21.06.1965 1 страница

Прошлый раз я рассказывал о тех принципах и идеях, которые были выдвинуты в 1951–1952 гг. А.А.Зиновьевым, и кратко остановился на внешних моментах их дальнейшего развертывания примерно до 1956 года. Я сейчас не буду повторять эти принципы: всего их было выделено шесть. Напомню только о двух: тексты, которые были объявлены эмпирическим материалом логики, должны были рассматриваться сквозь призму двух понятий. С одной стороны, сквозь призму категории формы и содержания, а с другой стороны — сквозь призму понятия процесса (как мы тогда понимали деятельность).

Прошлый раз я выделил первый аспект: анализ текстов сквозь призму категорий формы и содержания и старался подчеркнуть исключительное значение самого этого принципа и его противопоставленность всем тем подходам, которые до этого существовали в логике.

Я много раз говорил о том, что с моей точки зрения формулирование этого принципа и новое понимание формы и содержания, которое было задано, были исключительно важным шагом в развитии логических идей. И они впервые дали возможность освободиться от всех логических подходов, основанных на идее параллелизма, если говорить на лингвистическом языке — выражения, точнее говоря, смысла или плана содержания и формы, как это называлось и традиционно обозначалось логикой.

Я говорю о том, что сам по себе принцип, сформулированный в 1951–1952 гг. примерно к 1955–1956 гг. привел к появлению структурной формулы, где форма и содержание задавались как элементы единой структуры, были связаны между собой особым значком связи.

Следовательно, должны были рассматриваться как одна единая структура, и кроме того, сами понятия формы и содержания специфицировались дополнительными определениями. Мы говорили о знаковой форме, а в другом элементе об объективном содержании. Эта вторая схема была такой же как первая, но в нее привносился эмпирический смысл, то есть указание на некоторый материал. То есть это не вообще любая форма, а то, что по материалу представлено в знаках, а содержание это не вообще какое-то содержание, а такое, которое связано с объективностью.

Я несколько раз говорил о том, что эта схема противостояла традиционным логическим подходам по очень многим параметрам. По сути дела в ней аккумулировано очень большое число различных противопоставлений. И они задают многоразличный смысл употребления этой формулы. Но разбирал я фактически только один из этих планов, а именно противопоставленность этой схемы обычному традиционному анализу, построенному на понимании текстов и на выделении и видении где-то за ним того, что обычно называют смыслом.

Фактически в прошлом докладе был разобран только этот момент: принципиальное отличие употребления этой схемы, формы и содержания как некоторый структуры от традиционных подходов основанных на понимании текста и выделении плана смысла. Это не значит, что эта структура — форма и содержание — выделяется безотносительно к пониманию текста.

Нет. Речь идет о другом, что обычно в традиционном логическом анализе это понимание смысла за планом знаковой формы [не] изображалось схемой, хотя всегда говорили о существовании словесного пирога, то есть выделяли какую-то форму, а здесь план содержания или смысла. Но когда приступали к конкретному детальному анализу, то это слоеный пирог фактически всегда сплющивался, потому что членение шло по горизонтали. А так как плюс к этому добавлялся еще принцип параллелизма формы и содержания, то было неважно, что собственно анализировалось.

То есть всегда фактически анализировался план смысла и производились некоторые функциональные членения элементов, исходя из этого понимаемого смысла. Но затем полученные таким образом линейные схемы, содержащие некоторые элементы и связи, по-разному интерпретировались. В одних случаях их относили на знаковую форму (номиналистическая традиция), в других случаях их относили на объективную действительность (реалистическая традиция), и третий вариант — их относили на мыслительные и умственные образования (линия Абеляра и дальше концептуалисты). Но каким бы образом не интерпретировались результаты этого анализа, собственно логического, во всех случаях реально анализировалось только одно — понимаемый смысл.

Я говорю о принципиальной противопоставленности этой структуры формы и содержания всем этим линиям. Я сейчас повторяю, что по сути дела в структуре «форма и содержание», как в одном узле переплеталось много различных линий обсуждений и анализа. И поэтому для того, чтобы понять действительный смысл этой структуры и ее роль в логическом анализе, надо более подробно и детально разобрать все эти линии по отдельности. Этим я сейчас хочу заняться, рассматривая последовательно различный смысл, который вкладывают логики в эту структуру или, точнее, те различные смыслы, лозунгом которых было употребление этой структуры.

Для того, чтобы понять первую, может быть, самую важную линию, нужно учесть ту ситуацию, в которой Зиновьев формулировал свое исходное требование. Я уже рассказывал, что перед ним, с одной стороны, был «Капитал» Маркса как работа, подлежащая анализу. Считалось, что это классический образец или пример сложного системного исследования или пример неаксиоматической, а эмпирической теории, и надо было ответить на вопрос о том, какова технология или техника построения научных произведений такого рода.

Для того, чтобы провести такой анализ и ответить на этот сугубо практический для логики вопрос (он, как вы понимаете, лежал в цехе N1, в цехе, выдающем продукцию другим наука) чтобы провести такой анализ, нужно было иметь некоторый аппарат средств. Обращаться можно было в две инстанции: первая традиционно-формально-логические понятия, вторая — теоретико-познавательные понятия (образ, знание и др. такого же рода). Обращаться в эти годы к аппаратам, скажем, математической логики было нельзя, потому хотя бы, что она была плохо известна.

Первая инстанция сразу обнаружила свою несостоятельность. Теперь интересно сравнить, что первые исходные рассуждения Зиновьева были буквально текстуально совпадающими с теми ходами, которыми Джоржд Булль начинает свою книжку «Законы мышления». Перед ним тоже были большие массы рассуждений и нужно было выработать некоторый аппарат, чтобы оперировать не отдельным термином и связкой суждений, а большими массовидными образованиями. Булль приводит пример системы уравнений с многими неизвестными, которыми мы оперируем как одним целым.

Примерно, так же рассуждал Зиновьев. Тут обнаружилось, что этот аппарат умозаключений, суждений и понятий совершенно бессилен в качестве средств, потому что у Рикардо и у Смита, которые не смогли описать объект и построить теоретическую систему, тоже были суждения, умозаключения, понятия. Каждое из них, когда его брали в отдельности, было вроде бы истинным и правильным. И тем не менее Рикардо и Смит ошиблись в ходе своего рассуждения, не смогли построить теоретическую систему. А Маркс не ошибся. Значит, по-видимому, рассуждал Зиновьев, дело заключается не в том, что одни применяют суждения, умозаключения, а другие — нет, а в том, что есть некоторые законы связи между самими умозаключениями и более сложными их цепями и связями, которые и задают различие в рассуждении или мыслительном движении.

Этот аппарат понятий полностью отпадает. Оставался второй теоретико-познавательный аппарат образа или знания. Тоже ясно, что он был неудовлетворительным, потому что с таким общим подходом, как образ, знание реально в логическом анализе ровно ничего не получишь. Но к этому добавлялось то, что само понятие образа было непонятно. Когда его, как некоторое целое глобальное понятие пытались применить, скажем, к системе Маркса, то тоже это все не срабатывало. В тот момент происходили очень острые дискуссии между Зиновьевым и его учениками, с одной стороны, и Ильенковым и его учениками. Оселком служило понятие логического противоречия, парадокса.

Вопрос ставился так: в любой научной теории (а у Галилея и Маркса это приобретало специальное, особое выделенное значение) существует некоторые парадоксы или противоречия. Галилей вообще сделал выявление парадоксов методом своей работы. То же самое делал Маркс. Если в ходе рассуждения выделяется парадокс, то это что — изображение чего-то объективно существующего? Ильенков отвечал: да. И это влекло за собой массу следствий.

Скажем, если мы утверждаем про что-то, что это А и Ā, то дальше он вынужден был, следуя принципу тождества бытия и сознания, ответить, что и сам объект, про который идет речь тоже такой же «А и Ā». Это А и Ā заложено в нем объективно. Если мы говорим, что электрон есть частица, дискретное образование, а потом мы говорим, что это не дискретное образование, то электрон такой и есть. Он и дискретная частица, и непрерывная волна. Таковы объекты.

Эту диалектику впихивали в объекты, и они тоже становились диалектически противоречивы. Для Зиновьева и тех, кто следовал за ним, это наоборот служило указанием на то, что в ходе в рассуждения мы не копируем того, что есть в объектах, что вообще бессмысленно подходить к некоторому рассуждению, которое есть фиксация нашего движения, нашей процедуры, как к чему-то отражающему объект, отражающему или изображающему.

Зиновьев на дискуссиях спрашивал резко: если мы отрубаем голову лошади, производим это действие, то почему вы думаете, что само движение, которым мы отрубаем голову лошади, должны быть похоже на лошадь. Если вы говорите, что это движение должно как-то сообразоваться с объектом, то это будет нечто совершенно другое, потому что сообразоваться или зависеть это нечто иное, чем изображать или отражать.

«Капитал» как некоторая система рассуждений не мог анализироваться с точки зрения изображенческой. Надо было в само понятие отражения вкладывать более глубокий, детальный и конкретный смысл. Естественно, возникал вопрос, что такое образ? К тому времени уже достаточно выяснилась неудовлетворительность всех попыток трактовать образ как некоторую субстанцию, т.е. рассматривать образ как некоторое явление, которое есть копия или изображение того, что здесь есть.

В противовес этому выдвигалась идея, что само понятие образа, скажем, психического или другого, надо рассматривать в совершенно иной категориальной структуре. Эта мысль сама по себе не новая, ее нередко высказывали, а в ХХ столетии ее можно считать преобладающей, что образ вообще есть отношение.

То есть на этом пути надо искать объяснение не только мысли, но и восприятия. Но действительно это смешной парадокс. Когда я вижу вас сидящими здесь, то не вижу вас сидящими у себя в голове. То есть мой образ доходит до вас сидящих, и этот момент вынесения, по-видимому, является самым существенным. В частности, об этом говорили критические реалисты в начале ХХ столетия. Но тогда это было в рамках философствования, а за последние шестьдесят лет это стало предметом экспериментальной обработки.

Для психологов сейчас основной вопрос заключается в том, чтобы объяснить эту отнесенность образа как его специфический момент. Но в более общем виде это выступает как необходимость рассматривать в качестве образа не явление, в котором нечто отражается, а рассматривать образ как то, что схватывает и то, что отражается, и то, в чем отражается, и самое главное, саму связь или отношения между ними. Вот где, по-видимому, лежит тайна. Хотя сложен вопрос о том, каким образом вы включаетесь в мой, скажем, зрительный образ, каким образом вы становитесь его элементом. Об этом я буду говорить дальше.

К самому понятию «образ» применяется совершенно иная категория, категория отношения, связей, а следовательно, и структуры. И естественно, что нужно было вписать такое понимание мыслительного образа или мыслительного образа, выраженного в знаковых структурах, в общее представление о процессе познания или отражения. Это разные, по-видимому, вещи, но в то время это было не так ясно, как сейчас. Я уже говорил в прошлый раз, что в тот период, с 1951 по 1956 год проблема психологизма и психологистической интерпретации и непсихологистической интерпретации не имела для Зиновьева и для тех, кто за ним следовал такого большого значени. Эти проблемы встали в своей остроте значительно позднее. Поэтому в тот период была предпринята попытка объяснить понятие образа, исходя из актов индивидуального отражения. И здесь развернулся первый этап исследования, который привел к формулированию такого предмета, как заданного отношения формы и содержания.

Какая это была линия?

Здесь была побочная линия, связанная с тем, чтобы приспособить понятие образа или как-то перестроить его для того, чтобы использовать в логическом анализе. Формально-логическую линию мы отбросили, а здесь развертывается линия, связанная с трактовкой мышления на основе понятия образа. Эта работа относится к цеху N2. То есть линия, связанная с попытками выяснить суть и смысл своих собственных методических понятий, это относилось к методологии самой логики. Итак, надо вписать схему образа в традиционную схему отражения или «индивидуального познания» (индивидуальное познание беру в кавычки, поскольку это вообще нонсенс). Но тогда этот вопрос так четко не понимался.

Что это была за линия?

В те годы повсеместно господствовала, фактически другой не было, старая, вульгарная сенсуалистическая точка зрения, которая к тому же объявлялась марксистской, на отражение. Поэтому было естественно впихнуть туда это понятие мыслительного образа или вывести оттуда. Эта сенсуалистическая трактовка отражения или мышления вела свое начало от Абеляра через Локка, французских материалистов и дальше.

В чем состоял ее схематический смысл? Имеются некоторые объекты. Причем объекты, в отличие от субъекта, обладают активностью, а субъект есть нечто пассивное. Эти объекты действуют на субъекта, на его анализаторы и вызывают у него в голове сначала некоторые ощущения, потом эти ощущения преобразуются у него в голове в некоторые восприятия, затем в представления, потом эти восприятия опять же в голове у индивида перерабатываются в некоторые мысли или концепты или понятия, а потом эти мысли и концепты выражаются в некоторых знаках.

После того, как они выражены в знаках, они каким-то образом соотносятся с объектами и здесь возникает связь-обозначение. В этом и есть традиционная схема, которая объявляется схемой отражения и которая дает возможность говорить о двух ступенях познания, а именно чувственной ступени и ступени, которая над ней надстраивается.

Возьмем одну из наиболее культурных работ, работу Резникова «Слово и понятие», даже и там присутствует эта же концепция. Сейчас эта схема получила мощнейший толчок в работах инженеров и вообще всех тех, кто раньше не работал в традиции изучения духовных явлений и не знает этой истории изучения вопроса, но оказался перед ними в результате развития современной техники. Они обращаются не к классикам философии, а к популярным учебникам. И там они находят всегда эту схему.

Какова была история развертывания этой схемы? Уже Кант показал, что если исходим из этой схемы, то мышление может быть только априорным образованием. Он не формулировал этого положения так резко. Он говорил о так называемых необходимых знаниях: он брал более узкие области, математику, понимание, каких-то знаков и т.д. Они должны были быть обязательно априорными. Но фактически по своему смыслу его линия заключалась в показе того, что в общем-то любое мышление может быть только априорным. И Вундт очень последовательно развил эту позицию.

Рассмотрим эту схему с точки зрения объективности. Ощущение еще обладает объективностью. Объект, который обладает активностью, отпечатался в анализаторе субъекта, оставил свой след или образ. Поскольку хотя он непосредственно уже больше и не воздействует на анализатор, но оставил в нем свой след, то ощущение должно соответствовать объекту.

Хотя Демокрит показал, что все это не так, но все это мелочи. А линия эта продолжалась так долго, что мы указываем, что и Павлов исследовал эту схему. Но восприятия возникают из ощущений путем их особой переработки в голове. А мысли возникают из особой переработки восприятий. А по каким законам идет переработка и как получаются все эти образования? Ведь восприятие уже не связано непосредственно с воздействующими объектами, они есть результат синтетической и аналитической работы коры больших полушарий, мышление и тем более. Возникает вопрос, каким образом восприятие и мышление обладают объективностью, то есть отражают объекты?

А если рассматривать ощущение как объективный субстрат, который отражается в другом объективном субстрате, который является субстратом уже более сложным. Так мы получаем объективную причинную связь.

Если вы задумаетесь над тем, что отражает, то вы должны будете проделать следующий ход рассуждений.

Если считать отражение не отражением объекта, а отражением его субстрата?

Но мне достаточно одного термина «отражение». В чем смысл слова «отражение»? Тут одно из двух: либо по содержанию, по форме, по субстрату мы не находим ничего сверх того, что есть в объекте. Тогда, спрашивается, чем восприятие отличается от ощущения, а мысль — от восприятия? Мы сталкиваемся с тем, что мы не можем видеть скорость более трехсот тысяч километров в секунду, но мы ее мыслим. Это первый момент — смысл «отражения» —заключается в утверждении того, что здесь нет ничего «сверху». Тогда это не соответствует очевидным фактам, с которыми мы сталкиваемся.

А если здесь появляется нечто «сверху» тогда спрашивается, откуда и за счет чего оно берется, причем эту добавку можно понимать как угодно. У Канта эта организация в единой форме многообразия содержаний. Это можно рассматривать как угодно. Но всегда возникает вопрос, за счет чего при переходе от одного к другому это появилось. В истории философии все рассматривали это в контексте появления некоторых добавок. Тогда вопрос: за счет чего они появляются?

Почему вы представляете эту схему статичной?

А что такое «статичная»?

Ведь эта схема создавалась постепенно.

Какое мне до этого дело? Я не хочу заниматься какими-то частными шагами к этой схеме, потому что мне каждый раз скажут; ведь это не самое последнее слово, что после Юма был Кант, после Канта — Вундт. Я беру результат — эту схему на 1965 год. Меня сейчас интересует только одно: будем мы апеллировать к постепенному возникновению или не будем, я знаю одно, что эта схема не выдерживает критики, по такому количеству параметров, что тут можно ввести тысяча один нюанс, и все равно она ничего не выдержит.

Мы остановились на том, что где-то здесь должна появиться добавка. За счет чего она может возникнуть? Она может возникнуть за счет взаимодействия и переработки одного в другое.

Вундта интересовало другое: чем она детерминируется эта переработка? Детерминируется ли она объектами? Если до некоторой степени, то нужно указать механизмы, а никакого механизма, кроме этого никто не обнаружил. Следовательно, в некоторой степени нет. И Вундт опять давал единственный, возможный при этой схеме ответ: ничем не детерминируется, кроме физиологического субстрата.

Тогда его спрашивали: почему же восприятие отражает объект? Он говорил: оно не отражает, и мышление не должно отражать. Ведь если есть активная переработка данных в коре головного мозга, то либо нужно объяснить, чем детерминируется эта переработка, либо отказаться от отображения. И все, кто продумывал эту схему детально, отвечал на этот вопрос так: никакого отражения нет и быть не может. Те, кого такой ответ не устраивал, должны были выдумать механизм. Никакого механизма до сих пор не придумали.

Мы пришли к выводу, и нет фактов, противоречащих этому, что никакого воздействия объектов на анализаторы не существует. Наоборот, есть активность анализаторов. И если не будет активной работы глаза, то не будет здесь и ощущения. Эта связь оказалась не такой, как это предполагали, идущей от объекта, а наоборот — идущей от анализатора.

Обратная связь получилась от восприятия. Тогда возник вопрос: если предположить, что ощущения существуют, то что это такое? Хотя, по-видимому, их нет.

Мы рассмотрим другую связь: переработка в мыслительные образования. Локк считал, что мы расчленяем наши восприятия, группируем их, обобщаем, и появляется обобщенный образ — концепт, мысль, понятие. Но, подобно тому, как Локк не мог сказать, что представляют собой механизмы анализа, сопоставления, обобщения, подобно этому и Резников не может ответить, каковы работающие здесь механизмы. Я имею в виду не доказать существование таких механизмов, а хотя бы придумать мало-мальски удовлетворительную гипотезу.

Но никакой гипотезы, способной выдержать рациональную критику, в данный момент в науке не существует. Модели восприятия и ощущения здесь ничего не объясняют. Более того, строятся другие модели в целях объяснения этого. В других моделях какие-то блоки лишние, каких вообще-то нет, и вообще все происходит иначе. Эта связь опять остается невыясненной.

Рассмотрим другую связь, а именно, каким образом мысли выражаются в знаках? Построить такую модель тоже никому не удалось. Существует еще связь между знаками и объектами, связь обозначения. С ней дело оказалось сложнее. По-видимому, она-то и дает ключ к новому взгляду на объект. Каким образом ее можно анализировать? Ассоционисты говорили (но их схема строилась иначе, чем сейчас трактуют) есть совпадение объекта и слова во времени и пространстве.

За счет этого совпадения образуется ассоциация. Они переводили вопрос об этой связи в чисто искусственный план совпадения таких образов и, следовательно, в план становления этой связи, в план воспитания индивида. Здесь проблема переведена в план генезиса. Для ребенка онтогенеза. Но есть еще план филогенеза, то есть проблема происхождения языка и мышления. С этой точки зрения и была сделана попытка свести мысль к понятию образа. У ребенка — это понятно. А в плане филогенеза каким образом можно объяснить, с точки зрения исторического происхождения, как впихнуть в мысль структурную схему образа. Я говорил уже, что исходным было задание того, что отражается, в чем отражается и связки между ними. Вопрос стоял так. Предполагалось наличие таких элементов: объекты, чувственные образы, мысль, знаки, имеется связь. С этими элементами мы начинались комбинации разного рода. Например, объекты, поставить знаки сюда, потом давать чувственные образы, потом строить мысль или выбросить мысль. То есть все было приведено к такой схеме и стоял вопрос, какую принципиально связку здесь принять.

Все варианты должны были удовлетворять некоторым внешним требованиям. Например, надо было принять такую связку, чтобы можно было развернуть историческое происхождение языка и мышления, и наоборот, если начнем отвечать на вопрос, как исторически возникают язык и мышление, то, чтобы этот анализ привел нас к той или иной связке или дал бы некоторые дополнительные соображения в пользу той или иной связки элементов исходной структуры.

Таким образом, проблема была предельно схематизированной. Нас интересовало такое структурное изображение. И стоял, предположим такой вопрос: заданы основные элементы — объекты, знаки, чувственные образы, мысли, концепты, если таковые существуют. Каким образом из них образовать абстрактную структуру? В каких отношениях они стоят? И поглядеть на все это с точки зрения, скажем, формирования психики ребенка.

Насколько мы можем, находясь в рамках этой схемы, ставить вопрос об отношении знаков к объектам? Ведь эта схема дает объекты совершенно определенным образом.

Это правильно. Но это критика этой схемы с более высокой точки зрения. Меня же это не интересует. Ты спрашиваешь: откуда берутся платоновские идеи? Если говорить об абстрактных объектах, то по Абеляру, они находятся в голове у человека. Это концепты или мысли, а в объект это не попадает. Мы закрыли «плоскость» мозга, а все эти связи нам надо получить на такой структурной развертке, и нам не важно, какие механизмы обеспечивают эту связь. Какую структурную развертку надо принять? Весь этот ящик мы свернули в один блок. Я рассказывал о том, что делалось в 1952 году, каковы была логика движения. Ты говоришь: мы остаемся со старыми вещами. Такова была логика движения. Мы с этим имели дело четыре года. А я сейчас это сокращенно излагаю. И сейчас в 1964 году я знаю, всего три группы людей, которые исходят из активности субъекта. А все остальные рассматривают субъект как пассивный. Из них одна приговаривает, что субъект активен, не пытаясь реализовать это в конкретных исследованиях, потому что у них программа такая. Они считают, что философствование это высказывание общих истин без реализации их в практике исследования. Это Ильенков и Батищев. Они много говорят об активности субъекта. Но если их спросить, за счет каких механизмов реализуется все это, они говорят: это дело специальных наук, наше дело сказать, что субъект активен, и ссылаются на Маркса. Поскольку ссылка очень мощная, то это попадает в преамбулу многих работ. А потом берут схему пассивности и начинают с ней работать.

Бернштейн сделал попытку объяснить такой механизм. За счет чего? У него есть такой блок — блок программного устройства. И он говорит: а как этот блок формируется, меня не интересует. То есть активность собрана и представлена в одном блоке. И это дает возможность свернуть схему активности в схему пассивности.

Или кольцевая схема: раздражитель включает сигнал, начинает работать программный блок, задает программу, которая в нем уже есть, затем начинается корректировка, то есть посылка в направлении к цели, схема обратной связи и по кольцу все идет.

Третья группа получила возможность рассматривать активность только за счет того, что она все это зачеркнула и не стала этим заниматься. И только за счет этого стало возможным изучение активности.

Сазонов. Обсуждался вопрос о механизмах... На каком основании теперь перешли к другому вопросу?

Я убежден, что если исходить из этой схемы, то будешь ставить вопрос о механизмах или не будешь, все равно получишь ноль. Потому что схема сама заведомо ошибочна. Возникает вопрос, как отказывались от этой схемы...

Сазонов. Не как отказывались, а почему стали играть в блоки этой схемы...

Розин. Очевидно, решили посмотреть. Может быть она вообще не работает.

Нет. Если речь идет о психологических основаниях, то это как обычно происходит следующим образом. В работе каждого исследователя существует несколько параллельных линий работы. Если в течение двух-трех месяцев ничего не получается, наступает психологическая усталость, начинаешь думать о другом. Это обычно бывает сплошь и рядом. Смотришь с какой-то другой стороны. Потом с третьей. А потом начинают между этим представлениями устанавливать связи, начинают их накладывать одни на другие. Тогда лишние обрезаются, появляются новые инородные куски. Это о психологии работы.

Если спросишь, как это получилось: с одной стороны, была эта схема, она была нарисована, ее развертывали в линейные цепочки, свертывали в кольца, чтобы посмотреть, что ней можно делать.

Параллельно шла другая работа по происхождению языка и мышления. Когда решали вторую задачу о происхождении языка и мышления, то из этого исходят как из средства. Когда соотносили эту схему с проблемой происхождения, обнаружили парадоксальную вещь. Возник вопрос: а где собственно произошло мышление? Глядя на эту схему, можно ответить одним способом: оно произошло в голове у субъекта. Другого ответа быть не может.

Где произошел язык и как он произошел? Язык произошел вне головы, в стаде, в коллективе. Но это только одна половинка ответа. Потому что там произошел не язык как выражение мысли. Он не мог произойти как выражение мысли, он должен был произойти сам по себе. А выражение мысли в языке должно было произойти в голове у обезьяны. Работы Выготского прозрачны с этой точки зрения. Сперва формулируется первоначальный тезис о единстве языка и мышления. Нет языка и мышления, есть речевое мышление. Значение есть единица и языка и мысли. А где находится значение? Он говорит: в голове. Тогда начинается новый круг — генетические корни языка и мышления. Язык и мышление одно, а произошли они по-разному, там разные генетические корни.

Почему они произошли по-разному? Потому что то, что произошло в голове, подчиняется одной логике, а то, что произошло вне головы, подчиняется другой логике. У языка как системы обозначающего материала одна линия происхождения, а у мышления, как заключенного в голове и опирающегося на физиологический субстрат — другая. Их этого круга нельзя выйти, если исходить из этой схемы. Поэтому я сейчас сформулирую принцип.

С моей точки зрения основной удар этой схеме наносит не столько отсутствие каких-либо знаний о физиологических или психологических процессах. Тут можно говорить, что это еще впереди. Истинный удар, это невозможность совместить эту структуру с историческим подходом к человеку, к человечеству с тезисом о социальном происхождении языка и мышления.

И в этом плане, с моей точки зрения, вся современная наука членится на два большие направления, которые принципиально противопоставлены друг другу. На направление, которое отвергает исторический и социологический подход как лежащие за пределами их науки и работающих в схемах индивида, его физиологического субстрата, психологических процессов, происходящих там. И другое направление, которое пытается понять человека как некоторое действительно социальное образование. Не просто приговаривает о социальной природе человека, а делает это исходным принципом и на этой базе объясняет психику человека и все знаниево-мыслительные образования.

⇐ Предыдущая 15 16 17 18 192021 22 23 24 Следующая ⇒