АГЕНДА МАТЕРИ 1951-1973 2 страница

Ах, Клари, как бы я хотел сказать вам нежно и с любовью: будьте бдительны, не задохнитесь под вашей маской — так легко задохнуться, не осознавая этого, а когда осознаём, у нас уже нет сил отреагировать. Я предпочёл бы видеть проявления ваших худших эксцессов (наркотики-секс-путешествия-опасности, даже не знаю), чем ваше нынешнее состояние, когда вы сидите улыбающаяся, спрятавшись за дымом вашей сигареты, но с чем-то вроде огромной пустой дыры в сердце (?).

Но кроме того, вы ищете, чем себя развлечь! В конечном итоге, никогда не стоит развлекаться со своим истинным существом — а иначе за это приходится очень дорого платить. (…) Разве вам не опротивели все эти люди вокруг вас, которые только и делают, что предают себя?

Поверьте, подруга, что я не хочу обратить вас к «моим» идеям или к Ашраму! Я лишь хочу обратить вас к самой себе и сказать вам: в тот день, когда вы глубоко, искренне, интегрально решите быть собой, без масок, без декораций, без партнёра, тогда вы найдёте ВАШ путь, конкретную деятельность, для которой вы созданы. А до этого вы даже не сможете представить себе того, чем может быть эта новая жизнь; сначала нужно принять решение, отважиться, и только после этого вы найдёте возможности, средства и место вашей новой деятельности.

Я мало что могу сказать вам, кроме того, что с каждым днём обретаю всё большую уверенность в том, что переживаю единственное и великое подлинное приключение. Это ужасающее приключение, Клари, и восхитительнейшее, о, как бы хотелось рассказать вам о маленьких проблесках света, угадываемых мною.— Увы, сказано, что каждый сам должен найти себя; и все мои объяснения мало что дали бы, фактически, в них не будет никакой пользы, пока вы не почувствуете в себе величайшего отвращения и молчаливого призыва. Могу лишь заявить вам со всей силой моей симпатии, что существует действительно НЕЧТО ИНОЕ.

….........

Пишите, подруга. Хочу выразить вам свою привязанность. Вы, наряду с моим братом и матерью, наиболее ценное для меня существо в этом мире.

Обнимаю

Б.

Пондичерри, 1 октября [1954]

Бернару д'Онсие

Старина,

….........

Я в постоянных волнениях — хочу сказать, в качестве объекта для всевозможных «атак», которые иногда вызывают во мне желание сбежать, умчаться сломя голову, но мне кажется, что тогда я сбежал бы от сущностной части моей жизни, что это дезертирство в отношении моей подлинной задачи. Это не слова, а глубинное чувство. Самое странное, что это чувство не связано ни с чем объективным, оно противостоит всем атакам, не знаю, почему — как будто в глубинах меня есть некто, знающий лучше меня то, что я должен сделать; и который руководит мной вопреки мне самому. Вне всяких сомнений, существует сила Матери, поддерживающая меня... Как думаешь, долго ли ещё продлится это своего рода «волнение», эти пертурбации, бросающие меня с одного берега на другой? Бывают дни, когда я ощущаю себя совершенно больным. А иногда приходит мирный покой, дающий надежду и мужество, без которых не выстоять. Хотелось бы, чтобы ты помог мне, сказав, нормально ли всё это и имею ли я основания упорствовать вопреки всему и против всего — главным образом, против себя самого. Во мне целая куча вещей, которые совсем не желают «умирать»!!

Какие у тебя новости? (…) Временами у меня впечатление, что я совершенно изолирован. Часто возникает сильное желание быть рядом с вами, в покое опиума, в этом растительном покое, уничтожающем все «проблемы» и противоречия, в мире ваших улыбок — твоей, немного иронической, и Маник, которая защищает.

А ваш брак? (Надеюсь, ты получил те пару строк, которые я послал в июле?)

Сердечно обнимаю вас обоих.

Б.

Пондичерри, 10 октября [1954]

Бернару д'Онсие

Бернар, последний параграф твоего только что полученного письма огорчает меня своими недомолвками, ты пишешь: «Я уже давно имею своё скромное мнение о «твоём случае», и оно подтверждается изо дня в день, но если я его выскажу, будет только хуже».

Мне всегда казалось, что правда и искренняя критика являются частью дружбы, а не эти отговорки. Но я не знаю, много ли ещё дружбы в тебе осталось в отношении меня; думаю, немного.

Я могу представить, каково твоё «скромное мнение». Письмо, что ты послал мне в Африку и некоторые твои иронические мысли позволяют мне получить об этом «a good guess*». Ты полагаешь, что я мелкий буржуа, желающий «форсировать» собственную судьбу и выйти из своего заурядного «закона», призванного сделать из меня маленького доброго администратора Колоний. Ты полагаешь, что меня вела только гордость и чрезмерное самомнение.

Хотелось бы тебе напомнить, что в моей жизни было значительное событие, основательно потрясшее её — после этого события больше ничто не могло быть как «раньше», ибо больше не было никакого «раньше», не было больше НИЧЕГО. В двадцать лет я оказался в Бухенвальде. Каждую неделю нас под конвоем отправляли в душ, бывший по совместительству газовой камерой. Мы никогда не знали наверняка, для мытья нас туда отправляют или для чего-то другого. В течение полутора лет я переживал смерть, которая была хуже, чем физическая смерть — из деликатности не стоит говорить здесь о таких вещах.

Когда выходишь оттуда, то есть множество вещей, которые мы уже не можем делать, вещей, которыми мы не можем стать. Тогда переживаешь нечто невозможное — видишь, что всё человеческое в тебе уничтожено. Невозможно пережить это и продолжать действовать как вчера, любить, жить, спать, как будто ничего не произошло. Остаётся что-то вроде дыры в сердце — десять лет спустя она всё ещё здесь — и жажда могущества иного порядка, которое пришло бы ИСКУПИТЬ эту неискупимую ошибку, совершённую против нас, против человека. Но можно ли понять это, не пережив?? Одновременно с этим присутствует жажда компенсировать тот образ человека, который был разрушен, а также присутствует жажда — противоположная и одновременная с первой — пойти ещё дальше и разрушить в себе любые следы, напоминающие нам о простом человеческом — ибо не можешь примириться с таким чудовищным «издевательством». Так что в течение зимы, последовавшей за моим освобождением, я действительно жил на грани самоубийства, пока не нашёл опиум. Когда я отказался от опиума, я искал иной род забвения жизни, которую я хотел сделать трудной и опасной — в Гвиане, затем в Бразилии, когда гвианский лес стал для меня слишком привычным, затем в Африке, когда понял, что Бразилия могла предложить мне только эти «вчерашние жесты» «до лагерей», которые я больше не мог повторять. Сложно представить Лазаря, вытащенного из могилы только для того, чтобы жениться на «бабе» и зарабатывать деньги. Нет, остаётся жажда чего-то иного, другого мира — и именно в поисках этого я пришёл в Ашрам. Возможно, ты сможешь меня понять, если попытаешься выйти из пошлости этого мира через маленькое голубое пламя. (Ты говорил о дезинтоксикации в Швейцарии и о «бессмысленной жизни без голубого дыма»).

Не хочу далее разворачивать эту тему, разве что сказать тебе, что, полагаю, я всё же прошёл наиболее жёсткие испытания Ашрама. Теперь «вещи», как мне кажется, более укоренились, несмотря на рецидивы, падения, разочарования, спазматические бунты, повторения которых, кажется, медленно сокращаются.

По сути, твоё письмо задело меня тем, что в нём не ощущается дружбы. Возможно, в истории с деньгами был свой резон, ведь если верить старой пословице, лучший способ потерять друзей — одолжить им деньги! Я принял к сведению, что с моей стороны было «мещанством» требовать у тебя деньги с такой настойчивостью (по крайней мере, ты научил меня кое-чему из психологии кредитора — это может мне пригодиться, чёртов проказник!) Но не беспокойся, я не собираюсь тебя запугивать или заставлять продавать «за бесценок» твоё имущество! Больше я не буду говорить тебе о деньгах, какими бы ни были потребности и как бы ни сложились обстоятельства. Поставим финальную точку по этой теме. Когда ЕДИНСТВЕННЫЙ раз в своей паскудной жизни я оказался богат, то не могу сказать, что это сделало меня счастливым! Таким образом, я решил более, чем когда-либо, игнорировать деньги.

Ты посылаешь мне свои «лучшие воспоминания», должен ли я в-ответ послать тебе свои «лучшие чувства»? О, Бернар!?!?

Б.

Пондичерри, 24 октября [1954]

Клари

Подруга, задаюсь вопросом, куда вам писать, если ваше письмо пришло ко мне из Дублина. Как приятно осознавать, что вы там, посреди печальных ландов, вереска и голых камней — не знаю, почему, но я чувствую, что вам там «хорошо», лучше, чем в Карачи или в Париже. Именно там я хотел бы встретиться с вами, совершить вместе долгую прогулку. Подруга, во мне растёт ваше присутствие, такое ценное и такое милое. Мне важно, чтобы вы жили, и чтобы жили хорошо. Ваша Ирландия столь же трогательна, как и тот маленький остров Уа в Бретани, куда я временами мечтаю «удалиться» на рыбацкой лодке, которая была бы и моим домом; дикий остров из скал и ландов, пахнущих дроком и гвоздикой, со своей маленькой деревней с низкими домами, цепляющимися за землю в попытках противостоять сильным ветрам. И где бы вы ни были, я присоединюсь к вам в этом одиночестве, которое, надеюсь, будет плодотворным для вас — однако, пишите!

В своём последнем парижском письме вы говорите: «...Именно из заурядности труднее всего выпутаться, и именно это мне дано. Я одержу победу — но когда? Я желала компенсировать эту посредственность тотальностью — но эта тотальность искусно скрывала убогость моей цели. Всякий раз я думаю, что достигла, и всякий раз за этим распахивающимся горизонтом возникает другой горизонт, более обширный, и в конце концов я просто лопну, так и не достигнув следующего».

Я глубоко чувствую ваш поиск и так хотел бы разделить вместе с вами тот свет, который я нахожу... Я тоже искал эту «тотальность». Сначала я искал её в опасностях войны, но всякий раз горизонт отступал передо мной, и я достиг точки, где мне уже было недостаточно этой опасности: я собирался вступить в «особый отдел» саботажа и антифашистского терроризма, когда был арестован. Я искал эту тотальность в наркотике, но наркотика требовалось всё больше и больше; в любви — но я никогда не смог бы остановиться на одном-единственном человеке, ведь ко мне, казалось, взывали столько других, неизвестных; в приключении — но Гвиана звала в Бразилию, Бразилия в Африку, а я всё жаждал неизведанных пустынь, и казалось, ничто не насытит этот огонь, горящий внутри. Я искал эту «тотальность» в интеллекте и в книгах, но моё стремление становилось всё более ожесточённым, а мир духа походил на дворец из зеркал, отсылающих в бесконечность, всё более далёкую, но чей лик всегда был столь же недостижим. И я выглядел как Бернар из моего детства, играющий с калейдоскопом целые дни, вертящим и переворачивающим его во все стороны и разглядывающим всё новые цветовые сочетания — пока, утомлённый, не обнаружил, что набор цветных стёкол всегда один и тот же, несмотря на их новые сочетания. Ибо нет конца этому хороводу, нет ни отдыха, ни удовлетворения — это всегда одна и та же сцена, что в Гвиане, что в Париже, что в Рио; меняется лишь освещение. Ибо эта «тотальность» не снаружи, ни в книгах, ни в любви, ни в приключении, ни в мыслях самих по себе — она также не находится в этом поверхностном «я», которое мы принимаем за самих себя. Я долго вынашивал тот фундаментальный опыт, который получил в немецкой тюрьме в Бордо, когда обнаружил — готовясь умереть — что «я» жил только для других и благодаря другим; что в этом «я» не было ничего абсолютно личного. А наша истинная личность не является тем, о ком мы думаем, подруга; она находится как раз в тех более глубоких, безмолвных регионах, где разуму нечего сказать.

В своём последнем парижском письме вы меня слегка упрекаете, что я не рассказываю о своих опытах, и говорите, что это молчание вас «смущает». Но я уже рассказал вам множество вещей, подруга, только громадность этих вещей иногда проходит незамеченной из-за простоты используемых слов. Если бы я вам сказал: вот, я только что отыскал в одном из затерянных уголков Гималаев новую сверхчеловеческую расу; это странные люди с ослепительной светящейся формой могут проходить сквозь стены, перемещаться по желанию в любой конец земли, быть в нескольких местах одновременно, они наделены необыкновенной сверхсознательной властью, и наш человеческий интеллект в сравнении с ними напоминает жесты свихнувшейся обезьяны. Если бы я сказал вам, что исключительной милостью они позволили мне увидеть несколько моментов посредством их третьего глаза, и что я видел другой мир за нашим миром, реально существующий другой мир, который дублирует наш, мир необычайного света, более прекрасный, чем полотна Ван Гога, мир тонких мыслей, где всё понимается и проясняется... Если бы я сказал вам это, разве не приняли бы вы меня за сумасшедшего, разве поверили бы мне; как бы вы поступили???

Подруга, я просто скажу, что существует другой мир — на этой земле — которому можно открыть наше видение. В нас существует иная мощь сознания, рядом с которой наш интеллект — словно лепечущее дитя. Когда приближаешься — как бы мал, как бы несовершенен ты ни был — к этому другому миру, сразу же понимаешь истинный смысл жизни и всех наших опытов; понимаешь, что все наши трудности, все наши испытания, наши поиски имеют лишь одну цель: привести нас к этому сущностному разоблачению другого «я», нашей истинной личности, нашего подлинного интеллекта. Когда-то мой «Гварнеро[7]» жаловался, что существование похоже на «ежесекундную репетицию истинной Премьеры, которая никогда не начинается». Существует истинная Премьера.

И когда я говорю вам о «другом мире», другом «сознании», о «свете»— это не образы, это физическая реальность. Также, как в огромном спектре световых волн мы видим только диапазон в несколько сантиметров — от красного до фиолетового,— к которому мы чувствительны и который окрашивает «всю» нашу вселенную, также существует громадный спектр сознания, из которого нам доступен лишь узкий диапазон — и мы претендуем на то, чтобы втиснуть понимание всего мира в наш крохотный сморщенный интеллект,— но если мы будет практиковаться, если мы ЗАХОТИМ открыться более высоким «частотам», тогда...

Подруга, мы воистину слепы, и мы не можем поверить тем, кто говорят нам о свете. Множество болезненных и нелепых маленьких религий деформировали грандиозное видение, которое ожидает нас, и сделали нас недоверчивыми. И потом, так трудно освободиться от всей этой мысленной, сердечной, жизненной автоматики. Как только приближаешься к этим регионам света, возникает великий бунт всей нашей теневой сущности, которая любит свою тень, которая живёт в своей тени. Это первый бунт интеллекта, не желающего терять своё превосходство, бунт чувств, желающих продолжать свои мелкие радости — вы не представляете, до какого бунта может довести простой факт отказа от курения! И до какой степени, временами, мы готовы отказаться от истинного света ради сигареты или gimlet [коктейль из джина]!! Немногие из тех, кто неясно и смутно прозрел этот высший мир, чувствует в себе мужество принять нужные меры, чтобы достичь его. Мы забиты нашей автоматикой и мы обожаем наши тени.

Так что, выходит, я «борюсь против самого себя»— и борьба долгая, временами изнуряющая, она кажется нескончаемой; ибо нужно очистить не только это «сознание», но и весь этот мир подсознательного и бессознательного, на котором основана наша жизнь и который детерминирует нас без нашего ведома. Это гигантский труд. И тогда понимаешь, что представляет собой «гуру», без помощи которого ты бы сдался уже тысячу раз. Но в конечном счёте все эти трудности имеют глубинный смысл. Это там, куда мы должны прибыть; из жизни в жизнь мы заново совершаем одно и то же усилие, чтобы пройти немного дальше к этому сущностному раскрытию нашей истинной личности, наших истинных могуществ, нашей «тотальности», нашему единственному счастью — ибо вне этого всё есть крах и смятение.

Но мы так любим наши мучения...

Насколько проще было бы рассказать вам обо всех этих вещах с меньшим количеством слов и с большими нюансами на прогулке по вересковым полянам Ирландии!

Обнимаю вас, дорогая подруга. Дружеский привет Максу.

1 ноября индийский флаг развернётся над правительственным Отелем[8].

Б.

Пондичерри, 12 декабря 54

Бернару д'Онсие

Старина,

….........

Если я не ответил на твоё последнее письмо, то совсем не потому, что был «разгневан» на тебя, как ты предполагаешь. (…) Нет, я не писал потому (может быть, это результат интенсивной, сконцентрированной йоги?), что я вошёл в период, когда мне очень трудно общаться с другими и ещё труднее говорить о себе. Мне кажется, что я потерял всю свою «плотность» и что я парю, прозрачный и без консистенции, между двумя мирами — у меня уже нет этой прежней «твёрдости» и уверенности в себе, но я ещё не достиг своего нового центра притяжения и нахожусь в состоянии полного «разъединения» с самим собой и с другими (если ты сумеешь понять этот эллиптический* язык, столь же неоднозначный, как и я сам!). Я больше не знаю, что «я»— этот прежний старый «я»— хочет сказать, и «я» ещё не знаю того, что он захочет сказать, когда найдёт свой новый центр, если, конечно, найдёт... И всё это с сокровенной уверенностью, что во мне происходят очень важные вещи, но без того, чтобы я их ясно осознавал. Это странная тьма, где, как это ни парадоксально, требуется надолго закрыть глаза, чтобы разглядеть немного света. Всё, что я знаю, что есть присутствие Матери, без которого я был бы рассеян на все четыре стороны, как песчаная дюна... Вот всё, на что я способен в своём «литературном» усилии, которое я могу приложить, дабы рассказать тебе, где «я нахожусь». Я также знаю, что не могу — по крайней мере, сейчас — покинуть этот Ашрам, не подвергаясь серьёзным опасностям. Когда я найду новый «центр», внутренний, тогда я смогу отправиться в путь — в этот момент больше ничего не будет иметь значения для меня, больше не будет опасностей, каким бы чёрствым и жестоким ни был этот мир лавочников, в котором мы живём.

Впрочем, сколь бы «неопределённым» ни оказалось моё будущее, мне плевать, ибо если здесь и сейчас я не найду того, что так безнадёжно ищу уже много лет, мне не останется ничего другого, как сдаться — я сделаю это скромно и никому не причиняя вреда.

Как прошла твоя поездка в Раджастан? Держи меня в курсе своих действий, ты, с кем ещё «происходят» какие-то внешние вещи — даже если мои письма станут редкими и такими же неопределёнными, как это. Вопреки всему «этому», ты знаешь, что моя привязанность к тебе и к Маник остаётся глубокой, позволяя хорошо чувствовать вашу близость ко мне. Обнимаю вас обоих по-братски.

Б.

Пондичерри 20 января [1955]

Бернару д'Онсие

Старина,

….........

У меня всё довольно устойчиво, что высокие вещи, что низкие; это долгий, трудный путь, и разрушение «эго» невозможно без того, чтобы не поднялась волна сопротивления. Иногда меня охватывает желание уехать и присоединиться к Репитону в Персии, в пустыне — пустыня всегда меня привлекала[9]. Но есть ли смысл менять «декорацию», ведь я знаю, что здесь или там, но я буду искать одно и то же, стараться реализовать ту же самую внутреннюю трансформацию. Я не вижу иной достойной «цели» существования. Если бы не было этой «вещи», подталкивающей меня изнутри, я бы действовал как и ты, позволив себе безмятежную жизнь под опиумом — я часто вспоминаю вас, тебя и Маник, возле маленькой лампы. Если хочешь, сообщи свои новости, это доставит мне радость, ибо ты мне как брат, дорогой старина Бернар.

Б.

Пондичерри, 9 февраля 55

Бернару д'Онсие

Дорогой старина, несколько строк, чтобы сообщить, как я рад за тебя. В течение этих лет я никогда не сомневался, что тебе улыбнётся удача... Воистину, ты поражаешь меня своими лакхами рупий[10]! Если бы не Шаффардо, ты мог бы носить тюрбан и называться раджей Connaught Circus (а то и махараджей, почему нет). Это смотрелось бы мило — в тюрбане и с белым эгретом*! Мой тебе приказ улыбнуться, старый филин.

….........

Спасибо за твои дружеские предложения. Что тебе ответить? Причины, побудившие меня покинуть Уотсона, существуют всегда — и если я подумывал о Репитоне (идея пока ещё весьма «эфемерная»), то не ради Репитона или поисков работы, а ради пустыни, которая меня влечёт. Как видишь, я неисправим, даже «at sea level» [на уровне моря]! Также полагаю, что Уотсон ещё возьмётся за меня, но я пока не достиг конца здешнего эксперимента — если существует «конец». Если быть честным с собой, то я думаю, что должен быть здесь до конца, чего бы это ни стоило — и для меня это то, что стоит труда. Жизнь здесь трудна, и именно поэтому я держусь, несмотря на часы разочарования и бунта. Вопреки всему, я надеюсь, что однажды это старое эго спадёт с меня, как одежда, изъеденная молью. Я не сомневаюсь ни в чём! Как видишь.

Держи меня в курсе своих волшебных сказок, никудышный маг!

Обнимаю по-братски вас обоих,

Б.

Пондичерри, 4 апреля 55

Бернару д'Онсие

Дорогой старина Бернар,

Читая твоё письмо, где ты лаконично перечисляешь важные новости, я испытывал ощущение, будто это прощальное письмо, прощание не только с жизнью в кемпинге и семью или восемью годами трудностей, без сомнения, проклинаемых тобой, но также и прощание с теми особыми отношениями между тобой и мной, сотканными в течение этих лет — ибо я тоже переживал, от Рио и Кайенны до Парижа, твои взлёты и падения, твои великие лихорадочные проекты, твою брань в отношении загнивающего социума, твои разочарования и твою бесцеремонность. Хоть это и эгоистично, но я слегка опечален этим отъездом из кемпинга, который символизировал множество вещей. И я спрашиваю себя, каким будет этот новый, с иголочки, Бернар, этот богатый, женатый рантье! (…)

Вернётся ли ещё к тебе мысль о том, чтобы оснастить свою большую яхту «Коварный»(!), или снова посетить какое-нибудь орлиное гнездо в Нарканде[11]??! Я более охотно последовал бы за тобой в такого рода приключение, чем в аббатство Телем.

….........

Говорят, что счастье не нуждается в историях — это не мешает тебе время от времени сообщать последние новости. Также говорят, что богатство — наиболее трудное из испытаний; и я желаю тебе выпутаться из этого с честью!

Ты действительно собираешься жить на свою ренту, без больших проектов, без приключений?

Сердечно обнимаю вас с Маник. От всего сердца я рад за вас обоих, несмотря на свои мелкие эгоистичные сожаления. Я уверен, что наши тени в своих скитаниях ещё посетят Connaught Circus!

Б.

1 мая 55

Клари

Подруга, я медлил с ответом на ваше последнее письмо из Ирландии, но я переживал трудный кризис и едва не покинул Ашрам — по крайней мере, на какое-то время — для того, чтобы жить только на лоне природы; были мысли отправиться на Цейлон, куда буддизм принёс простых и дружественных людей, скитающихся в поисках бесконечного, и удалиться куда-нибудь в джунгли рядом с деревней, где я мог бы брать лишь строго необходимое из еды. Да, Йога Шри Ауробиндо трудна, ибо она не ограничивается тем, чтобы заставить выплеснуться наше глубинное сознание или даже заставить спуститься высшее сознание; она также призвана трансформировать наиболее автоматические, наиболее привычные механизмы нашего сознания, ментального, физического и витального — а это, это уже другая история! Когда заходит речь о том, чтобы разрубить наши «логические узлы» и привычные ассоциации нашего ментала, о том, чтобы переубедить и трансформировать сексуальные импульсы, желания власти и обладания, потребностей «играть роль» и быть «кем-то», столь глубоко укоренённые в нашем витальном сознании, когда речь идёт о трансформации вплоть до привычных физиологических реакций нашего физического сознания, тогда сталкиваешься с тёмными, мятежными силами, которые борются за свою жизнь и иногда потрясают нас, как цунами. Именно поэтому все мистики и аскеты мира с начала времён отсекали эту проблему, избегая её решения и запираясь в монастыри или уходя в джунгли или в Гималаи... У меня тоже временами возникает такой соблазн, настолько изнуряющей бывает борьба, настолько она требует бдительности и напряжённой концентрации... Отъезд на Цейлон означал бы, что я всё ещё подчиняюсь лёгким трудностям бродяжничества — это я и говорю себе, когда пытаюсь удержаться от поднимающегося из глубин бунта против стольких вещей, происходящих здесь. В гвианском лесу, на дорогах Бразилии или Африки было легче. Но во мне остаётся, несмотря на ветра и подземные приливы, эта уверенность — подтверждённая несколькими маленькими проблесками опытов, слишком кратких — что есть нечто, что нужно раскрыть, и что это раскрытие является нашей истинной причиной жить, для всех без исключения — и неважно, сколько жизней понадобится для этого раскрытия, но именно ЭТОГО мы должны достичь, сегодня или завтра, после того, как полностью износим, колеся по дорогам в одиночестве и тревоге, все эти мятежные части нашего существа, создающие экран для фундаментального Света. Но этот свет здесь, он существует, я это знаю — и именно в такие моменты мы понимаем, что не являемся исключительно и единственно этим телом, зарегистрированным под именем Бернар Х в какой-то Мэрии, но единым сознанием, более широким, светящимся, которое не нуждается в глазах, чтобы видеть, в деформирующем интеллекте и словах, чтобы проникать в других, в мускулах, чтобы перемещаться... Это то, что я знаю. Это то, чем мы все должны стать. Тогда мы наблюдаем своё тело отдельно от себя, как тело ребёнка, и спрашиваем себя, как же это было возможно идентифицироваться с этим шумным, глупым сгустком, довольным самим собой, убеждённым, что его мелкие органы и его интеллект — последнее слово знания и наслаждения... Именно это высшее сознание нужно установить в себе, не фрагментарным образом в течение концентрации, но в повседневной жизни, когда ведёшь урок французского, или чистишь зубы, или пишешь письмо Клари!... И с того момента, когда мы встали на этот путь, мы замечаем, Клари, что нет никакого «потолка», что нет уютного насеста, на котором мы устроились, но есть бесконечное восхождение, с вершины на вершину, без границ. Мы замечаем, что нет границ для прогресса (здесь есть люди, которым больше шестидесяти лет, но они прогрессируют вплоть до самого их физического тела, которое обучается реагировать и вести себя способом, бросающим вызов всей медицине). Нет, не существует границ для прогресса, ибо прогресс начинается только когда мы встали на этот путь; мы замечаем, что всё, что предшествовало — наши книги, наши тревоги, наши поиски, наши путешествия и опыты — было лишь подготовкой, медленным изнашиванием внешней корки, долгим подготовительным этапом, призванным привести нас к этой точке отчаяния и одиночества, откуда в молчании начинается ПУТЬ.

Так что, подруга, ваше письмо меня совсем, ну совсем не удовлетворяет... Я вас плохо понимаю. Когда я читаю это: «Я в том возрасте (!), когда уже не развиваются. Мы ссыхаемся, мы начинаем повторяться; мы имеем ещё немного жажды, зная, что это последнее пламя». Чёрт возьми! Вы что же, ещё не поняли, что ваш «нескончаемый внутренний монолог» никуда не ведёт — что именно это и есть тот самый «потолок», которого вы так боялись. Ведь вы же не собираетесь закончить в шкуре старой-дамы-за-бриджем-слегка-разочарованной-которая-слишком-хорошо-«понимает». Ведь нет??! Посмотрите вокруг себя, на С., на Ж. Вы ведь не собираетесь закончить как пустой, сдувшийся, сморщенный воздушный шарик. Вы ведь не собираетесь «делать вид», как другие, как Г., И., Б. Нужно идти до конца, подруга, до самого конца. Вы прибыли именно к этому опасному перекрёстку жизни, где нужно сделать выбор, выбор между пожилой дамой за бриджем (у которой, тем не менее, будет для успокоения её шуба и маленький внутренний монолог) и той другой неизвестной Клари, дремлющей в ваших глубинах. Ибо там истинное приключение существования — а не во всех этих книгах, пылящихся на полках, и не во всех этих телах, проводящих несколько неистовых ночей в нашей постели. Любой человек в любом своём существовании встречает момент этого фундаментального выбора — за или против самого себя. Выберете ли вы против себя, просто позволив себе скользить по той же самой исхоженной и перехоженной тропе ваших ментальных измышлений, вашего бриджа? Так что гляньте вокруг себя, на всех тех, что предают себя, кто предал себя... Нет, Клари, поверьте, не в «Покой» я вас приглашаю, но в настоящую борьбу за нашу человеческую целостность.

Итак, я не верю ни одному слову из вашего письма и жду от вас новостей! Обнимаю по-братски.

Б.

8 июня [1955]

Бернару д'Онсие

Старина, я только что получил твоё письмо и энергично протестую: моё последнее письмо не было «прощальным»— я люблю моих друзей такими, какие они есть, а не за то, что они делают, и даже если ты станешь мещанином (или будешь это утверждать), это НИКАК не изменит моей привязанности. Я глубоко счастлив, зная, что вы с Маник счастливы, и в конце концов, важно лишь это счастье. Впрочем, мог ли ты перестать быть Бернаром, просто уехав в Бангалор из Connaught Circus и обретя деньги вместо безденежья! В определённом смысле, я прощался с неким внешним способом наших отношений, символизируемым кемпингом в Дели, в течение ряда лет отмеченным несколькими «антициклонами», о которых ты знаешь, когда моменты высокого давления сменялись молниями и великой депрессией — но тем лучше для тебя, и мы будет хранить и то, и другое как замечательные воспоминания. Я прекрасно понимаю, что абсурдно возвращаться назад или заново начинать те же вещи, и что мы не можем провести свою жизнь за исследованием орлиных гнёзд или планированием ограбления махараджей! Через все эти бурные обстоятельства, наши эпистолярные столкновения и твои невозможные подтрунивания, в глубине моего сердца всегда есть место дружбе в отношении тебя и Маник; дружбе, которую ничто не умалит. Чёрт, что за высокопарные слова.

⇐ Предыдущая 20 21 22 23 242526 27 28 29 Следующая ⇒