верилось, что, когда из дома выходили, висели еще сумерки. По двору промчалась первая машина. Нарушила все, взбередила тишину и душу. Воздух дрогнул, точно раскрошился осколками и опал на землю.

- Я знаю. – вдруг кивнула Цэрэн.
- Что? – непонимающе свел брови Владимир, уже и позабыв о разговоре.
- Что там всего этого нет. – пожала девочка плечами и, потянувшись, кажется, во все стороны сразу, встала. – Я там была.

Вдруг вся ощерилась, как дикое животное, забегала взглядом по траве, точно следя за кем-то, добыла из кармана крошечную бусинку и прицелившись бросила. Потом погрустнела в миг, шепнула: «Показалась. Чертовщина какая-то чудится!» Цэрэн вздохнула глубоко, тоже всем телом, бросила на траву еще бусину и побежала вниз не по ступенькам, с которых и упасть не долго, а по склону, с которого тоже можно упасть, но катиться будет как-то приятнее.

Когда Вова догнал ее, он, запыхавшись, спросил:
- Так зачем же ты тогда спрашивала меня?
Цэрэн ответила широкой улыбкой:
- Ну, а вдруг ты увидел там что-то другое, чего не видела я?

Девочка собралась убегать, даже подхватила легкий, каким и должен быть в последние дни учебы, портфель, но Владимир остановил ее вопросом:

- А это, что? – в раскрытой ладони у него лежала цветная бусина, которую он подобрал с травы, куда Цэрэн ее бросила.
- Бусинка. – непоколебимо и, кажется, даже без улыбки ответила девочка.
- Это я вижу. Но зачем ты ее туда кинула?
- Я везде кидаю. – пожала Цэрэн плечами, показывая карманы, полные разноцветных бусин. – Кто-нибудь найдет – обрадуется.
- А если не найдет?
- Кто-нибудь другой найдет.
- А если не обрадуется?
- Ты же обрадовался!

Цэрэн поспешно отсалютовал Владимиру и, ускорив шаг, направилась к подворотне.
Вова перевел взгляд с бусинки на Цэрэн, с Цэрэн на бусинку, потом еще раз на Цэрэн, на небо, на бусинку, на бомбоубежище, на Цэрэн.

- Эй, - окликнул он девочку. – Давай прогуляем школу?

Открытая дверь.

Если достаточно долго шагать по мокрой мостовой, в которой отражаются пылкие огни, незнакомые огни, можно полюбить положительно любой город. Если долго шагать по мокрой мостовой, покажется, что шагаешь по огню. Синему, белесому, ярко красному, даже карминовому огню.

Мишка шёл по Москве бережно и боязливо: этот огонь был ему пугающе незнаком, он опалял и после хладного пламени родного Города жёг не по-детски.

Ему редко удавалось дошагать до другого города. Город не любил отпускать Мишку. Стоило ему выехать из Петербурга обычным поездом, автобусом, да хоть самолетом улететь, как из темноты появлялась Дверь, самая обычная, петербургская, и утаскивала Мишку за собой – хоть с ключом, хоть без ключа. Вообще-то ключ Мишке достался тайно, и про Двери он узнал вовсе не специально. Обычно Двери нужно было открывать (у Миши даже получалось), чтобы перемещаться по Городу быстро, легко, весело, с крыши -в небо над рекой, из неба - прямо на Дворцовую площадь и так далее… Только на изнаночную сторону Петербурга ну никак не получалось попасть. Открывал Двери Мишка непременно ключом, а вот в других городах получалось иначе. Двери сами появлялись, Город дотягивался до Миши страшными темными лапами, вездесущими, слишком вездесущими, чтобы их увидеть, слишком настойчивыми, чтобы не почуять. Все в Городе принадлежали Городу, в том числе и Мишка. И стоило ему оказаться где-то еще, как Двери открывались уже сами, вылавливали Мишу по закоулкам и, точно на аркане, тащили домой.

В Москве Мишка был впервые. Кажется, у него было еще время.

«Если до утра не попадусь, - думал Мишка. - Махну в Александровскую, а то вроде побывал в Москве, а ничегошеньки не видел!»

Москва оживала медленно, вспыхивая в темноте вывесками, окнами, фонарями и цветными герляндами.

«Разве так бывает? - думал Миша. - Чтобы город только ночью жил, а днём будто и нет его?»

Днём Москва надевала серый приталенный костюм и закрывала глаза, и днём Мишка так и не попался, наверное, потому что не осталось попросту во всем городе ни одного укромного уголка. Днём Москвы будто и не было, но каждый угол был обжит и полон людьми. Ночью все менялось ровно наоборот: Москва оживала и будто бы даже обретала власть какую-то, раскидывалась кругом троерукая, огненная, шестикрылая, семистрельная, колокольная, ночная. Люди же, как всегда, кипишащие везде, власть теряли, и некоторые уголки оказывались для них вовсе недоступными.

Вот тут-то Мишка и попался.

Ему с самого начала было все абсолютно ясно. И призрачные мечты о Слободе, конечно, были только мечтами. Больше дня ему бы тут побыть никак не дали, потому что попросту нельзя. Невозможно. Ни для кого невозможно, ни для Города, ни для него самого. Потому что больше дня – и пропадет, сгинет.

Улочка была очень узкой, какие бывают в районе Китай-города, но не рядом с вокзалом. Узкой, нежданно чистой и, что, наверное, самое первое бросалось не в глаза, но в нос, пахла грозовым озоном и ладаном. Мишка, конечно, профукал все эти неопровержимые приметы и, радостно ступив на мокрые, нежданно совсем старинные и колотые камни кладки, пошел дальше, мечтая обо всем на свете. Опомнился он, только когда голову привычно уже повело при попытке свернуть в переулок.

Дело в том, что Мишка забывал. Нет, нет! У Ласко была прекрасная актёрская память, профессиональная даже. Но сколько бы раз Илга ни толковала ему правила игры, он забывал. Вернее, начинал сомневаться, а не приснилось ли ему все? И каждый раз, каждый раз, когда Дверь вновь появлялась, Мишка радовался, как маленький: «Нет! Не приснилось! Не привиделось!» Каждый раз обещал себе запомнить ощущение невольного бега под ногами, ощущение невидимых рук Города, толкающих вперед… И каждый раз все заново!

Вот и теперь Мишка сначала обрадовался ужасно, потом погрустнел, вспомнив о невозможных теперь планах.

«Приехали! - выдохнул печально Миша. - Фигушка мне на постном масле, а не Слобода и культурное образование.»

Кончик улицы затягивал пьяный туман, и Мишка, как всегда, не ожидая ответа, крикнул:
- Я тут пытаюсь культурно образоваться, а вы со своей Дверью!

Ответа, по чертовым, божьим и вообще всем законам, последовать не должно было, но он последовал.
Из темноты, из тумана, из озоновой дали засмеялся колокольчатый раззвончатый голос:
- Мы тут пытаемся сделать так, чтобы тебя не развеяло по темноте, а ты со своей Слободой!

Мишка остановился на секунду, качнул головой, и решил, что удивляться было бы глупо. В его положении удивляться давно пора бы перестать вообще всему, тем более рыжим девочкам, босиком бродящим у его Двери.

- И что ты тут делаешь? - спросил как-то даже обиженно Мишка, когда его собеседница появилась перед ним из темноты целиком.
- Тебя жду!

«И вот не поймёшь, - злился про себя Мишка. - Шутит она, издевается, правду говорит, или просто дура!»

Мишку буквально трясло от нетерпения: рука судорожно сжималась, пальцы дрожали, ища заветную ручку; ноги суетились, и Миша ловил себя непрестанно на том, что переступал с ноги на ногу и дышал неровно.
Двери тянули к себе, как магнитом. Вот она перед тобой – не отлепишься, пока не дойдешь до нее, не откроешь, не попадешь куда-нибудь туда не знаю куда.Только Петербург мог такое придумать и создать. Только Петербург мог придумать отпускать человека в другой город и тут ж выдергивать оттуда, точно держа на вечном коротком поводке.

Когда девочка вышла из темноты целиком, она ожидаемо оказалась Мишки ниже и ярко рыжая. Вся. Не только костер на голове, но костровище в глазах, и вся кожа сияла, как камни мостовой, отражая огонь Москвы.

- Зайга. - протянула девочка руку, как для поцелуя.

Миша не был уверен, что это за слово такое «Зайга». Имя это? Как-то древнее заклинание, что?
Он неловко пожал маленькую ладонь и тут же отдёрнул руку. Пальцы обожгло, как к утюгу нечаянно прислонился.
И в этот же миг Мишке привиделось, что движения девочки оставляют за собой в воздухе световые линии, как бенгальский огонь.

«Ну и пожалуйста! - надулся Мишка мысленно. - Ну и вообще не удивительно. Я и сам как-нибудь так могу. Ну и не удивительно...»

Зайга повела горячей ладонью перед лицом Ласко.
- Эй-эй! Ты проходить будешь?

Мишка сначала шагнул, а потом уже удивился, что же это такое за день такой непутевый!
Ощущение, знакомое до боли, что камни сами уносят тебя вперёд, накрыло с головой и разом, крошечное расстояние длилось слишком медленно, но при этом бежали непослушные ноги слишком быстро. Мишка обожал эти минуты, когда сам себя притормаживаешь, но это просто невыносимо, поэтому в конце обязательно срываешься и бежишь, бежишь к своей новой Двери.

«Сейчас домой, - думал Мишка. – К Илге на чай, а потом…»

- Ой, да ты придуманный!

Мишка вздрогнул и почти остановился, что казалось невозможным. Рядом с ним весело и вовсе не торопливо шла Зайга.

- Эй! Это моя Дверь! - надулся Миша.
- Да не нужна она мне! Глупый какой, мне просто нужно в твой Город. Умей вертеться! - веско завила Зайга, пожав плечами.
- Зачем?

Девочка вопрос совершенно проигнорировала. Просвистела в воздухе огненными линиями, остающимися (не привиделось!) от рук, волос, хохочущих плеч.

- Так я говорю, - спокойно продолжила гнуть свою линию Зайга, а Мишке вновь пришлось притормаживать, это становилось все сложнее. – Ты придуманный?
- Возможно. – передернул Мишка плечами, все же ускоряя шаг, невольно, но так желанно. – А кто из нас не придуманный?

Дверь была теперь совсем близко.

- Ну, да. – пожала плечами Зайга в ответ. – Только вот меня придумали на… веков много раньше.

Девочка как раз очень по-девчоночьи показала Мише язык, словно пара веков что-то ей давали. Хотя, не Мишке было судить о том, что дают века.

- А кто тебя придумал, знаешь? – спрашивать было тяжело, теперь уже очень, потому что дыхание натурально перехватывало.

«Каждый раз, - думал судорожно Мишка. – Каждый раз думаю, что не доберусь до Двери, каждый раз добираюсь. И каждый раз по ту сторону лучше, лучше, хотя куда, казалось бы, еще лучше?»

Зайга, кратко отсмеявшись, неторопливо отвечала:
- Кучка.
- Какая кучка?
- Не какая, а какой. Степан Кучка.

Но Мишке было не до шуток. А Зайге, казалось, и вовсе не сложно было идти и медленно, и неторопливо, да еще и хохотать в придачу.

«Ага, конечно, - понял Мишка. – Легкой ей, Кучка ее придумал!»

Сам Мишка не знал, кем был выдуман. Никогда не знал, хотя и пытался вызнать. Вечно казалось, что он просто забыл, давно и безнадежно забыл, а вспомнить почему-то не может.
Зайга шла рядом веселая и звонкая, светящаяся оранжевыми лентами от смуглой кожи.

«Тьфу на нее! – Мишка думал теперь уже совсем суматошно. – Зайга, Зайга, привязалась тоже. Кучка! И горячая сама тоже, как… камни, Москва, огни, черт!»

Мишка коснулся наконец ручки и отворил Дверь, даже, впервые, наверно, не рассмотрев ни ручки, ни самой Двери, сегодня деревянной и синей. А за Дверью сиял Казанский.

- Эй, погоди! – окликнула Мишу Зайга. – Лапу дай, чай не обожжешься.

Мишка протянул руку недоверчиво, но все же вцепился в горячую ладонь, захотелось крикнуть «А вот и обжегся!», но вместо этого он шагнул вперед. Дверь хлопнула за спиной.

У Казанского Мишка оказался в полном одиночестве с красной от ожога ладонью.

- Ну здравствуй, Петербург. – криво ухмыльнулся Ласко.

Город вздрогнул пустотой проспекта, впился глазами-фонарями, прокричал далеким трамвайным звоном.

- Поистине, оптимистичное приветствие. – буркнул Мишка, завязывая руки почти узлом на груди.

Счастье слишком быстро сменилось резкой тянущей болью под ключицами. Ведь всем известно: трамвай звенит в Городе непременно к смерти.

12 3 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒