X. Хеппи бёздей, ПакаДур! 6 страница

«А кем ты работаешь?»

Когда я отвечаю, что сижу на ресепшене, Стефан сначала даже не знает, что сказать. Взгляд у него совершенно растерянный. В конце концов он изрекает, что, мол, ничего не поделаешь, кушать-то всем хочется. Он спрашивает, насколько это временно и не ищу ли я работу получше. Можно подумать, что я, чтобы прокормиться, вынужден приторговывать собственными зубами.

Его ситуация, естественно, с моей и не сравнима. Он дает понять, что, в отличие от меня (жалкого ничтожества), у него клевая работа. Всего за каких-то десять минут он успевает забросать меня такими словами, как гибкость, социальный разрыв, маркетинг, рентабельность, побуждение, вызов и стимул.

Я не произношу ни звука, капля за каплей впитывая в себя его словоизлияния (я в глубоком шоке). Он, по всей видимости, принимает меня за полного тюфяка, который абсолютно ничего не понял в этой жизни. У которого облом на обломе. А он типа крутой, у него все шоколадно. Еще бы, он же торгует бриошами, это вам не хухры-мухры. Пальцы веером.

— Нет, Паскаль, как бы тебе сказать... ну, ты меня понимаешь... в общем... то, чем ты занимаешься... это немного... ну... — запинается он.

— Бесперспективно, — подсказываю я.

— Вот-вот, именно, бесперспективно. У тебя как с мобильностью?

— Да... вообще-то... когда как.

— Нужно переть напролом, Паскаль. В наше время необходимо быть мобильным. По-другому просто нельзя.

— А ты мобильный?

— Еще бы.

Его супруга возвращается из комнаты плоти их плоти, и они принимаются на пару строить многочисленные планы карьеры, которая немедленно открылась бы передо мной, согласись я посвятить этому хоть немного «жизненных сил».

Но когда эти недоумки предлагают засмотреть (в этот же вечер: на помощь, SOS, свят, свят, свят) фильм «Кружок исчезнувших поэтов» («Как, ты его еще не видел? Да ты что?! Это же гениальный, потрясающий фильм»), который они как раз только что купили (дикое извращение!), я решаю как можно скорее сделать отсюда ноги и больше никогда в жизни не встречаться с четой Пульдю и их отпрыском. Для них моя программа расписана до 2074 года. В силу тех же соображений, когда Стефани интересуется, как дела у Жюльена, я решаю спасти его шкуру и отвечаю:

«Жюльен? Да он же скончался. Разве ты не знала?»

Я сто раз предпочитаю вернуться под родительский кров (а это о многом говорит) и с нетерпением дожидаться отъезда в Париж (по пять раз в день проверяя время на кухонных часах), нежели выслушивать бред этих ящерубогих выскочек, типичных избирателей доблестного Ширака.

VIII.
Моя самая прекрасная
любовная история

Двадцать два тридцать. Я притюхиваю из своей родной Бретани на Монпарнасский вокзал. Мне не удалось вернуться на тачке с Жюльеном, так как этот неблагодарный поросенок решил задержаться еще на денек. «Ни за что», — ответил я и быстренько намылил лыжи по маршруту маманя — поезд на Париж.

Последние два дня, что я провел у родичей, достойны упоминания лишь в леденящем душу выступлении для специального выпуска ток-шоу на тему «Меня зовут ПакаДур, я бывший зек».

Единственное утешение: за время этого блиц-визита примочки доктора Аннибальдуса сделали свое дело, и ПакаОчко не нарадуется теперь на свое полное излечение.

Едва я схожу с поезда, как мне тут же начинают впаривать какую-то газетенку. Через пару минут, уже в здании вокзала, у меня пытаются стрельнуть сигарету, а стоит мне выйти на улицу, как ко мне немедленно пристают с просьбой одолжить пять франков.

Я интерпретирую эти факты как яркое предзнаменование того, что грядущий XXI век будет полон радости и счастья. Большинство попадающихся мне бомжей моложе меня, при этом многие из них даже не достигли совершеннолетия. Когда я думаю об уродах, которые бросают им: «Эй, бездельник, чего ж ты не работаешь?», мне так и хочется достать карабин. Надо быть полным кретином, чтобы полагать, что эти люди ночуют на улице исключительно для собственного удовольствия или из желания выпендриться.

Моя сумка весит добрых сто пудов: я собирался к родителям с нехорошим предчувствием, что буду изнывать там со скуки, поэтому предусмотрительно захватил нехилый запас чтива.

Идущие навстречу прохожие явно не в восторге от того, сколько пространства я занимаю в ширину. Можно подумать, им влом посторониться, чтобы пропустить меня и мою пузатую сумку. Нечеловеческое усилие, которое ради меня они уж точно не сделают: я для них не более чем безымянный встречный, такое же препятствие на пути, как красный светофор, газетный киоск, собачье дерьмо или подыхающий на асфальте клошар.

Поравнявшись со мной, люди ошарашенно смотрят на мою сумку. Пялятся на нее с легкой ноткой раздражения во взгляде.

Я мог бы заорать им:

«Надеюсь, я не слишком мешаю? Извините, что гну тут спину! Простите, что нагружен, как осел, что превратился во вьючное животное. Разумеется, я делаю это с одной-единственной целью: насолить вам!»

Но поступи я так, они, я уверен, посмотрели бы на меня совсем другими глазами. Они бы не поняли, с какой стати я тут разглагольствую и почему кипячусь. На их лицах было бы написано:

«Господи, да он же на меня наезжает! Господи, да он же настоящий псих!» — ибо они уже давно стерли из памяти тот факт, что в течение короткого промежутка времени мое присутствие безумно напрягало их, тормозило бег их жизни, которая вплоть до сей досадной встречи была насыщенной и безоблачной.

Но, естественно, все это выдумка. Бред сумасшедшего. Галлюцинация. Скетч.

Когда я сажусь в 65-й автобус, который должен доставить меня до дома, у меня снова возникает впечатление, что мои нестандартные габариты мешают окружающим, нарушая их размеренное движение.

Все начинается с того, что при посадке в автобус я имею несчастье перейти дорогу женщине лет тридцати, которая заранее присмотрела себе свободное местечко и уже изготовилась ринуться к нему, словно обрушивающийся на мир смерч. Констатировав, что обойти меня ей не удастся, тетка принимается звучно сопеть.

Тогда я, ПаКа, оборачиваюсь и с высоты последней ступеньки автобуса смериваю ее взглядом с головы до ног. После чего немедленно читаю в ее глазах глубокие сомнения относительно моего душевного равновесия, ибо, по всей очевидности, она давным-давно позабыла о том, как самозабвенно сражалась за сидячее место, за то, чтобы с комфортом пристроить свою драгоценную задницу.

Но все это абсолютно бессмысленно. Я брежу наяву. Как пить дать.

Доехав до дома, я первым делом захожу к старушке-соседке, которая любезно соглашается приютить Жиртреста, когда я куда-нибудь сваливаю.

Уже с порога я понимаю, что этот подлюга в очередной раз злоупотребил нашим доверием. Мерзкий котяра стал еще жирнее, чем был до моего отъезда. Развалившись на диване мадам Вирнински, он тщетно пытается вылизать себе живот, однако у него ни хрена не получается (он снова и снова опрокидывается на спину, подобно заплывшей жиром неваляшке).

Жиртрест мастерски изображает жалкую кису, несчастное слабое животное, которое невыразимо страдает от недоедания и от безразличия бросившего его хозяина (извращенца и садиста). Его вид буквально кричит о том, что плохое обращение довело его до полного изнеможения (бедненький ко-о-отик...).

Жиртресту нет равных в умении изобразить обессиленную походку или изможденно повалиться на пол (с затуманенными, чуть ли не закатившимися глазами). Он нагло водит за нос окружающих, разыгрывая, причем особо не напрягаясь, страдальца, который истратил последнюю калорию, отделявшую его от голодного истощения. Мадам Вирнински не то что попадается, но просто прыгает в эту ловушку и позволяет обуть себя по полной программе.

Жиртрест не только получает тройную порцию причитающегося ему ежедневного рациона (мадам Вирнински готовит ему сайду под соусом и балует его непомерную лень шоколадными конфетами, которыми тот обжирается до опупения), нет, он к тому же добился того, что его тешат и лелеют весь день напролет. Например, в данный момент (однако я подозреваю, что так происходит на протяжении всего его пребывания у мадам Вирнински) он развалился на спине — во всю длину, вытянув, как только можно, свои четыре, — и наслаждается тем, что ему почесывают живот. При этом он урчит пропорционально степени жалости, которую моя соседка (в полном умилении) расточает в его адрес:

«Бедная киса! Несчастный ты мой! Соскучился по хозяину? Ты ведь так давно его видел, да, малыш? Он тебя бросил, да, Лешка? (она так и не въехала в значение его имени). Тебе было так грустно, маленький мой, лапочка моя...»

Я забираю пушистого пройдоху, еле сдерживая горячее желание накостылять ему по шее, настолько его притворство раздражает меня.

Дома ПакаДур устраивается перед теликом и поглощает ракушки с маслом. И хотя время уже позднее, воскресенье еще не прошло, а я ненавижу воскресенья (в таких случаях я всегда вспоминаю песню Момо: «Everyday is like Sunday. Everyday is silent and gray» [36]).

По воскресеньям у меня всегда депрессия.

По телику крутят рекламу компании «Форд», в которой та представляет свою новую концепцию автомобиля под оригинальным названием «Идея „Форда“».

Нам показывают сидящую в машине женщину с двумя детьми. Машина едет по прилавку кассы в супермаркете, и матери семейства приходится петлять между высоченными, словно небоскребы, бутылками молока.

Затем, совсем неожиданно, когда ПакаДур даже еще не подготовился психологически, на него ножом гильотины обрушивается рекламный слоган. Его смысл: телезрителя спрашивают, почему он не меняет каждый год машину, которая есть не что иное, как обычный потребительский товар.

Ну да, почему бы и нет? Что за странный вопрос! В силу каких соображений Пьер-Сириль и Мари-Софи не должны ежегодно менять тачку?

Ведь чего проще: ПС и Мари-Соф покупают себе новенькую авто (например, симпатичную модель с кузовом-купе ярко-красного цвета). Год спустя их авто уже не совсем новая. Но все еще относительно новая.

Тогда ПС и Мари-Соф загоняют ее кому-нибудь, у кого бабок меньше, чем у них самих. Но загоняют достаточно дорого (поскольку авто как-никак новая), чтобы, не докладывая слишком много монет, приобрести себе другую тачку (на этот раз СОВЕРШЕННО новую).

Мужик, купивший модель с кузовом-купе ярко-красного цвета (которую первые владельцы, бедняжки, были вынуждены продать из-за того, что пепельница была уже совсем полная), следует той же логике. И в конце цепочки мы обнаруживаем Роже и Симону, которые тоже меняют тачку каждый год (счастливчики), но лишь потому, что у предпоследней в ветреный день на автотрассе отлетел кузов, а у последней бэушки (настоящая находка) капот выплюнул двигатель, стоило Роже завести его.

Так что повторюсь: добро пожаловать в двадцать первый век. Наши достойные умы вылеплены в полном соответствии с нашей благословенной эпохой, переполненной волей, кишащей идеями. Мы можем преспокойно вести праведное существование, в котором наши нравственные требования вписываются и развиваются во все растущем сочувствии трудностям ближнего.

Эпоха, которая оставляет нам достаточно времени на размышление и осмысление, чтобы искать и выискивать пути к признанию того, что любой ребенок, любая женщина и любой мужчина имеет право на прожиточный (и, следовательно, достойный) минимум.

Великолепная эпоха, если задуматься. Закончившееся столетие было поистине невероятным: технических находок — хоть лопатой греби, возможности безграничны...

К сожалению, в этой бочке меда оказалась ма-а-асенькая ложка дегтя. Крошечная такая капля. Для многих почти незаметная. Это — несколько миллионов человек, которые ежедневно вынуждены, не мудрствуя лукаво, вкушать зеленых заплесневелых объедков сэндвичей, приправленных отличнейшей курятиной на стадии разложения, с переполненных помоек тех, кого величают как нельзя более подходящим словом «потребители».

Да брось, Морис, ничего страшного. Будет и на твоей улице праздник (в переносном, а не только прямом смысле...). Если ты будешь вести себя хорошо, то получишь право на бодрящий послеобеденный сон где-нибудь при минус десяти. Может быть. При условии, что один из наших (народных!) избранников, бесящийся со злобы, не выступит с законопроектом, предлагая запретить тебе доступ в общественные места...

Сверкающий скоростной поезд только что отошел от развалин идеи (и только идеи) нашей прекрасной Республики, где царят свобода, равенство и братство. А тебя, Морис, оставили на обочине. И теперь ты здесь, на тротуаре. Ты смотришь на мчащийся мимо поезд, локомотив нового времени, который летит со скоростью свыше миллиона миль в час. Слишком быстро для тебя. Нужно сказать, что хранители развалин подгоняли тебя. Но миллион миль в час — это слишком. Особенно когда у вас сломана нога. Тут уж за вагон не зацепишься...

Так и есть: ПаКа немного в депрухе. Однако стоит признать, что я тактично предупредил: воскресенье — это всегда паршиво.

Армия холостяков, наводнившая нашу столицу, ретировалась на исходные позиции (в однокомнатную нору) и не намерена оттуда выходить.

Каждая новая неделя оборачивается для ее воинов очередным Ватерлоо. Когда же они отваживаются совершить вылазку на поле битвы, то вынуждены с огорчением констатировать, что враг (семейные пары) оккупировал все улицы города и триумфально шествует по ним.

Глава семьи обнимает за талию свою спутницу жизни. Мадам толкает коляску с отпрыском. Чадо лижет рожок шоколадного мороженого, которое стекает у него изо рта на футболку.

Довольно быстро плод любви оказывается вымазанным с головы до ног и становится похож на одну большую плитку шоколада. Затем, как и следовало ожидать, мороженое вываливается из рожка и плюхается младенцу на грудь (последнее сопровождается громким ревом).

Парочка прерывает прогулку, и мать принимается оттирать одежду дитяти (используя для этого минеральную воду из бутылки и бумажный носовой платок). После чего выбрасывает остатки лакомства в урну (малой заходится в рыданиях).

Обычное воскресное происшествие. По воскресеньям всегда случаются подобные инциденты.

Воскресенье — это смертельно. Семьи заполоняют улицы по воскресеньям. Следовательно, семья — это смертельно.

Нужно срочно шевелить плавниками, иначе я дойду до того, что включу газ и суну башку в духовку. Я не хочу обзаводиться спутником жизни, но и не ищу одиночества, бляха муха!

Я тянусь за телефоном и набираю номер бесплатной службы общения.

«Добро пожаловать на бесплатную службу общения. Для начала нажми на кнопку со знаком „звездочка“».

Благодарю вас, мистер Компьютер, за приветствие в адрес мистера ПакаДура, который послушно — о’кей, о’кей — давит на «звездочку».

«Для перехода в чат нажми 1. Для прослушивания правил пользования системой нажми 8».

«08 36 65…: послушай, как трахается Дэйв Толстый Хуй.

08 36 65…: ему засадили по самое некуда. Оставь ему сообщение после звукового сигнала.

Приготовься! Тебе слово».

«Люка, 27 лет, ищет страхолюдного и тупого парня с вонючими ногами».

Я никогда не придумываю сообщение заранее, поэтому временами мне случается сморозить подобную чушь. Ляпнуть то, что в этот момент промелькнуло в ПакаЧерепушке.

«Сообщение от: Самюэль, метр восемьдесят пять, семьдесят пять кг, с роскошным достоинством, которое жаждет минета».

— Как ты выглядишь и кого ты ищешь?