05.07.1965 1 страница

Напомню общую схему и план моего предшествующего движения, а также основные положения, которые были получены в ходе предшествующего движения. Я говорил о том, что в числе основных принципов, выдвинутых Зиновьевым в 1951–1952 гг. были два принципа или требования эмпирического анализа текстов. С одной стороны, это было требование анализа текстов с точки зрения категории форма и содержание в том смысле, какое придал Зиновьев этим понятиям, а с другой стороны, требование рассматривать тексты с точки зрения понятия процесса.

Первоначально у Зиновьева и у тех, кто следовал этим принципам, эти понятия — формы, содержания и процесса —были теснейшим образом связаны друг с другом. Их применение было лишь моментом анализа мышления как действия. Но фактически эти две линии в своих внутренних связях развалились и развертывались независимо друг от друга. Это и дало мне возможность резко разделить эти понятия и провести анализ истории развития наших идей только на материале понятия «форма –содержание».

Вместе с тем, из за того, что в осознании эти две линии развертывались одновременно, создавалась совершенно неправильная установка в позднейшем объяснении и интерпретации полученных результатов. Мы все время говорили об анализе мышления как деятельности, эти характеристики мыслительной деятельности переносили на те схемы, которые были получены в первой линии анализа в соответствии с категорией формы и содержания.

В ходе своего движения я соединил категорию формы и содержания с операциональным представлением содержания знания. Такое соединение привело к появлению схем «ХΔ — (А) — стрелочка вверх и стрелочка вниз», то есть к появлению многоплоскостных схем с определенным изображением структуры содержания и формы. Вместе с тем я подчеркивал, что если мы будем жестко разделять, с одной стороны, средства, которыми мы пользуемся, а с другой стороны, изображение эмпирического материала, то мы схему «форма—содержание» и другую схему, содержащую операциональное представление «Х Δ — (А)» должны будем в блоке средств поставить отдельно.

Их соединение происходило в другом блоке — изображения эмпирического материала, а также в блоке развертывания этих изображений при построении общей теоретической системы. Если мы сейчас представим себе эту картину, то у нас получится следующее: у нас были эти схемы в качестве исходных трафаретов, они определенным образом соединялись друг с другом, и мы прикладывали эти схемы к эмпирическому материалу. Такое приложение членило эмпирический материал на отдельные фрагменты и давало возможность объяснять эти фрагменты и представлять в схемах.

Эти схемы применялись с одной стороны в исследованиях по методологии науки, а с другой стороны в психолого-педагогических исследованиях при объяснении деятельности детей. Вместе с тем рядом строились на базе этих исходных схем сложные комбинации или структуры. Это давало возможность расчленять в эмпирическом материале более сложный и богатый материал, который не укладывался в простые схемы. В ходе построения более сложных схем у нас получались многоплоскостные структуры замещений.

Здесь в нижней плоскости строилась некоторая структура содержания за счет применения действий сопоставлений к объектам, и она фиксировалась в верхнем слое, как бы останавливалась путем введения знаков, которые фиксировали построенные здесь структуры содержаний.

Затем к знакам применялись другие действия сопоставления, здесь создавался новый уровень содержания и новый его категориальный тип, и он тоже фиксировался в знаковых структурах другого типа, в некоторых новых способах оперирования с самими знаками.

Короче говоря, появлялись такие многоплоскостные структуры. Сам принцип построения их неизбежно должен был привести в какой-то момент к попытке построить особую картину мира, особую онтологию, исходящую из этих схем. Такая онтология, то есть представление действительности, было на базе этих схем и в соответствии с ними построена.

В прошлом докладе я характеризовал некоторые моменты общих онтологических схем или онтологической картины того мира, который выражался в этих схемах. Параллельно этому шло описание, причем между описаниями и схемами не было необходимого изоморфизма. В описаниях мы говорили о деятельности и имели на это право, поскольку сами описания непосредственно относились к эмпирическому материалу, то есть на тексты, в которых зафиксирована мыслительная деятельность.

Следовательно, в описаниях витала деятельностное представление мышления. С другой стороны, сами схемы, которые мы строили, тоже накладывались на эмпирический материал, но в нем они вычленяли только то, что они содержали в своей собственной структуре, только то, что они фактически могли вычленить. На эти схемы также относилось это описание. Описание работало в двух функциях: в отнесении к эмпирическому материалу, где витала деятельность, и в отнесение к схемам и через них к эмпирическому материалу, на который эти схемы накладывались. И здесь мы тоже говорили о деятельности, хотя в этих схемах деятельность не вычленялась.

После того, как схемы, наборы схем построены и построена соответствующая им онтологическая картина мира, должна быть проделана особая специальная работа. Необходимо поставить вопрос: что же есть на самом деле, в отличие от того, что схватывается в этих схемах и построенной на их основе онтологической картины. Эта работа по своему смыслу — философская. В любой науке возникает такая проблема. Поскольку в науке пользуются математическим аппаратом и вычленяют в действительности только то, что в этом математическом аппарате уже зафиксировано.

Но эта деятельность должна быть вписана в более широкую картину. И, следовательно, помимо онтологической картины мира, построенной на основе схем, должна быть построена более широкая картина, в которой изображения из первой картины нашли бы свое место. Возникающие здесь вопросы относятся к проблеме обоснования той или иной науки. В эмпирических науках такое отнесение к более широкой картине обычно связано с экспериментальными исследованиями. По-видимому, эксперимент впервые появляется в этой процедуре. И только здесь мы имеем эксперимент в отличие от наблюдений. Такая задача встала перед нами. Мы должны были выяснить, что схвачено в наших схемах и включить эту онтологическую картину в более широкую систему. Такая более широкая область, фактически, определялась нашей манерой выражаться, т.е. описанием нашей работы. В описании мы все время рассматривали мышление как деятельность. Поэтому было естественно поставить вопрос: в чем с точки зрения системы деятельности являются построенные нами многоплоскостные схемы и та действительность, которая в них схватывается.

Розин. Может быть, онтологическая картина у тебя относится только к одноплоскостной схеме, а о многоплоскостных схемах, наверное, говорить нельзя.

Я не рассматривал развертывания в многоплоскостные схемы, а выдвинул лишь формальный принцип: образования некоторых структур содержаний, того, что мы сейчас называем дельта-компонентой и использования отношения замещения. Я предполагаю, что на всех этажах будет реализовываться только оно это простое отношение. Если бы у меня были другие схемы, то я должен был бы поставить вопрос об обосновании иной онтологической картины. А в данном случае вопрос некорректен.

Розин. По-видимому, вопрос о том, что собой представляют эти схемы, может задаваться только в том случае, ели мы имеем неудовлетворительное положение с этими схемами, когда мы относим, например, схему к тому, к чему ее относить нельзя. Или ты считаешь, что этот вопрос может стать сам по себе?

Здесь есть два разных момента. Конечно, такой вопрос возникает в особых ситуациях. Например, когда возникает противоречие при наложении на эмпирический материал, или когда возникает противоречие между описаниями и самими схемами. Одно из таких противоречий у нас выражалось так: мы не могли соотнести два аспекта рассмотрения мышления — как знания и как деятельности. Сначала мы разделили мышление, как процесс приводящий к продуктам, и собственно его продукты — знания.

Но оказалось, что в схемах это выражается однообразно. Схему «ХΔ — стрелочка вверх» мы с одной стороны трактовали как знание, а, с другой стороны, как некоторую процедуру. То есть противоречия могут возникать между терминами их описания, которое интуитивно схватывают смысл при отнесении схем к эмпирическому материалу, и другим смыслом этих терминов, относимых к схемам.

Кроме того, противоречия могут возникнуть, когда появляются другие изображения, и встает задача соединить их в рамках одного представления. У нас такая двойственность была за счет того, что мы пользовались понятием форма и содержание и понятием процесса. Но меня сейчас не интересуют эти отдельные причины, которые заставили поставить такой вопрос. Мне кажется, что теперь мы можем ставить такой вопрос безотносительно к тем или иным парадоксам, поскольку мы знаем, что такое вообще должно быть и будет продолжаться до тех пор, пока мы не сумеем охватить все сущее. Именно так была сформулирована задача четыре года назад, то есть поставить границу сущему.

Розин. Когда переходят к основанию чего-либо, то остаются в том же предмете или переходят в другой? В какой предмет переходит логик при обосновании своего старого предмета?

Всякое обоснование предполагает выход в другой предмет. Мне тезис Гильберта о том, что обоснование математики есть дело математики представляется ложным. Обоснование может осуществляться в самом общем предмете — в философии.

Тогда встает вопрос об обосновании философии. Но по-видимому, никакого обоснования философии не существует. Мамардашвили в своей статье в «Вопросах философии» ругает Ясперса, у которого, с его точки зрения, неправильное понимание философии, поскольку Ясперс не видит научной природы философии. Но по-видимому, философия не наука. Философия занимает особое место в системе научного познания и природа ее такова, что она быть обоснована не может. По-видимому все науки вычленяются из ничего в работе философствования. Наверное философию нужно определить как такой род деятельности, с помощью которого выделяются и создаются предметы научного исследования.

Задача философии — создавать такие предметы. В таком ее понимании она создает их, по сути дела, из ничего. Если тот или иной предмет создан в рамках философской работы, а потом мы ставим вопрос об обосновании его, то мы тем самым автоматически выталкиваем этот предмет из области философии в область положительных наук: а уже само обоснование и задание более широкого предмета выступает как философия. То есть философия обосновывает науки и саму себя.

Костеловский. Зачем нужно обоснование?

Для того, чтобы соотносить полученные знания со знаниями, полученными из других предметов. Все науки создают разные предметы, развертывая свои схемы тем или иным способом. Затем их все нужно соотнести друг с другом, поскольку во всех них мы занимаемся изучением природы. И есть некоторая единая целостность, которая ими изучается.

Поэтому, если получается много предметов, то нас это не может устраивать, и мы должны сводить их в единую картину. За счет сведения всех этих предметов в одной картине мы можем говорить о ложности попыток соединить некоторые знания, поскольку они лежат в разных слоях. И именно для этой работы нужен эксперимент.

Верхняя онтологическая картина имеет своим основанием схемы развернутые в рамках первого предмета. Она фиксирует таким образом ту действительность, которая была схвачена в соответствующих схемах. Вторая картина предполагает заведомо более широкую систему. Вторая онтологическая картина, таким образом, представляет и изображает как бы всю — я подчеркиваю это слово — схваченную нами до сего времени действительность. Первая онтологическая картина всего этого — и это вполне естественно должна быть помещена внутрь второй. Если второй, более широкой системы действительности нет, то она должна быть построена с помощью определенных рассуждений. Между прочим, одним из моих следующих шагов будет переход от сравнительно узкой картины к более широкой картине мира, к картине которую мы называем универсальной.

Здесь интересно отметить, что первую картину мира нельзя рассматривать как часть второй. И первая, и вторая, обе они являются полными. Это обстоятельство, в частности, проявляется в том, что мы не можем непосредственно вложить первую картину внутрь второй. Мы должны это сделать, но мы не можем осуществить это непосредственно.

Чтобы проделать такую процедуру, нужно перестроить первую картину, произвести новое переосмысление ее в соответствии с характером второй. Поэтому мы можем говорить, что и первая, и вторая картины являются в равной мере полными, но вторая более конкретна, нежели первая, первая более абстрактная, нежели вторая.

Поэтому первая картина остается такой, какая она есть, в рамках своего собственного научного предмета, и вместе с тем ее содержание и смысл, уже в новой форме, переносится во вторую картину. Нередко при этом первая картина членится на фрагменты и элементы, они переносятся во вторую картину в новом языке, в новой форме и при этом между ними устанавливаются иные связи и отношения.

— Как понимать ваше утверждение, что наука требует обоснования, а философия не требует обоснования?

Я не хочу сейчас обсуждать вопрос о том, что такое наука, ибо он сам по себе достаточно сложен. То, что я выше сказал ни в коем случае нельзя рассматривать как определение науки и философии. Это лишь их частные характеристики, причем взятые по отношению друг к другу. Я говорил лишь, что наука всегда предполагает обоснование. Научное знание — это знание прошедшее через специальные процедуры обоснования, а философия — это чистое или непосредственное знание, которое не обосновывается, а наоборот, само обосновывает другие знания. Если и можно говорить об обосновании философского знания, то только через употребление и применение его.

Между научным и философским знанием всегда существует что-то вроде такого отношения. Но это, повторяю, не определение их. Чтобы дать определение науке и философии, надо построить весьма конкретные теоретические изображения массовой деятельности и уже через них определять, как науку, так и философию. Иначе говоря, нужно будет построить изображение универсума деятельности и в нем определить место науки и философии. Это и будет подлинным определением науки и философии.

— Как проверяется соответствие схем эмпирическому материалу? Если мы наложим схемы на эмпирический материал, то по каким основаниям мы можем судить о соответствии или, наоборот, не соответствии их?

Наложение схем на эмпирический материал всегда дает нам то, что мы хотели получить. Сам факт наложения ни коем образом не свидетельствует об истинности схем или их адекватности объектам. Мы так выбираем эмпирический материал и так строим схемы, чтобы они соответствовали друг другу. Правильность (историческая), истинность (историческая) подобных схем определяется лишь общим историческим процессом развития нашего знания и методов познания. Каждая схема оценивается с точки зрения ее роли в дальнейшем развитии теоретических представлений. Это и есть ее характеристика с точки зрения исторической истинности.

— В чем разница между схемами и описаниями объекта?

Прежде всего — в способах оперирования с соответствующим знаковым материалом. Но, конечно, мой ответ очень абстрактный, и требуется более подробное и детальное обсуждение, в которое я сейчас не могу входить. Для этого нужно будет задать изображение структуры науки и основных процедуру научного исследования. Только такое изображение позволит определить схемы и описания в общем виде; без него нам придется лишь тыкать пальцем в некоторые примеры и говорить: это — схема, это — описание и т.д.

— Связано ли как-нибудь наложение схем на эмпирический материал с онтологическими картинами соответствующих объектов? Можно ли считать, что онтологические картины возникают для того, чтобы обеспечить эту процедуру?

Это очень сложный вопрос. Если судить по тому, что мы сейчас знаем, то можно утверждать, что онтологические картины играют какую-то важную роль в процедуре наложения схем на эмпирический материал.

Вместе с тем пока у нас нет никаких оснований утверждать, что онтологические картины возникают именно для того, чтобы обеспечить эти процедуры. Наверное, пути и способы образования онтологических картин весьма многообразны. Здесь важно также учитывать изменение и развитие самих онтологических картин. Одни служат основанием при развертывании схем, другие, наоборот, возникают из и на основе схем, выражая заключенный в них новый смысл.

Сейчас мы уже достаточно хорошо знаем, что именно онтологические картины образуют тот узловой пункт, вокруг которого строятся все остальные элементы научного предмета и науки. Поэтому можно говорить, что содержание и развертывание онтологических картин является одной из важнейших задач науки. Это имманентная цель науки, в то время как ее внешний целью является создание знаний, употребимых в практике. Все аккумулируется в онтологической картине и из нее же в науке начинается новое движение.

— А какое отношение к этому имеет онтологизация средств?

Онтологизация средств — совсем особый процесс, о котором я сейчас не хотел бы говорить.

Однако, вернемся к основной линии моего изложения. Я надеюсь, что вы помните, то, чем я кончил. Были построены схемы и затем мы стали создавать процедуры развертывания этих схем. Но здесь в самой нашей работе появилось разветвление и поэтому в своем докладе я должен буду воспроизвести и имитировать его. Проделав движение по одной ветви дерева, я затем вернусь назад и проделаю движение по второй ветви. Поэтому вы должны четко зафиксировать саму развилку и в дальнейшем для себя отметить возвращение к ней.

Двигаясь по первой ветви нашей работы, я должен буду рассказать о тех важных результатах, которые были получены в ходе развертывания исходных схем, в ходе их наложения на эмпирический материал, с одной стороны, и их конструктивного развертывания, с другой.

Теперь мы должны выяснить, что было основным и важнейшим в этом движении как с точки зрения методологии, так и с точки зрения собственно теоретического содержания.

Чтобы приступить к обсуждению этих вопросов, мы должны прежде всего выяснить, что было заложено в плоскостях рядов замещения. В прошлый раз я уже говорил, что вся эта система замещений есть, по сути дела, тот мир, который создается человеческой деятельностью, людьми. Это — мир, социального существования. Я уже говорил, что в ячейках или узлах плоскостей замещения заложены объекты разного категориального типа.

При этом существует строгое соответствие между типом тех преобразований, которые совершаются в каждой плоскости, и характером объекта, способом его представления. Я говорил о том, что всякий объект, в рамках указанной системы, представляет как некоторый способ синтеза, как некоторая синтезирующая схема. В зависимости от того, на каком пересечении этой иерархии он лежит, и в зависимости от того, какие преобразования применяются к знакам в каждой такой плоскости мы получаем разные категориальные характеристики этого объекта.

Где-то внизу всей системы могут лежать еще не расчлененные ситуации деятельности и общения, ситуации, образующие содержание и объект примитивных форм мышления. Выше, над ними, появляются свойства и таблицы свойств, фиксируемые как явления. Еще выше появляется то, что мы называем вещью. Вещь всегда связана уже с достаточно сложным синтезом накопленных характеристик. Еще выше появляются свойства, теперь уже не как явления, а как свойства вещей, свойства во втором смысле — количество и качество, число, изменение и т.д. Одним словом, каждая плоскость замещения имеет свою особую категориальную характеристику. Или, иначе говоря, особый способ представления объекта.

Вместе с тем — здесь предполагается уже несколько иной подход — каждая такая плоскость выступает как определенная оперативная система, то есть как некоторое множество знаков, связанных между собой определенными регулярными преобразованиями. Если мы будем двигаться в плоскости вещи, то это будет совокупность оперативных систем, задающих существующие в нашем мире и нашем производстве способы преобразования вещей. Если мы движемся в числе, то это будут те преобразования, которые мы совершаем в оперативных системах арифметики. Если это будет величина, то это будут, соответственно, преобразования теоретической арифметики или алгебры, с помощью которых мы движемся в величинах. Дальше это будут дифференциально-интегральные исчисления и т.д. и т.п. Все это будут разные оперативные системы.

Поэтому перед нами возникает задача — если мы хотим изучить все эти системы — описать все эти образования. Это значит каким-то образом охарактеризовать принципы их построения или организации, а также характер тех преобразований, которые в них осуществляются.

Но этого мало. Если мы имеем дело с плоскостями замещения, лежащими достаточно высоко — а обычно мы имеем дело именно с ними, то проанализировать оперативные системы такого рода это означает всегда проанализировать все их системы значений, а это значит расчленить и проанализировать все системы значений, фиксированные в плоскостях замещения, лежащих ниже исследуемого.

Если мы, к примеру, имеем дело с системой арифметики, с числом, находящимся в числовом ряду и в разнообразных арифметических соотношениях, то проанализировать эту или эти оперативные системы, означает, среди прочего, проанализировать и вывести все те значения, которые имеет число и за счет своего существования в числовом ряду, и за счет своего места во всех разнообразных арифметических соотношениях, и за счет своих подстановок в различные буквенные выражения, а также за счет всех тех преобразований, которые мы производим с объектами, обозначаемыми числами и имеющими отношение к величине и количеству. Именно эта проблема и оказалась у нас основной и главной в ходе развертывания исследований, связанных с предметами такого рода.

Когда предметом специального изучения стали атрибутивные структуры, то есть некоторые структуры организации языка, соответствующие тому, что традиционно изучалось формальной логикой, то главным пунктом затруднений оказались именно значения и системы значений знаков, входящих в атрибутивные структуры.

Вы знаете, что сейчас в ходе развития логики, вместе с появлением проблемы знака, ставшей особенно острой со второй половины XIX столетия, одной из основных логических проблем является проблема значения. Основанием здесь служит трехплановое расчленение на синтактику, семантику и прагматику, предложенное в 1936 году Ч.Моррисом. Считается, что в современной математической логике развиты методы экстенсионального анализа семантических значений и методы анализа синтаксических значений. Экстенсиональные методы анализа семантических значений противопоставляются интенсиональным, которые, как признается, развиты весьма слабо. Подчеркивается также, что почти совсем не развиты методы прагматического анализа значений. Говорят даже, что прагматика до сих пор лежит за пределами того, что исследовалось в подлинном смысле этого слова.

В анализе атрибутивных структур мы полностью отказались от этого принципа трехпланового членения значений. Все так называемые синтаксические значения выводились нами из исходных семантических значений. Я не буду сейчас в подробностях напоминать вам эти работы, ибо вы можете познакомиться с ними по журнальным публикациям (Доклады АПН РСФСР, 1958, №1, 4, 1959, №1, 2, 4; 1960, №6) и по более развернутой и обширной рукописной работе 1958 года. Я остановлюсь только на самих принципиальных методологических моментах.

Принципиально важно, что в нашем анализе соображения, относящиеся к механизмам познания, органически объединялись с соображениями, относящимися к условиям и механизмам коммуникации. При этом очень четко фиксировалось различие позиций индивидов, строящих сообщение и получающих его.

Был разработан метод — если следовать традиции, то он может быть назван диалектическим — позволяющий анализировать и развертывать значение отдельных элементов структур и их организации.

Выяснилось, что так называемые синтаксические значения являются модификациями исходных семантических значений. Таким образом, нам удалось связать значения, образуемые отношениями замещения и отнесения знаков, то есть отношениями, связывающими разные плоскости, со значениями, развертываемыми в плоскости замещения в ходе создания соответствующих оперативных систем.

Анализ атрибутивных структур дал новое направление нашим исследованиям. Выяснилось, что один и тот же знак, занимающий определенное место в синтагматической цепочке, имеет разные функции и соответственно значения в зависимости от того, как он используется и работает, во-первых, в коммуникации и общении, а во-вторых, в зависимости от того, какие системы сопоставлений объектов он замещает. Из этого следовал вывод, что все значения знаков задаются, по сути дела, употреблениями знаков.

Здесь мы столкнулись — хотя по-настоящему поняли лишь позднее — с основным принципом школ лингвистического анализа, работающих в Англии и считающими себя последователями Витгенштейна второго периода. Они также выдвинули и поддерживают тезис о том, что значение знаков создается их употреблениями. Я не знаю, насколько им удалось продвинуться дальше самого принципа и смогли ли они реализовать свои идеи в конкретных исследованиях. По своему смыслу и значению этот принцип направлен против традиционных логико-семиотических представлений о значениях как семантических, синтаксических и прагматических.

Понятие употребления как основания для значения должно снять все эти различения. Но для того, чтобы оно действительно стало таким, нужно еще разработать специальные методы единого и единообразного анализа значений на основе анализа употреблений.

Насколько мне известно, работа об атрибутивных структурах была первой попыткой превратить этот принцип в конкретную методику анализа. Она достигла известных успехов, но вместе с тем породила общий вопрос о типах употреблений и общих методах анализа их. Именно эти проблемы стали важнейшими для нас в последующие годы — 1959–1963 гг. Эти исследования, как оказалось, имели куда более широкое значение, нежели это предполагалось сначала.

Когда была сделана попытка применить принцип употребления к истории числа, то сразу же оказалось, что он дает возможность проанализировать не только те или иные отдельные знаки, употребляемые в синтагматических цепочках, но и вывести необходимым образом способ организации знаковых систем.

В качестве интересного примера можно привести чисто конструктивный подход, предложенный В.А.Лефевром, когда он рассматривал пример с числами-зарубками в условиях достаточно расширившегося государства. Взяв в качестве исходного материала палки разной длины с разным числом насечек или зарубок он показал необходимость такой организации всего этого множества палок, которая бы приводила их всех к некоторому единому образцу, содержащему одинаковое число зарубок. Основная идея здесь в том, что с тогдашними числами, представленными на палках, надо было действовать и эта последующая деятельность задавала способ организации их. Очень интересно, что «суммирование» в неорганизованном множестве и организованной системе оказались разными действиями.

Таким образом, если раньше я говорил о том, что мы сделали попытку отвергнуть противопоставления в исходном пункте семантического и синтаксического плана и вывели синтаксические функции из семантических, и что нам это удалось, здесь я должен сказать нечто большее. Если мы описываем некоторую знаковую систему, которая замещает определенные содержания, выработанные на нижележащих плоскостях, исходя из этих содержаний и отношения замещения, то мы получаем одно представление структурной организации этой знаковой системы. Но мы, кроме того, можем и должны рассмотреть еще способы оперирования, накладывающиеся на эту знаковую систему как бы сверху, мы должны добавить еще последующую деятельность по поводу этой знаковой системы и в связи с ней.

И оказывается, что как только мы накладываем это требование использования более широких, последующих систем деятельности, так мы моментально получаем новую систему требований к знаковой системе и ее структурной организации. И таким образом, фиксируем необходимость перестройки этой системы, превращения ее в иначе организованную структуру.

Вы можете заметить, что дальнейшая линия анализа вырисовывается сама собой. Теперь, чтобы исследовать структуру знаковых систем и характер значений отдельных знаков этой системы, которые имеют разные составляющие, мы должны прежде всего всегда перевести всю проблему в иную плоскость, мы должны спросить себя, как именно и в каких деятельностях используются или употребляются эти знаковые структуры, точнее говоря, как они должны употребляться. Мы начинаем изучать употребление знаков и знаковых систем как особый вид деятельности — правда, я здесь должен специально оговориться, что употребления не тождественны деятельности. Это особый, очень узкий способ видения самой деятельности — через оперирование со знаками. Но как бы там ни было, мы должны рассмотреть разные виды употребления знаков и знаковых систем и из анализа способов употребления вывести некоторые требования к организации самих знаковых систем.

В зависимости от того, сколько разных видов употребления одной и той же знаковой системы мы найдем, мы получим разные типы знаковых структур и разные типы значений знаков. Более точно — в одной и той же знаковой структуре мы будем получать наложение и компоновку различных по своей организации знаковых структур. Короче говоря, сколько видов употребления пересекается в одной плоскости замещения, столько видов и форм организации знаковой системы, мы должны будем на этой плоскости выделить.

⇐ Предыдущая 28 29 30 31 323334 35 36 37 Следующая ⇒