Октябрь 1904 г. 1 страница

С. Гусевъ-Оренбургскій

Страна отцовъ

Посвящается Алексѣю Максимовичу Пѣшкову.

Сборникъ No 4 товарищества "Знаніе" за 1904 годъ. С-Пб, 1905.

Изгнанниками должны вы быть изъ страны отцовъ вашихъ. Страну дѣтей вашихъ должны вы любить.

Ф. Ницше.

Четверть вѣка назадъ Житницкій уѣздъ считался богатѣйшимъ уѣздомъ Старомірской губерніи. Уѣздный городъ Житница, окруженный кольцомъ хлѣбныхъ амбаровъ, гдѣ денно и нощно ссыпался и выгружался хлѣбъ, напоминалъ вѣчную ярмарку: гулъ и гамъ нескончаемаго базара стоялъ надъ грязью улицъ, надъ сутолкой пристани, надъ взбаломученной гладью затона, кишѣвшаго барками, буксирами, расшивами и баржами. Грязь улицъ казалась золотою грязью, такъ густо было въ ней замѣшано зерно. Поэтому городъ напоминалъ обширный птичникъ: стаи голубей носились въ воздухѣ прожорливой саранчей, дѣля богатую добычу съ курами, воробьями и галками. Мужики изъ ближнихъ и дальнихъ деревень придавали городу оживленный видъ непрекращающагося праздника. Обыватель издалека узнавалъ мужиковъ по одежѣ, по говору,— по упряжкѣ ихъ коней, по манерѣ держать себя.

— Вотъ завидовцы ѣдутъ! — говорилъ онъ, выходя къ воротамъ, увѣнчаннымъ пучкомъ сѣна:— ишь, какъ громко гуторятъ... Богатый народъ! Хуторокъ-то у нихъ махонькій, а пузатый!

И, снявъ шапку, выходилъ онъ на средину улицы и кланялся:

— Къ намъ милости просимъ! У насъ дворикъ просторный!

Утромъ, на зарѣ, заслышавъ тягучую музыку телѣгъ и лепетъ бубенчиковъ, обыватель торопливо распахивалъ ворота постоялаго двора своего, или спѣшилъ растворить окна и двери "бакалейной торговли".

— Поёмщина ползетъ! — бормоталъ онъ: — богомиловцы съ васильевцами!

Этихъ узнавалъ онъ по солидности ихъ вида и нѣкоторой угрюмости характера. Около возовъ своихъ они шли важно, на коней никогда не кричали, выпивали въ мѣру и терпѣть не могли зряшныхъ разговоровъ; когда же заставалъ ихъ въ городѣ праздникъ, чинно шли въ церковь, солидные и нарядные, становились поближе къ иконостасу, истово крестились и подавали рубли на поминаньяхъ. И если дьяконъ Кряковъ выносилъ просфору, то непремѣнно кому-нибудь изъ васильевцевъ или богомиловцевъ. Обыватель любилъ съ ними совѣтоваться о дѣлахъ своихъ и говорилъ:

— Поёмщина намъ первые друзья!

Если же слышалась гармоника или балалайка и гдѣ-нибудь влажнымъ вечеромъ усердно выстукивали кованныя подошвы, обыватель ухмылялся:

— Гнѣздовцы гуляютъ... У нихъ нони урожай!

Съ яркоцвѣтными покупками подъ мышкой, то горланя пѣсни, то наполняя воздухъ звуками спорнаго говора, хохота и брани, мужики,— эти желанные житницкіе гости,— походили на трудовую армію, мирно завоевавшую городъ, купившую его милліонами золотистыхъ зеренъ.

Редакторъ-издатель "Старомірскаго листка",— газеты, издававшейся въ губернскомъ городѣ,— г. Веселуха-Миропольскій не безъ гордости отмѣчалъ въ передовицахъ, говоря о Житницкомъ уѣздѣ:

— Мы — кормимъ Россію!

И если подъ словомъ "мы" г. Веселуха-Миропольскій разумѣлъ отчасти и себя, это было простительное заблужденіе. Народолюбецъ шестидесятыхъ годовъ, хотя и въ рамкахъ статскаго совѣтника, онъ растворялся въ этомъ туманномъ, мистическомъ "мы", гордился его успѣхами.

— Мы — народъ землепашцевъ,— говорилъ онъ на одномъ съѣздѣ,— мы — пахари! Мы вспашемъ ниву міра подъ посѣвъ "разумнаго, добраго, вѣчнаго"...

Г. Веселуха-Миропольскій ничего не вспахалъ.

Съ теченіемъ времени все неувѣреннѣе звучалъ его голосъ, пока однажды "Старомірскій листокъ" не купилъ съ аукціона купецъ Чугунниковъ.

Съ этихъ поръ мѣстоименіе "мы" мало-по-малу уходило со сцены, возвращаясь въ ту мглу, изъ которой не на долго вышло, благодаря общественному движенію. Его смѣнило мѣстоименіе "наше". Оно звучало властно и самоувѣренно. "Наша политика", "наше хозяйство", "наша торговля", "наша молодая промышленность"... "Мы" и "наше" вступили въ глухую, но неравную борьбу, это слабое "мы", едва вставшее на ноги и уже отданное подъ государственно-полицейскую опеку,— это гордое янаше",— чертополохомъ расцвѣтшее подъ сѣнью бюрократическаго режима. Въ глубинахъ и безднахъ жизни шла ихъ смертельная борьба, а на поверхности сложный процессъ ея выражался въ схваткѣ словъ, кричащихъ и плачущихъ, то робкихъ, то нахальныхъ,— иностранныхъ большею частью, потому что творилось то новое, для чего не было соотвѣтствующихъ въ языкѣ понятій, и творилось такъ быстро, что не было времени вырабатывать ихъ отъ корней собственнаго языка. Этими словами, пугающими и влекущими, озаглавливались корреспонденціи изъ Житницы. "Экспропріація земельной собственности"... "Деревенскій пролетаріатъ"... "Произволъ администраціи"... "Ростъ крупной земельной буржуазіи"... Корреспонденціи, какъ бомбы, бились въ стѣны редакціи.

Онѣ предупреждали объ огромной опасности, о растущей грозной бѣдѣ. Точно изъ обширнаго молчаливаго подполья кричалъ голосъ корреспондента:

— Мы идемъ къ гибели!

Часть корреспонденцій поглощала редакціонная корзина, потому что онѣ касались знакомыхъ Чугунникова. Часть — поѣдалъ красный цеизурный змій. Но и то, что оставалось, вызывало негодованіе. Какъ-то, на парадномъ обѣдѣ, цензоръ,— мѣстный вице губернаторъ,— сѣденькій старичокъ съ свѣтящейся лысиной, строгій и съ круглыми глазами, сказалъ Чугунникову:

— Кто вамъ корреспондируетъ изъ Житницы? Его превосходительство недоволенъ! У насъ свобода печати, у насъ гласность, у насъ все можно обсуждать, но...

Онъ поднялъ брови, вращая глазами и сдѣлалъ гнѣвный жестъ рукой.

— Предупреждаю,— вольнодумства не потерпимъ!

Чугунниковъ взмокъ и едва могъ пролепетать:

— Слушаюсъ... ваше... превосходительство!

Черезъ недѣлю въ редакціи получилось письмо отъ цензора:

"Въ послѣдней корреспонденціи изъ Житницы въ скрытомъ видѣ заключалась злостная выходка противъ г. начальника губерніи. Хотя корреспонденція мною не пропущена, требую немедленнаго сообщенія мнѣ фамиліи автора"...

По поводу этого письма происходило бурное совѣщаніе въ редакціи. Чугунниковъ, вѣчно боявшійся апоплектическаго удара, тѣмъ не менѣе вышелъ изъ себя до красноты лица и хрипоты голоса, заявилъ что-то о своихъ хозяйскихъ правахъ и позволилъ себѣ оскорбительную выходку по адресу редактора. Въ тотъ же день три сотрудника вышли изъ состава редакціи и заявили о томъ письмомъ въ газету.

Корреспонденціи сразу замолкли.

Только черезъ полгода редакція получила просьбу о высылкѣ гонорара — откуда-то изъ Сольвычегодска.

Но газета не осталась безъ корреспондентовъ. Писать сталъ обыватель, и писалъ онъ обо всемъ:— "о немощеныхъ улицахъ", о "бродячихъ собакахъ", о "массѣ невѣдомо откуда нахлынувшаго пришлаго люда, ищущаго заработковъ", о "растущемъ числѣ нищихъ и бродягъ и, параллельно,— о "бездѣятельности полиціи", о "прогрессѣ преступленій противъ собственности", о "небываломъ ростѣ проституціи", о "благодѣтельномъ вліяніи на населеніе попечительскихъ чайныхъ", о торжественномъ молебствіи съ присутствіемъ уѣзднаго начальства, при открытіи завода бр. Кандауровыхъ, по совершеніи котораго о. Іона Монастырскій произнесъ прочувствованное слово о правахъ хозяевъ и обязанностяхъ слугъ...

Городъ Житница измѣнился за послѣднія двадцать пять лѣтъ.

Въ немъ гордо выросъ элеваторъ, сооруженный по системѣ инженеръ-механика Березина. Отъ главной линіи къ городу протянулась вѣтка. Онъ украсился постройками, мостовыми, электричествомъ и новой колокольней при женскомъ монастырѣ по образцу Кіевопечерской. Позади амбаровъ выросли слободки и пригороды, правда темные, грязные, уже при возникновеніи своемъ имѣвшіе выморочный и опустошенный видъ, но увеличившіе населеніе города съ пятнадцати до тридцати тысячъ. Попрежнему денно и нощно скрипятъ въ Житницѣ хлѣбные возы, кричатъ буксиры, конкурируя съ басовымъ гудкомъ завода братьевъ Кандауровыхъ. Но уже нѣтъ прежняго количества голубей и мужики не придаютъ городу видъ безконечнаго праздника. У возовъ идутъ истощенные, грязные люди въ рваныхъ армякахъ, унылые и голодные. И обыватель ужъ забылъ свою къ нимъ прежнюю дружбу. Стоя у воротъ съ надвинутымъ на носъ картузомъ и думою о плохихъ временахъ, онъ провожаетъ ихъ угрюмымъ взглядомъ, нерѣдко крича негодующе:

— Куды ты, с-сволочь!!

А они все тянутся, безконечно тянутся около разбитыхъ на колеса телѣжонокъ своихъ, гнѣвно и раздраженно кричатъ на тощихъ клячъ, смиренно стаскиваютъ съ головъ картузы и лохматыя шапки при видѣ почтенныхъ людей въ синихъ кафтанахъ, въ сапогахъ бутылками.

— Ваше степенство... Куды хлѣбушко ссыпать?

Хлѣбъ "мужицкій" смѣнился хлѣбомъ "купецкимъ" и "арендательскимъ". Городъ, какъ въ зеркалѣ, отразилъ хозяйственную эволюцію уѣзда.

Новые завоеватели покорили городъ.

Житницкій обыватель, непостоянный въ своихъ симпатіяхъ, съ чувствомъ самоудовлетворенной гордости показываетъ заѣзжему человѣку новыя достопримѣчательности города: захватившіе цѣлые кварталы неуклюжіе и угрюмые, но вычурные дома,— созданіе тупой и тяжелой архитекторской фантазіи, состоящей на купеческой службѣ.

— А наша-то большая деревенька совсѣмъ городомъ стала!— говоритъ онъ, сладостно хихикая:— ужъ поговариваютъ объ образованіи Житницкой губерніи... губернскіе будемъ-съ! Извольтека полюбопытствовать, какія сооруженія повсюду произрасли-съ! Поистину, можно сказать... дома-а!

Но это даже не дома!

Это цитадели россійскаго капитализма, какъ паукъ жаднаго, но лишеннаго широты и фантазіи: они напоминаютъ крѣпости, въ которыхъ твердо засѣла новоявленная аристократія, полчища новыхъ аргонавтовъ, смѣнившихъ прежнихъ рыцарей узаконеннаго разбоя и жадно цѣпкими руками рвущихъ на части все то же старое золотое руно.

Вотъ домъ купца Шаповалова. Тридцать оконъ по переднему фасаду,— въ четыре этажа, оконъ то большихъ, то маленькихъ, то круглыхъ. Внизу рядъ складовъ съ желѣзными дверями, гдѣ хранятся десятки тысячъ пудовъ хлѣба. Крестьянскія телѣжонки запружаютъ улицу передъ этими дверями; вѣтеръ крутитъ вокругъ дома сѣно и солому,— кормъ тощихъ клячъ.

Вотъ домъ купца Стрижикозина.

Онъ еще только строится, но огромные лѣса уже заставляютъ обывателя говорить почтительно, съ мучительною завистью:

— Стрижикозинъ-то! Давно ли спичками торговалъ... Семиэтажное воздвигаетъ!

Вотъ еще "достопримѣчательность" — широкозадовскій домъ: нелѣпая смѣсь мавританскаго и русскаго стилей. Колонки, стрѣльчатыя окна, рѣзные карнизы, башенки по угламъ, поддерживающіе балконъ центавры, похожіе на утопленниковъ, и въ то же время во всей наружности дома что-то распухшее, какъ отъ водянки, что-то придавленное, какъ тяжелая, во мракѣ бродящая мысль.

И что ни улица — новый такой домъ! Владѣльцевъ ихъ знаетъ наперечетъ каждый босоногій мальчишка; исторіи обогащенія этихъ "завоевателей земли" составляютъ устную лѣтопись не только города, но всего уѣзда, всей губерніи.

Русскія біографіи складываются подъ особымъ угломъ.

Шаповаловъ началъ свою карьеру въ житницкой ночлежкѣ. Это было давно. Никто не знаетъ, откуда появился онъ на житницкомъ горизонтѣ. Никто имъ тогда не интересовался. И, быть можетъ, въ предчувствіи его, грядущаго изъ тьмы исторіи съ горящими глазами, обыватель спускалъ на ночь съ цѣпи волкодавовъ на защиту крестьянскихъ возовъ. Только впослѣдствіи, когда Шаповаловъ завелъ свору собственныхъ собакъ, яростно лающихъ у его амбаровъ,— вспоминали смутную исторію приказчика, прокутившаго "по молодому дѣлу" хозяйскія деньги. Безъ дѣла, безъ средствъ, безъ знакомства, въ чужомъ городѣ, побитый, потрепанный, въ брюкахъ, украшенныхъ бахромой, въ развалившихся ботинкахъ,— служилъ онъ даже одно время при полиціи, исполняя должность часового на углахъ улицъ, гдѣ съ неудачнымъ видомъ фланера разсматривалъ проходящихъ, а порою принималъ на себя обязанности дипломата по внутренней политикѣ. Но эта служба ему претила. По натурѣ онъ былъ дѣлецъ. Мало-по-малу,— маклачествомъ, мелкой торговлей, потомъ биржевымъ маклерствомъ,— онъ успѣлъ сколотить небольшія деньги. Такъ жилъ онъ до голоднаго года. Въ голодный годъ,— вмѣстѣ со стаей другихъ хищниковъ, какъ коршунъ, ринулся въ уѣздъ. Тамъ у распухшей отъ голода деревни скупилъ землю по одному мѣшку муки за десятину. Какъ на походномъ бивуакѣ въ завоеванной мѣстности, онъ жилъ все лѣто въ холщевой палаткѣ, зорко сторожа добычу, пока вся земля не очутилась въ его рукахъ. На другое лѣто онъ переѣхалъ въ другую часть уѣзда, но уже поселился въ старой господской дачѣ. Теперь у него пятнадцать тысячъ собственной и арендованной земли, свои хутора, "свои" мужики и "цитадель" въ городѣ.

Стрижикозинъ — вчерашній крестьянинъ.

Онъ еще сохранилъ мужичій типъ свой и деревенское добродушіе, хотя дѣти его ходятъ уже въ котелкахъ и яркихъ галстукахъ. Онъ еще любитъ вспоминатъ тѣ годы, когда онъ, босой, ходилъ въ школу, гдѣ попъ поучалъ его терпѣнію, смиренію и упованію на помощь Божію. Эти уроки дали своеобразные плоды, какъ все фарисейское.

— И съ помощью Божіею все я претерпѣлъ-съ!— мягко смѣялся Стрижикозинъ воспоминанію, играя массивной золотой цѣпью на жилетѣ:— бывало о. Іона... Уповай, говоритъ, токмо на единаго Творца въ дѣлахъ своихъ, а во всемъ прочемъ подчиняйся начальству, Богомъ надъ тобою поставленному... Во вѣки не постыдиться. И подчинялся! И уповалъ-съ! И если есть у меня землишки малая толика, никогда не забываю, кѣмъ я не по заслугамъ награжденъ-съ...

Онъ поднималъ къ носу бѣлый палецъ, унизанный перстнями, говоря съ выраженіемъ благочестиваго смиренія:

— Богомъ-съ!

И вчерашній босоногій мальчишка, волею сильной натуры очутившійся въ городѣ,— начавъ съ торговли спичками, Стрижикозинъ дѣлилъ съ Шаповаловымъ уѣздъ, разрывая въ клочки богатую добычу. Точно пятна проказы пестрѣютъ ихъ владѣнія по картѣ уѣзда.

А за ними тянутся еще сотни.

Эти черныя сотни вышли на широкую арену безсознательнаго творчества исторіи и общими силами взялись за ея гигантское колесо, не подозрѣвая, что колесо это вертится только въ одну сторону: къ ихъ фатальной гибели. Экономическая драма, въ которой они играли свою жестокую роль, разросталась въ драму соціальную, въ великую драму пробуждающагося среди крови и слезъ сознанія вѣками угнетаемой личности.

Но среди этихъ новоявленныхъ лэндлордовъ и королей земли первое мѣсто въ исторіи Житницкаго уѣзда принадлежитъ Широкозадову. Съ тяжелой поступью, съ мутнымъ взглядомъ, угрожающимъ призракомъ всталъ онъ надъ уѣздомъ, далеко бросая зловѣщую тѣнь.

Сынъ разорившагося старомірскаго купца, Порфирій Власычъ Широкозадовъ выросъ и воспитался въ суровой обстановкѣ деспотизма семьи, въ развращающей сферѣ традиціонно-рабскаго міросозерцанія среды, въ удушливомъ, спертомъ воздухѣ болота, кошмарный, полный образовъ бреда, сонъ котораго такъ долго, такъ успѣшно охранялся. Унаслѣдовавъ отъ отца широкую, сильную натуру, онъ прошелъ школу толстовскаго режима въ гимназіи, гдѣ до четвертаго класса въ немъ сумѣли убить всѣ добрые порывы ума и сердца; деспотизмъ отца заставилъ его уединиться въ себя; базаръ далъ содержаніе его уму и направленіе его волѣ. Онъ докончилъ воспитаніе на степныхъ ярмаркахъ, гдѣ хищническая торговля съ киргизами дала ему богатую практику обманныхъ пріемовъ стяжанія и намѣтила программу жизни. Женившись, послѣ ряда безпутныхъ лѣтъ, по приказу отца, разлучившаго его въ свое время съ любимой дѣвушкой,— на большихъ капиталахъ,— онъ, послѣ бурной ссоры съ отцомъ, оставилъ его и началъ самостоятельное дѣло. Поселившись въ Житницѣ съ молодою женой и дочерью Александрой, Широкозадовъ мутнымъ взглядомъ оглядѣлъ міръ и тяжелымъ, грузно хлюпающимъ шагомъ направился на его завоеваніе.

Онъ нутромъ понялъ тактику земельнаго хищенія,— умѣлъ использовать каждый недочетъ мужичьяго хозяйства, умѣлъ выбрать моментъ, чтобы придти и закабалить.

Наступали у мужиковъ сроки платежей въ земельный банкъ,— онъ умѣлъ дать деньги на такихъ условіяхъ, что земли въ концѣ концовъ переходили къ нему. Была нехватка у мужиковъ въ посѣвномъ хлѣбѣ,— онъ гостепріимно раскрывалъ амбары, урожай же переходилъ къ нему. А неурожай отдавалъ мужиковъ въ его полную власть и, разоренные, часто они, совсѣмъ безъ борьбы, уступали ему земли, чтобы потомъ голоднымъ потокомъ наполнить житницкіе пригороды и слободки.

Позади него, гдѣ онъ прошелъ, слышались стоны и проклятія закабаленныхъ, а онъ шелъ дальше и дальше по уѣзду съ своимъ загадочно-тупымъ мутнымъ взглядомъ, тая планы захвата, пугавшіе даже крупныхъ землевладѣльцевъ своей тонкопродуманной неожиданностью. Точно сытый, но жадный коршунъ медленно кружилъ онъ по уѣзду, и участокъ за участкомъ оставались въ его рукахъ. При этомъ онъ не останавливался даже передъ мошенничествомъ, если оно было легально обставлено, дѣлая этимъ только шагъ впередъ по скользкой, развращающей почвѣ изжившаго закона. Однимъ ударомъ онъ раздавилъ Завидовку. Арендовавъ у завидовскихъ крестьянъ землю на двѣнадцать лѣтъ, по контракту съ огромной неустойкой, онъ убѣдилъ ихъ продать ему землю навѣчно. Но купчая крѣпость составлена была на чужое имя. И Широкозадовъ взыскалъ съ крестьянъ неустойку, совершенно ихъ разорившую. Потомъ, присоединивъ къ землѣ поле сосѣднихъ хуторянъ, сжалъ Завидовку желѣзнымъ кольцомъ. И теперь прежняя милая Завидовка офиціально превращена въ Широкозадово, со станціей того же имени, вѣчно заваленной широкозадовскимъ хлѣбомъ.

И мужики стали — мужики широкозадовскіе.

Широкозадовца сразу узнаешь: онъ оборванъ, грязенъ, лохматъ, приниженъ или буенъ, смотря по тому — трезвъ или пьянъ,— а пьянъ онъ какъ только представится случай. Если вы увидите на станціи сцену: пьяный мужикъ въ разорванной рубахѣ безобразно ругаетъ кого-то, потрясая одною рукой въ воздухѣ по направленію къ вагонамъ, какъ трагическій актеръ, а друтою тщетно придерживая полуспавшіе штаны, наивно открывающіе наготу Адама, не спрашивайте браваго жандарма, кого онъ "препроводилъ" съ перрона... Это широкозадовецъ! Не спрашивайте и самого широкозадовца, какъ изъ крестьянина онъ сталъ пропойцей, бродягой, травимымъ собаками воромъ, котораго веселые лавочники колотятъ на потѣху базара? Тусклымъ взглядомъ посмотритъ онъ на васъ, не пойметъ васъ... Хорошо, если не обругаетъ! Никто такъ не умѣетъ ругаться, какъ широкозадовецъ. Онъ ругаетъ на особицу мать, на особицу отца, и тетокъ, и дядей, и братьевъ, и сестеръ... Онъ умѣетъ только проклинать! И проклинаетъ все: жену, дѣтей, безплодную землю, бездождное небо, утро и вечеръ, и ночь и день! Онъ уже начинаетъ налитымъ кровью глазомъ угрожающе смотрѣть въ самое небо и, быть можетъ, завтра проклянетъ самого Бога. Вѣдь услали же одного широкозадовца въ Сибирь за то, что онъ рубилъ иконы, изступленно крича:

— Ступайте мою скотину кормить!

Собственныя дѣти покидаютъ широкозадовца, оставляя его на свободѣ бушевать среди чужихъ полей, валяться пьянымъ въ чужихъ канавахъ, умирать истощеннымъ на чужой межѣ: они уже прониклись уваженіемъ къ побѣдителю. Сыновья поступаютъ въ приказчики къ Широкозадову, грозно покрикиваютъ на мужиковъ, обмѣриваютъ и обсчитываютъ ихъ. А дочери... мѣняютъ красный деревенскій платокъ на городскую шляпку, румянецъ полей, залитыхъ солнцемъ, на парфюмерныя румяна, которыя ньянымъ и властнымъ поцѣлуемъ разслюнявитъ Широкозадовъ.

Въ описываемый моментъ владѣнія Широкозадова уже мертвою петлей сдавили и Поёмщину.

Богатые когда-то богомиловцы сдались. Только васильевцы были на сторожѣ. Васильевцы мѣшали Широкозадову. Владѣнія ихъ прорѣзывала Поёма. По ту сторону Поёмы у нихъ была обширная полоса земли, сжатая владѣніями богомиловцевъ, давно уже перешедшими въ аренду къ Широкозадову. Полоса эта клиномъ врѣзывалась въ земли Широкозадова, была одною изъ лучшихъ земель по округѣ, кромѣ того, она прилегала къ берегу Поёмы, гдѣ было очень удобно поставить паровую мельницу.

Долго и упорно ходилъ Широкозадовъ около этой земли.

Но упорны были и васильевцы.

— У насъ эта полоса, какъ приданое у невѣсты!— говорили они:— лучшая земля... Какъ можно сдать ее! развѣ мы себѣ враги? Что у насъ останется?!

Не разъ съ гикомъ налеталъ на село становой, требуя не въ обычное время недоимки. Не разъ староста убѣждалъ сходъ отдать землю, чтобы покрыть общественные долги, а писарь читалъ сходу уже составленный приговоръ съ соблазнительными условіями, который надо было только подписать.

— Смерть свою подписать?— говорили васильевцы:— у Широкозадова назадъ не возьмешь!

На сходѣ происходили бурныя сцены.

Временами, послѣ долгихъ споровъ, сторонники Широкозадова начинали брать верхъ, рисуя соблазнительныя перспективы. Но это было торжество временное, пока не появлялся Назаровъ. Молодой, красивый мужикъ, котораго учитель звалъ "Садко-купецъ", а становой "висѣльникъ", Назаровъ былъ человѣкъ страсти и пламеннаго краснорѣчія, одинъ изъ тѣхъ "идейныхъ" крестьянъ и народныхъ ораторовъ, которые будутъ увлекать массы съ трибунъ будущаго. Онъ кончилъ земскую школу, глубоко любилъ книгу, хорошую, умную бесѣду, много разъ подвергался штрафамъ и арестамъ со стороны земскаго, отсидѣлъ за устройство на дому чтенія для крестьянъ... Являясь на сходъ, онъ разбивалъ всѣ хитросплетенія широкозадовскихъ союзниковъ.

Широкозадовъ рѣшился на отчаянное средство.

При посредствѣ писаря, старосты и ихъ единомышленниковъ, купленныхъ милостями Широкозадова, была составлена бумага объ уступкѣ Широкозадову зарѣчной земли на 12 лѣтъ, а такъ какъ въ этотъ годъ бродившая по селу эпидемія унесла много мужиковъ,— всѣ умершіе были внесены въ приговоръ,— ихъ подписи крестами красовались на сѣромъ листѣ и были скрѣплены удостовѣреніями грамотныхъ, подписью писаря и печатью старосты.

Васильевцы ахнули.

Поднялось судебное дѣло, но процессъ былъ проигранъ: вся формальная правда оказалась на сторонѣ Широкозадова.

Тогда въ обществѣ поднялось броженье, безпримѣрное въ исторіи Васильевки. Васильевцы ходили какъ пьяные отъ гнѣвнаго возбужденія при видѣ такого наглаго торжества неправды! Передъ ними рушились самые устои жизни, все, во что они привыкли вѣрить и отъ чего чаяли защиты. Сначала растерянные, они уже стали говорить:

— Намъ не на кого надѣяться! Надо самимъ за себя стоять!

Это были слова Назарова.

Ихъ стали всѣ повторять, даже женщины.

Село раздѣлилось на партіи: партія старосты и партія Назарова. Къ первой примыкали "тузы". Ко второй — все бѣдное, все молодое, все возмущенное неправдой. Здѣсь и тамъ у мужиковъ собирались сходки, на которыхъ часто ораторствовали женщины. И въ то время, какъ мужики еще искали легальныхъ выходовъ, женщины предлагали радикальныя мѣры. Передъ окнами богачей молодежь проходила съ пѣснями и не разъ въ стекла летѣлъ камень при крикахъ:

— Предатели!!

Всю зиму продолжалось возмущеніе, а къ веснѣ водворилось упорное, но зловѣщее молчанье.

Мужики дали Широкозадову вспахать землю и засѣять.

Но когда пришла пора уборки, шумной и многочисленной толпой двинулись они подъ предводительствомъ Назарова, съ серпами и косами, на спорную землю и въ одну ночь сжали, выкосили и вывезли хлѣбъ. Налетѣло начальство, началось разслѣдованіе, пошли описи, обыски, аресты, возбудилось "дѣло о самовольной потравѣ". Мужики молчали, никого не выдавали. Но ихъ возбужденіе выразилось въ погромѣ. За зиму сожгли избу у старосты, попалили скирды у двухъ богатѣевъ, которыхъ молва всего болѣе обвиняла въ предательствѣ. Становой все чаще и чаще шнырялъ по стану, собирая всякіе слухи.

Нарочито по его просьбѣ пріѣзжалъ въ Васильевку крестовскій священникъ, о. Матвѣй, и собравши сходъ у часовни, говорилъ:

— Всяка душа властямъ предержащимъ да повинуется! Братіе! Почто возстаете, яко Сатана на Господа, противу благопопечительнаго начальства своего!

Дальше привлекался къ дѣлу злополучный, всю жизнь пересылавшійся подъ конвоемъ солдатъ изъ тюрьмы въ тюрьму апостолъ-идеологъ, и шли тексты о происхожденіи властей.

Кто-то засмѣялся.

Прочіе упорно молчали.

Опять мужики дали Широкозадову вспахать и засѣять землю. Опять передъ уборкой шумной толпой, съ пѣснями, привалили на спорную землю.

Но тутъ они нашли солдатъ.

Молчаливо и сумрачно стояли солдаты подъ ружьемъ.

Передъ ними остановились крестьяне.

Налетѣлъ изъ вечерняго сумрака становой, стоя въ тарантасѣ.

— Зачѣмъ вы пришли сюда? Уходите съ миромъ! Добромъ!

Выступилъ Назаровъ.

— Это наша земля. И мы пришли убирать свой хлѣбъ!

— Это широкозадовская земля!— закричалъ становой.

— Наша земля!— тоже крикнулъ Назаровъ:— у насъ обманомъ ее взяли! Не отдадимъ ея!

Тогда всѣ возбужденно закричали:

— Наша земля! Широкозадовъ обокралъ насъ! Это нашъ хлѣбъ! Уходите отсюда сами! Или мы прогонимъ васъ!

— Молчать! — налеталъ становой: — Эй! десятскіе! Взять Назарова! Я тебѣ поккажу, мерзавецъ... бунтовщикъ!

Вокругъ Назарова сгрудились.

Мужики до хрипоты кричали что-то возбужденное, бабы тянули къ становому крѣпко сжатые кулаки, обзывали его "широкозадовской собакой". Старуха Повалихина, раскольница, бросила въ него серпомъ и поранила руку.

Становой поднялъ окровавленную руку.

— Прикажите стрѣлять!— кричалъ онъ, обращаясь къ офицеру:— разгоните эту сволочь!

Раздалась команда, солдаты двинулись со штыками на перевѣсъ.

— Солдаты!— кричалъ Назаровъ:— вы такіе же мужики, какъ мы! Вы вернетесь завтра на свои нищія пашни, а на мѣсто ваше встанемъ мы подъ ружье и придемъ стрѣлять въ васъ, когда вы встанете за правое дѣло! Солдаты! Братья! Подумайте, кому служите, на кого идете!

— Молчать, негодяй, молчать! Острожникъ!— хрипло кричалъ становой.

Онъ махалъ офицеру руками:

— Стрѣляйте... По инструкціи! Бунтовщики! Я отвѣчаю!

Молодой офицеръ взволнованно говорилъ:

— Господа! Господа! Уходите, ради Бога! Мы стрѣлять будемъ! Мы должны стрѣлять.

— Стрѣляйте!— кричалъ Назаровъ:— стрѣляйте, коли вы свои души богачамъ продали! Стрѣляйте! Мы стоимъ за правое дѣло! Умремъ, а съ мѣста не двинемся!

— Ну, ну! Стрѣляйте!— кричали женщины, пробиваясь впередъ.

При свѣтѣ фонарей блестѣли серпы и косы; навстрѣчу имъ неумолимо надвигались штыки.

— Вася! Внучекъ!— закричалъ вдругъ старикъ Повалихинъ:— и ты противъ насъ!

Толпа въ ужасѣ зашумѣла.

— Василій! Повалихинъ! На насъ идетъ!

Молодой солдатъ бросилъ ружье, оставшись на мѣстѣ, нарушивъ строй.

Строй сомкнулся.

Штыки почти коснулись толпы, неподвижной и мрачной...

Молодой офицеръ взволнованно закричалъ:

— Стой!!

Солдаты мгновенно встали.

— Командуйте стрѣлять!— кричалъ становой.

— Не могу же я разстрѣливать безоружныхъ! — нервно сказалъ офицеръ и скомандовалъ: — ружья составь! Взять всѣхъ! Связать всѣхъ!

Солдаты бросились на крестьянъ. Въ нихъ полетѣли косы, серпы, котелки, мѣшки съ припасами. Мужичьи и бабьи кулаки отчаянно работали.

Къ утру восемь человѣкъ, и въ ихъ числѣ Назаровъ, сидѣли въ темной каталажкѣ при правленіи въ селѣ Крестахъ.

II.

12 3 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒