Обсуждение

Обсуждение

Одиннадцать детей (восемь мальчиков и три девочки), чьи истории были вкратце представлены, обнаруживали, как того и следовало ожидать, индивидуальные различия тяжести нарушений, проявлений специфических признаков, семейных особенностей и хода развития. Но даже короткий обзор представленного материала делает несомненным наличие у них многих существенных общих характеристик. Эти характеристики образуют уникальный ранее не описанный «синдром», который кажется довольно редким, хотя, вероятно, встречается чаще, чем о том может сказать немногочисленность наших наблюдений. Вполне возможно, что таких детей рассматривают, как слабоумных или шизофреников. Действительно, несколько наблюдавшихся детей были представлены нам как идиоты или имбецилы, один находится в школе для умственно отсталых, и двоим раньше ставили диагноз шизофрении.

Выступающее на первый план, «патогномоничное», главное расстройство у них – неспособность вступать в обычные отношения с людьми и ситуациями, проявляющаяся с начала жизни. Родители говорили, что они «автономны», «живут в раковине», «счастливее всего, когда их оставляют в покое», «ведут себя так, будто вокруг нет людей», «не обращают внимания ни на что вокруг», «производят впечатление немой мудрости», «не могут выйти на должный уровень социальной осведомленности», «ведут себя почти как загипнотизированные». Это не отказ, как у детей и взрослых с шизофренией, от уже установившихся отношений и не отход от уже существующего участия в жизни. Здесь с самого начала существует крайнее аутистическое одиночество, которое всегда, когда это возможно, игнорирует, не замечает, не допускает все приходящее к ребенку извне. Прямой физический контакт, намерение такого контакта или шум, угрожающие нарушить одиночество, либо отвергаются, «как если бы их не существовало», либо, если это не удается, воспринимаются болезненно, как вызывающее стресс вторжение.

По Гезеллу, средний младенец к 4 месяцам проявляет опережающие приспособительные реакции в виде мимического напряжения и напряжения плеч, когда его берут со стола или кладут на стол. Гезелл замечает: «Вероятно, менее очевидные признаки такого приспособления можно наблюдать уже у новорожденных. Хотя это может быть обусловлено опытом, возможность такого опыта почти универсальна, и такая реакция достаточно объективна, чтобы заслуживать дальнейшего наблюдения и регистрации».
Этот универсальный опыт обеспечивается частотой, с которой мать и другие люди берут ребенка на руки. Поэтому имеет большое значение, что почти все матери наших пациентов вспоминали о недоумении по поводу того, что дети не принимали позу готовности при попытках взять их на руки.

Один отец вспоминал, что дочь годами ни выражением лица, ни позой никак не реагировала, когда родители возвращались домой после нескольких часов отсутствия, подходили к кроватке, разговаривая с девочкой и протягивая руки, чтобы взять ее.

Средний младенец в течение первых нескольких месяцев научается приспосабливать тело к позе взявшего его на руки взрослого. Наши дети не умели это делать до двух-трех лет. У нас была возможность наблюдать 38-месячного Герберта в такой ситуации. Мать понятными для него словами говорила ему, что собирается взять его на руки, и протягивала к нему руки. Он не реагировал. Она брала его, он позволял ей делать это, оставаясь совершенно пассивным, как мешок с мукой. Приспосабливалась мать к нему (а не он к ней). Все это происходило, когда он уже мог самостоятельно сидеть, стоять и ходить.

Восемь из одиннадцати детей начали говорить в срок или с небольшой задержкой. Остальные трое не говорят до сих пор. Ни один из восьми «говорящих» детей не пользовался языком для передачи смыслов. У всех, кроме одного, было ясное произношение. Называние предметов не представляло никаких трудностей, даже длинные и необычные слова разучивались и запоминались с поразительной легкостью. Почти все родители, обычно с большой гордостью, сообщали, что уже в раннем возрасте дети знали множество детских стишков, молитв, названий животных, список президентов, алфавит в обычном и обратном порядке и даже колыбельные песни на иностранных языках. Если не считать декламации фраз из простеньких стишков или других запомнившихся отрывков, требовалось много времени для того, чтобы ребенок начал составлять слова вместе. Во всех других случаях «язык» состоял в основном из «называний», из обозначающих вещи существительных, обозначающих цвета прилагательных и ни к чему не относящихся чисел.

Великолепная механическая память этих детей в сочетании с неспособностью пользоваться языком иначе побуждала родителей давать детям все больше и больше стихов, зоологических и ботанических названий, названий и имен композиторов с грампластинок и т.п. Так, с самого начала язык, не используемый детьми для общения, в значительной мере отклонялся в сторону автономности, утраты семантической и разговорной ценности или весьма однобоких упражнений памяти. В исполнении двух-трехлетних детей все эти слова, числа и стихи («вопросы и ответы пресвитерианского катехизиса», «скрипичный концерт Мендельсона», «двадцать третий псалом», слова французской колыбельной, содержание энциклопедического предметного указателя) производили на родителей впечатление не большей осмысленности, чем набор бессмысленных звуков. Но так же трудно себе представить, чтобы это серьезно не вмешивалось в развитие речи как средства передачи и приема осмысленных сообщений.

Из-за нарушений коммуникативной функции речи восемь говорящих и трое неговорящих детей по существу не отличались друг от друга. Няня Ричарда лишь один раз услышала от него отчетливо произнесенное «Спокойной ночи». Обоснованный скептицизм по поводу этого наблюдения развеялся, когда этот «немой» ребенок в ответ на просьбу сделать что-то стал шевелить губами, молча повторяя услышанное. «Немая» Вирджиния, как рассказывали ее соседи по комнате, повторяла слова «шоколад», «пастила», «мама», «малыш».
Когда фразы наконец формируются, они долгое время представляют собой в основном попугайное повторение слышанных комбинаций слов. Иногда они повторяются немедленно, но часто ребенок «сохраняет» их и произносит позже. Если угодно, это можно назвать отставленной эхолалией. Утверждение выражается буквальным повторением вопроса. На освоение понятия «Да» у детей уходит много лет. Они неспособны использовать «Да» как общий символ согласия. Дональд научился говорить «Да», когда отец сказал ему, что посадит его к себе на плечи, если он скажет «Да». Это слово затем стало обозначать только желание мальчика оказаться на плечах у отца. Прошло много месяцев, прежде чем он сумел отделить слово «Да» от этой ситуации, и еще больше, прежде чем он смог использовать «Да» в знак согласия.

Такая же буквальность обнаруживается в использовании предлогов.
Альфред на вопрос: «What is this picture about?» ответил : «People are moving about» (буквально: «О чем эта картинка? – Люди двигаются о чем»).
Джон Ф. поправил отца, сказавшего о картинах на стене – картины около стены. Когда Дональда Т. попросили опустить что-то вниз, он просто положил это на пол. Видимо, значение слова становится негибким и слово не может соотноситься ни с каким другим содержанием, кроме исходного.

С использованием множественного числа и времен трудностей не было. Но отсутствие спонтанной фразовой речи и эхолалическое воспроизведение у всех восьми говорящих детей приводили к особому грамматическому феномену. Личные местоимения повторялись так, как они были услышаны, без попыток приспособления к меняющейся ситуации. Так, ребенок, однажды услышавший от матери: «Сейчас я дам тебе молоко», использует эти слова, чтобы попросить молоко. О себе он говорит «Ты», а другого человека называет «Я». Удерживаются не только слова, но и интонации. Если замечание матери было сделано в форме вопроса, оно будет воспроизведено в вопросительной грамматической и интонационной форме. Повторение «Ты готов к десерту?» означает, что ребенок готов. Это готовый набор, не подлежащая изменению фраза для каждого специального случая. Фиксированное использование местоимений сохраняется примерно до 6 лет, когда ребенок постепенно научается говорить о себе в первом лице, а о собеседнике – во втором. В этот переходный период он может возвращаться к более ранним формам или говорить о себе в третьем лице.

Тот факт, что дети эхолалируют услышанное, не означает, что их внимание привлечено к обращенной к ним речи. Часто требуется повторить вопрос или команду много раз, прежде чем последует эхолалическая реакция. Не менее семи детей были поэтому признаны глухими или имеющими серьезные нарушения слуха. Это мощная потребность оставаться непотревоженным. Все приходящее к ребенку извне, все изменяющее его окружающий и даже внутренний мир представляется ему вызывающим ужас вторжением.
Первым таким вторжением становится вскармливание. Дэвид Леви (David Levy) наблюдал, что эмоционально голодные дети после помещения в приюты, где с ними хорошо обращались, нуждались в большом количестве пищи. Хильда Брук (Hilde Bruch), изучая ожирение у детей, нашла, что переедание часто является результатом недостаточной эмоциональности со стороны родителей. Наши же пациенты, наоборот, проявляли отказом от пищи тревогу перед окружающим миром и стремление ухода от него. Дональд, Пол («рвоты в течение первого года жизни»), Барбара («пришлось кормить через зонд до года»), Герберт, Альфред и Джон обнаруживали серьезные трудности вскармливания с начала жизни. Многие из них после безуспешной борьбы в конце концов начинали есть удовлетворительно.

Другое вторжение исходит от громких звуков и движущихся предметов, на которые ребенок реагирует ужасом. Велосипеды, качели, лифты, пылесосы, текущая вода, газовые горелки, механические игрушки, взбивалки для яиц, даже ветер могут вызывать панику. Один из детей боялся даже подходить к стенному шкафу, где хранился пылесос. Инъекции и обследования с использованием стетоскопа или отоскопа приводили к эмоциональному кризу. Страшны, однако, не сами по себе шум или движение. К нарушениям
приводят звуки или движения, воспринимающиеся детьми как вторжение в их уединение. Ребенок может быть счастлив, если сам производит такие звуки или играет с движущимися предметами.

Но и звуки, и движения, и все, что делают дети, является таким же монотонным повторением, как их речь. Спонтанная активность значительно ограничена. Поведение управляется тревожно-обсессивным стремлением поддержания тождества, которое изредка может нарушить только сам ребенок и никто более. Изменения обычного порядка, перестановки мебели, отклонения от привычного уклада жизни и хода ежедневных событий могут приводить ребенка в отчаяние. Когда родители Джона приготовились к переезду в новый дом, он впал в ярость при виде грузчика, скатывавшего ковер в комнате. Он был очень огорчен до тех пор, пока не увидел в новом доме расставленную, как прежде, мебель, – он был доволен, его тревога мгновенно прошла, и он ходил, нежно ощупывая каждую вещь. Если однажды кубики, шарики, палочки были собраны в определенном порядке, то и потом они собирались в том же порядке, даже если в нем не было какой-либо закономерности. В этом отношении память детей была феноменальной. Даже по прошествии нескольких дней множество кубиков могло быть собрано в точно том же порядке, лишенном какой-либо явной организованности, – тот же цвет на грани каждого кубика, та же картинка или буква были обращены в ту же сторону, что и при первой раскладке. Отсутствие кубика или присутствие лишнего замечалось немедленно и сопровождалось императивной потребностью в восстановлении. Если кто-то убирал кубик, ребенок боролся за его возвращение, впадая в паническое возбуждение до тех, пока кубик не возвращали, а по возвращении быстро и неожиданно спокойно возвращался к игре.

Нескольких детей эта настойчивая потребность в тождестве приводила к выраженному беспокойству, когда что-то ломалось или было неполным. Большая часть дня проходила в требованиях тождества не только слов какой-нибудь просьбы, но и последовательности действий. Дональд не мог покинуть кровать после дневного сна, не сказав: «Бу, скажи: ‘Дон, ты хочешь встать?’» и не добившись от матери этих слов. Но это еще не все. Дональд продолжал: “Сейчас скажи: ‘Хорошо’». И мать должна была сказать, иначе он кричал, пока она не завершит действие. Каждый элемент этого ритуала был обязательной частью вставания после дневного сна. Все другие действия должны были выполняться от начала до конца в том же порядке, в каком это было первый раз. Невозможно было вернуться с прогулки другим маршрутом. Вид сломанной поперечины на гаражной двери настолько волновал Чарльза, что он говорил и спрашивал об этом изо дня в день неделями, даже оказавшись на несколько дней в другом городе. Девочка заметила щель на потолке офиса и долго тревожно спрашивала, кто сломал потолок, не успокаиваясь при ответах. Другой ребенок, видя одну куклу в шляпе, а другую без, не мог успокоиться до тех пор, пока не нашли вторую шляпу и не водрузили ее кукле на голову, после чего он тут же утратил интерес к куклам – тождество и порядок были восстановлены, вот и хорошо.

Страх изменений и незавершенности представляется основным объяснением монотонных повторяющихся действий и ограничений разнообразия спонтанной активности. Ситуация, действие, предложение не признаются завершенными, если они не воспроизводят в точности то, что было при первой встрече ребенка с ними. При изменении или удалении даже мелочи целостная ситуация не является той же и не принимается в качестве таковой, вызывает нетерпеливый протест или даже глубокую фрустрацию. Эта неспособность оперировать целостностью без пристального внимания к составляющим его частям напоминает состояние детей с расстройствами чтения, которые не воспринимают современную систему конфигурационного чтения, но должны обучаться составлению слов из букв. Возможно, это одна из причин того, что наблюдавшиеся нами дети, которые по возрасту могли быстро обучиться читать, были поглощены орфографией, как, например, Дональд, которого очень взволновал тот факт, что light и bite так похожи фонетически при столь разном написании.

Вещи, не меняющие своего вида и положения, сохраняющие свое тождество и никогда не угрожающие одиночеству, легко принимаются аутичным ребенком – он хорошо и с интересом относится к ним, может с удовольствием играть с ними часами. Он может любить их или сердиться на них, например, когда не может поместить их в определенное пространство. Когда он с ними, он испытывает приятное чувство безусловной власти и контроля. Дональд и Чарльз начали на втором году жизни использовать эту власть, вращая все, что можно, и подпрыгивая в экстазе, глядя на крутящиеся предметы. Фредерик «подпрыгивал в великом ликовании», когда он играл в кегельбан и видел падающие кегли. Дети чувствовали и использовали ту же власть по отношению к своему телу, крутясь и совершая другие ритмические движения.

Отношение к людям довольно различно. Каждый из детей, входя в кабинет, немедленно направлялся к кубикам, игрушкам или другим вещам, не обращая ни малейшего внимания на присутствующих людей. Было бы ошибкой сказать, что они не осознавали их присутствия. Но люди, если они оставляли ребенка в покое, воспринимались примерно так же, как стол, шкаф или другая мебель. Когда к ребенку обращались, он не реагировал. У него был выбор – не отвечать вообще или, если вопрос настойчиво повторялся, «переступить через него» и продолжать свое занятие. Они, казалось, не замечали прихода и ухода – даже матери. Разговоры в комнате не вызывали интереса. Если взрослые не пытались вторгаться в пространство ребенка, он мог временами, двигаясь между ними, мягко дотронуться до чьих-нибудь руки или колена, как в других случаях похлопать по кушетке. Но он никогда не смотрел другому в лицо. Если взрослый вторгался силой, перегораживая путь к предмету, ребенок сопротивлялся и злился на руку или ногу, как на самостоятельные существа, а не часть другого человека. Он никогда не обращался к хозяину руки или ноги и не смотрел на него. Достигая желаемого, ребенок мгновенно успокаивался, а при уколе у него возникал страх перед булавкой, но не колющим его человеком.

Отношение к домашним и другим детям не отличается от отношения к людям в кабинете. В поведении преобладает глубокое одиночество. Отец, мать или оба они могли отсутствовать часами и месяцами, но при возвращении ребенок не обнаруживал никаких признаков того, что заметил их отсутствие. После множества вспышек фрустрации он постепенно и неохотно научается соглашаться, если не может ничего больше поделать, подчиняется определенным распоряжениям, выполняет какие-то ежедневные обязанности, но всегда отстаивает неизменность своих ритуалов. Находясь среди людей, ребенок передвигается между ними «как чужак» или, по выражению одной из матерей, «как выпущенный из вольера жеребенок». Будучи с детьми, ребенок не играет с ними. Он играет один, не вступая в телесный, зрительный или вербальный контакт с ними. Он не участвует в соревновательных играх. Он просто присутствует и, если иногда и забредет на периферию группы, быстренько удалится и снова будет один. В то же время он быстро узнает имена других детей в группе, может знать цвет волос и другие детали облика каждого.

Отношения с изображениями людей значительно лучше отношений с людьми. Картинки как-никак не могут вмешиваться в жизнь. Чарльз симпатизировал изображению ребенка в журнальной рекламе и много говорил о его привлекательности и красоте. Илана была заворожена изображениями животных, но в жизни даже приблизиться к ним не могла. Джон попросту не различал живых и нарисованных людей. Видя групповое фото, он совершенно серьезно спрашивал, когда люди сойдут с фотографии в комнату.

Хотя большинство детей временами выглядело слабоумным, у них бесспорно хороший когнитивный потенциал. Их лица поразительно умны: производят впечатление погруженности в раздумья и – в присутствии других – тревожного напряжения, возможно, из-за беспокойства по поводу ожидаемого вмешательства. Когда они наедине с предметами, на лице безмятежная улыбка и выражение блаженства, иногда сопровождаемые удовольствием от монотонного мычания и пения. Поразительный словарь говорящих детей, прекрасная память на события даже нескольких лет давности, феноменальная механическая память на стихи и имена вместе с педантичным воспроизведением сложных паттернов и последовательностей указывают на хороший интеллект в том смысле, в каком это слово обычно употребляется. Тест Бине и другие не могут быть проведены из-за ограниченной доступности. Но все дети успешны в работе с досками Сегена.

Физически дети по существу нормальны. У пяти обнаружено относительное увеличение головы. Несколько детей были неловки в игре и крупной моторике, но у всех была хорошая тонкая моторика. ЭЭГ была нормальной у всех за исключением Джона, у которого передний родничок не зарастал до 2,5 лет и у которого в 5,5 лет были два приступа преимущественно правосторонних судорог. У Фредерика были лишние соски в левой подмышечной впадине. Никаких других признаков врожденных аномалий не было выявлено.
Есть одна интересная общая черта в происхождении этих детей. Все они происходят из высокоинтеллектуальных семей. Четверо отцов психиатры, один – замечательный адвокат, один – закончивший юридическую школу химик, работающий в правительственном патентном управлении, один – специалист по болезням растений, один – профессор лесоводства, один – рекламный писатель, имеющий юридическую степень и учившийся в трех университетах, один – горный инженер и один – успешный бизнесмен. Девять из одиннадцати матерей закончили колледж. Из двух со школьным образованием одна была секретарем в лаборатории патологии, а вторая открыла перед замужеством театральную кассу в Нью-Йорке. Среди других были журналистка, врач, психолог, медицинская сестра, мать Фредерика была успешным агентом по закупкам, директором секретарских курсов в женской школе и учителем истории. Среди прародителей и родственников много врачей, ученых, писателей, журналистов, людей искусства. Все семьи, кроме трех, представлены в «Кто есть кто в Америке» или в «Американские ученые», либо там и там.

Двое детей – евреи, все остальные англо-саксонского происхождения. Трое – единственные дети, пятеро – первые из двух детей в семье, один – старший из трех детей, один – младший из двух, и один – младший из трех.

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 9 10 111213 14 Следующая ⇒