АГЕНДА МАТЕРИ 1951-1973 1 страница

13-томный судовой журнал необычайного исследования Матери в сознании клеток тела, собранный Сатпремом, её свидетелем и доверенным лицом; двадцать три года опытов, пересекающихся с новейшими теориями физики материи и, возможно, ключ перехода человека к следующему виду.

Сатпрем

Письма

непокорного

том 2

1954-1982

Институт Эволюционных Исследований

___________________________________

Робер Лаффон

Оглавление

1954. 7

1955. 34

1956. 60

1957. 116

1958. 171

1959. 221

1960. 254

1961. 277

1962. 287

1963. 300

1964. 309

1965. 323

1966. 336

1967. 344

1968. 354

1969. 357

1970. 362

1971. 370

1972. 377

1973. 386

1974-1982. 389

1992. 403

Издательство Робера Лаффона, S.A., Париж, 1994

Институт Эволюционных Исследований, Париж, 1994

ISBN 2-221-07894-2

После долгих путешествий по Индии, по Франции, по Южной Америке и Африке Сатпрем, будучи в Париже, в конечном счёте сталкивается с тем же отчаянным вопросом, на который не смогла дать ответа его жизнь путешественника и искателя приключений (см. Письма Непокорного, том 1).

В конце 1953, в возрасте почти тридцати лет Сатпрем снова обращается к Индии, к Шри Ауробиндо и Матери и решает испытать путешествие сознания, единственное, которое, как ему кажется, даёт окончательный смысл нашей жизни, в которой столь мало человеческого. В начале декабря 1953 он прибыл в Индию, а в конце февраля 1954 в Пондичерри, после краткого пребывания в Алморе в Гималаях.

Алмора, 11 февраля [1954]

Клари

Подруга, я получил ваше письмо и глубоко огорчён, что нечаянно «манкировал» вас именно в тот момент, когда весьма рад был бы хоть немного помочь вам своей дружбой — воистину, это абсурдно, что письмо потерялось. Я сохранил копию этого письма, которое я тогда считал важным, и хочу снова переписать его вам, прежде чем непосредственно ответить на ваше письмо:

Алмора, декабрь [1953]

«...Я уехал от вас с печалью в сердце, потому что мне кажется, что вы покинуты в великом одиночестве, дающем вам, скорее, удовольствия, чем истинные Радости; мне казалось, что ваш «компромисс» не был выходом, ибо я сомневался, что вы безоговорочно принимаете вашу нынешнюю жизнь; вы не тот человек, который довольствуется тем, что есть, за неимением лучшего. И я с тревогой наблюдал, как вас затягивает в худшее; я опасался — возможно, напрасно — что вы отказываетесь от самой себя в этой мелкой ежедневной мясорубке, где всё идёт «лишь бы как», где время, скорее, подтачивает, чем закаляет.

Редко встретишь таких, как вы, кто не принимает ничего, кроме самих себя, которые не желают полагаться ни на что другое, кроме самих себя, и зависеть ни от чего другого, кроме самих себя. (…) Я понимаю вашу СДЕРЖАННОСТЬ и эту непоколебимую нужду полагаться только на себя как на вашу единственную обитель на одинокой скале нашей близости. И есть в нас нечто ожесточённое, которое вспучивается, готовое всё разрушить, всё разорить, всё отринуть и от всего отказаться, как только наша свобода оказывается под угрозой или просто слегка качнулась под весом другого; как только возникает хотя бы малейший риск, что наши внутренние владения будут нарушены теми, кто всегда останутся для нас чужаками. Noli me tangere[1]!

Но в то время, как вы упорно защищаете свою внутреннюю крепость, в то время как вы претендуете на неприступность, существует часть вас самой, которая конфликтует с Максом[2], упрекает его в молчании и желает восстановить контакт; и вы страдаете, возможно, оттого, что не можете отдаться ему более полно. С другой стороны, вы, похоже, страдаете и от того, что не можете отдаться Р.— по противоположной причине, из-за его отношения к вам. Таким образом, вы остаётесь в состоянии острой внутренней напряжённости, балансируя на тонкой грани абсолютного противоречия: «Ни с тобой, ни без тебя». Этим самым противоречием вы поймали в силки и саму себя, и вашу неизлечимую уникальность. Это противоречие обнажает вашу неотъемлемую часть — внутреннюю скалу, «чуждость» всему миру и всем существам, вашу непреодолимость никакими средствами, никаким «способом» жизни. Для вас всё, что не является этим ярким противоречием — дезертирство, отказ, отречение от самой себя. Я понимаю ваш отказ от любой «веры», любой «мистики», любой доктрины и любой «предвзятости», которые вы воспринимаете как многочисленные «потолки», какими бы «высокими» они ни были, как бегство из этого яркого мира, которым вы, Клари, являетесь; мира, непримиримого ко всему, неприводимого ни к какому общему знаменателю. Вы приняли только одну сторону — свою. Мне кажется, я воспринимаю вас как брата: есть в вас мужество, которое мне близко.

Но также я верю, что этот способ бытия — просто этап, трудный и поглощающий, но лишь этап, а не желательное состояние. Таким образом, есть «диалектический интеллектуальный этап», когда одни слова зажигаются от других, как сигареты, чтобы в финале получить лишь мутный дым — ибо когда всё уже сказано, остаётся ещё этот непостижимый осадок Правды, которую невозможно привести ни к каким словам, ни к каким символам, ни к какой интеллектуальной категории; кроме того, есть ещё один этап — проживаемый вами прямо сейчас — который можно назвать «этапом концентрационного лагеря», где вы замурованы в самой себе, сконцентрированы на этом маленьком непостижимом осадке правды, вокруг которого вы кружите, как арестант за своей собственной колючей проволокой. И мы думаем, что обходим наши уникальные владения вдоль внешних стен нашей неприступной цитадели, как бдительный охранник — хотя на самом деле мы, фактически, бегаем по кругу внутри первой ограды и, словно кружащиеся дервиши, ошибочно принимаем нашу слепоту за ясность. Мы арестанты, и кажется, что ничего не имеет реальности вне этой урчащей внутренней напряжённости, а со временем само это урчание, кажется, теряет свою реальность, и нас выбрасывает на громадный, пустой «плац», где нас больше никто не зовёт, где нет больше ничего и никого, где мы существуем только в некой разновидности головокружительного спазма нас самих. И против этого забытья нашей собственной реальности, против этого ОПУСТОШЕНИЯ самих себя нам остаётся только последнее убежище: страдание или тревога. Эти страдание и тревога служат нам последним призывом к самим себе, последним принятием самих себя и последней защитной оградой, за которой мы пытаемся удержать пламя жизни, готовое вот-вот рассеяться; где мы пытаемся зацепиться за последний образ самих себя, который лишь благодаря нашей тревоге всё ещё может остаться живым. На этой стадии не остаётся больше ничего реального, кроме страдания или желания страдать, как защиты против нашей собственной пустоты; и мы отклоняем всё, что могло бы лишить нас этого или облегчить это — потому что мы слишком боимся остаться невесомыми; ибо это страдание — последний вибрирующий узел, где мы ещё можем держаться.

Так что я понимаю, почему вы с такой энергией защищаете своё внутреннее напряжение; вы писали мне: «Я ненавижу всё, что позволяет отдохнуть... Всё, что не страдает — это призыв к комфорту... Без страдания нет ни искусства, ни жизни; это потолок, каким бы высоким он ни был, это удовлетворение собой». Однако, я считаю, подруга, что это страдание, сосредоточенное на самом себе, заканчивается, скорее, судорогой, где мы застываем в анестезии, чем истинным напряжением, поддерживающим наше продвижение вперёд. К страданию вас привязывает не столько беспристрастная логика, сколько витальная реакция, пытающаяся заполнить пустоту, подобная реакции младенца, который кричит в ночи. И как вы можете заранее судить о состоянии, которого вы ещё не достигли??

Речь не о том, чтобы освободиться от страдания или стремиться к отдыху и «Счастью», а, скорее, о том, чтобы стремиться к полному расцвету, к ЧЕЛОВЕЧЕСКОМУ осуществлению, тотализации наших владений. Нужно сделать решительный шаг от этапа «концентрации» к этапу «расширения»— первый является средством достижения второго. Нет, речь не о том, чтобы сбежать от мира — хотя на какое-то время это бывает необходимо, чтобы собраться — и не о том, чтобы приобретать «заслуги» для попадания в «мир лучший»; речь о том, чтобы работать ВНУТРИ самих себя, как упражняют слух, зрение, память или мышцы, чтобы открывать новые человеческие перспективы, сломать эту стену, в которую мы все упёрлись, — и в итоге вернуть человеку полноту его владений hic et nunc, здесь и сейчас.

Нелегко стремиться к этому новому этапу «расширения», потому что мы остаёмся привязанными к старой автоматике, к нашим привычным ментальным ассоциациям, рутинным реакциям наших чувств, всегда отвечающих одним и тем же способом на одни и те же возбуждения: рутина мыслей, рутина удовольствий, рутина страданий, инерции и равнодушия.

Мы достойны лучшего — и именно поэтому подсознательно мы защищаем нашу индивидуальность от любых внешних вторжений. Эта индивидуальность — лишь указатель, «знак на пути», но не нужно останавливаться перед первым же забором. Нужно идти в самое сердце своего существа, изгнать из нашего замка все его старые привидения, все ужасы и саму умозрительную идею о том, что мы действуем. Чтобы добраться до этой сердцевины себя, нужно иметь мужество пересечь длинные, пустые, безмолвные залы; нужно принять пустоту без искусственного наполнения её страданиями, без декораций, без трюкачества, без партитуры для восполнения «дыр». Нужно закатать рукава и очистить сцену от всех наших любимых марионеток, даже самых благородных — до тех пор, пока пустота не ЗАПОЛНИТСЯ сама собой, не заполнится нами, нашей интегральной мощью, нашим «супра-ментальным» сознанием. Давайте найдём мужество отказаться от наших старых рутинных репетиций ради истинной «Премьеры» (о которой как-то говорил Басилио[3], не очень хорошо понимая, что он хотел сказать).

Какая ваша часть толкнула вас сказать мне при моём отъезде, что я был для вас «пробным шаром*»?... Что в вас отказывается «попробовать» — если не старые автоматизмы? После многолетних путешествий я уверен, что найду истинную ОТПРАВНУЮ ТОЧКУ. Вы видите, что это новое «Приключение» не является разделением, отрывом от человека, доказательством чего служит моё письмо! Верьте мне, Клари, и не уставайте преодолевать себя; нет «потолка», есть лишь расширение без конца, которое нужно постоянно отвоёвывать у самого себя и вопреки самому себе...»

Вот то, что я написал вам два месяца назад. Несколько дней назад я послал вам пару слов, чтобы сообщить о своём отправлении в Ашрам в Пондичерри. Но пока ещё я здесь, застрял в Алморе из-за денег, которые мне должны и которые никак не придут. Весело! Но я надеюсь как-нибудь устроиться. Как я уже сообщал вам в своей последний записке, я провёл эти два месяца в интенсивной работе над длинным «Эссе», которое будет называться В поисках Супраментала. Когда оно будет закончено, попытаюсь выслать вам перепечатанную копию, ибо полагаю, что работа эта может вас заинтересовать, либо даже помочь вам практически (?).

Конечно, ваша боль становится и моей тоже, подруга, и мне хотелось бы обнять вас... Не знаю, что вам сказать, так как опасаюсь, что со своей стороны вы воспринимаете мои слова как отражение чёрствости, или что мои размышления, как вам кажется, идут «издалека» или «сверху»— это совсем не так. (…) Мне кажется, что ваша жизнь полна этих знаков, полна призывов, но вы упорствуете в том, чтобы их не слышать — ибо вас ничто не удовлетворит, ни Жилле, ни Макс, ни Р., ни Ф.; ничто вам не поможет и не украсит вашу жизнь, пока вы сами себе не поможете, найдя это глубинное иное сознание, которое здесь, в вас, которое ждёт вас, ждёт проявления вашего мужества. Я не призываю вас «верить» или принимать сторону Шри Ауробиндо или Ашрама; но испытать и принять вашу собственную сторону, наиболее глубинную... Всё, что я могу вам сказать — что здесь жизнь, кажется, обретает широту и глубину, и что здесь обнаруживаешь великие РАДОСТИ.

….........

Напишу вам позже из Пондичерри, чтобы немного рассказать о своей новой жизни — это именно приключение... Я даже не предполагаю, куда всё это меня приведёт, но в конечном счёте, почему бы не отважиться целиком рискнуть самим собой с головы до пят.

Обнимаю вас, подруга, и желаю обрести мужество.

Пишите мне; и поверьте, что «я не витаю в облаках», я действительно ощущаю в сердце вашу боль и хотел бы полностью разделить её с вами.

Б.

(16 февраля, за несколько дней до годовщины Матери,

Сатпрем, наконец, прибыл в Пондичерри).

Пондичерри, 3 марта [1954]

Бернару, д'Онсие

Дорогой старина Бернар, я медлил, прежде чем написать тебе, но мне нужно было немного восстановить дыхание после того, как я нырнул в Ашрам. Конечно, это суровое испытание, и если бы меня привела сюда исключительно гордость, как ты говоришь, то долго бы я здесь не продержался, ибо всё дробится, перетирается, и всем нашим маленьким привычным убежищам здесь суждено исчезнуть без следа. Я пока ещё не могу сказать, что сумею ассимилировать это испытание и одержать победу, но у меня есть внутренняя уверенность, что я нахожусь там, где должен быть, и желание идти до конца, чего бы это ни стоило — а оно того стоит... Несмотря на твои циничные поддразнивания и шутки, твоя глубинная интуиция не позволяет тебе ранить меня, и я часто думаю о том первом разговоре, который у нас произошёл после моего возвращения из Алморы, утром за завтраком. Ты был прав, и теперь я с мучительной ясностью понимаю, что ВСЁ ТО, что я делал до настоящего момента, было ничем, или почти ничем — я полагал, что войдя в Ашрам, я «заканчиваю» что-то, но на самом деле обнаружил, что лишь начинаю делать первые шаги. Я изучаю элементарные вещи, которые другие люди осуществили без того, чтобы носиться по миру. Видя, что в тебе есть эта интуиция, я спокоен за судьбу нашей дружбы, ибо я слегка опасался, что эта новая жизнь покажется тебе слишком абсурдной или непонятной — теперь убеждаюсь, что именно я был тем, кто ничего не понимал. Вот. Резюмирую в нескольких словах внутреннее обучение, которое я здесь прохожу — учишься забывать о самом себе, ломать свой центр эгоизма. Это не так просто — ломать в себе того, кого считал пупом земли.

Что касается моей внешней жизни здесь, она ещё не налажена регулярно, какое-то время я буду читать лекции по французскому языку в Школе Ашрама, это отразит мой вклад в коллективную жизнь. По поводу коллективной жизни: я был поражён, увидев, насколько жизнь, которую мы ведём здесь, далека от «коллективного духа»— до прибытия сюда этот вопрос весьма меня беспокоил. Фактически, здесь нет ни правил, ни обязанностей, за исключением внутренних или персонально определённых; единственный коллективный принцип ограничивается временем приёма пищи, и на этом всё. Однако, вы свободны в выборе принимать участие в общей деятельности. Впрочем, нет никакой «общей деятельности» вне работы каждого (и курсы французского, которые я буду вести, вряд ли имеют характер совместной работы) и часов, посвящённых «спорту»— но этот спорт также необязателен и, кстати, бесконечно разнообразен, от фехтования и йогических упражнений или «асан» до футбола и маршировки. Лично я нашёл определённое удовольствие в курсе релаксации или «асана». И ещё одна вещь поражает меня в Ашраме — великое одиночество, в котором оказываешься, несмотря на муравейник из учеников: здесь существует негласное правило, что никто не занимается другими, и нет места (да и времени) для индивидуальной дружбы. Каждый поглощён своей внутренней дисциплиной, и вы можете ходить на голове или курить сигары, никто даже и не посмотрит. Довольно странная атмосфера, особенно когда прибываешь из мира, где привык к осуждениям и критике, где тебя постоянно подстерегают другие. Здешние люди молчаливы и выглядят чрезвычайно счастливыми. Но обучение этому «счастью» длится долго.

Я часто встречаю Репитона[4] — хотя мы мало общались, — который тоже выглядит счастливым. Однако, он собирается временно покинуть Ашрам в конце марта и вернуться во Францию. Он будет возвращаться сюда время от времени — ибо Ашрам, в конце концов, не монастырь, куда «уходят», но тигель, где мы должны учиться жить, где мы готовимся к тому, чтобы жить качественнее и лучше уже потом, в нормальном мире. Впрочем, ты увидишься с Репитоном, так как он проследует через Дели и Бомбей и намерен обязательно с тобой повидаться. Он также помнит кое-какие случаи твоей интуиции вещей и твоего «понимания»— и поручил мне передать заверения в его дружбе.

Что тебе сказать о внешней стороне моей жизни? Вопрос пищи сведён к наиболее простому выражению: утром чашка молока, кусок хлеба и банан. В полдень овощное рагу, рис и два банана с чашкой йогурта. Вечером хлебные шарики, чашка овощей и чашка йогурта. Наиболее трудное для меня — сигареты. Я ещё не могу бросить курить, хотя значительно уменьшил потребление. Окончательно выделенного жилья я ещё не имею и сейчас живу в большом доме, где селят гостей, приезжающих в Ашрам.

Слишком поглощённый своими лекциями и различными «упражнениями», я временно забросил своё пресловутое «Четвёртое измерение[5]», но вернусь к нему через несколько месяцев, когда моё внутреннее состояние немного окрепнет... Не имею понятия, сколько времени будет длиться это моё испытание Ашрамом, но полагаю, что надобно продержаться тут около трёх лет, чтобы быть уверенным в некотором устойчивом прогрессе. Надеюсь продержаться! Три года истекут в 1957, и по этому поводу тебе, возможно, будет интересно знать, что предполагается, будто до своего ухода Шри Ауробиндо предсказал довольно недвусмысленно серьёзные мировые события, в частности, возможность русско-американской войны 1957. Повод для этого должна была дать Индия[6].

….........

Вот такие новости, старина. Конечно, я часто вспоминаю о тебе, о Маник и о вечерах под маленькой лампой — меня привлекает не столько наркотик, сколько счастливая и мирная атмосфера рядом с вами. Как друзья вы были очень терпеливы ко всем моим причудам странника и апологета четвёртого измерения и весьма щедры, ибо я был довольно одинок. Пиши, это доставит мне большую радость, если, конечно, ты не разленился окончательно. (…) Когда совершишь поездку на Юг? Заглянешь ли в Понди, дабы слегка подтрунить надо мной? Как дела? Обнимаю моего старого Бернара и Маник и храню счастливые воспоминания о вашем гостеприимстве, даже о твоём сарказме!

Б.

Пондичерри, 12 марта 54

Клари

Дорогая подруга, на этот раз вы имеете «наглость» говорить, что заставляете меня «терять» время, и сожалеете о том, что «опираетесь» на меня! Вы ведь хорошо знаете, что мне дорого всё, что касается вас, что я отношусь к вам по-братски и рассчитываю, что вы продолжите рассказывать мне свои, по вашим словам, «глупые истории».

Вы спрашиваете, можете ли вы что-нибудь сделать для меня во Франции; спасибо, ничего не нужно, разве что увидеться с моим братом Франсуа, если у вас будет желание познакомиться с молодым и умным существом — я часто говорил ему о вас, и он уже знаком с вами через меня.

В свою очередь, я вряд ли могу что-либо написать о моём опыте здесь. На данный момент всё пока ещё в великом мраке... Лучше хранить молчание; и будьте уверены, даже если мои письма становятся редкими, моё сердце с вами.

Понди всё такой же старомодный с его вечным шумом электрических установок; с последним муссоном половина пирса [насыпи] обрушилась в море. Я встретил старого «Франсуа» (вашего дворецкого), он был весьма растроган — с собакой, которая странным образом походила на Раджу... Но я столь далеко от этого мира, столь далеко от того Бернара пятилетней давности или ещё более давнего. Я был более взволнован, украдкой разглядывая вашу террасу у Бюро Экономических Дел, чем от лицезрения правительственных чинов — но вы не появились с вашей вечной сигаретой и прядью наискосок. Ныне я живу в другом мире, о котором я пока ещё не могу вам ничего рассказать. Я изучаю молчание.

Напишите мне, даже если я буду молчать.

Обнимаю вас

Б.

Пондичерри, 18 марта 54

Бернару д'Онсие

Дорогой старина Бернар, твоё последнее письмо глубоко тронуло меня, ибо оно в таком тоне и отражает такое знание глубин, что я почти «успокоился», приободрился в своём одиночестве, которое тебе знакомо. Я должен тебе признаться, к своему стыду, что никогда не подозревал, что ты тоже был «посвящён»— если в том есть нужда, моя дружба к тебе всё также крепка, и я хотел сказать тебе, что моя привязанность стала ещё сильнее оттого, что мы нашли друг друга на более высоком плане.

Да, твоё письмо меня укрепило, ибо кажется, что переживаешь долгую ночь, подобно тем египетским неофитам, которых закрывали в саркофаг до инициации, пока они не умрут в своём прошлом «я»— и второе рождение кажется мне таким далёким... Кажется, что простой факт погружения в эти глубины, которые нам уже не принадлежат, достаточен, чтобы поднять массу сил, сопротивления, инерции и дурных желаний — речь идёт даже не о бунте. Трудно превзойти собственное самомнение и ужасающую тяжесть инерции, приклеивающую нас к земле, к ментальному, витальному и физическому автоматизму. Это почти ежечасная и изнурительная борьба — особенно, когда не знаешь, куда идёшь. Я хочу обрести мужество дойти до конца. И я убедился, что если бы здесь не было Силы Матери, я бы не выдержал и сбежал в большой панике. Ибо, похоже, сам факт прихода в этот Ашрам действует как ужасающее провоцирование, поднимающее из меня все глубокие и болезненные потрясения. Здесь есть «нечто»— и это нечто беспощадно... Не хочу пытаться выразить это невыразимое, которое ты, впрочем, понимаешь. Хотел просто сказать, что само твоё существование уже меня успокаивает, и даже если я долго не пишу, моя привязанность не ослабевает. Впрочем, теперь я больше не пишу, не читаю, не говорю... мне кажется, что вся эта деятельность облетает с меня, как сухие листья. Я больше не мыслю иной жизни, кроме как с этой странной внутренней борьбой и временами маленьким обнадёживающим светом. Я лишь надеюсь, что смогу проявить стойкость — ибо нечто во мне абсолютно уверено, что Путь пролегает здесь. Пиши мне время от времени, даже если я не отвечаю; ты мне весьма этим поможешь. (…) Ещё раз спасибо за твоё столь чудесное письмо. Обнимаю вас с Маник.

Б.

(Последний уцелевший фрагмент

Дневника Сатпрема)

31 март 54

Сегодня утром я как обычно пошёл в апартаменты Матери, чтобы получить розу. Как суметь передать взгляд Матери в это утро... Никто в мире, даже моя мать, мой брат, женщина, которую я любил, не смотрели на меня так. Я никогда не встречал такой бесконечной мягкости, такого взгляда безбрежной любви и нежности; взгляд, который в высшей степени знает и который любит; взгляд, который нисходит от Бога, взгляд близкий, такой близкий, он проникает в глубину грудной клетки и распускается цветком в ночи моего тела. Я не сошёл с ума, не галлюцинирую; сегодня утром Мать показала мне свою божественность или своё божественное участие: Она является этим, Она полностью это реализовала... Её бесконечное сострадание... Сегодня утром Мать меня...

Мать даёт Сатпрему цветы (около 1954)

Пондичерри, 19 апреля [1954]

Клари

Подруга, несколько строк, прежде чем вы улетите во Францию. (Надолго ли??) Вы будете отдыхать, и я рад за вас. Карачи — последнее из мест, где вы должны жить!

….........

Я переживаю странное одиночество, и это трудно. Думаю, что никогда не подвергался столь суровому испытанию. Это нелегко — умирать и возрождаться; мы привязаны к стольким вещам, даже когда мы распознали их тщетность и несовершенство. Но я полагаю, что за пределами этого ментального суицида должна открыться другая область. На данный момент это тьма, прерываемая короткими вспышками света, и ежедневные йогические упражнения, имеющие по крайней мере то преимущество, что они сохраняют вас в отличной физической форме.

Напишите мне из Парижа, что угодно; мне ценно всё, что приходит вам в голову. Повидайте моего брата Франсуа, которого вы наверняка полюбите (это человек, объединяющий в себе великие качества, в том числе, конечно же, множество моих дефектов и некоторые мои лучшие черты).

Если вы найдёте в Париже какую-нибудь действительно интересную книгу, пошлите её мне кораблём.

Обнимаю вас, подруга, и желаю счастливого пребывания в нашей милой Франции.

Б.

Пондичерри, 30 мая [1954]

Бернару д'Онсие

Дорогой старина Бернар,

Я мало пишу, но это не от забывчивости, ты хорошо это знаешь; это не потому, что всё шло «как по маслу»— но я заметил, что если говорить о трудностях, это увеличивает их вредоносность; а говорить о своём прогрессе — это призывать «враждебные атаки»: существуют взлёты и падения, и самораскрытие происходит медленно и трудно — но мне кажется, я не могу действовать иначе, кроме как упорствовать на этом пути до конца, я не вижу иного решения, более того, я даже не верю, что от меня зависел какой-то «выбор»...

….........

Обнимаю вас обоих и желаю тебе там, во Франции, не падать духом в схватках. Держи меня в курсе.

С любовью

Б.

Пондичерри, 18 июля 54

Бернару д'Онсие

Старина,

Твоё брезгливое письмо по возвращении во Францию меня едва ли удивило — но в отличие от тебя, я хотел бы почти экстремистского решения, или революционного, которое вытащило бы людей из грязи и разбудило бы их — возможно ли такое? В отсутствии такого резкого толчка «мы» обречены. Говоря «мы» я имею ввиду Францию как здравомыслящую нацию; в противном случае, судьба большинства не так важна — я верю в добрую волю немногочисленных, и эти немногочисленные существуют, они ожидают своего часа...

Касательно «моего опыта»: он продолжается — в данный момент тьма, ибо сейчас я прохожу через грязное и отвратительное. Что тебе ещё сказать? Есть маленький внутренний свет, убеждающий меня «держаться» несмотря ни на какие обстоятельства, так что я держусь — но во всём этом нет ничего яркого и забавного.

Разочарованный и пресыщенный внешним миром, ты советуешь мне остаться в Ашраме и стать его «центральным стержнем». Но нет никакого центрального стержня! как и второстепенного, за исключением Матери. Всё лежит только на её плечах, и в день, когда она исчезнет, всё будет закончено. Это значит, что после её ухода «Центр Образования Шри Ауробиндо» сможет прозябать ещё несколько лет, но всё это быстро рассыпется; ибо Мать — единственная связь, которая держит всех нас здесь. Если бы Матери здесь не было, я не оставался бы здесь больше ни минуты, и то же касается трёх четвертей учеников. Стало быть, не сегодня-завтра я вернусь на «дороги мира», но надеюсь на сей раз быть достаточно «вооружённым» и «просветлённым», чтобы предпринять настоящую работу. Но сейчас всё это пока невозможно предвосхитить.

….........

Обнимаю вас обоих со всей сердечной признательностью.

Б.

P.S. Брюстер в плачевном состоянии и без денег на операцию. С грустью думаю, что этот год будет для него «скверным».

Пондичерри, 22 августа [1954]

Клари

Подруга, да, вы мне очень дороги и занимаете большое место в моей жизни; и я укоряю себя, что при встрече в Карачи причинил вам «боль» тем, что наша встреча произошла в торопливой спешке и волнении, и я не рассказал вам ничего из того, что хотел бы рассказать... Ибо когда ещё мы сможем теперь увидеться? Однако, уверяю вас, я протестую против вашего сравнения между моим вступлением в Ашрам и вступлением на «пути закона и порядка». В определённом смысле, я действительно вступил в «закон», которому я принадлежу духовно — но этот закон никогда не нуждался ни в Ашраме, ни во всех его членах, ни в Пондичерри. (Впрочем, подозреваю, что вы являетесь некоторой частью этого «закона»— даже если вы умудряетесь «маскировать» ваши истинные чувства, даже если вы делаете вид, что всё ещё «заняты бесполезными вещами»). Короче, я не намерен прожить всю свою жизнь в Ашраме, даже если мне придётся провести здесь десять лет. Моей целью, даже до прибытия сюда, всегда была реализация — или попытка реализации — некоего сверх-сознания, дабы ввести и установить это сверх-сознание в обычную жизнь. Я пытаюсь не убежать от жизни, но ТРАНСФОРМИРОВАТЬ её, даже если для этого придётся провести десять лет в одиночестве и молчании. Я хочу преобразовать эту жизнь, осветить её более высоким светом именно потому, что нахожу «невыносимым» притворяться «будто всё как обычно», для меня невыносимо жить в «наглухо приросшей маске»— и я действительно считаю, что однажды вы найдёте этот образ жизни ВОИСТИНУ невыносимым и что вы найдёте мужество сорвать ваши маски и ваши меховые манто, под которыми вы прячетесь (не поймите превратно, я всё же хотел бы видеть вас в манто!!!), чтобы пойти навстречу вашей истинной сущности.

⇐ Предыдущая 19 20 21 22 232425 26 27 28 Следующая ⇒