X. Хеппи бёздей, ПакаДур! 7 страница

Моя самая прекрасная любовная история.

Уже слишком поздно или, наоборот, слишком рано, чтобы спать. Совсем скоро мне придется тащиться на автобус, который отвезет меня в опостылевшую контору.

Никогда еще мне не было так хорошо. Пьеру удалось усладить каждую клеточку моего тела, доставить удовольствие каждому нервному окончанию. Я прижимаюсь щекой к его груди (он мне нравится, он такой трогательный). До моего обоняния не доносится ни малейшего запаха, который мог бы остаться на его теле после занятия сексом. Он девственно чистый. От него пахнет маленьким мальчиком. Его кожа, без всякого сомнения, самая нежная и шелковистая из всех тех, что побывали в моей постели.

ПакаДур не совсем понимает, что с ним происходит. Мне хотелось бы сказать ему:

«Я люблю тебя».

Единственное «но» — это то, что я его не люблю. Однако я отказываюсь мириться с тем, что он уйдет. Я не хочу, чтобы он встал и начал одеваться, ускоряя этим наше возвращение к реальной жизни. Той жизни, где Пьер неразговорчив. Той жизни, где у нас нет ничего общего. Но я вовсе не прошу, чтобы он говорил. Я хочу лишь одного: чтобы он ласкал меня. Покрывал поцелуями. Чтобы мы снова исполнили эту странную мелодию любви.

IX.
ПакаДур съезжает с катушек

Пьер ушел от меня несколько минут назад. Ушел навсегда. Завтрак в его компании был самым тягостным моментом моего существования.

Он тупо пялился в окно, хрустя тостами и запивая их кофе. Вылитый моллюск. Я казался самому себе сумасшедшим, который пытается разговорить мидию (надеюсь, я все же не собираюсь остаться с ним?!?). Я силился завязать хотя бы подобие беседы, но всякий раз ответом мне была лишь полуулыбка (стоит признать, довольно дебильная), по которой невозможно было понять, слушает ли он меня, а если да, то понимает ли хотя бы малую толику из того, что я рассказываю.

Мы расстались на дежурном «созвонимся», за которым, по сути, скрывалось «прощай» «по всей форме», как говаривал по телику Жан-Люк Лаэ [39]. Я не хочу продолжать встречаться с этим парнем. Он до конца моих дней останется загадкой, ключик к которой спрятан в каком-нибудь секретном файле, куда залезть захотят лишь невыразимый Малдер и ледяная Скалли ^{^[40]}:

«Ты заметил, Ма-алдер-р? (идиотский канадский акцент) Хреновое что-то дельце».

Да, с ним мне было сказочно хорошо. Да, мое тело вознеслось на самые вершины наслаждения, а разум рассыпался на тысячи малюсеньких звезд.

Но почему он? Почему именно этот парень? С интеллектуальной точки зрения в моей жизни были сотни увлекательнейших мужчин. А ведь мы могли бы разделить массу впечатлений, добавив к утонченным наслаждениям разума пышность плотских утех.

Я почти обижен на этого парня за то, что он доставил мне столько удовольствия. Обижен на Создателя (если он, конечно, существует, ибо, по последним данным, это далеко не факт) за то, что расклад получился именно таким! Хрен знает что, а не творенье, какой-то китайский болванчик (я не расист, просто выражение такое, к тому же я порядком на нервах, так что это не считается).

И пусть потом мне не рассказывают о божественной трансцендентности, о полной гармонии. Полная задница — это да, а больше ничего!

Разочаровавшийся в жизни ПакаДур рыдает, пинает ногой дверь кухни и даже подумывает вскрыть себе вены, но в конце концов отказывается от этой затеи, поскольку решает, что будет много грязи.

Я тащусь на работу. Опаздываю. Как же меня все достало. Я опоздаю часа на полтора. Полная параша, е-мое. Все меня задолбало, все раздражает.

На свою гребаную во все дыры работу, которая у меня уже в печенках сидит, я добираюсь на двух автобусах. Первый подходит, как правило, довольно быстро, но, ессно, сегодня (по закону подлости, ведь я и так спешу) я проторчал на остановке минут десять, прежде чем он изволил появиться.

Автобус медленно подползает с противоположной стороны улицы, но метрах в двадцати от остановки, где изнемогаю я, водитель притормаживает, чтобы покалякать через открытое окно с коллегой (я взвинчен до предела).

Когда они наконец вспоминают о своих служебных обязанностях, я захожу в автобус и предъявляю проездной, при этом (специально) упорно игнорируя водилу.

Всю дорогу мой заклятый враг насвистывает, мурлычет что-то себе под нос, одним словом, достает. Он добросовестно останавливается на желтый свет. Пропускает все машины, которые выезжают как с правой, так и с левой стороны, делая им рукой широкие жесты, словно говоря:

«Давайте, ребята, рулите. Я не спешу».

Он позволяет всем ветеранам Столетней войны, какие только есть в столице, переползать дорогу, часами перебирая копытами. Я еле сдерживаюсь от того, чтобы не изорвать в клочья все сиденья.

Остановка, где я пересаживаюсь на другой автобус, находится аккурат на перекрестке, и, как правило, из первого автобуса мне видно, как подъезжает второй. Если тот останавливается на красный свет, то для ПакаДура это супер тип-топ, ибо тогда он успевает сделать пересадку (ПаКа крайне чувствителен к тому, что принято называть маленькими радостями жизни). Так и сегодня — мне везет (впервые за день).

Я встаю и направляюсь к выходу как раз в тот момент, когда загорается зеленый свет. Все идет по плану, и я без труда смогу пересесть. Но тут мой автобус снова тормозит: прямо перед нами такси высаживает пассажира.

Дорога перекрыта! Вся земля сплотилась против меня! Ее обитатели подстроили сговор против ПакаДура!

Я бросаю взгляд в окно и констатирую, что вышеуказанный пассажир роется в поисках кошелька (эта сволочь и не думает торопиться). Спустя какое-то время этому мудаку все же удается расплатиться со своим гунявым драйвером (который, к слову, тоже еще тот мерзавец), и автобус, из которого мне решительно не удается выйти, наконец-то трогается. Однако в эту минуту второй автобус нагоняет и обгоняет его. And the winner is [41] ПакаДур: добрые четверть часа ожидания следующего автобуса (я крайне чувствителен и к маленьким горестям жизни).

Второй водила жестом приветствует первого, и надо признать, что, будучи в глубоком внутреннем смятении и волнении, я принимаю этот жест на свой счет (типа: «Мы его сделали! Мы его сделали!»). Последнее лишь удесятеряет мое холерическое бешенство.

Сие состояние пышным цветом расцветает на работе, и я взрываю мировой рекорд по плохому настроению, который до этого семь лет подряд удерживался Барбарой.

ПаКа чернее тучи. Сегодня я являю собой самого злобного телефониста вселенной. Я еле сдерживаюсь от того, чтобы не заорать в трубку «НУ? ЧЕ НАДО?», нисколько не заботясь о том, с кем имею честь разговаривать:

«Так вы премьер-министр? Ну и что из того? Вы хотя бы знаете, дорогой месье, что мне на это накласть? Да будь вы хоть самой английской королевой или Уитни Хьюстон, мне все равно пополам!»

Мой коллега по имени Жан (пятидесятилетний дядя, из которого так и прет свежесть и юность; вот уж не думал, что закорешусь с челом его лет) изрекает по этому поводу следующие замечательные слова:

«Все. Приехали. Отныне ПаКа будет самым сволочным из всех нас. Он находится на стадии полной барбараизации!»

Я цепляюсь ко всему, к чему только можно прицепиться. Самые маленькие, самые незначительные, самые ничтожные детали — все, на что обычно мне начхать, как на свои первые трусы, становятся поводом для мелочных придирок:

— Вашу мать! Неужели никто не догадался добавить бумаги в ксерокс? Вам что, подарить на Рождество немного серого вещества или вы все же научитесь мыслить самостоятельно? А сегодня утром, когда я собрался было выпить кофе, в термосе не оказалось ни капли. И вы думаете, что какая-нибудь добрая душа позаботилась о том, чтобы сварить новый кофе? Нет, разумеется, конечно же нет! Кто-то преспокойненько вылакал все, что было, и «плевать я хотел» на остальных! Only my face operation! ^{^[42]}

Вышеупомянутые остальные тихонько занимаются своими делами, дожидаясь, пока циклон ПаКа пронесется мимо. Кратковременная передышка, которая им выпадает (глаз бури ПаКа), используется мною лишь для того, чтобы перевести дух и нанести новый, убийственный удар:

— А телефон? Вы полагаете, что кто-нибудь ответит на звонок, пока я в туалете? Мне что, нужно выходить с причиндалами в руке, чтобы снять трубку? «Здравствуйте, извините, пожалуйста, я к вашим услугам, только вот в данный момент я как раз стряхиваю с уда последние капли, так что не сочтите за труд подождать пару минут, благодарю вас». Это что, нужно всем объяснять, да? Это же ни в какие ворота не лезет, или я не прав???

Коллеги изнемогают. Они сопят, справедливо испытывая горячее желание послать меня на курсы повышения квалификации по Word 6.0 куда-нибудь на Марс или, что еще лучше, ибо намного дальше, скинуться мне на лыжную прогулку по Плутону.

Наша контора окончательно и бесповоротно разделена на два лагеря. За редкими исключениями она состоит из первого этажа, где обитает небезызвестный вам ПаКа (а также Барбара и другие симпатичные персонажи вроде Жана), и второго этажа, населенного отъявленными подонками вперемешку с врожденными кретинами.

Между нами — Берлинская стена, глубокий ров. Вечный бой, покой нам только снится... В этой войне все средства хороши. Ибо победа будет за тем, кто первым возьмет лагерь противника. Таковы правила (это, конечно, довольно паршиво, но, как говорится, «и навар, и при деле», а то чем еще нам заниматься?).

Среди тех, кого мы с презрением величаем «пипл со второго», имеется особый и крайне редкий экземпляр — наш юрист по имени Дафне Кашу. Это неописуемая тварь, сволочь и гадина, поэтому вероятность того, что судьба когда-нибудь снова сведет меня с кем-то подобным (и тот уйдет от меня живым), абсолютно точно равна нулю.

Дафне нет еще сорока. Она вечно ломается и сюсюкает своим мерзким голосом придурковатой Лолиты-переростка, которая все еще мнит себя семнадцатилетней молодкой. По всей очевидности, она твердо убеждена в том, что является воплощенной секс-бомбой, тогда как — закон эвклидова пространства не оставляет нам никаких сомнений — в ширину ее намного больше, чем в высоту. Несмотря на ее вечные потуги на сексапильность, когда я смотрю на нее, мой разум связывает ее внешний образ лишь со старым винным бочонком (на который, не щадя швов, натянули уродливый костюм ядовито-зеленого цвета).

Недавно она сшила себе очередную тряпку: дешевую имитацию модели известного японского кутюрье (ибо она не только дура набитая, но еще и сноб, каких поискать надо). Эту обновку можно описать как нечто, один в один похожее на полиэтиленовый мешок для мусора. Так что теперь по утрам Дафне Кашу не одевается, как простые смертные, а упаковывается.

Вдобавок ко всему наша Нелли Ольсон ^{^[43]} номер два от скромности явно не страдает и неизменно щебечет мне «Приве-е-ет! Как дела-а-а?», словно мы с ней закадычные подружки. При этом она не имеет ни малейшего понятия о морали и настолько полно являет собой образец подковерных интриг, всевозможных заговоров и предательства, что я прозвал ее Лукрецией Борджиа (к слову, Дафне я тоже неплохо имитирую).

Как если бы этих легких изъянов было недостаточно, Лукреция Кашу одержима манией величия и презирает всех, за исключением собственной персоны. Ее непроходимая тупость ежедневно становится причиной неисчислимого количества ошибок и проблем, однако она ни за что не сознается в совершенной ее стараниями глупости и всегда извернется так, чтобы переложить вину на кого-нибудь другого. Если выбор падает на меня, то она, устроив мне хорошенькую подставу, после как ни в чем не бывало подойдет ко мне утром и просюсюкает: «Приве-е-ет! Как дела-а-а?»

Когда эта жертва аборта начинает заниматься подбором сотрудников, кого она может найти? Конечно же, только секретаршу дебильнее себя самой, чтобы та не составляла конкуренцию. Задачка, ессно, не из легких, однако Дафне в конце концов все же откопала ценный кадр в лице достойной всяческого сожаления Блаженной Мари-Альбер.

Глупость этой девицы воистину безгранична, она — воплощение законченного кретинизма. По пояс деревянная. Каждый раз, когда мы встречаемся в коридоре, я (чес’слово, с ПакаДуром такое впервые) испытываю жгучее желание хорошенько ей вмазать, а затем втоптать в пыль.

Блаженная словно прямиком из восьмидесятых: стрижка а-ля «Огни любви» [44](см. выше), неописуемые ярко-розовые костюмы, надеть которые категорически отказалась бы даже ведущая «Прогноза погоды» на CNN, чулки в сеточку и туфли на высоких каблуках (которые Барбара именует «шузами Дейзи» [45], поскольку они такие же белые с выпуклыми носами). Блаженная не брезгует и дерматином. Вопреки вся и всем она упорно продолжает культивировать китч. От ее тяжелой слоновьей поступи сотрясаются стены. В дополнение к столь внушительной внешности природа не поскупилась и на все остальное, одарив ее заметным горбом и бульдожьим прикусом.

Обычно, проходя мимо меня, Блаженная бросает в мою сторону взгляд буйно помешанной (глаза ее мечут молнии), что лишь усиливает во мне чувство жалости, учитывая ужасающее сходство, которое придает ей отвисающая, каждую минуту готовая упасть челюсть.

Эта девица просто редкостная страхолюдина. Сравниться с ее уродством может лишь ее глупость, а это никакой пластической операцией не исправишь.

Ее голос, противный, как у Дженис из телесериала «Друзья» или как в первых озвученных на французском фильмах Мадонны, также является наглядным проявлением ее кретинизма: пронзительный, гнусавый, от которого содрогаешься всем телом, с вечно требовательными нотками типа «Имею на это право, мне полагается».

Она трудится у нас всего три месяца, но с первых же дней она категорически отказалась оказывать какую-либо помощь коллективу (а нас ведь не пятнадцать человек). И этим своим тоном, который переходит все границы выносимого (получается ли у меня его имитировать? Еще бы, в нашей конторе я всех имитирую!), Блаженная вечно качает права:

«Не понимаю, почему я должна это делать. Я, в конце концов, ассистентка дирекции, а не какая-нибудь там... Да-да, я не обязана это делать, это не входит в мои обязанности».

Ибо Блаженная культивирует ту же манию величия, что и ее начальница Дафне: она вам не то, она вам не сё. Воображает себе, что занимается архи-важными делами, тогда как, по сути, она ни больше ни меньше, чем другие, всего лишь презренный поденщик, маленькое колесико неподвластной разуму машины, ничтожество, предназначенное для самой грязной работы.

Блаженная и Дафне Кашу — подружки не разлей вода. Однако для этой породы людей «дружба» четко ограничивается рамками собственной безопасности и благополучия, поэтому, когда однажды на Блаженную Мари-Альбер здорово наехал начальник (эта дура провисела на телефоне с Гваделупой целых четыре часа!), мне представилась возможность услышать, как Дафне Кашу, эта законченная сволочь, ничтоже сумняшеся закладывает любимую секретаршу перед вышеупомянутым шефом:

«Ума не приложу, что делать с Блаженной... Она совершенно отбилась от рук. Если так и дальше пойдет, придется что-то придумывать.... Да уж, ничего не поделаешь...»

А каких-то пару минут спустя та же Дафне (одно только это имечко вечно маленькой девочки уже вызывает подозрения) под ручку направляется обедать с Блаженной:

«Блаженная, ты с нами? Мы идем обедать, хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи!!!

— Идите, я вас догоню, Дафне, хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи!!!»

Это, конечно, мелочи, бывают вещи и похуже, согласен. И все же меня воротит от подобного поведения. Я не выношу лицемерия. Стоит мне с ним столкнуться, как я мгновенно превращаюсь в комок нервов (в буквальном смысле этого слова).

Когда такой дуб, как Блаженная Мари-Альбер, принимается искать себе помощницу, кого она может выбрать? Только девицу тупее самой себя, чтобы та ее не затеняла, хотя сама она давно превратилась в тень Дафне. А когда падаешь так низко в отвратительную бездну скудоумия, то самые невероятные и таинственные явления становятся реальностью.

Сабрина, девятнадцати лет. Кролик, испуганно мечущийся в свете фар. За тот месяц, что она проработала в нашей конторе, ей ни разу не удалось самостоятельно найти дорогу до помещения, где хранятся канцтовары. Равно как и узнать кого-либо из сослуживцев: наши лица стирались из ее памяти буквально через секунду после встречи, а имена вылетали из головы сразу же после того, как их называли. Вечно испуганная и забитая, Сабрина была огромным сгустком стресса, неспособным выдавить из себя ни звука, чтобы объяснить простейшую вещь.

Когда я в первый раз попытался переключить на нее телефонный звонок, от страха она тут же распустила НЮНИ:

«Я не могу-у-у... правда... (хлюп, хлюп). Блаженной нет на месте, и... (хлюп, хлюп) и мадам Кашу тоже...

(ХЛЮП! ХЛЮП!)»

У ПаКа так и опустились руки. Мне стало ее жалко, так как у этого создания даже для вредности ума недоставало. Она, сама того не зная, просто-напросто занимала место последнего колесика машины глупости. Если бы ей тоже разрешили иметь помощницу и доверили самостоятельно найти ее, уверен, что она выбрала бы клумбу, которая не умеет держать ложку и ходит под себя. К тому же нам наверняка пришлось бы прицепить к ней спутниковый радиодатчик, чтобы ее можно было отыскать, когда она в очередной раз потеряется.

Блин! Кровь закипает у меня в жилах (бурля и пенясь), так как до моего слуха неожиданно доносится, как Блаженная спускается по лестнице (мой кофе, того и гляди, выплеснется из чашки, которая ходуном ходит от толчков, вызванных ее полной грации поступью слонихи; причем слонихи с кривыми ногами, обутыми в чумовые башмаки на шпильках а-ля Дейзи).

Блаженная вынуждена ступить на вражескую территорию для того, чтобы послать факс, ибо искомый аппарат стоит около меня. И вот это страшилище с легкостью и изысканностью мамонта топчется рядом со мной, повергая белый свет в адские мучения одним только видом своей неописуемой морды лица.

По всей очевидности, факс не проходит. И тогда своим скрипучим голосом (в довершение ко всему она еще и шепелявит) Блаженная заявляет:

— Послушай... набери-ка мне эту контору, нужно проверить номер.

Я аж обалдеваю от услышанного. Да за кого она себя принимает, это пугало? К тому же можно сказать, что она выбрала удачный день. Прямо в десяточку! Лучше и не придумаешь — я сегодня в ударе...

— А сама ты это сделать не можешь? Нет, вы только послушайте... у тебя, насколько мне известно, вплоть до сегодняшнего дня имелось две руки и энное количество серого вещества, не важно, сколько именно, — отбривает ее ПаКа (накося-выкуси).

Ей резко плохеет. Она уже и не знает, что сказать. Еще бы, собралась было насладиться не положенной по рангу властью, а тут — фэйсом об тейбл. Не прокатило. Блаженная-как-ее-там пытается исправить ситуацию, судорожно цепляясь за что придется:

— Ну... я вообще-то... как бы... просто я... ну... не умею пользоваться твоим телефоном.

— Не боись. Сейчас я тебе все доступно объясню. Итак, тебе нужно проверить номер. Для начала ты смотришь цифры этого номера у себя на бумажке. Затем берешь мой телефон. Пробуешь отыскать на нем те же цифры (при необходимости, сравнивая их одну за другой). В принципе, должно получиться, так? Потому что у меня, например, трудностей с этим никогда не возникало, так? Хотя, если хочешь, можно будет составить тебе инструкцию по пользованию.

Блаженная готова провалиться сквозь землю. По выступившему у нее на щеках румянцу и сбивчивой речи можно без труда констатировать, что сердце ее бешено колотится, а нервы вот-вот сдадут. Сможет ли она удержаться и не залепить мне пощечину? (= грубый проступок, чреватый немедленным увольнением, вы не попадаете на исходную ячейку и, следовательно, не получаете двадцать тысяч [46]). В конце концов она выдавливает из себя:

— Но... вообще-то... как бы... я имела в виду, что это не моя работа!

— Ты что же, думаешь, что я стану делать это вместо тебя, безмозглое ты существо, осина, нет, даже дуб стоеросовый? Тебе, может, дать еще ключи от квартиры, где деньги лежат? С твоими куриными мозгами, Блаженная Мари Батьковна, ты ДАЛЕКО пойдешь в этом курятнике: если твои сородичи научатся летать, ты легко станешь командиром эскадрильи. Давай, топай отсюда и передай «пиплу со второго», что если они хотят войны, то они ее получат. Тюхай-тюхай, продолжай ходить на задних лапках перед своей хозяйкой, за это она даст тебе сахару. Поторапливайся, она выведет тебя погулять; она уже ждет наверху, чтобы надеть на тебя ошейник и отвести пописать.

Блаженная, она же чмо болотное, ретируется к себе на второй этаж, рыдая и голося что-то типа «Я этого так не оставлю!» и «Ты у меня увидишь, вот увидишь!».

Я же, Пака, одерживаю блестящую победу над вражеским лагерем, и, когда я отбываю домой, вслед мне несутся аплодисменты моих «друзей со второго этажа», и это несмотря на то, что моими стараниями они провели веселенький денек.

Итак, ПакаХата. Я поглаживаю по голове старину Жиртреста, прослушивая сообщения, любезно записанные ПакаАвтоответчиком:

«Что-то не понимаю, когда я должна говорить... странное у тебя сообщение... в общем, добрый вечер, солнышко, это мама. Я очень переживаю, так как мы с папой услышали в новостях, что в парижском метро взорвали бомбу. Позвони нам, когда вернешься. Крепко целую тебя, дорогой.

Би-и-ип!

Привет, ПакаДур, это Гвендолин. Сейчас понедельник, девятнадцать тридцать. Меня пригласили сегодня вечером в гости, но мне что-то не катит идти туда одной. Если хочешь составить мне компанию — перезвони».

Я тут же телефонирую маман, чтобы воспаленное воображение перестало рисовать ей картины моего залитого кровью лица и оторванных конечностей, разбросанных по всему вагону. Потом набираю ГвенДо:

— Ола, мухер де ми вида [47], — выдаю я на спанише.

— Как дела у моего шалунишки? — осведомляется она.

Я подробно пересказываю ей свои вчерашние похождения. Объясняю, что жутко обижен на природу, допустившую, чтобы можно было испытать такой кайф в постели с парнем, который ничего не говорит, ничего не думает, которому просто нечего сказать. Сообщаю, что сие событие отнюдь не способствовало поднятию моего боевого духа и пробуждению настроений, достойных человеческого существа.

— Может, тебе не помешает выйти в свет, пообщаться с новыми людьми? — спрашивает она.

Я, от нехватки общения готовый на все человек вне закона, законченный мизантроп, отвечаю ей, что мне больше нечего терять, и мы забиваем стрелку: через полчаса у меня.

Вышеозначенная тусовка имеет место в восемнадцатом округе. ГвенДо там почти никого не знает, за исключением какой-то знакомой из универа и ее бойфренда. Еще с порога квартиры я отмечаю отсутствие музыки, что кажется мне несколько странным, поскольку мероприятие, на которое нас позвали, должно было заключаться в вечеринке.

И действительно, этот сейшен больше напоминает траурное бдение у изголовья усопшего, нежели «пышный прием по торжественному случаю» (как написали бы в светской хронике «Gala»). Мы с ГвенДо проникаем в гостиную, и семь-восемь парней и девиц, развалившихся в креслах и на диване, принимаются пялить на нас зенки. Они измеряют нас взглядом с головы до ног, не произнося при этом ни слова. Я (несколько наигранно) бросаю:

— Всем привет!

В ответ на мое приветствие раздается нечто вялое и нечленораздельное. Да и то лишь когда человек соизволил хоть как-то отреагировать. Активность, проявленная собравшимися в этом простейшем упражнении на вежливость (поздороваться, когда с тобой здороваются), равна, по моим подсчетам, шестидесяти процентам. Мне трудно сказать, хороший это результат или нет, поскольку обычно, когда я хожу на тусовки, все происходит несколько иначе. Я с удовольствием развернулся бы на сто восемьдесят градусов, однако уйти по-английски не представляется возможным, если только я не выдам что-нибудь типа:

«Ну что ж, это, конечно, только начало, ноя все-таки пойду. Что? Я не пробыл здесь и пяти минут? Надо же, а мне показалось, что я торчу здесь целую вечность. Так всегда: когда вам скучно, время еле тянется!»

По всей очевидности, я здорово влип.

Я достаю из своего школьного рюкзачка бутылек, который мы с ГвенДо притаранили, ставлю его на стол и наливаю себе тройной скотч. Я говорю себе, что раз уж мне не удается проникнуться местной задушевной атмосферой естественным путем, то я прекрасно могу собственноручно создать ее искусственным образом.

И вот ПаКа слушает, потягивая виски, о чем базарит пипл. Затем накапывает себе еще виски и снова слушает треп.

Народ постепенно подтягивается, и организаторша вечеринки, по всей видимости, решает, что теперь нас достаточно, чтобы получить право на музыку. В течение всего вечера ее вшивый мафон будет изрыгать из себя отстойные образцы музыкального примитива, под которые ни поприкалываешься, ни потанцуешь (скажите, пожалуйста, кто-нибудь когда-нибудь усыхал под Жан-Луи Мюра?).

Тем не менее я, неплохо набравшись, принимаюсь трепаться со всеми подряд, и для меня нет ничего проще, ибо я уже дошел до той кондиции, когда содержание алкоголя в крови позволяет в зародыше задавить малейшее проявление стеснительности. Я люблю, когда мне становится глубоко насрать на то, как я выгляжу со стороны.

Входная дверь снова открывается, пропуская четверых парней (от двадцати двух до двадцати пяти лет), по виду — типичных лоснящихся рокеров.

Я, вестимо, сразу запримечиваю одного из них, с волосами мочалкой. Он явно косит под Иисуса Христа в стиле гранж. Парень проходит в комнату, приближается к столу и заглатывает канапешку. В процессе поглощения он исполняет некое ритуальное действо, заключающееся в перемещении подбородка взад-вперед (странная смесь фанк-музыки и танца племени мумба-юмба). Типа парень ушел в астрал (притом что сам он весь какой-то непромытый).

Он строит из себя (это настолько очевидно и одновременно смехотворно) глубокую натуру, которая есть и навсегда останется непостижимой для простых смертных. Он, мол, пророк, а мы — жалкие ничтожества.

Какое-то время спустя, когда ПакаДур пытается приблизиться к этому экземпляру (чтобы через общение с ним пополнить свой психологический зверинец), сей Бог во плоти даже не соизволяет мне ответить. Вместо этого меня осчастливливают легким смешком, по которому не поймешь, означает ли он верх презрения или проявление симпатии, которую моя бедная душа, столь давно погруженная во тьму невежества, не сумела распознать.

Иисус Христос-суперзвезда извлекает из своего школьного рюкзачка фотоаппарат и принимается щелкать нас так, как это сделал бы модный фотограф: встает на одно колено, склоняет голову набок, ищет самые невероятные углы. Мне начинает казаться, что он вот-вот выдаст нам что-нибудь типа:

«Вау-у-у-у-у-у... супер.... Продолжай двигаться... вот так, естественно и воздушно. Мой объектив любит тебя, и я тебя люблю. Вложи в свои движения всю душу, бэйби, сделай это для меня. Покажи, что ты любишь только меня».

Уверен, что жизнь этого парня подчинена одной-единственной цели: заполнить собой все имеющееся пространство и — самое главное — не допустить в него других. Тем более что последние, в сравнении с его диаметральной личностью, являются всего лишь презренными букашками, ничтожными и гадкими.

Немного позднее он идет за гитарой, которую он, конечно же, принес с собой (он, очевидно, никогда с ней не расстается, ибо Музы могут сойти к нему в любой момент), и оказывает нам неслыханную честь, играя для таких, как мы, жалких мокриц, мелких клопов.

Народ рассаживается на полу вокруг Мессии, и тот принимается зачаровывать нас своим искусством. Слов песен не разобрать. Он надрывается и завывает что-то отвлеченным, невнятным и неразборчивым голосом.

Я раздумываю над двумя возможными объяснениями (меня не упрекнешь в том, что я не пытаюсь понять): либо его диковинная дикция (воспроизвести которую можно, только набрав полный рот порошкового пюре) ни при каких ухищрениях не дойдет до ограниченного разума ничтожного смертного, коим является ПакаДур, либо этот певец конца столетия страдает дефектом речи, который не взялся исправить ни один логопед.

Какая-то девица из числа слушателей осмеливается обратиться к нему:

— Ты... ну... мог бы сыграть что-нибудь более известное? Ну, в общем, ты понимаешь, что я имею в виду.

Их Святейший Боженька-Вседержитель склоняет свою преподобную голову набок, растягивает губы в сардонической улыбке, издает насмешливый хохоток (сходный с тем, что ранее был пожалован глюпому-глюпому ПакаДуру) и изрекает, застыв в картинной позе:

«Что-нить поизвестнее? Для меня это тоска зеленая, герленок... Это не есть легко...»

— Знаешь, ГвенДо, если мы сейчас отсюда свалим, я ничуть не расстроюсь, — обращаюсь я к женщине своей мечты достаточно громко, с тем чтобы половина собравшихся могла меня услышать.

— О’кей, но только при условии, что мы сразу пойдем трахаться. Приятельница как раз подарила мне для прикола шикарное дилдо, и я не прочь опробовать его на деле. Но для подобных экзерсисов мне, естественно, не обойтись без помощи такого махрового педика, как ты, — подхватывает она тоже достаточно громко, для того чтобы ее могла услышать другая половина собравшихся.

— Ну, раз уж ты играешь на моих слабостях... — отвечаю я.

Я поднимаюсь и, прерывая монотонное бормотанье божественного апостола (который как раз начал гнусавить «Satisfaction»), произношу в сторону этого сборища гунявых недоумков:

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 678 9 Следующая ⇒