28.06.1965 4 страница

Что здесь происходит?

Прежде всего то, что мы рассматривали как некоторое отношение сопоставления или систему отношений сопоставления, раскладывается на ряд действий. Возникает вопрос №1 с последней или конечной единицей анализа: можно ли такое отношение сопоставления раскладывать на действия внутри этой системы слоев? С моей точки зрения, если мы будем пользоваться понятием формы и содержания, то раскладывать это нельзя.

Почему? Дело в том, что в реальном анализе мы всегда движемся не снизу вверх, не от содержания к форме, а наоборот от формы к содержанию. Если мы зафиксировали один знак или поставленные в ряд знаки, то мы должны затем от них спуститься к некоторой единице им соответствующей. Если мы просто переходим в нижнюю плоскость, то должна быть задана единица. Дальнейший анализа ее будет лежать уже в другом предмете, если он будет задаваться.

Таким образом, если мы начинаем раскладывать на особые единицы действия, то мы невольно переходим в другой предмет анализа, теряем исходную категорию и задаваемую ею систему принципов и, следовательно, совершаем логическую ошибку. Выявленные в процессе изучения деятельности характеристики были использованы для того, чтобы установить отношения между содержанием в структурной схеме и эмпирическими проявлениями знаний.

То есть, с точки зрения Розина, можно использовать эту схему _ХΔ↑ ^(А) для наложения на некоторый текст, репрезентирующий эмпирический материал, отождествляя его с содержанием в этой схеме. Я думаю, что это неправильно. Потому что никаких процедур наложения на эмпирический текст с выделением содержания не было. При этом рассуждали так: содержание каким-то образом связано с объективной действительностью, с деятельностью. Вероятно, содержание фиксирует эти объекты. Поэтому стали говорить, что содержание фиксирует объекты, включенные в определенные операции.

На чем здесь ударение? Можем ли мы говорить, что некоторое содержание фиксирует объекты, включенные в действия? Мне хотелось показать, что само суждение, что содержание фиксирует некоторые объекты, с точки зрения введенных нами понятий, если их понимать так, как я их излагал, не может быть высказано. Содержание и есть эта единица, она ничего не фиксирует. Объекты действительно являются элементами ее, а саму эту структуру мы фиксируем в знаковой форме. Полученные знания отнесли к структурной схеме, что позволило ее перестроить и получить схему _ХΔ↑^(А), т.е. речь идет — как из формы и содержания схемы «форма — содержание» получилась эта схема («Х дельта — А»).

Стали говорить, что эта схема («Х дельта — А») является операциональным изображением знания. Здесь возникает вопрос: а действительно ли в структуру знания входит такой элемент, как объект, и такой элемент, как реальное действие, или реальная операция?

Обычно говорят так: имеется объект Х, этот объект включается в действие сопоставления, которое вычленяет в этом объекте объективное содержание. Я спрашиваю, действительно ли отношения сопоставления вычленяют в объекте некоторое объективное содержание? Или сама структура и есть объективное содержание?

Кстати, мы действительно говорили, что содержание вычленяется в объекте. Что здесь произошло? Дело в том, что содержание как некоторая единица, неструктурная, существует только в форме, она не имеет самостоятельного существования.

Что происходит? Уберите это отношение «форма –содержание», оставьте эту структуру объектов и отношений сопоставлений. Можем мы называть это содержанием? Не можем. Дело в том, что сами понятия форма и содержание были введены как некоторая единица, неразложимая далее. Вы оборвали это значение, и у вас вроде бы все распалось на форму и содержание. Нет, просто ничего не стало, все улетучилось. Потому что сами понятия содержания и формы функциональны.

Теперь происходит интересное отождествление. Когда мы накладываем эту функциональную структуру на такую структуру «Х дельта — А» или на соответствующий эмпирический материал, то происходит интересное сочетание функциональных характеристик с материальными характеристиками, структурными. Больше того, оказывается, что отнесение чисто функциональных структурных схем на эмпирический материал предполагает выделение в этом эмпирическом материале, в его фрагментах таких атрибутивных свойств, которые нами увязываются особым образом этими структурно-морфологическими и функциональными свойствами. И в этом особенность работы этой категории.

У нас до сих пор не разработана и не формализована логика оперирований с такими схемами. А оперирование с ними предполагает определенные жесткие правила работы с функциональными определениями этой схемы, со структурно-морфологическими определениями этой схемы и с атрибутивными схемами того субстратного материала, который в них вкладывается. Научиться работать с этим схемами это значит освоить совершенно новый способ мышления, примеров которого еще не было в истории развития науки. Некоторые попытки такого анализа были сделаны Галилеем. В частности, нам предстоит в начале следующего года заслушать на этот счет доклад Генисаретского с объяснением особенностей гегелевской диалектики. По-видимому, гегелевские рассуждения как раз и строились на особом сочетании функциональных и морфологических характеристик в одном языке. То есть был построен такой язык, где это не разделялось.

В чем состояла ошибка Розина? Он задал функциональное определение формы и содержания и, беря термин содержания как такового, стал спрашивать, где же существует содержание. При этом — в вопросе, где существует содержание, — предполагалось субстрат-атрибутивное и морфологическое существование. В то время, как оно существует лишь в функциональной схеме, как содержание. А если мы говорим о его «мясном» наполнении, материальном, тогда это не содержание, а нечто другое.

Допустив такую ошибку в пользовании этой схемой, Розин начал ее развертывать следующим образом. Он взял эту схему и начал говорить, что есть объект Х, затем он преобразуется в некоторое содержание, а затем это содержание преобразуется в некоторую знаковую форму. И таким образом, Розин разложил эту единую схему, как некоторый метод анализа, фактически на два преобразования.

Для чего это ему нужно было? Здесь мы переходим к принципиальному моменту. Дело в том, что дальнейшая наша работа показала, что существует еще одна область, которая может анализировать точно так же как мы анализировали отношения замещения, а именно схемы преобразования некоторых объектов в практической деятельности. Мы провели ряд эмпирических исследований по анализу конкретных форм осуществления объектных или вещных преобразований... Между теми и другими схемами существовал разрыв, то есть объектные преобразования существовали сами по себе, а знаковые замещения — сами по себе. Встал вопрос, нельзя ли все это свести в единую структуру. И тогда Розин начал раскладывать схему «Х дельта — (А)» по модели этих объектных преобразований, для того, чтобы представить вот это ХΔ как одну структуру. Тогда перед нами встал вопрос, что означает здесь стрелочка от ХΔ к (А). При этом не вставал вопрос, что означает кривая стрелочка в объектных преобразованиях, ясно, что это означает — преобразование объекта предмета труда в некоторый другой вид — продукт труда.

А что означает эта стрелочка? При этом еще все время существовала интенция на деятельность. По-видимому, точно также как мы не спрашиваем, что такое стрелочка в объектных преобразования, мы не должны спрашивать, что такое стрелочка в схеме «Х дельта — (А)». По-видимому, «замещение» есть исходное понятие в той системе, которой мы пользуемся. Как я старался показать, мир, по-видимому, состоит из двух связей или из двух преобразований: из преобразований в одной и той же плоскости, причем независимо от того, где мы их производим — со знаками или вещами, и перехода от одной плоскости к другой, которая суть замещение.

И вот эти две связи как минимум и образуют эту структуру человеческого мира. И в этом смысле замещения и объектные преобразования суть одно и то же, функционально. Здесь возникает уже в совершенно другом предмете особый и сложный вопрос: каким образом соединяются друг с другом в одном объекте разные виды ассимиляции его человеческой деятельностью, то есть каким образом стыкуются или связаны эти практические преобразования вещей и их познавательные замещения, какие связи существуют между ними.

По-моему, ответить на этот вопрос можно, только развертывая систему самой деятельности. Хотя обратным ходом можно будет перевести полученные результаты и на это здание, задав некоторые способы стыкования систем разного рода. Здесь мы должны поставить очень важный вопрос о стыковании инженерной или какой-то другой ассимиляции и собственно познавательной и указать место познанию.

Здесь я должен зафиксировать два пункта. Что же у нас получалось? Когда мы развертывали эти схемы, то у нас, с одной был эмпирический материал — мышление. Мы с самого начала знали, что мышление есть деятельность. Это нам сказал Зиновьев и, мы в это твердо верили. Затем у нас были схемы, о которых я говорил. Мы их накладывали на эмпирический материал, развертывали и т.д. Эта работа всегда сопровождается некоторым словесным описанием и за счет этого живут наши схемы: то есть как мы работаем со схемами, фиксируется в словесном описании.

Схемы у нас были одни, а в описании все время фигурировало слово «деятельность» и другие слова. Поэтому создавалась иллюзия, что мы строя эти ряды, анализируем мыслительную деятельность. Во-вторых, мы трактовали эти схемы как некоторые знания об объективно существующем. Поэтому в работах 1955–1958 гг. писалось, что мышление можно рассматривать в двух планах: либо как знания, либо как деятельность.

И эти схемы мы тоже трактовали двояко: либо как знания, либо как деятельность. И мы были горды тем, что показали, каким образом деятельность и ее продукты по существу изоморфно накладываются друг на друга, хотя страшными словами ругали формальную логику за то, что у нее получается то же самое.

Таким образом, во-первых, мы рассматривали мышление как деятельность, во-вторых — как знание, и в-третьих, само знание как то, что переходит в голову индивида и там существует, то есть интериоризируется. Причем получалось это очень просто, потому что описания содержали огромную долю эмпирического материала. И никак не могли осуществить эту научную норму: считать, что в материале есть только то, что мы сумели в схемах изобразить. За это нас ругали.

Розин. Ты считаешь, что можно работать со схемами без описания.

Нет. И на каком-то этапе это было оправдано. Но теперь, когда мы стали проводить параллель с объектными преобразованиями «О₁ — О₂ — О₃» и знаковыми замещениями «Х дельта — стрелка вверх» и поставили их в один ряд как однопорядковые образования, мы теперь задним ходом можем понять и природу этих образований.

Что такое преобразование объекта? Это есть некоторый продукт деятельности. Она осуществляет эти преобразования. Она их осуществляет, потому что существуют верхние слои, которые задают потенцию таких преобразований. Совершенно ясно, что если я разбил свой магнитофон, то фиксация состояния его не есть описание деятельности. Когда мы брали схему «Х дельта — (А)», то над нами довлела иллюзия мыслительной работы. Кто замещает знаком — человек, что это такое — мышление. Мышление есть деятельность, следовательно, это есть изображение мыслительной деятельности, то есть оперирование со знаками, с символами. А это не есть изображение мыслительной деятельности, а есть некоторые объектно-знаковые замещения. И в этом смысле функциональные преобразования, то есть тоже продукт деятельности.

Когда мы поняли, что в этом воплощается мыслительная деятельность людей или научное производство... То есть это есть с одной стороны, продукт этой деятельности, заданной в виде огромного здания, а с другой стороны это есть система, нормирующая все другие производственные деятельности. В этом плане эти системы преобразования объектов по функции тождественны знаковым преобразованиям — тому, что мы сейчас называем оперативными системами. Числовые преобразования или чертежные это есть системы этажей, построенных в этом здании. С этой точки зрения логика никогда не исследовала то, что называется мыслительной деятельностью, она исследовала правила символических этажей. Мы сейчас расширяем это логическое представление.

То есть мы задаем ей некоторое место как стоящей и изучающей эти этажи и правила оперирования с ними. Вместе с тем сама формальная логика, в том числе и математическая, оказывается лишь звеном по отношению к общему представлению этого здания, то есть система предметов, и должна войти в эту теорию, поскольку она будет таким образом построена. Принципиальной добавки по сравнению с формальной логикой будет введение, кроме систем формальных преобразований, собственно объектных преобразований, а также переходов в соответствии со связью замещения.

В следующий раз я хочу рассмотреть, во-первых, трактовку этих образований как знаний, ошибочность трактовки структур как знаний, рассмотреть позицию индивида в этом отношении, а потом коротко изложить другую линию анализа, намечавшуюся с самого начала — анализа мышления как процессов — и рассмотреть, почему там тоже ничего не удалось толком сделать. И вместе с тем, почему эта линия дала возможность сделать шаг к анализу деятельности.

05.07.1965

Напомню общую схему и план моего предшествующего движения, а также основные положения, которые были получены в ходе предшествующего движения. Я говорил о том, что в числе основных принципов, выдвинутых Зиновьевым в 1951–1952 гг. были два принципа или требования эмпирического анализа текстов. С одной стороны, это было требование анализа текстов с точки зрения категории форма и содержание в том смысле, какое придал Зиновьев этим понятиям, а с другой стороны, требование рассматривать тексты с точки зрения понятия процесса.

Первоначально у Зиновьева и у тех, кто следовал этим принципам, эти понятия — формы, содержания и процесса —были теснейшим образом связаны друг с другом. Их применение было лишь моментом анализа мышления как действия. Но фактически эти две линии в своих внутренних связях развалились и развертывались независимо друг от друга. Это и дало мне возможность резко разделить эти понятия и провести анализ истории развития наших идей только на материале понятия «форма –содержание».

Вместе с тем, из за того, что в осознании эти две линии развертывались одновременно, создавалась совершенно неправильная установка в позднейшем объяснении и интерпретации полученных результатов. Мы все время говорили об анализе мышления как деятельности, эти характеристики мыслительной деятельности переносили на те схемы, которые были получены в первой линии анализа в соответствии с категорией формы и содержания.

В ходе своего движения я соединил категорию формы и содержания с операциональным представлением содержания знания. Такое соединение привело к появлению схем «ХΔ — (А) — стрелочка вверх и стрелочка вниз», то есть к появлению многоплоскостных схем с определенным изображением структуры содержания и формы. Вместе с тем я подчеркивал, что если мы будем жестко разделять, с одной стороны, средства, которыми мы пользуемся, а с другой стороны, изображение эмпирического материала, то мы схему «форма—содержание» и другую схему, содержащую операциональное представление «Х Δ — (А)» должны будем в блоке средств поставить отдельно.

Их соединение происходило в другом блоке — изображения эмпирического материала, а также в блоке развертывания этих изображений при построении общей теоретической системы. Если мы сейчас представим себе эту картину, то у нас получится следующее: у нас были эти схемы в качестве исходных трафаретов, они определенным образом соединялись друг с другом, и мы прикладывали эти схемы к эмпирическому материалу. Такое приложение членило эмпирический материал на отдельные фрагменты и давало возможность объяснять эти фрагменты и представлять в схемах.

Эти схемы применялись с одной стороны в исследованиях по методологии науки, а с другой стороны в психолого-педагогических исследованиях при объяснении деятельности детей. Вместе с тем рядом строились на базе этих исходных схем сложные комбинации или структуры. Это давало возможность расчленять в эмпирическом материале более сложный и богатый материал, который не укладывался в простые схемы. В ходе построения более сложных схем у нас получались многоплоскостные структуры замещений.

Здесь в нижней плоскости строилась некоторая структура содержания за счет применения действий сопоставлений к объектам, и она фиксировалась в верхнем слое, как бы останавливалась путем введения знаков, которые фиксировали построенные здесь структуры содержаний.

Затем к знакам применялись другие действия сопоставления, здесь создавался новый уровень содержания и новый его категориальный тип, и он тоже фиксировался в знаковых структурах другого типа, в некоторых новых способах оперирования с самими знаками.

Короче говоря, появлялись такие многоплоскостные структуры. Сам принцип построения их неизбежно должен был привести в какой-то момент к попытке построить особую картину мира, особую онтологию, исходящую из этих схем. Такая онтология, то есть представление действительности, было на базе этих схем и в соответствии с ними построена.

В прошлом докладе я характеризовал некоторые моменты общих онтологических схем или онтологической картины того мира, который выражался в этих схемах. Параллельно этому шло описание, причем между описаниями и схемами не было необходимого изоморфизма. В описаниях мы говорили о деятельности и имели на это право, поскольку сами описания непосредственно относились к эмпирическому материалу, то есть на тексты, в которых зафиксирована мыслительная деятельность.

Следовательно, в описаниях витала деятельностное представление мышления. С другой стороны, сами схемы, которые мы строили, тоже накладывались на эмпирический материал, но в нем они вычленяли только то, что они содержали в своей собственной структуре, только то, что они фактически могли вычленить. На эти схемы также относилось это описание. Описание работало в двух функциях: в отнесении к эмпирическому материалу, где витала деятельность, и в отнесение к схемам и через них к эмпирическому материалу, на который эти схемы накладывались. И здесь мы тоже говорили о деятельности, хотя в этих схемах деятельность не вычленялась.

После того, как схемы, наборы схем построены и построена соответствующая им онтологическая картина мира, должна быть проделана особая специальная работа. Необходимо поставить вопрос: что же есть на самом деле, в отличие от того, что схватывается в этих схемах и построенной на их основе онтологической картины. Эта работа по своему смыслу — философская. В любой науке возникает такая проблема. Поскольку в науке пользуются математическим аппаратом и вычленяют в действительности только то, что в этом математическом аппарате уже зафиксировано.

Но эта деятельность должна быть вписана в более широкую картину. И, следовательно, помимо онтологической картины мира, построенной на основе схем, должна быть построена более широкая картина, в которой изображения из первой картины нашли бы свое место. Возникающие здесь вопросы относятся к проблеме обоснования той или иной науки. В эмпирических науках такое отнесение к более широкой картине обычно связано с экспериментальными исследованиями. По-видимому, эксперимент впервые появляется в этой процедуре. И только здесь мы имеем эксперимент в отличие от наблюдений. Такая задача встала перед нами. Мы должны были выяснить, что схвачено в наших схемах и включить эту онтологическую картину в более широкую систему. Такая более широкая область, фактически, определялась нашей манерой выражаться, т.е. описанием нашей работы. В описании мы все время рассматривали мышление как деятельность. Поэтому было естественно поставить вопрос: в чем с точки зрения системы деятельности являются построенные нами многоплоскостные схемы и та действительность, которая в них схватывается.

Розин. Может быть, онтологическая картина у тебя относится только к одноплоскостной схеме, а о многоплоскостных схемах, наверное, говорить нельзя.

Я не рассматривал развертывания в многоплоскостные схемы, а выдвинул лишь формальный принцип: образования некоторых структур содержаний, того, что мы сейчас называем дельта-компонентой и использования отношения замещения. Я предполагаю, что на всех этажах будет реализовываться только оно это простое отношение. Если бы у меня были другие схемы, то я должен был бы поставить вопрос об обосновании иной онтологической картины. А в данном случае вопрос некорректен.

Розин. По-видимому, вопрос о том, что собой представляют эти схемы, может задаваться только в том случае, ели мы имеем неудовлетворительное положение с этими схемами, когда мы относим, например, схему к тому, к чему ее относить нельзя. Или ты считаешь, что этот вопрос может стать сам по себе?

Здесь есть два разных момента. Конечно, такой вопрос возникает в особых ситуациях. Например, когда возникает противоречие при наложении на эмпирический материал, или когда возникает противоречие между описаниями и самими схемами. Одно из таких противоречий у нас выражалось так: мы не могли соотнести два аспекта рассмотрения мышления — как знания и как деятельности. Сначала мы разделили мышление, как процесс приводящий к продуктам, и собственно его продукты — знания.

Но оказалось, что в схемах это выражается однообразно. Схему «ХΔ — стрелочка вверх» мы с одной стороны трактовали как знание, а, с другой стороны, как некоторую процедуру. То есть противоречия могут возникать между терминами их описания, которое интуитивно схватывают смысл при отнесении схем к эмпирическому материалу, и другим смыслом этих терминов, относимых к схемам.

Кроме того, противоречия могут возникнуть, когда появляются другие изображения, и встает задача соединить их в рамках одного представления. У нас такая двойственность была за счет того, что мы пользовались понятием форма и содержание и понятием процесса. Но меня сейчас не интересуют эти отдельные причины, которые заставили поставить такой вопрос. Мне кажется, что теперь мы можем ставить такой вопрос безотносительно к тем или иным парадоксам, поскольку мы знаем, что такое вообще должно быть и будет продолжаться до тех пор, пока мы не сумеем охватить все сущее. Именно так была сформулирована задача четыре года назад, то есть поставить границу сущему.

Розин. Когда переходят к основанию чего-либо, то остаются в том же предмете или переходят в другой? В какой предмет переходит логик при обосновании своего старого предмета?

Всякое обоснование предполагает выход в другой предмет. Мне тезис Гильберта о том, что обоснование математики есть дело математики представляется ложным. Обоснование может осуществляться в самом общем предмете — в философии.

Тогда встает вопрос об обосновании философии. Но по-видимому, никакого обоснования философии не существует. Мамардашвили в своей статье в «Вопросах философии» ругает Ясперса, у которого, с его точки зрения, неправильное понимание философии, поскольку Ясперс не видит научной природы философии. Но по-видимому, философия не наука. Философия занимает особое место в системе научного познания и природа ее такова, что она быть обоснована не может. По-видимому все науки вычленяются из ничего в работе философствования. Наверное философию нужно определить как такой род деятельности, с помощью которого выделяются и создаются предметы научного исследования.

Задача философии — создавать такие предметы. В таком ее понимании она создает их, по сути дела, из ничего. Если тот или иной предмет создан в рамках философской работы, а потом мы ставим вопрос об обосновании его, то мы тем самым автоматически выталкиваем этот предмет из области философии в область положительных наук: а уже само обоснование и задание более широкого предмета выступает как философия. То есть философия обосновывает науки и саму себя.

Костеловский. Зачем нужно обоснование?

Для того, чтобы соотносить полученные знания со знаниями, полученными из других предметов. Все науки создают разные предметы, развертывая свои схемы тем или иным способом. Затем их все нужно соотнести друг с другом, поскольку во всех них мы занимаемся изучением природы. И есть некоторая единая целостность, которая ими изучается.

Поэтому, если получается много предметов, то нас это не может устраивать, и мы должны сводить их в единую картину. За счет сведения всех этих предметов в одной картине мы можем говорить о ложности попыток соединить некоторые знания, поскольку они лежат в разных слоях. И именно для этой работы нужен эксперимент.

Верхняя онтологическая картина имеет своим основанием схемы развернутые в рамках первого предмета. Она фиксирует таким образом ту действительность, которая была схвачена в соответствующих схемах. Вторая картина предполагает заведомо более широкую систему. Вторая онтологическая картина, таким образом, представляет и изображает как бы всю — я подчеркиваю это слово — схваченную нами до сего времени действительность. Первая онтологическая картина всего этого — и это вполне естественно должна быть помещена внутрь второй. Если второй, более широкой системы действительности нет, то она должна быть построена с помощью определенных рассуждений. Между прочим, одним из моих следующих шагов будет переход от сравнительно узкой картины к более широкой картине мира, к картине которую мы называем универсальной.

Здесь интересно отметить, что первую картину мира нельзя рассматривать как часть второй. И первая, и вторая, обе они являются полными. Это обстоятельство, в частности, проявляется в том, что мы не можем непосредственно вложить первую картину внутрь второй. Мы должны это сделать, но мы не можем осуществить это непосредственно.

Чтобы проделать такую процедуру, нужно перестроить первую картину, произвести новое переосмысление ее в соответствии с характером второй. Поэтому мы можем говорить, что и первая, и вторая картины являются в равной мере полными, но вторая более конкретна, нежели первая, первая более абстрактная, нежели вторая.

Поэтому первая картина остается такой, какая она есть, в рамках своего собственного научного предмета, и вместе с тем ее содержание и смысл, уже в новой форме, переносится во вторую картину. Нередко при этом первая картина членится на фрагменты и элементы, они переносятся во вторую картину в новом языке, в новой форме и при этом между ними устанавливаются иные связи и отношения.

— Как понимать ваше утверждение, что наука требует обоснования, а философия не требует обоснования?

Я не хочу сейчас обсуждать вопрос о том, что такое наука, ибо он сам по себе достаточно сложен. То, что я выше сказал ни в коем случае нельзя рассматривать как определение науки и философии. Это лишь их частные характеристики, причем взятые по отношению друг к другу. Я говорил лишь, что наука всегда предполагает обоснование. Научное знание — это знание прошедшее через специальные процедуры обоснования, а философия — это чистое или непосредственное знание, которое не обосновывается, а наоборот, само обосновывает другие знания. Если и можно говорить об обосновании философского знания, то только через употребление и применение его.

Между научным и философским знанием всегда существует что-то вроде такого отношения. Но это, повторяю, не определение их. Чтобы дать определение науке и философии, надо построить весьма конкретные теоретические изображения массовой деятельности и уже через них определять, как науку, так и философию. Иначе говоря, нужно будет построить изображение универсума деятельности и в нем определить место науки и философии. Это и будет подлинным определением науки и философии.

— Как проверяется соответствие схем эмпирическому материалу? Если мы наложим схемы на эмпирический материал, то по каким основаниям мы можем судить о соответствии или, наоборот, не соответствии их?

Наложение схем на эмпирический материал всегда дает нам то, что мы хотели получить. Сам факт наложения ни коем образом не свидетельствует об истинности схем или их адекватности объектам. Мы так выбираем эмпирический материал и так строим схемы, чтобы они соответствовали друг другу. Правильность (историческая), истинность (историческая) подобных схем определяется лишь общим историческим процессом развития нашего знания и методов познания. Каждая схема оценивается с точки зрения ее роли в дальнейшем развитии теоретических представлений. Это и есть ее характеристика с точки зрения исторической истинности.

— В чем разница между схемами и описаниями объекта?

Прежде всего — в способах оперирования с соответствующим знаковым материалом. Но, конечно, мой ответ очень абстрактный, и требуется более подробное и детальное обсуждение, в которое я сейчас не могу входить. Для этого нужно будет задать изображение структуры науки и основных процедуру научного исследования. Только такое изображение позволит определить схемы и описания в общем виде; без него нам придется лишь тыкать пальцем в некоторые примеры и говорить: это — схема, это — описание и т.д.

— Связано ли как-нибудь наложение схем на эмпирический материал с онтологическими картинами соответствующих объектов? Можно ли считать, что онтологические картины возникают для того, чтобы обеспечить эту процедуру?

⇐ Предыдущая 25 26 27 28 293031 32 33 34 Следующая ⇒