Глава 10. Кому: Гейб Фостер. От: Дилан Митчелл

Глава 10

Кому: Гейб Фостер

От: Дилан Митчелл

Раз уж ты устроил истерику из-за пролитого мной на твой ноутбук кофе, на обед я и уйду пораньше. Тебе что-то принести? Может кровь девственницы или глаз тритона?

Это страшно — как легко вступить в отношения только для секса, если ты влюблён в этого человека, и он не знает об этом. Это легко, потому что когда он внутри меня — мы связаны, и единственный человек, который у него в голове — это я. В этот момент для него ничего не значит ни работа, ни другие мужчины. Он весь мой, и если я чувствую себя нечестным из-за того, что это односторонние отношения, где я являюсь главным элементом, а он не имеет об этом понятия, то я отталкиваю это чувство в жару и поту нашего совместного времяпрепровождения.

В течение следующих нескольких недель мы не можем находиться в одной комнате и не быть друг на друге. Мы стали мастерами тихого траха на работе, запираясь в его кабинете и устраивая скачки до оргазма, кусая руки или одежду, чтобы остановить рвущиеся наружу крики.

Взять, к примеру, сейчас. Я наклонился через его плечо, чтобы указать на неточность в документе, и он слегка повернул голову, чтобы посмотреть на меня. Его глаза потемнели, и теперь мы лежим на полу, наполовину под его столом. Его рубашка свисает с одного плеча, шов на рукаве разошелся там, где я сжал его в кулаке, а брюки спущены до лодыжек. И я — абсолютно, до яиц голый, если не считать одного черного носка. Мы оба покрыты потом, спермой, и тяжело дышим.

— Бля, — бормочет он, поворачиваясь на бок лицом ко мне и проводя рукой по моей груди, зарывая пальцы в мою «блядскую дорожку». Я выгибаюсь к его прикосновению, мой член снова невероятно дергается. — Я никак не могу насытиться тобой. Это охеренный прикол. Я никогда...

Он замолкает, и надежда, которая меня теперь не покидает, поднимает голову.
— Никогда что?

Он бросает на меня непроницаемый взгляд. — Я никогда не заводился так из-за мужчины. Мне стоит только взглянуть на тебя, и мой член становится твердым, как столб. Мне нужно только понюхать тебя, почувствовать твое тело, и я готов кончить.

Я поворачиваюсь к нему лицом. — Это проблема?

Его волосы довольно очаровательно упали ему на лоб, и я протягиваю руку и нежно откидываю их. Очевидно, слишком нежно, потому что он напрягается и отстраняется, снимая полный, сморщенный презерватив со своего члена и мастерски завязывая его.

Он подтягивает брюки и, легко поднявшись на ноги, протягивает руку, чтобы помочь мне подняться. Я подавляю вздох и позволяю ему поднять меня, прежде чем последовать за ним в его ванную, прислонившись к двери и наблюдая, как он собирается принимать душ.

Хочешь пойти первым? — спрашивает он, кивая головой в сторону текущей воды.

Очевидно, он не собирается разделить принятие душа. При виде обычного отстранения, которое происходит после каждого траха, меня пронизывает грусть. Осознав, что он смотрит на меня, я выпрямляюсь и делаю расслабленное выражение лица. Пробормотав «Я пойду первым», я снимаю свой единственный носок и протискиваюсь мимо него в горячие брызги, игнорируя руку, которую он протягивает мне.

— Ты в порядке? — спрашивает он, и на мгновение в его серебристых глазах мелькает удивительная озабоченность.

— Всё хорошо. — я вспениваю между ладонями его гель для душа, ощущая запах пряных апельсинов, который теперь так хорошо мне знаком. Ночью, когда я один в постели, я чувствую его запах на себе, как будто частичка его рядом со мной, прижимает меня к себе. Хотя этого на самом деле и нет. Он никогда не остается на ночь. Мы вместе улетаем, а потом он улетает… домой. В последнее время я слишком часто замечаю, как Джуд неодобрительно качает головой.

Осознав, что он все еще смотрит на меня, я обуздываю себя.
— Просто думаю о рождественских напитках и о том, какие же мне захочется.

Он улыбается, и на его лице сразу же появляется облегчение. Этот мужчина — человек-ребус. Он не хочет причинять мне боль, и так сильно беспокоится об этом, а потом делает это каждый раз.
— Не слишком много, — усмехается он. — Не забудь прошлый год и фотографию задницы.

Под стекающей по моим плечам водой я извиваюсь, чтобы вымыться, и ощущать его горячий взгляд, пробегающий по моему телу. — Не думаю, что смогу отчебучить что-то жёстче этого.

Он стонет.
— Не говори «жёстче», ты снова спровоцируешь мой стояк.

Я качаю головой и ухмыляюсь, переводя взгляд на выпуклость на его брюках.
— Слишком поздно!

Я покидаю поток тёплых брызг, и иду, чтобы протиснуться мимо него, но он ловит меня с тёплым полотенцем в руке. Я замираю, пока он трёт меня мягкой тканью, и на секунду по мне разливается тепло от его нежности, которую, я уверен, он не осознаёт. Он делает это все время, маленькие мгновения заботы и тепла в море горячего секса, за которыми следует безразличие. Это то, что удерживает меня в этих односторонних отношениях, проблеск того, что возможно могло бы случиться.

Он отстраняется и, скинув брюки, тоже заходит в душ, и теперь моя очередь жадно наблюдать, как вода стекает по его телу, делая всё похожим на мягкое порно. Он поднимает глаза.
— Я положил в шкаф запасную одежду для тебя.

Я качаю головой. Гейб иногда бывает пещерным человеком, и ничто не заводит его мотор в такие моменты так сильно, как срывание с меня одежды. Я был бы лицемером, если бы жаловался, так как меня это тоже здорово заводит, но в какой-то момент стоимость моего гардероба оказалась высоковатой. Однако, не обращая внимания на мои бурные протесты, он купил для меня несколько нарядов и повесил их в шкаф. Мне это показалось слишком похожим на тень Флетчера и его амплуа содержанца, но он проигнорировал мои протесты. Каждый раз, когда он срывает с меня одежду, на следующий день в том, что становится нашим шкафом, будет висеть новая одежда. Она даже не дешевая, поскольку на ней предостаточно дизайнерских этикеток, и это тоже заставляет чувствовать себя неудобно.

Я отхожу от двери, чтобы одеться, натягиваю узкие серые брюки, белую рубашку, красный галстук и серый джемпер с V-образным вырезом, упорно игнорируя этикетки от Ральфа Лорена. Потом я колеблюсь.
— Ты придешь на вечеринку?

Он поднимает глаза и кивает.
— Да. Мне надо подписать эти документы, и потом я буду с тобой.

«Не совсем», — кисло думаю я, и из-за этой мысли колеблюсь над следующим вопросом. Он вертится у меня на языке последние несколько недель, с начала приближения Рождества. Я не озвучивал его, потому что вероятность того, что все пойдет не так, высока, но теперь я просто думаю, это же Рождество, ну нахрен.

— Какие планы на Рождество?

Он выключает душ и выходит; берет полотенце, которое я ему протягиваю, и быстро растирает им свое тело. Я отвожу взгляд от впадинок и выпуклостей его мышц, блестящих от воды, которые было бы очень приятно почувствовать под под моим языком, и смотрю на него в ожидании ответа.

Он пожимает плечами.
— Ничего особенного. У меня много работы, так что я, наверное, приду в праздники, когда будет хорошо и тихо.

— Работа, — говорю я с отвращением, и он ухмыляется.

— Дилан, твоя приверженность бизнесу поразительна.

— Да ну заткнись, — ворчу я. — Ты не можешь работать на Рождество. Как насчёт друзей? Ты с ними увидишься? — мне приходит в голову мысль, и вопрос вылетает раньше, чем я успеваю что-то сообразить. — Ты пойдёшь в какие-то клубы?

На его лице появляется мрачное выражение и что-то еще, что я не могу распознать.
— Вряд ли я пойду в какой-то клуб. — он бросает на меня предупреждающий взгляд. — Хотя, если бы захотел, то пошёл бы. Я тебе не принадлежу.

Я вздрагиваю, и он замирает, пристально глядя на меня, и это что-то снова пересекает его лицо, прежде чем оно немного смягчается.
— Я не буду этого делать, не поговорив с тобой, Дилан. Я бы не стал трахать другого мужчину без твоего ведома.

Я чувствую, как комок подступает к горлу при мысли о нем с кем-то другим, но мне удается подавить его. Я согласился на это, стал добровольным участником. Поэтому я не могу скулить, когда он говорит неправильные вещи.

Он продолжает быстро говорить, как будто хочет преодолеть напряженный момент. — Я вряд ли увижусь с друзьями. На Рождество все заняты.

— Даже Генри?

— Да, Генри будет со своей семьёй. — он достаёт из шкафа свой чёрный костюм в тонкую полоску и улыбается мне. — Ты когда уезжаешь к своей семье?

Я пристально смотрю на него, пока он натягивает рубашку и брюки, и завязывает золотистого цвета галстук, и его длинные пальцы тверды и уверенны.
— Завтра утром. Я сяду на утренний поезд. Серьезно, Гейб, ты собираешься быть сам с собой?

Он выглядит озадаченным.
— Я привык к этому. — он смотрит на мое лицо и стонет. — Не смотри так, Дилан. Я в порядке, и мне это действительно нравится.

— Конечно, нет, — говорю я с отвращением, и он смеется, его зубы белеют на загорелом лице. — Гейб, никто не должен быть один на Рождество. — я делаю паузу, и слова льются из меня потоком. — Лучше поехали со мной. Приезжай и проведи Рождество со мной.

— Что? — смех исчезает с его лица, сменяясь шоком. —Я не могу этого сделать.

— Конечно можешь. Моя семья привыкла к большим толпам людей на Рождество. Обычно у нас ошивается пара «подружек» и «дружков». — я запинаюсь от выражения его лица, которое советует быть осторожным. — Не то чтобы мы были парой. Я имею в виду, что они привыкли к дополнительным людям и друзьям. Им это нравится. Там много места, и сельская местность вокруг прекрасна. Ты не жил, пока не проведёшь Рождество, гуляя по пляжу с ветром, дующим тебе в лицо.

Он качает головой, и на мгновение на его лице появляется тепло и какая-то печальная тоска. Затем он вздрагивает и складывает руки на груди.
— Это прекрасное приглашение, но я не смогу. — я открываю рот, чтобы возразить, но он решительно останавливает меня. — Мне нравится мое пространство, Дилан. Из меня не получится хорошая компания в семейной обстановке. — он притягивает меня ближе и заключает в свои объятия. — Тем не менее, спасибо. не думаю, что меня вообще когда-либо приглашали на Рождество.

— Серьёзно?

Он пожимает плечами, — Не знаю почему, но люди кажется улавливают от меня немного «отвалите» вибрации.

Я улыбаюсь.
— Я вообще не могу этого понять. — и обнимаю его за шею, притягивая его голову к себе, и когда наши губы соприкасаются, не могу удержаться от едва слышного стона. Он нежно трется своими губами о мои, прежде чем лениво переплести свой язык с моим. Мы целуемся медленно и томно, а затем он удивляет меня, притягивая ближе и опуская голову мне на плечо.

— Когда ты вернёшься? — спрашивает он почти нерешительно, как будто боясь, что я восприниму его слова как ободрение. Что ж, я ничего не могу поделать, потому что для меня они звучат полными грусти.

— Я знаю, ты будешь скучать по мне, — говорю я нарочито самодовольным голосом. Он вскидывает голову и свирепо смотрит на меня. — Не волнуйся, Гейб, не ты один — Лондон будет переполнен рыдающими мужчинами, оплакивающими моё отсутствие в течение целой недели, так что присоединяйся к ним, если будешь чувствовать себя изолированным. Не стыдись. Они твои собратья.

— Отвали, — смеется он, а затем протягивает руку, и рассеянно играя с моими волосами, произносит, — Но я буду скучать по тебе, — и, хотя это звучит вызывающе и скупо, мое сердце наполняется теплом.

— Что ж, если ты будешь скучать по мне, предложение открыто, — мягко отвечаю я. — Просто приезжай. Я оставил адрес у тебя на столе.

Он дико смотрит на стол, как будто тот каким-то образом ему угрожает, и я грустно улыбаюсь. Он не примет ничего, что будет дано ему добровольно.

— Просто подумай об этом, — шепчу я ему на ухо, чувствуя, как он слегка вздрагивает. — И просто для протокола, Гейб. Я тоже буду скучать по тебе.

***

Три дня спустя, в канун Рождества, я сижу за большим столом на кухне фермерского дома моей семьи. Это прекрасный день, который очень редко выпадает в декабре. Яркое и холодное солнце светит сквозь низкие окна и отражается от множества фоторамок, разбросанных по валлийскому комоду. Они демонстрируют разные этапы развития меня и моих братьев и сестер, и расположены случайным образом среди красивых, теплых, чистых цветов маминой коллекции керамики бренда Пул.

Радио работает в фоновом режиме, пока мы ждем передачу «поп-знаток» на Радио Два. Мы с мамой занимаемся этим уже много лет, и даже после того, как я ушел из дома, мы все равно переписывались друг с другом, злорадствуя и самодовольствуя, если побеждали друг друга. На углу кухонного стола лежит стопка глажки, а сверху счастливо дремлет маленькая полосатая кошка по имени Кэти.

Я смотрю на деревянную поверхность стола. Он старше любого из нас и принадлежал бабушке моего отца. Он навевает так много воспоминаний о семейных обедах и о том, как я сидел за ним, болтая ногами, пока пытался сделать домашнее задание.

Если я внимательно присмотрюсь, то смогу в одном углу найти инициалы моего брата и слова: «Дилан — гигантская какашка». Он вырезал их, когда ему было семь, а мне — пять, и, очевидно, я его изводил. Он стал ещё больше раздражённым, когда папа увидел это «наскальное изображение», но по какой-то причине мама отказалась шлифовать её наждачкой, и до сих пор смеётся, когда видит её.

Передо мной появляется чашка чая, и мама проводит руками по моим волосам, на мгновение окутав меня дуновением аромата сирени и льняного масла. Это ее запах и запах нашего детства, окружающий меня. Он был там — и когда я упал и сбил коленки, и вплоть до смущенных, горячих слез, когда моя первая любовь предположительно разбила мне сердце.

— Почти начало, — радостно напевает она, глядя на уродливые настенные часы, сделанные моей сестрой. Это единственное художественное произведение, которое кто-либо из нас когда-либо делал, и моей маме это нравится. — Готов, чтобы я надрала тебе задницу своими музыкальными познаниями?

—Мечтай по-крупному, — усмехаюсь я, и она издает свой громкий, хриплый смех, от которого каштановые и седые завитки ее волос колышутся и подпрыгивают.

Она лезет в шкаф и достает коробку для торта с изображением Чарльза и Дианы на ней. Она любила Диану, провозгласив ее свободным духом, который был раздавлен деспотической дворцовой машиной, и заставила меня поехать с ней в Лондон, чтобы бросить цветы к гробу Дианы, когда его проносили. Это было и трогательно, и ужасно неловко.

Я пытался использовать предлог, что мне нужно в школу, чтобы избежать поездки, но моя мама громко заявила, что ее дети не склонятся перед притеснениями Министерства образования. К счастью, мой отец написал записку, что я приболел, но я все равно провел всю поездку в бейсболке и с низко опущенной головой, чтобы камеры случайно не поймали меня. Мои опасения были вполне обоснованны, потому что Джуда однажды отстранили от занятий за то, что он сказал, что болен ветрянкой, а затем его поймали на концерте Take That. Он попал на первую полосу газеты «Сан» и с обожанием смотрел на Говарда Дональда (один из вокалистов группы — прим.перев.).

Она открывает коробку, и я стону.
— О боже, это твой яблочный пирог?

— Я испекла его, чтобы поприветствовать тебя дома. Это твое любимое блюдо, — улыбается она.

— Ты моя любимая мама, я так счастлив, — вздыхаю я, когда она отрезает большой кусок и кладет его мне на тарелку. — Но убедись, что ты спрятала его от Бена. Он съест всю эту грёбаную коробку.

Она хихикает при мысли о моем брате, и на секунду единственными звуками становятся наши счастливые вздохи, когда мы жуем пирог. Затем она отодвигает пустую тарелку и бросает на меня проницательный взгляд.
— Что тебя беспокоит, Дил?

Я поднимаю глаза и ловлю взгляд ее теплых карих глаз, которые смотрят на меня.
— Да все в порядке.

Она качает головой.
— Нет, не все в порядке. Я знаю твое сердце, и ты никогда ничего не мог от меня скрыть.

— Это я знаю. — тщательно подумав, я пожимаю плечами и предлагаю ей небольшой кусочек в надежде, что она проигнорирует общую картину моей жизни. — Я надеюсь, ты не возражаешь, но я пригласил друга к нам на Рождество.

В некоторых семьях подобное может стать причиной апокалиптического взрыва, но никогда в моей. Мои мама и папа всегда поощряли нас приглашать друзей, а потом, позже, парней и девушек к нам домой. Моя мама любит компанию, и дом всегда был полон, когда мы росли. Мы привыкли общаться с людьми, с которыми она подружилась, и с начинающими художниками, которые приходили на ее мастер-классы, проводимые в сарае, где находится ее студия. На Рождество и другие праздники всегда появлялось несколько дополнительных людей, и она никогда и бровью не вела.

Как и сейчас, когда она просто улыбается.
— Конечно, все нормально. Я предполагаю, что это мужчина.

Я качаю головой.
— Никогда не предполагай. — она смотрит на меня, и я смеюсь. — Да, это парень, но не придавай этому большого значения, мам. Он лишь друг, и у него нет никого из семьи

Ее взгляд мгновенно смягчается.
— Ой, бедняга. Они умерли?

Я киваю и рассказываю ей о том, как Гейб оказался под опекой, и когда я заканчиваю, она выглядит грустной. — Если он все-таки приедет, не говори ничего, мама, потому что это личное. Я просто хотел, чтобы ты знала, чтобы не вмешивалась это в дело. — я вздыхаю и провожу пальцем по неровному участку дерева, чувствуя, как он цепляется за кончики моих пальцев. — Он все равно не приедет, но я должен был упомянуть об этом, потому что, если бы ты проявила хоть малейший признак удивления при его появлении, он бы рванул в свою машину, как чертова борзая.

Я поднимаю глаза, и она смотрит на меня, и улыбается.
— Тогда значит, не просто друг?

— Нет, только друг, — протестую я. — Ничего более.

Она качает головой.
— Дилан, тебе никогда не удавалось обмануть меня с тех пор, как ты был маленьким мальчиком, и ты никогда и не сможешь этого сделать, потому что для меня ты все еще тот маленький мальчик.

— Откуда ты все это знаешь? — стону я, и она смеётся.

— Один из признаков — твой левый глаз начинает дёргаться, но больше я тебе ничего не скажу. Остальные секреты мне нужно хранить в моей волшебной шляпе.

— Ну, на этот раз ты ошибаешься, — резко протестую я, и тут же чувствую, как у меня подергивается глаз. — Да ну блин. — мама смеётся, и я весь опадаю. — Хорошо, мы иногда встречаемся, но это несерьезно и никогда не будет серьёзно. Он не из тех, кто любит отношения.

Она смотрит на меня пристально и немного печально. — Может, он и не такой, но ты такой, Дил. Ты из тех, кто вьет гнездо и заботится. Моя маленькая Флоренс Найтингейл ( сестра милосердия — прим. перев).

— О Боже, пожалуйста, не называй меня так, и особенно никогда при Гейбе.

Она хрипло смеется, а затем замирает. — Ты влюблён в него, в этого нежданного гостя, да?

Я поднимаю глаза, пораженный и испуганный. — Я не влюблен. Я не хочу быть влюблённым. — её теплые карие глаза смягчаются, и я вздыхаю. — Всё сложно.

Она хватает меня за руку. — Дилан, любовь сложная, дорогой. Как люди, мы, похоже, не ценим и не работаем над тем, что дается слишком легко, но дайте нам что-то, требующее усилий, и мы вцепимся мертвой хваткой.

Я смотрю на нее.
— Мама, ему не нужна эта любовь. Я не думаю, что он даже знает, что с ней делать.

Она вздыхает и выглядит грустной. — Если его детство было лишено любви, то будет тяжело. Он, вероятно, будет нуждаться в любви, как никто другой, и ты можешь дать её, Дилан. Ты один из самых любящих людей, которых я встречала, но это будет нелегко. Когда ты проводишь годы в одиночестве, у тебя появляется твердая оболочка, и иногда эта оболочка никогда не трескается. — она сжимает мою руку. — Будь осторожен, милый. Это может быть нелегко, и это может не закончиться счастливо.

Я резко поднимаю глаза, и она пристально смотрит на меня, а затем кивает. — Ты не тот, кто легко сдаётся. Почему ты не видишь, куда это ведет? Но береги свое сердце, дорогой, потому что, как только оно будет действительно, по-настоящему разбито, то уже никогда не заживёт полностью.

— В данный момент это все предположения, — кисло говорю я. — Я ужасно скучаю по нему, но он, вероятно, вполне счастлив в Лондоне и совсем не скучает по мне.

Она открывает рот, чтобы что-то сказать, но в этот момент мы слышим хруст гравия на подъездной дорожке снаружи, указывающий на подъезжающую машину.
— Это Бен? — спрашиваю я. Мой брат учится в Эдинбургском университете.

Мама качает головой.
— Не думаю, родной. Он должен приехать только вечером, и он приедет поездом. —запищала духовка, и она заспешила к ней. — Иди и посмотри, кто это, пока я достану этот пирог.

Я киваю, встаю и иду по выложенному плиткой коридору к входной двери. Слышится хлопанье дверцы машины, хруст шагов, и в дверь раздается резкий стук. По какой-то необъяснимой причине мое сердце начинает бешено колотиться, и я ускоряю шаги. Я распахиваю дверь и изумленно разеваю рот.
— Гейб!

Он стоит с поднятой рукой, готовясь постучать еще раз. Он выглядит совершенно великолепно, одетый в выцветшие джинсы, фланелевую рубашку в голубую клетку и толстый темно-синий кардиган с капюшоном. Долгую секунду я стою и разеваю рот, потому что он выглядит здесь почти чужим, настолько я привык видеть его в городской среде.

При первом взгляде на меня его лицо почти непроизвольно расплылось в широкой улыбке, когда он оценил мою внешность. Я одет только в старые джинсы, футболку с группой, и оранжевую клетчатую рубашку, но он смотрит на меня голодными глазами, как будто на мне смокинг. Однако по мере того, как мое ошеломленное молчание растет, улыбка исчезает, и на его лице появляется обычное холодное выражение. — Привет. Земля — Дилану.

Я вырываюсь из оцепенения.
— Ты приехал!

— Ну, по-видимому, о Мастер Ослепительно Очевидного.

Я громко смеюсь. — Никогда не думал, что мне будет так приятно слышать, как ты язвишь.

Он почти неловко переступает с ноги на ногу. — Почему?

— Потому что конечно же я скучал по тебе. —это искреннее заявление вырывается у меня без всяких признаков неловкости.

Секунду он выглядит почти застенчивым, но затем выпрямляется.
— Ты обычно праздники проводишь здесь на пороге?

Я вздрагиваю и смеюсь.
— Черт, прости меня. Я просто офигел от твоего появления.

Он пристально смотрит на меня.
— Ты ведь пригласил меня, да?

Я энергично киваю.

— Ну, вот и я. — он выглядит слегка встревоженным. — Ты говорил это серьёзно, Дилан? — спрашивает он тихим голосом. — Если нет, то я могу...

— О, нет, ты, блядь, не можешь, — шиплю я, хватая его за руку, чтобы остановить его движение назад, и тащу его через порог. — Входи. Конечно же добро пожаловать.

Он спотыкается, проходя через дверной проем, и приземляется на меня, когда я автоматически напрягаюсь, чтобы остановить его падение. Как только наши тела соприкасаются, обычное электричество проходит через нас от меня к нему, как молния. Оно такое сильное, что мое тело поглощает его дрожь, и я тихо стону.
— Гейб, — всхлипываю я, и он вздрагивает.

— Бля, Дилан, я скучал..., — он прерывается, чтобы завладеть моими губами в лихорадочном поцелуе, но мое сердце взлетает от оборванных слов. Он скучал по мне. Он проталкивает свой язык мне в рот, и знакомый сладкий вкус его рта переполняет меня, и я прижимаюсь все ближе и ближе, чувствуя, как его член упирается в мой.

Он охает и хватает меня за задницу, крепко прижимая к себе, а затем отрывается от меня с приглушенным проклятием, когда я слышу, как моя мама кричит из коридора.
— Дилан, кто там?

— Это Гейб, мам, — кричу я, игнорируя его попытку заставить меня замолчать.

— Ну, не держи его на холоде, а тяни сюда.

— Хорошо, — кричу я и прижимаю его к себе, когда он пытается отодвинуться. Я страстно целую его, а затем отстраняюсь и шепчу на ухо: «Не говори, что ты мой босс». Он дико вздрагивает от моего дыхания ему в ухо и вопросительно смотрит на меня, поэтому я решительно киваю. — У мамы есть мысли из ещё семидесятых годов о боссах, эксплуатирующих пролетариат. — я ловлю его взгляд и улыбаюсь. — Серьезно, ей почти всё время не хватает только спецовки для того, чтобы начать марш протеста. А теперь иди и познакомься с ней.

Я хватаю его за руку и тащу по коридору, чувствуя знакомый тёплый захват его пальцев. Его руки бывали по всему моему телу, на моём члене, в моих волосах, и между моих ног, погружая пальцы в моё тело. Однако почему-то эта теплая хватка в коридоре дома моего детства кажется мне самой интимной.

Я распахиваю дверь и впускаю его внутрь. Он оглядывается, и я вижу кухню своего дома новыми глазами. Фермерский дом расположен низко, чтобы избежать холодных ветров, дующих с моря через поля. Кухня большая и выложена каменными плитами, и с годами личность моей матери отпечаталась в этой комнате. Шкафы сделаны из светлого дуба, а стены выкрашены в светло-красный цвет в тон красно-белой узорчатой плитки, которую она расписала вручную.

Однако его взгляд задерживается на огромной картине, которая занимает стену над кухонным столом. Это одна из абстрактных картин моей мамы, изображающая красное небо над морем, и ее красные, золотые и синие цвета перекликаются с теми, что изображены в керамике от Пул, и, кажется, улавливают свет, струящийся через окно.
— Господи, это же Ребекка Поулсон, да?

Он подпрыгивает, когда моя мама смеется и выходит из кладовки, сжимая в руках полотенце для чайника.
— Думаю, что может быть и да, молодой человек. Ты знаком с моими работами?

Он смотрит на нее, не находя слов, и я наслаждаюсь редким случаем.
— Знаю, — наконец произносит он. — У меня дома есть несколько ваших картин.

— Точно, мам. У него в гостиной твои тропические цветы.

Он бросает на меня быстрый взгляд.
— Знаю, но удивительно, что ты ни разу не упомянул, что Ребекка Поулсон — твоя мать.

Я пожимаю плечами и ухмыляюсь.
— Как-то речи не заходило.

Его взгляд угрожает возмездием, но моя мама подходит к нему.
— Ты, наверное, Гейб. Дилан упомянул, что ты приедешь на Рождество.

— Ну да, — говорит он почти нервно. — Это нормально? — его речь и дыхание прерываются, когда она слегка обнимает его. Сначала его руки свободно свисают, а затем он осторожно усиливает хватку, глядя на нее, когда она отступает.

— Конечно, все в порядке, но, боюсь, тебе придется привыкнуть к объятиям. Мы семья обнимателей, — тепло говорит она, и я чувствую прилив любви к ней. Моя мама потрясающая.

— Я заметил, — вкрадчиво отвечает он. — Дилану за последние два года не удавалось и минуты не коснуться какого-нибудь места на мне.

Я уверен, что это шутка, но по какой-то в моём сознании всплывает яркая картина —воспоминание: моя рука держит его член, пока я стою на коленях у его ног в офисе и направляю его к своему рту. Он смотрит на меня, его глаза темнеют, и я знаю, что он думает о том же самом. Пока не стало слишком жарко, я прочищаю горло.
— Ну, мы любим трогать. — я делаю паузу. — Бля. Это звучит так, что можно подумать, будто мы — один из тех жутких, извращенных культов. Того рода, где тебе нужно искать себе безопасное место, если ты где-то рядом с нами.

Моя мама разражается смехом и подталкивает Гейба к столу. Садись, Гейб, а я приготовлю кофе. Дилан, отрежь ему кусок торта. Когда выпьешь, Дилан может отвести тебя наверх, и ты сможешь распаковать вещи, — она широко улыбается ему. — Ты будешь с Диланом. Поскольку ты его друг, ты можешь спать на выдвижной кровати. — подмигивает она. — Если только ты не чувствуешь себя по-настоящему дружелюбно — тогда ты можешь разделить с ним постель.

Я стону, и Гейб тут же давится тортом, который он только что положил в рот, из-за чего я громко ржу, когда похлопываю его по спине. Затаив дыхание, он смотрит на резьбу моего брата на столе. — Кто это написал? — спрашивает он мою маму, которая смеется, пока несёт ему кофе.

— Это брат Дилана, Саймон. Дилан был особенно раздражающим в тот день.

— Какая замечательная идея, — бормочет он. —Я действительно могу посочувствовать Саймону. На самом деле, я думаю, что можно бы достать мой перочинный нож и вырезать несколько вещей на своем рабочем столе. Твой брат, должно быть, необычайно умен, Дилан.

Мама заливается смехом.
— Я предоставляю тебе самому принять решение по этому поводу, Гейб. Он был ребенком, который сломал ногу, пытаясь завалить стену ударом из карате. — Гейб смеется, но затем выглядит слегка встревоженным, когда она наклоняется вперед и хватает его за руку. — Ты работаешь в том же месте, что и Дилан? — он кивает. — Так ты должен знать его босса?

Он настороженно смотрит на меня. — Знаю, — несколько нерешительно отвечает он.

— Он и правда такой большой ублюдок, как говорит Дилан?

— Ну уж так сильно я бы не сказал, — возмущенно говорит он. — На самом деле он блестящий парень. Очень умный и всеми любимый.

Она разочарованно качает головой.
— Это не то, что говорит Дилан. Он всегда полон ужасных историй.

— А что говорит Дилан? — спрашивает он, бросая на меня взгляд, полный обещания возмездия, и я стону, когда она наклоняется вперед и начинает рассказывать.

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒