X. Хеппи бёздей, ПакаДур! 8 страница

— Счастливо всем оставаться. Мы, пожалуй, пойдем, так как моей подруге неожиданно и неудержимо захотелось опробовать на мне свой новенький пояс-фаллоимитатор. Как говорится, желания женщины неисповедимы. А поскольку я всегда открыт к новым начинаниям, то мне остается только подчиниться!

Спускаясь по лестнице, мы буквально писаем от смеха, как два слабоумных. Мы продолжаем смеяться и на улице и с грехом пополам успокаиваемся, лишь когда устраиваемся на заднем сиденье такси.

— Тонкий ход эта идея с дилдо, они сразу заткнулись, — говорит ПаКа ГвенДо.

— Посмотрим, что будет с тобой, когда мы приедем ко мне... или к тебе? — отвечает ГвенДо. В глазах ее прыгают бесподобно похотливые искорки (это не девушка, а настоящий мужик, с ума сойти можно).

— Эт’точно, в компании такой скабрезной девицы, как ты, мне бы следовало быть начеку, по крайней мере хоть немного прикрыть зады!

— Ничего не поделаешь. Молодости нужно как-то самовыражаться...

Я встаю на четвереньки, выставив задницу дулом кверху, как только могу. ГвенДо принимается тщательно обрабатывать ее, и я отмечаю, что действует она осторожно, спокойно и сладострастно. Я абсолютно расслаблен. Мною занимаются, и я в хороших руках.

Она начинает с того, что вводит в меня указательный, а затем и средний палец. Потом добавляет к ним еще один палец, сообразно замечанию, которое я сделал за пару минут до этого. Моя мысль сводилась к тому, что я, конечно, все понимаю, но для того, чтобы вставить себе в зад такое дилдо, нужно иметь очко шире, чем туннель под Монбланом.

— Надевай свои причиндалы, подруга, я пошел за смазкой.

Я достаю в ванной смазку, а заодно прихватываю флакончик с попперсом, который сейчас явно не помешает. Вернувшись в комнату, я присаживаюсь на корточки и обильно смазываю себе задний проход, а заодно и хорошенько разрабатываю его в глубину. Одновременно я энергично мастурбирую.

Я снова выставляю зад дулом кверху, продолжая активно дрочить. Я чувствую, как ГвенДо начинает подбираться к моему анусу, но неожиданно эта придурочная прыскает со смеху.

— ГвенДо... ГвенДо... — пытаюсь я ее вразумить, — ты ведь так давно этого хотела. Но если ты будешь прикалываться, то, предупреждаю, я быстро прикрою лавочку.

Она клянется всеми богами Олимпа, что немедленно успокоится, что находит меня суперсексуальным, и т. д., и т. п. И действительно, наши экзерсисы возобновляются и протекают с минимумом серьезности, который необходим для их нормального завершения.

ГвенДо вталкивает в меня дилдо и переходит на легкие возвратно-поступательные движения. Я вдыхаю приличную дозу попперса, рассчитывая расслабить этим мышцы. Ведь что бы ни говорили, текстура фаллоимитатора несколько отличается от текстуры настоящего члена. Толчки щекотуна становятся все более и более ощутимыми, а я в это время продолжаю рукодельничать, постанывая от наслаждения.

— Я чувствую, что кончу довольно быстро... А ты скоро приедешь, шлю-ю-ю-ха? — спрашиваю я.

Стоит признать, что здесь ПакаДур дает маху. Нас разбирает такой хохот, что в какой-то момент нам начинает казаться, что продолжать уже просто невозможно.

Я предлагаю сменить позу, чтобы она могла ласкать себе клитор, одновременно вставляя мне в задницу. ГвенДо вытягивается на кровати, и я усаживаюсь на ее (наконец-то обретенный) пенис. Она пожирает глазами мой уд, вздроченный по самое некуда, и каждый раз, когда я приподнимаюсь, бросает заинтересованный взгляд на пронзающий меня гигантский членозаменитель. Я вытягиваю назад руку и принимаюсь тереть ей лохматку. Пару минут спустя она возвещает:

— Я конча-а-а-ю!!!

Я ускоряю ритм и активизирую действия: вставляю ей в щелку два пальца, и, яростно мастурбируя ее, резко приподнимаюсь и опускаюсь на дилдо (истекая потом, как корова) и дрочу так, что единственная оставшаяся свободной рука быстро становится мокрой.

Когда ГвенДо кончает, я чувствую, как под моими пальцами сочится ее пипка; когда кончаю я, первая струя выстреливает ей на губы (она проводит по ним языком), вторая на грудь, а третья, как всегда, менее энергичная, но все же не убавившая в густоте, изливается ей на лобок.

Затем мы вместе залезаем под душ: я мою ее, она моет меня. Дымим в постели сигаретами, обмениваясь избранными отрывками из своей беспорядочной жизни. А потом засыпаем, тесно прижавшись друг к дружке.

X. Хеппи бёздей, ПакаДур!

ГвенДо чистит перышки в ванной. ПаКа же в это время спрятался с головой под подушкой и не испытывает ни малейшего желания выбираться из своего теплого гнездышка. ГвенДо и не подозревает, что этот день принесет ПакаДуру одни несчастья.

Гребаный, факанный день, полное гэ. Ближайшие часы будут воистину чудовищными. Если до сих пор я казался себе Атласом [48], который держит на плечах небесный свод, то теперь все рухнуло: сегодня у меня этот чертов день рождения.

А это значит, что ПаКа стукнуло двадцать восемь. ПакаРазвалина состарился. Еще немного — и мои волосы станут белее снега, а зубы начнут выпадать один за другим. Эпидермис резко сдаст, и через какое-то время (к этому следует психологически подготовиться) я стану таким же сексапильным, как Друпи («You know what?») [49].

Ну и что же ПакаПридурок сделал в этой жизни? Ровным счетом ничего. Ноль на палочке. Я полное дерьмо, с дерьмовой работой и дерьмовым существованием. Нет, я даже не дерьмо. Лучше уж заранее смириться с тем, что я ничтожнее дерьма, и так и жить с этим. Пока не подохну.

Мне приходит в голову раздобыть крема от морщин и густо вымазать им себе рожу (наверстывая упущенное, а заодно и в качестве профилактики).

Но я раздумываю. Что все-таки предпочтительнее: иметь рожу, вдоль и поперек изрытую морщинами, или же сохранить настолько (неправдоподобно) гладкую кожу, что люди будут с сомнением пялиться, думая про себя:

«А этот-то наверняка изрядно потратился на подтяжки...»

Что лучше? Заранее опустить руки и философски смириться с перспективой превратиться однажды во Фредди Крюгера или держаться до последнего, изо дня в день изображая цветущую внешность а-ля Джоан Коллинз? Я склоняюсь то к одному, то к другому. Кожа, напоминающая тертый сыр или натянутый пергамент? Вот уж воистину дилемма, достойная героев Корнеля.

Неудивительно, что за завтраком ГвенДо находит меня несколько минорным и спрашивает:

— Что с тобой?

— Ничего. Нада, нофинг, — отвечаю я ОЧЕНЬ неприветливым тоном.

Садясь в автобус, чтобы ехать на работу, я говорю себе, что если и в пятьдесят девять лет буду работать секретарем на телефоне, то смотреться это будет совсем крейзово. Хотя какой-нибудь юный, смазливый и чувственный гомик (еще совсем зеленый) наверняка меня подсидит. И престарелого ПакаДура выставят за дверь, как старую вонючую рухлядь, да еще и прикрикнут:

«Неччё здесь торчать, понял? Тебе, кажется, ясно сказали. Давай топай отсюда! Проваливай, слышь, здесь тебе не „Армия спасения“!»

В меня полетят камни, а дети будут стараться плюнуть мне в лицо. Я кончу свои дни под мостом Альма в размокшей картонной коробке с бутылкой паленой вишневой настойки в руке — для сугреву.

Переступив порог офиса, я замечаю гирлянды и плакаты, развешанные над моим столом. На них фломастером написано:

«Хеппи бёздей, ПаКа».

Кто проболтался? Кто тот негодяй (или, скорее, негодяйка, ибо я сильно подозреваю в этом Барбару), который решил вконец прикончить меня?

«Привет! Вот ты и стал стариком!»

Благодарствую за прием. Я о таком и не смел мечтать. Сначала в течение какого-то времени я пытаюсь сохранить холодную рассудочность и проявить максимум любезности («Спасибо, это так мило, право, не стоило утруждать себя»), но затем ощущение несправедливости положения, в котором я оказался (как-никак двадцать восемь лет!), кладет конец моему благовоспитанному поведению.

— Я старый дед! Какой ужас, я старый дед!

Все хором: «Вовсе нет, уверяем тебя».

Но раз уж жизнь решила не делать мне поблажек, я твердо намерен отыграться, испортив существование коллегам.

Я начинаю слоняться из комнаты в комнату. Первой на моем пути оказывается Барбара:

— Я стари-и-ик!!!

— Да нет же, уверяю тебя!

— Посмотри, какие у меня морщины, — хнычу я, прищурив глаза. — Видишь? А? Скажи, видишь? Это ужасно, разве не так?

— ПаКа, У ТЕБЯ НЕТ морщин!

— Лгунья, предательница, трусливая притворщица, ты даже не осмеливаешься быть со мной искренней!

Заверив меня две сотни раз, что я выгляжу моложе своих лет («Больше двадцати двух тебе не дашь, чесслово!»), что кожа у меня по-прежнему восхитительно упругая, а тело стройное и гибкое, Барбара потихоньку исчерпывает имеющиеся у нее аргументы. Я и в обычное время люблю доставать народ, а уж в такой день, как сегодня, это просто святое. Мне хотелось бы, чтобы крыша (которая уже тронулась с места) поехала не только у меня, но и у всех остальных.

Правда, Барбара — женщина с сильным характером, и минут за десять до окончания рабочего дня, когда я ее уже как следует заколебал, мне все же приходится заткнуться, ибо она пригрозила, что в противном случае заставит меня жрать ноздрями папку с бумагами.

— Послушай, ПаКа, у меня к тебе огромная просьба, — начинает она. — Я записалась на сегодня к зубному — это суперважно, потому что у меня началось подкожное воспаление десен («Я вся измучилась, по ночам не сплю»). Но при этом мне кровь из носу нужно забрать у моей приятельницы Сары одну бумажку, которую я должна завтра переслать, это очень срочное дело. Ты не мог бы смотаться к ней вместо меня? Прямо сегодня вечером? Было бы классно, если у тебя найдется время. Тебе ведь несложно? Правда, это не очень близко — в районе Берси. Ты как?

Я отвечаю, что нет, мне не сложно, даже если в настоящее время на зубы я не жалуюсь (меня тут же обзывают придурком), после чего Барбара дает мне адрес своей подруги.

Автобусы в эту дыру не ходят, а на метро я езжу только под страхом смертной казни: ПакаДур вам не крыса, он отказывается жить под землей. Не понимаю, что может быть приятного в метро: вонища дикая, освещение вгоняет в тоску, а смотреть абсолютно не на что.

Стоя на платформе в ожидании поезда, я спокойно попыхиваю сигареткой. Курить в метро запрещено, но это — полный бред, а соблюдать бредовые запреты глупо.

Ко мне подходит довольно симпатичный парень лет восемнадцати-девятнадцати, похожий на английских поп-певцов, с миленьким вздернутым носиком, и спрашивает:

— Извините, пожалуйста, месье. Вы не могли бы поделиться со мной сигареткой?

Месье? Месье? Кого он имеет в виду? Я в нерешительности оборачиваюсь, чтобы проверить, нет ли сзади меня какого-нибудь пожилого дедули, к которому он и обращается. Нет, никого... странно. Выходит, это ко мне.

— М-м-м... ага. Лады, сделаем тебе цигарку. Только... со мной ведь можно и на «ты». Дело в том... гм... не знаю, заметил ли ты, но я все же несколько моложе Жанны Кальман! ^{^[50]} — отвечаю я (что-то я сегодня обидчивый, нужно срочно успокоиться, но тогда нечего меня цеплять).

— Нет-нет! Что вы! Я не могу! — восклицает этот недоумок. Ломается тут, понимаешь, со своими отстойными кроссовками, вонючими трениками и афрокосичками типа «Я еще молодой, а вот ты нет».

Мне так и хочется броситься под приближающийся поезд (что строго-настрого запрещено). В вагоне полно молодежи. Они все молодые. Они возвращаются из универа. Они безмозглые.

Молодые придурки, которые веселятся по пути из универа для молодых. Никакой возможности каким-либо боком примазаться к ним: они зациклены на самих себе — вот уж воистину гетто для тинэйджеров.

Я раздражен, все выводит меня из себя. Я приезжаю к приятельнице Барбары, и та, давясь от смеха, вручает мне конверт. Ну и с какой стати она лыбится? Чего это она такая развеселая?

Тут я говорю себе: стоп, никогда больше не произноси «развеселая» (даже мысленно). «Развеселая» = самое что ни на есть стариковское словечко, которое следует исключить из своего лексикона наряду с «суперски», «геморрой» и тому подобными «будь».

Метро в обратном направлении: молодежь, молодежь и снова молодежь (меня аж тошнит). Слышу выражение «Я его сделал». Не забыть при случае ввернуть его. Хотя так ли уж оно в ходу или это уже вчерашний день? Млин! Как же все сложно! Если хочешь быть в струе, нужно тусоваться каждый вечер, морочиться на рейв-парти и зажигать всяких даунов (как, неужели я сказал «зажигать»?!).

Я захожу в подъезд своего дома. ПакаДур порядком расстроен (и стар). В почтовом ящике меня терпеливо дожидается счет за хирургическое вмешательство доктора Аннибальдуса.

Одна тысяча четыреста франков (платить денежки надо сейчас, а возместят мне их по медстраховке не раньше следующей пятилетки):

«С днем рожденья тебя!

С днем рожденья тебя!

С днем рожде-е-енья тебя, ПаКа-а-а!

С дне-е-ем рожде-е-енья тебя-я-я!!!»

Я ползу вверх по лестнице и, добравшись до своей двери, констатирую, что она слегка приоткрыта. Потрясающе! Мне сегодня весь день везет, как утопленнику: никаких сомнений, меня обокрали. Елки-палки, только этого не хватало. Привязчивый мотивчик начинает обреченно крутиться у меня в голове:

«С днем рожденья тебя!

С днем рожденья тебя!

С днем рожде-е-енья тебя, ПаКа-а-а!

С дне-е-ем рожде-е-енья тебя-я-я!!!»

А что, если воры все еще в квартире? Дожидаются меня? Чует мое сердце, это станет достойным завершением дня. Эти изверги начнут с того, что на моих застывших от ужаса глазах изнасилуют Жиртреста. Затем они наверняка обосрут меня и заставят есть их говно. Потом засунут мне в ухо отвертку и проломят голову молотком. После чего, само собой разумеется, отпилят мне ножовкой яйца и потребуют, чтобы я их проглотил. В сей досадной позе — с яйцами во рту, как молочный поросенок, — меня и найдут.

«С днем рожденья тебя!

С днем рожденья тебя!

С днем рожде-е-енья тебя, ПаКа-а-а!

С дне-е-ем рожде-е-енья тебя-я-я!!!»

Я бесшумно проскальзываю в коридор, не зажигая света. Сердце вот-вот выскочит у меня из груди (ПаКа смел, но не до безрассудства). Я направляюсь к приоткрытой двери, ведущей в гостиную, и заглядываю в щелку. Кто-то зажег свечи. Они здесь. Я чувствую, что их много, и замечаю торт. О Боже! Какой кошмар! Меня прикончат тортом! (а горящие свечи вставят в задницу):

«С днем рожденья тебя!

С днем рожденья тебя!

С днем рожде-е-енья тебя, ПаКа-а-а!

С дне-е-ем рожде-е-енья тебя-я-я!!!»

Никогда никому не доверяйте свои ключи. Даже такому близкому другу, как Жюльен. Ловко же он все подстроил! А Барбара, с этим ее срочным делом, — как я мог на такое купиться! Эта бестия как пить дать сговорилась с Жюльеном, чтобы подготовить сию одиозную западню.

Собрались: Патрик, Стефан, Тома, Франк с друганом, которого я не знаю (пока, но это дело поправимое). А также Фред и Борис. Квота на гетерастов соблюдена, ибо последние представлены в лице Марка с Сандриной и Жан-Марка с Патрисией.

— Я позвоню одной подруге, которая живет тут неподалеку, и приглашу ее присоединиться к нам. Ее зовут ГвенДо, и я со всей ответственностью объявляю вам, что это женщина моей жизни, — торжественно возвещаю я. — Она такая же ГвендоДура!

Я поторапливаю Патрисию, которая зависла на телефоне, и набираю ГвенДо. Та обещает подойти через четверть часа. Стоит мне повесить трубку, как телефон начинает трезвонить.

— Алло?

— С днем рождения, дорогой. Это мама. Как твои дела?

— Спасибо, у меня все хорошо. А ты как?

Напоминание: НИКОГДА не спрашивать мою маман, как у нее дела. Она добрых пятнадцать минут подробно повествует о своем недавнем визите к врачу и в красках расписывает свои проблемы со здоровьем, связанные с опущением органов:

«На самом деле опущение матки является следствием родов, но, как сказал врач, симптомы могут проявиться значительно позже. Двадцать восемь лет! Ты можешь себе представить, дорогой?»

Вырваться из цепких материнских лап мне удается лишь после того, как я с десяток раз довожу до ее сведения, что меня ждут гости и мне давно пора идти к ним.

Вечеринка в честь моего дня рождения прошла фантастически. Мы с чувством бухнули, всласть натанцевались. Мои друзья, даже те, кто раньше не знал друг друга, славно стусовались, и мы конкретно оторвались. Борис, как обычно, сблевал мимо унитаза, а Патрисия три раза опрокинула свой стакан на полку с книгами.

Но когда ушел последний гость, я почувствовал, как во мне снова что-то надломилось. Эта мертвая тишина. Опять я в гордом одиночестве, как последний придурок, слоняюсь из угла в угол по комнате, усеянной пластиковыми стаканами и пакетами с чипсами и арахисом. Я так и слышу их, всех остальных, тех, кто уже нашел свою вторую половинку. Тех, кто не живет один. Они нежатся в объятиях друг друга, им тепло и уютно под одеялом. Они обмениваются долгим поцелуем, а затем нежно воркуют на ушко что-нибудь вроде:

«Как же здорово быть вдвоем. Правда? (чмок-чмок)»

— Еще бы! Нам суперски повезло, что мы вдвоем, дорогой! (чмок-чмок)».

А я, ПакаДур, кукую тут один, как законченный болван, и единственный, кто скрашивает мое одиночество, это Жиртрест. Если я в чем-то и виноват, то лишь в том, что не захотел обременять себя спутником жизни не по душе. Да, сейчас Жиртрест ластится ко мне. Но весь вопрос заключается в том, поел ли он. Ответ: нет. Я насыплю ему вонючих крокеток, и как только он их заглотит, то тут же начнет гордо игнорировать меня, ибо никогда не упускает возможности это сделать.

Я чувствую себя глубоко несчастным. Такова жизнь. Это случается. Нельзя же постоянно быть счастливым. Поэтому когда ПакаДур начинает слабеть духом, он старается хорошенько напиться и забыться. Благо, щедрые гости оставили мне столько выпивки, что я могу не просыхать целый месяц. Долой сознательность. Долой умеренность.

Я принимаюсь сосать прямо из горла.

«Добро пожаловать на бесплатную службу общения. Нажни на кнопку со знаком „звездочка“».

Ага… есть, жмем на звездочку. Та-а-ак, рано еще губы раскатывать…

«Для перехода в чат нажми 1. Для прослушивания правил пользования системой нажми 8».

Так-так, сделано…

«08 36 65…: послушай, как трахается Дэйв Толстый Хуй.

08 36 65…: ему засадили по самое некуда. Можешь оставить ему сообщение после звукового сигнала. Приготовься! Тебе слово».

«Люка, преклонного возраста, ищет дупеля».

Тут мой бутылек с вином хряпается об пол, и его содержимое гнусно выливается на паркет. Я поставил бутылку на поднос, который, в свою очередь, балансировал на книжке. Я врубаю на телефоне громкоговоритель и мчусь на кухню за губкой, причем на обратном пути умудряюсь разбить обо что-то ногу.

Я изрыгаю проклятия, прыгая на одной ноге и держась за другую: вот уж воистину жалкое зрелище. Аж противно смотреть.

Затем, когда боль немного успокаивается, я с грехом пополам вытираю винную лужицу; я не особо вижу, что делаю, да к тому же никак не могу сконцентрироваться.

Покончив с ЧП, я прослушиваю ответы на свое послание.

«Сообщение от: Уильям, метр восемьдесят, семьдесят кг, мускулистый голубоглазый красавец».

— Как ты выглядишь и что ты ищешь?