28.06.1965 1 страница

Как обычно, я начну с краткого резюме основных положений двух прошлых докладов. Я постараюсь вам напомнить основные положения в нашем предшествующем движении.

Мы ввели в качестве исходной схему:

Объективное содержание знаковая форма

связь значения

Я говорил, что эта схема несет на себе много различных смыслов, которые сложным образом переплетаются, и содержат целый ряд противопоставлений другим точках зрения и концепциям. Затем я начал систематически разбирать все эти противопоставления. Прежде всего эта схема и способы ее употребления в анализе были противопоставлены традиционному формально-логическому подходу к анализу знаковых текстов. В самом суммарном и грубом виде различие этих двух подходов может быть изображено следующей схемой. Способ работы формального логика может быть представлен примерно так:

<...>

Имеется некоторый текст. Это — знаковая цепочка, с которой работает исследователь. Он прежде всего подходит к этому тексту, как всякий другой, просто мыслящий человек. Он понимает этот текст, а это значит, что за материалом значков он видит некоторый смысл. Мы пока не знаем, из чего складывается этот смысл, но всякий человек, знающий этот язык, так или иначе понимает подобный текст. Если мы спросим такого человека, в чем состоит смысл читаемого им текста, и таким образом поставим перед ним задачу передать этот смысл каким-то иным способом и в иной форме, нежели та, которая представлена в уже имеющемся тексте, то он, по-видимому, даст нам какой-то другой текст или какое-то другое знаковое выражение этого же самого смысла. Обычно считается, что это второе изображение будет изображением того же самого смысла, и в практике нашей работы мы обычно бываем удовлетворены этим, т.е. подобным двояким представлением того же самого смысла. Мы говорим, что человек сказал нам «то же самое, но другими словами». Когда у нас есть два таких текста — первый и второй, выражающих один смысл, — то за счет особого сопоставления мы начинаем отделять сам смысл как таковой и его выражение или план выражений. Один текст мы начинаем рассматривать как выражение смысла как такового, другой — как форму его выражения. При этом неважно, какой именно текст мы возьмем за смысл, а какой — за форму выражения. Каждый раз второе знаковое выражение будет считаться другим выражением того, что представлено в первом тексте. Вот позиция формального логика.

Для того, чтобы отделить нашу позицию от этой, мы должны добавить к первому изображению изображение еще одного логика, который сознательно и принципиально подходит к анализу этих текстов иным путем и способом. Объект рассмотрения второго логика — вся первая ситуация, т.е. и тексты, и читающий и понимающий их первый логик. Схематически это можно представить так:

<...>

В качестве призмы, через которую второй смотрит на всю эту ситуацию, призмы, задающей сам способ видения этой ситуации, выступает схема, которую мы изобразили выше — связи знаковой формы с объективным содержанием. Эта схема выступает как шаблон, или трафарет, через который второй логик видит сам текст. Мне важно подчеркнуть: не понимание текста первым наблюдающим, нет, а сам текст. Благодаря этому текст выступает как двухплоскостное образование.

Далее, второй логик может поставить особую группу вопросов: как понимается текст, имеющий такую структуру, первым логиком, как в подобном тексте выделяется смысл, и т.п., но все это будут следующие этапы работы, относящейся уже к другим предметам. Все знания, получаемые о процессе понимания, будут относится им не к тексту как таковому, а к ситуации чтения и понимания текста первым логиком. Значит, поставив вопрос о понимании текста, второй логик переменит объект исследования. Мне важно также подчеркнуть, что он должен будет относить это понимание к тексту, представленному в двух плоскостях и, возможно, к еще более сложным структурам предмета.

Из сопоставления приведенных выше двух рисунков следует, что объективное содержание в моем понимании отнюдь неравнозначно смыслу. Это — два разных понятия, относящихся к разным предметам. Смысл это то, что видит и выделяет человек, читающий текст, а объективное содержание — это элемент самого текста.

Точно так же нетрудно заметить, что если мы ставим вопрос о природе и объективном строении текста, то на первом этапе мы должны будем вообще отбросить понимающего человека и тот смысл, который он выделяет в тексте. Мы должны будем понимать текст как образование, объективно имеющее двухплоскостную структуру, независимо от того, включено оно в процесс понимания его каким-то индивидом или не включено.

Именно здесь, таким образом, происходит отделение собственно логико-социального плана анализа от психологистического плана анализа, привносящего в анализ знаков понимающего его индивида. Именно последняя позиция приводит к тезису, что не существует значений знаков вне людей и процессов понимания ими этих знаков.

С точки зрения второго плана анализа, как объективные содержания знаковых текстов, так и их значения существуют совершенно безотносительно к работе понимания текстов теми или иными индивидами. Знаки объективно имеют значение, и только поэтому они — знаки. А уже затем эти объективно существующие содержания и значения понимаются индивидами и предстают перед ними (*нами) как некоторый смысл. Но эту будет уже второй, дополнительный предмет.

Я изложил очень кратко первую линию противопоставлений нашей схемы другим точкам зрения. Она докладывалась вам позапрошлый раз. Мне важно было сейчас еще раз резюмировать этот результат, так как, несмотря на резко проведенное противопоставление двух возможных точек зрения, по-прежнему вставали вопросы, можно ли говорить о значениях и содержаниях знаков как о чем-то объективно существующем и независимом от процессов понимания. Я старался показать, каким образом нами вводятся различные абстракции и при какой именно абстракции мы получаем право говорить о содержаниях и значениях как о чем-то объективно существующем. Я сейчас не обсуждаю вопрос, соответствует ли это действительности, так как в контексте нашего движения он не имеет смысла. Мне важно было показать, каким образом мы приходим к такой абстракции и задаем наши предметы изучения.

Второе принципиальное противопоставление, которое рассматривалось мной во втором докладе, касалось классической сенсуалистической схемы познания, сводимого к разным уровням отражения. Напомню вам, что в самом грубом виде она предстает как схема вида: есть объекты, которые действуют на органы чувств человека, в анализаторах возникают ощущения, они затем перерабатываются в восприятия, последние перерабатываются в мысли или в концепты, мысли выражаются в знаках, а знаки относятся к объектам, благодаря чему складывается связь обозначения. Последняя связь — обозначения — выступает как продукт и результат всего процесса отражения, изображенного этой схемой, как продукт психической работы индивида, как продукт работы его головы.

Прошлый раз я говорил вам о том, что самый тяжелый, можно даже сказать, сокрушительный удар сенсуалистической схеме мышления наносит даже не столько то, что все ее элементы и связи оказались необоснованными с эмпирической точки зрения и противоречат всему тому, что мы получаем в разных науках, и даже не то, что эта схема фактически так и не была построена как некоторая модель с достаточно правдоподобными механизмами, а то, что развертываемое в ней представление о механизмах отражений и познаний не могло быть согласовано с социолого-исторической точкой зрения. Я говорил о том, что во многих из бытующих сейчас и господствующих концепций эклектически соединяются совершенно разнородные вещи: вульгарно-материалистическая и сенсуалистическая схемы познания с Марксовым представлением о социальной природе языка и мышления. Но они не соединяются и не могут быть соединены. В этой связи я говорил, что сейчас все работы в области наук о духе распадаются на две резко противостоящие друг другу и борющиеся между собой группы.

Одну группу представляют работы, в которых делается попытка рассмотреть все предметы, в том числе язык и мышление, на основе действительно социологических представлений, как некоторое социальное явление, как явление, носителем которого является социум как таковой.

Другую группу — те работы, которые пытаются оживить и использовать эту вульгарно-материалистическую схему. Это — собственно психологистическая или, как иногда говорят, физиологистская точка зрения, представляющая теоретически давно опровергнутые, а практически очень живучие взгляды. Она возобновляется все вновь и вновь, в первую очередь, благодаря попыткам инженерного анализа и конструирования машин, воспроизводящих мышление.

Анализ неудач этой схемы заставил нас поставить вопрос о совершенно ином задании предмета исследования. Я говорю о том, что нечто, представленное нами в виде связи между знаками и объектами, нечто, лежащее вне головы индивида, может быть выделено в качестве основной и исходной связи, в качестве особого предмета исследования, и для своего объяснения (как происхождения так и функционирования) совершенно не нуждается в ссылках на мыслящую человеческую голову. Наоборот, все ссылки на мыслящую голову привносят в изучение этого предмета массу затруднений и парадоксов, вообще делают невозможным развертывание этого предмета, ибо все апелляции к голове до сих пор являются мистическими и по сути дела не научными.

Я утверждал в прошлый раз, что если мы выделим этот предмет и начнем его развертывать, то мы таким образом получим то, что образует основу или ядро всех тех процессов и явлений, которые обычно называются мышлением. Я подчеркивал, что все попытки связать происхождение этого предмета с работой головы, с тем, что происходит там или оттуда проистекает, неверно. Здесь очень точной, на мой взгляд, является характеристика, когда-то данная А.Н.Леонтьевым. Он сказал, что мышление не продуцируется головой, а проходит через голову, вступая в нее извне и затем выходя из нее опять вовне. Можно сказать, что мышление существует вне головы индивида, там оно возникает и как правило там оно протекает. А то, что появляется в голове, есть уже отражение того мышления, которое сначала существует вне нее. Итак, именно в связке между объектами и знаками существует то, что образует сердцевину и ядро мышления.

Обсуждая весь этот круг вопросов, я подчеркивал, что, строя теорию мышления, мы все время исходили из идеи восхождения от абстрактного к конкретному. Мы понимали, что отнюдь не все стороны и свойства реально существующего мышления могут быть поняты при ограничении предмета исследования лишь тем, что выражено на этой схеме связки объектов и знаков. Но мы полагали, что на основе этой схемы, исходя из нее и развертывая ее, можно будет затем понять и все другие стороны и свойства мышления, в том числе, подключая голову, и те, которые происходят в ней и характеризуют индивидуальное приспособление отдельных людей к социальному человеческому мышлению. Мы полагали, что все остальные свойства мышления должны объясняться на основе этой исходной структуры. Вопрос, следовательно, заключался только в том, как ее построить, чтобы затем можно было осуществить названную программу.

Итак, отношение объектов и знаков есть исходный предмет нашего анализа. Но когда мы говорим: отношение между объектами и знаками, то мы задаем лишь некоторую установку, некоторую интенцию на предметную область. Мы еще ничего не говорим о том, как должен строиться и развертываться этот предмет. И поэтому вопрос заключается в том, как его нужно построить и развернуть. Здесь мы переходим к собственно методическому вопросу о средствах, путях и методах построения науки вообще и научной теории в частности.

Развернуть предмет некоторой науки это значит построить, создать особые структурные схемы, которые бы задавали модели или систему моделей этого предмета. Затем нужно оправдать эти схемы, как задающие некоторую онтологию развертываемого предмета, с точки зрения более широкого целого. Для нас это означало, что исходные схемы языкового мышления нужно было поместить внутрь схем всего социального целого. После всего этого нужно было построить собственно знания, описывающие разные стороны этой действительности, знания, которые мы могли бы использовать в каких-то практических ситуациях.

Но, чтобы ответить на вопрос, как построить подобный предмет и как его развернуть, мы должны предварительно поставить вопрос в еще более общей форме. Мы должны поставить вопрос о том, как вообще развертываются подобные предметы, чем мы при этом пользуемся. Эти вопросы имеют прямое отношение ко многим из тех замечаний и реплик, которые были сделаны на двух предыдущих докладах. Здесь важно подчеркнуть, что говоря о связке между объектами и знаками, я указываю отнюдь не форму представления предмета моих исследований, я лишь указываю примерно на ту область эмпирического материала, которая должна быть описана в новой теории.

Я говорю, что наше исходное определение языкового мышления задает примерно ту область, которая должна быть описана, а потом я спрашиваю, как же, собственно, должен быть построен соответствующий предмет. Поэтому, если схематически изображать то, что я делаю, то нужно задать сначала наше исходное структурное изображение, по нему определить эмпирическую область, видеть эту эмпирическую область как то, что изображено в исходной схеме, потом как бы стереть эту схему и считать, что мы имеем черный ящик, который еще должен быть каким-то образом структурно представлен и описан в знаниях:

знаки

Схема:

объект. содержание область предмета, который мы строим

эмпирическая

область

Итак, я должен начать с обсуждения вопроса, как вообще может происходить развертывание предмета науки и как мы вообще работаем при задании подобных предметов.

Первое, что должно быть подчеркнуто, это — примат схем, задающих предмет и область эмпирической обработки.

Схема вида:

объективное содержание _____________ знаковая форма

является первой схемой, которую мы вводим в теории языкового мышления. Она задает нам, с одной стороны, область эмпирического материала, а с другой — все дальнейшие схемы предмета.

Но здесь необходимо спросить в собственно объективном плане: что же именно она задает? Дело в том, что наряду с этой схемой мы имеем еще эмпирическую область, которая задавалась отнюдь не нашей схемой, а всеми теми представлениями о мышлении, которые были накоплены в истории науки. Поэтому, кроме схемы и того, что она задает в эмпирическом материале, у нас имеется еще один, особый способ задания эмпирического материала, относимого нами к сфере мышления.

И здесь возникает целый ряд особых довольно сложных вопросов. Мы будем относить к эмпирическому материалу различные тексты, в которых зафиксированы результаты мыслительной работы различных людей; возможно, сюда нужно будет отнести и еще какие-то иные проявления, например, сами акты мышления, если мы их сможем схватить в каком-то непосредственно данном материале, отличном от самого текста.

Мне сейчас не важно, что именно попадает в эмпирическую область. Мне важно очертить сам функциональный блок эмпирического материала и подчеркнуть, что определение и ограничение его является отнюдь не простым делом и задается всегда несколькими различными процедурами. Мне важно сказать, что всегда существуют особые описания эмпирического материала, заданные предшествующими научными разработками.

Вполне возможно, что эти описания сами входят и должны быть включены нами в эмпирический материал. Этот вопрос, очень интересный сам по себе, не может анализироваться мной сейчас. Я рассматриваю не строение эмпирической области, а лишь ее содержание. И здесь важно подчеркнуть неопределенность очерчивания или ограничения области эмпирического материала для мышления.

Это значит, что на первом этапе мы не можем быть уверены в том, что правильно и достаточно полно очертили эту область, что в нее попали все акты мышления и, вместе с тем, не попали какие-то другие явления, по сути дела не являющиеся мышлением. Вы понимаете, что сказанное в полной мере относится и к описаниям эмпирического материала.

Итак, вводимые нами схемы с самого начала существуют как бы в треугольнике:

Теперь возникает вопрос, как мы будем работать с этой схемой, что собственно с нею будем делать, развертывая предмет исследования?

В позапрошлый раз я уже говорил, что этот вопрос довольно подробно разбирается в моей работе «К методологии исследования деятельности и взаимоотношений людей», выполненной около года назад. Я не буду повторять всех рассуждений, проведенных там, и лишь очень коротко повторю основные моменты.

Схема может использоваться прежде всего как некоторый трафарет, который накладывается на некоторые фрагменты эмпирического материала и вырезает из него «куски», соответствующие этой схеме. Тогда где-то, образно говоря «между» эмпирическим материалом и схемой будет строиться ряд или колонка «схем-изображений». С помощью них мы будем вырывать из эмпирического материала отдельные фрагменты, соответствующие схеме. Если мы накладываем наши схемы-средства на эмпирический материал — а по сути дела мы как бы выуживаем таким образом некоторые куски эмпирического материала — то каждая из полученных таким образом схем-изображений предстает перед нами как некоторый кусочек эмпирического материала с наложенной на него схемой, то есть как кусочек эмпирического материала, организованный этой схемой. При этом эмпирический материал как бы штампуется, то есть расчленяет и объединяется в соответствии с этой схемой, а сама схема, как мы обычно говорим, специфицируется благодаря этому эмпирическому материалу.

Это значит, что помимо того значения, содержания и смысла, которые она имела раньше как схема-средство, она приобретает еще все то, что имелось в соответствующем эмпирическом материале, всю сумму зафиксированных в нем признаков объекта. Наша схема таким образом как бы насыщается «мясом» эмпирического материала.

Итог этой работы — никак не связанный между собой набор отдельных схем-изображений, фиксирующих отдельные фрагменты того, что мы называем мышлением. Нетрудно сообразить, что характер всех этих единиц заранее задан характером нашей схемы-средства. Таким путем мы не можем получить ничего структурно большего, чем то, что было заложено с самого начала в этой схеме. Поэтому вся область эмпирического материала, которую мы обрабатываем, распадается на множество совершенно одинаковых с точки зрения структуры — образований, относимых к разному эмпирическому материалу и представляющих его.

Совершенно очевидно, что таким образом нельзя построить ни теории, ни предмета нашего исследования. Но такое утверждение — это уже переход к следующим, другим функциям схем, а мне пока важно отметить, во-первых, функцию трафарета, в которой выступает схема-средство, а во-вторых, функцию изображения некоторого эмпирического материала, которую эта же схема приобретает, благодаря отнесению ее к эмпирическому материалу.

На мой взгляд, одним из очень важных достижений нашего семинара было это различение функций, названных выше, и закрепление его как постоянного в нашей работе. Мне важно подчеркнуть также, что это различение не является уж столь простым и тривиальным, как это может показаться на первый взгляд. Здесь самое главное, что применение схемы-трафарета ничего не меняет в самой этой схеме. От того, что мы использовали ее в качестве штампа и наложили на эмпирический материал, в самом штампе ничего не изменилось. Результат употребления штампа — появление некоторого нового образования — схемы-изображения. Смешение этих двух образований и, соответственно, двух разных функций схемы, происходит очень часто, чуть ли не у всех и приводит к большим затруднениям и ошибкам в анализе.

Как я уже сказал, путем наложения отдельных схем-средств на эмпирический материал нельзя получить системы предмета и нельзя развернуть теоретическую картину изучаемой действительности. Поэтому эти же, в принципе, схемы — а я с самого начала рассматривал их как исходные — должны выступать в качестве материала для получения более сложных схем-средств, они должны стать «клеточками», из которых будем затем развертывать тело нашего предмета. Классический пример такого использования схем — «Капитал» К.Маркса. Уже Маркс и Энгельс дали нам весьма существенное и важное осознание методов своей работы, понятие клеточки и идею восхождения от абстрактного к конкретному, в дальнейшем она анализировалась А.А.Зиновьевым и Э.В.Ильенковым.

Здесь можно и нужно поставить вопрос о том, каким образом развертываются подобные схемы, в частности, в какой мере при этом используется эмпирический материал, в какой мере сама процедура дедуктивного развертывания исходных схем связана с движением по этому материалу. Это очень интересная тема, но я сейчас полностью отвлекаюсь от нее. Мне важно подчеркнуть лишь один момент, что как бы ни строились эти процедуры развертывания, в конечном счете они обязательно должны выступать как зафиксированные в некоторых правилах работы и определяемые ими.

Мне важно зафиксировать также сам факт, что в результате этой работы из исходной схемы должна родиться другая, более сложная схема. Потом, на основе той же самой процедуры или какой-либо другой, заданной нами аналогичным образом, должна быть получена еще одна, третья схема, более сложная, чем вторая, и т.д. Вполне возможно, что на первых этапах переходы от первой схемы ко второй, от второй к третьей и т.д. осуществляются на основе анализа самого эмпирического материала, и сами схемы выступают как изображения этого материала. Внешним образом дело выглядит так, как будто мы просто находим вторую схему, изображающую новый эмпирический материал; примерно так:

От обычного подбора схемы для какого-то выделенного эмпирического материала эта работа отличается только тем, что вторая схема строится в связи с первой, из тех же аналогичных элементов и связей. Построение второй схемы может опираться и сначала всегда опирается на содержание и движение в нем, но поскольку вместе с тем учитывается связь с первой схемой, и эта связь предполагает какие-то структурные отношения и соответствия, то тем самым создаются условия и предпосылки для установления между первой и второй схемой также и формальных, собственно объектных, собственно структурных связей и формулирование их в определенных правилах. Сначала эти соответствия лишь витают перед глазами исследователя и учитываются им, а все движение осуществляется по самому содержанию. Но затем, когда несколько таких схем уже построено, и можно анализировать их как объекты, находя структурные связи между ними, тогда появляется возможность выделять и формулировать сами процедуры переходов, фиксировать их как некоторые регулярные переходы, и таким образом переходить к собственно дедуктивным процедурам.

Примером подобных правил можно считать идею расщепления противоположностей через противоречия, использованную Марксом при развертывании исходной схемы товарного отношения в «Капитале». Сейчас мы уже отчетливо поняли, что подобный механизм ни в коем случае нельзя искать в объектах как таковых, в единичных объектах. Им обладают лишь идеальные предметы. А сама эта категория противоречия (в отличие от других категорий противоречия, точно так же противоречие между классами и т.п.) является ни чем иным, как определенным формальным правилом и регулятивом для развертывания формальных теорий генетического типа. Эта категория дает возможность в рамках особой, генетической теории воспроизводить процессы развития, не анализируя и не изображая действительных исторических механизмов этого развития. В этом смысле и назначение подобных категорий.

Возвращаясь несколько назад, надо заметить, что в таких случаях характер схемы-2, затем схемы-3 и т.д. определяется нашей исходной группировкой эмпирического материала, а сама эта группировка и расположение его в соответствии с тем или иным принципом (например, хронологическим) является условием и предпосылкой выработки соответствующих схем и дедуктивных процедур их развертывания. Это было отчетливо выявлено уже в генетической биологии (ботанике и зоологии) и специально анализировалось Б.А.Грушиным в его книге «Очерки логики исторического исследования».

Если у нас имеется одно подобное регулярное правило, то система теории развертывается очень просто, можно сказать, автоматически, потому что каждая последующая структура определена характером предыдущей и правилами самого развертывания. Но чаще всего мы не можем получить достаточно богатых схем и правильного изображения механизма развертывания сложных объектов. Обычно в таких случаях мы подключаем еще целый ряд правил и формальных процедур, которые задают не одну возможную линию дедуктивного развертывания, а целый ряд линий, которые определяются различными комбинациями наших формализованных процедур и, образно говоря, ведут в разные стороны, к разным структурным схемам.

Собственно, это и получилось у Маркса. В первых главах «Капитала» он развертывал товарное отношение на основе одного механизма — поляризации и расщепления функциональных сторон товара. Но таким образом не удавалось вывести и получить многие, зафиксированные в эмпирических описаниях моменты буржуазного общества. Поэтому уже с середины первого тома «Капитала» строгая линия применения одного этого отношения заканчивается и в игру вступают другие механизмы и способы развертывания схем, другие способы рассуждений, которые не были им так четко осознаны и формализованы, как механизм противоречия.

Я уже говорил здесь, что М.К.Мамардашвили сделал попытку исследовать эти более сложные схемы рассуждений, но не довел этого дела до конца и не получил нужных результатов. Я хочу подчеркнуть, что это очень интересная работа, которая еще ждет своих исполнителей.

Говоря о нескольких возможных линиях развертывания исходных схем, я хочу подчеркнуть, что в таком случае развертывание схемы уже невозможно чисто формальным путем, а требует непрерывного обращения к эмпирическому материалу. Точнее говоря, мы можем провести работу такого формального развертывания, но лишь в рамках математики, а не эмпирической науки. Это будет чистая комбинаторика, которая либо задаст нам многообразие возможных (с формальной точки зрения) структур, либо же сформулирует некоторые правила самого комбинирования.

Но на этом пути нам не удастся построить ни одной эмпирически значимой и интерпретируемой на какую-либо объектную область теории. Чтобы получить эмпирически интерпретируемую теорию, мы должны будем с самого начала ориентироваться на эмпирически зафиксированный материал и развертывать наши схемы в связи с этим материалом.

Здесь, как уже ясно из предыдущего, особенно важное значение приобретает предварительная обработка и группировка этого эмпирического материала, особая организация. Простейший пример такой организации в случае генетических теорий, как я уже говорил — чисто хронологическая организация. В том случае, развертывая схемы, мы начинаем ориентироваться на этапы появления эмпирического материала и из всех возможных формализованных нами процедур развертывания схем выбираем те, которые могут дать нам схемы, адекватные выбранному эмпирическому материалу.

Мы имеем, таким образом, совершенно очевидную «подгонку» сглаживаемых и выбираемых нами процедур развертывания от заданной эмпирическим материалом. Но в этом, как вы легко сообразите, нет ничего плохого, так как наша задача и заключается в том, чтобы систематизировать весь этот эмпирический материал и облечь его в форму единой структурной теории. Совершенно очевидно, что здесь появляется целый ряд возможных вариантов (возможных с точки зрения эмпирического материала) и начинаются дискуссии в том, какой же из них нужно действительно выбрать.

Я сейчас не вступаю в обсуждение всех тонких и дискуссионных вопросов, возникающих в этом контексте. Мне важно подчеркнуть только одно — новую, третью функцию наших схем, а именно то обстоятельство, что они должны удовлетворять всем тем требованиям, которые выдвигаются со стороны подобной процедурной развертывания, опирающегося на регулярные и формализованные нами правила.

Наконец, подобные схемы должны удовлетворять еще четвертому требованию и, соответственно, выступать в четвертой функции. Когда мы начали развертывать наши схемы и получили из них несколько достаточно сложных и разветвленных структур, когда мы даже уже наложили их в качестве трафаретов на эмпирический материал (это могло делаться как в ходе развертывания, так и после него), перед нами встает задача соотнести все эти схемы, взятые в более простом или в более сложном виде, со схемами той, более широкой действительности, внутри которой она существует как часть или сторона. Иными словами, мы должны вписать весь этот ряд развертывающихся схем в структуру более широкого целого.

Если, к примеру, мы строим теорию мышления или мыслительной деятельности, то потом мы должны соотнести все схемы мышления со схемами социальной или, как говорили, «массовой» деятельности вообще и найти там, в более развитых структурах деятельности вообще, место мыслительной деятельности.

⇐ Предыдущая 22 23 24 25 262728 29 30 31 Следующая ⇒