X. Хеппи бёздей, ПакаДур! 2 страница

«Эй, Морис, не лезь,

там сейчас Рене засандаливает!»

Автобусы давно не ходят. Придется ловить тачку. Завтра, точнее, уже сегодня мне предстоит тащиться на работу. Забавно, но эта фишка мне совсем не катит. Не скажу, что я туда очень рвусь. ПаКа устал.

III.
Шарашка ПакаДура

В обычное время по утрам с книжной полки мелодично звенит ПакаРадио-Будильник. Однако сегодня мне в висок ломится настоящее орудие пытки. Оно нагло пытается проникнуть в мою черепушку и вдрызг измочалить полушария моего многострадального мозга, который и так рассыпается на атомы от дикого мандыгара.

Все остальное доносится словно издалека. Из туманного далека. Я абсолютно никакой. И если я еще не отбросил копыта, думаю, сей момент уже не за горами. Самая оптимистичная гипотеза: я выхожу из тяжелой продолжительной

комы. Возвращаюсь к жизни. Мало-помалу.

Пронзительный женский голос взывает ко мне из глубин мироздания, которое окончательно утратило всякую веру в меня и бросило здесь, подобно старому осевшему мешку с дерьмом. Ибо, по всей очевидности, именно в этой позе я провел ночь. Мое седалище покоится на полу, в то время как руки и голова опираются на нечто. Я скрючился на этом нечто и совершенно не знаю, почему, что это за предмет, кто я такой и где я живу.

Женщина кричит-надрывается. Из ее молящего рта рвутся нечеловеческие страдания. Я не знаю почему. Я абсолютно не в состоянии на что-либо реагировать. Мои невротические выходки и вялотекущий алкоголизм — вот главные виновники ступора, в котором я в данный момент пребываю. А ведь эта женщина может умереть. Какой-нибудь серийный убийца, истосковавшийся по свежей плоти и крови, прикончит ее в двух шагах от моего бездыханного тела и нарежет на кровяную колбасу или рубец по-овернски.

Давай, ПаКа! Пошевеливайся! Делай что-нибудь! Не сиди, как последний трус!

Экспресс-диагностика:

— Состояние черепушки: КРАЙНЕ неудовлетворительное. Видимо, придется жить с тем, что осталось.

Мой мозг напоминает зияющую рану, которую десятки похотливых гномов и садистские язычки блуждающих огней щекочут своими пухлыми короткопалыми лапками, унизительно хихикая и ухмыляясь (вот ведь мерзавцы!).

— Функционирование верхних конечностей: я привожу в движение свои клешни и с изумлением обнаруживаю, что они мокнут в чем-то клейком и скользком.

— Что скажет нос? Никаких сомнений: это запах засохшей блевотины, едкие нотки нездоровой рвотной массы.

— Отлично, переходим к открыванию глаз. Фу! Первое, что я вижу, это ракушки с маслом, пропитанные чистейшей желчью (пара ракушек, к слову, налипла мне на левую щеку).

Стоп. Я, кажется, припоминаю. Моя кровать крутилась вокруг собственной оси, словно Сурия Бонали на льду, словно вращающийся дервиш. Выпитый алкоголь начал победное восхождение на вершину моего пищевода.

Я встал, но было слишком поздно. Передовой отряд рвоты, посланный невообразимо мощными спазмами желудка, уже водрузил на вершине свой флаг. Мои руки изо всех сил зажимали рот. Глаза, вероятно, были неестественно выпучены. Меня вырвало прямо на сиденье, после чего я уткнулся в него лицом. И уснул.

Да, именно так все и было. Теперь я вспомнил. К ПаКа возвращается память. И слух. Он слышит, например, радиобудильник. Правда, ПаКа еще недостаточно пришел в себя, чтобы определить, является ли сей волшебный звук чарующим голосом Селин Дион или, что еще лучше, хорошо поставленным полетным вибрато Лары Фабиан, которая, рискуя надорвать себе голосовые связки, горланит:

«Я люблю тебя! ЛЮБЛЮ ТЕБЯ!

ЛЮБЛЮ ТЕБЯ!»

Говорят, что в «обыденной жизни» (любимое выражение сего бесценного источника информации, коим является журнал «Gala») Лара носит фамилию Фиори. Да-да. Ой, кажется, соседи чем-то недовольны:

«Патри-и-и-и-и-ик, переда-а-а-ай мне-е-е пжалста, со-о-оль!!!

— Ща-а-ас, маму-у-уля!»

Мужайся: настало время взглянуть на ПакаРожу. Е-мое, значится, сегодня нам выпала участь быть зеленого цвета, с двумя темными мешками под провалами глаз. Я буду рыгать, вонять перегаром, потеть, как бык, и наверняка пару раз блевану в туалете. Солнце только что взошло, впереди еще один прекрасный день. Боже, как меня все достало! До чертиков!

Моя работа, моя роль в этой жизни заключается в сидении на ресепшене. Думаю, нет смысла уточнять, что тружусь я здесь исключительно для пропитания. Ибо я подыхаю со скуки. Вот уже долгих два года каждое утро я толкаю дверь этой гребаной шарашки, надеясь, что в один прекрасный день она захлопнется за мной навсегда.

К счастью, в этом повседневном болоте с пародиями на законченных кретинов все же затесалось несколько симпатичных персонажей, самым ярким представителем которых является Барбара. Она, без сомнения, самая большая истеричка, какую я когда-либо встречал (моя матушка, правда, не в счет).

Вот уж крейзи так крейзи. Утром, стоит мне переступить порог ее кабинета, и я могу с точностью сказать, как пройдет день. Обычно, когда я захожу, она уже сильно не в духах и сидит со своей фирменной постной физиономией, надувшись, как мышь на крупу.

Барбара более или менее сознательно заставляет нас расплачиваться за все беды и невзгоды своего существования. А их у нее много. Она — самый невезучий человек из всех, с кем мне довелось водить знакомство. Я уверен, что небесные светила специально расположились так, чтобы составить для ее жизни наихудшую астрологическую карту. У нее никогда не бывает крупных катастроф, лишь мелкая неприятность + мелкая неприятность + мелкая неприятность (и еще одна на дорожку). Это настолько карикатурно, что давно уже стало притчей во языцех.

Год назад родители купили ей квартиру в абсолютно новом доме — она была там первым жильцом. И с тех пор у нее в гостиной днюют и ночуют рабочие-турки, ибо потолок потихоньку осыпается ей на голову — невесть откуда совершенно необъяснимым и не-объясненным образом просачивается вода. Застройщик растерянно разводит руками:

«Не понимаю. Этого НИКОГДА не бывает».

Я же вижу лишь одно объяснение: дом Барбары построили на развалинах древнего индейского кладбища, и в ее жилище поселился домовой, страдающий частыми и серьезными припадками.

На работе, если Барбара заказывает себе какую-нибудь программу, ей непременно попадается дефектный экземпляр. На свете может существовать девятьсот девяносто девять нормально работающих программ, однако тысячная, зависающая, обязательно достанется мисс Барбаре. Как если бы она магнитом притягивала к себе неисправный софт. Все кончается тем, что компьютерщик заявляет:

«Не понимаю. Этого НИКОГДА не бывает».

Некоторое время назад мы с Барбарой совершили романтическую поездку в Венецию. Я жил в превосходном номере. У Барбары же, как ни странно, температура не опускалась ниже 27 градусов (и это в самый разгар сентября), а неисправная батарея издавала противный пронзительный свист. В общем, Барбара была вынуждена спать с открытым окном. Но, по несчастью (естественно, чистая случайность), ее комната выходила на крайне оживленную и шумную улицу (мусороуборочные машины, сигналящие грузовики, горластые итальянцы и т. п.)...

Рядом с ее окнами мигала электрическая вывеска; плюс к этому — линии судьбы воистину неисповедимы — ей посчастливилось нарваться на комнату, аккурат под которой находился бар, где до трех часов ночи запузыривал биг-бэнд. Ее — на полном серьезе! — поселили в номере тринадцать. Не говоря уже о том, что родилась она 6/6/66...

Неожиданно я с ужасом думаю о том, что какое-нибудь гигантское метеорное тело несется сейчас из недр вселенной в направлении ее ванной и что оно наверняка упадет туда как раз в тот момент, когда Барбара будет распутывать волосы или чистить зубы.

На редкость острая на язык, с неровным характером, Барбара, если она встала не с той ноги, легко может послать вас далеко и надолго, так что многие мои коллеги (из тех, кто послабее, позастенчивее или просто полные тюфяки) боятся — я не шучу — заходить в ее кабинет.

Последний, кстати, украшен Барбарой в апокалипсическом стиле: постеры с панковскими харями и уставившиеся в объектив ошалелые коровы, затуманенный взор которых говорит о том, что перед фотографированием они хлебнули пару бокалов шампанского («Чи-из!»).

Барбара пришпилила к стене и ксерокс формата А3 с нашими расплющенными физиономиями — напоминание о вечере, когда мы с ней на пару приложились к стеклу копировальной машины. В тот день мы лишь чудом удержались от того, чтобы не спустить портки и не запечатлеть подобным образом и свои седалища.

Она сохранила (не знаю зачем) и чудовищные, с потугами на художественность образцы примитивного искусства, кои я состряпал для нее. В частности, бутылку из-под сока, на которую я наклеил собственноручно нарисованную зубастую зверюшку (наподобие кота из «Алисы в Стране чудес»). Половину зубов я закрасил в черный цвет, да еще и пришпандорил ей широко раскинутые руки, при виде которых создается впечатление, что зверюшка жестоко страдает от нехватки любви и ласки и требует, чтобы ее приголубили.

В целом, в кабинете Барбары царит такой невыразимый бардак, что кажется, будто конец света наступит самое позднее через час. Это оттого, что Барбара вечно откладывает все на завтра, а назавтра делает то же самое. И так день за днем.

Когда Барбара в миноре, она достает меня до тех пор, пока вконец не выведет из себя. Для этих целей она разработала три весьма оригинальных приема.

Первый зиждется на ее способности требовать что-нибудь одно и в то же время — что-нибудь совершенно другое, полностью противоположное. «А» и одновременно «не-А». Я называю это паралогизмом истерички. Цель экзерсисов — довести собеседника до белого каления. Так задолбать его, что он взбесится. И надо сказать, этот приемчик работает на славу. Лично мне, когда она начинает вести себя подобным образом, отчаянно хочется вцепиться зубами ей в черепушку, вырвать из нее головной мозг, бросить его под ноги и растоптать, изрыгая самые страшные ругательства.

— ПаКа, кофе еще осталось?

— Ага, я только что сделал...

— Черт, а я хотела сама сделать... Ты не подумай, я ничего не имею против, просто я сейчас не могу пить крепкий кофе: у меня сильная изжога, — тут Барбара принимает вид мученика на кресте и страдальчески добавляет, — из-за нее я даже по ночам не сплю.

У Барбары ВЕЧНО что-нибудь болит. Она законченный ипохондрик. От кофе у нее изжога, и она принимает лекарство от изжоги, но тогда у нее начинается офтальмологическая мигрень, и она пьет лекарство от мигрени, от которого, по несчастью, у нее появляются мозоли на ногах, и т. д., и т. п.

Второй излюбленный прием Барбары (воистину, эта женщина не имеет себе равных в искусстве доставать): она неожиданно становится необыкновенно любезной с телефонными собеседниками (доброжелательная, почти ласковая, она весело смеется и шутит), но, как только она вешает трубку и я обращаюсь к ней с малейшим вопросом, она мгновенно превращается в огнедышащего дракона, который даже не соизволяет оторваться от папки или от монитора и вместо этого — редкостное снисхождение — беззвучно выдыхает: «У-у-у-у-у-у-ум?».

В подобные минуты у меня появляется неудержимый позыв достать электропилу.

Третий прием заключается в том, что Барбара (специально) начисто утрачивает способность мыслить разумно и начинает воспринимать малейшую, даже самую незначительную проблему как стихийное бедствие. Все ее раздражает, при этом назойливое жужжание мухи и термоядерная война интерпретируются ее истеричной натурой совершенно одинаково. Отсутствие, например, замазки для чернил равнозначно катастрофе или светопреставлению. В таких случаях мне всегда кажется, что Барбара вот-вот побежит бросаться с Монпарнасской башни [12].

Так больше не может продолжаться, она, мол, не собирается это терпеть. Я никогда не знаю, в чем именно будут заключаться ее кары, однако угрозы Барбары всякий раз создают впечатление, что расплата будет страшной, читай — невообразимой.

А затем, обычно часам к пяти (то есть за два часа до окончания каторжных работ), Барбара неожиданно и словно по волшебству пробуждается и как ни в чем не бывало произносит:

«А чё такого-то? Чё случилось? Ты чё, обиделся? Чё не так?»

И тогда ПаКа мгновенно забывает о ее предыдущих выходках, ибо знает: у Барбары золотое сердце, и нет друга вернее ее. Мать Природа наделила ее бурным характером (так говорят про море: «Посмотри, какое сегодня бурное море...»), и ее вертлявое тело и притягивающие магнитом глаза действуют на меня успокаивающе. Смерть в другом месте, и она меня не интересует.

Барбара всегда готова принять участие в любых затеях, худших и наихудших. Ей тридцать три года, но, когда она начинает прикалываться, больше шестнадцати ей не дашь. В моей жизни было два значимых периода: школа и Барбара.

В промежутке между ними (странствие мсье ПаКа по пустыне) жизнь неизменно давала мне понять, что безнаказанно веселиться я больше не буду. Что следует быть серьезным. К счастью, жизнь ошибалась.

Теперь я с лихвой наверстывало все то упущенное время, когда, забившись в темный угол, я в полном одиночестве слушал «Сиге» или «Smiths». Отныне я прикалываюсь весь долгий-долгий день. Чтобы занять самого себя. Чтобы занять нас обоих.

Ибо мы с Барбарой старые знакомые. Она, без сомнения, человек, с которым я провел больше всего времени (моя матушка снова не в счет). Два года. Двадцать четыре месяца. Сто четыре недели. Семьсот тридцать дней. Восемнадцать тысяч часов. Сто восемь тысяч секунд.

Я умышленно не вычел из этих цифр выходные и отпуск: мы дошли до того, что видимся и в нерабочее время, однако мне все же становится не по себе.

Я не ожидал, что способен оставаться где-либо так долго. Заметьте, я говорю это вовсе не для понтов, я действительно изумлен.

Ресепшен (то есть мое рабочее место, поскольку мне, по идее, полагается принимать посетителей, но, когда я об этом думаю, это кажется невероятным, просто в голове не укладывается) находится аккурат напротив авгиевых конюшен Барбары.

Поэтому я в усладу Барбаре мурлыкаю песенку Мари Лафоре («Шел снег на Yesterday в день, когда они расстались...») или Мишель Торр («Пригласи меня сегодня танцевать, щека к щеке...»), а моя Дива-истеричка развлекается тем, что бросает в меня бумажные шарики или карандаши.

А еще мне нравится (о, йес!) прикалываться над отдельными коллегами, которых мы особенно нежно любим (у нас имеется целая кунсткамера врожденных кретинов, парочка неизлечимых крутых с пальцами веером и приличная коллекция законченных стерв). Некоторых из них я пародирую, и якобы даже весьма удачно. Я до сих пор с особым трепетом вспоминаю о том, как изображал однажды одну начальницу (ходячую карикатуру на бордосскую буржуазию: втянутые живот и задница, губы в ниточку, вся зажатая, словно у нее в одном месте кол и она лет сорок не пердела) и ее совершенно невыносимую манеру говорить, пришептывая и выхаркивая звук «р»:

«Паскаль, извините, пожалуйста... Скажите, на картах пригорода масштаб такой же, как для Парижа?

Я иду на кухню посмотреть, не осталось ли воды. У меня в горле опять все пересохло!»

Вся корка заключалась в том, что, пока я исполнял свой номер, вышеозначенная бабца находилась у меня за спиной. Барбара (все-таки несколько подозрительно это имя дочки пидараса) аж кипятком писала. Я же, как последний идиот, внутренне ликовал, полагая, что ее ржач вызван необычайным мастерством, коего я достиг в деле имитации мадам Мари-Шанталь Дю Пети Буа Де Пети Зуазо Де ла Женюфлексьон [13].

Как-то мы с Барбарой пошли на «Идиотов» Ларса фон-Триера. Из кинотеатра вывалились мрачнее тучи. Фу, бяка. Не то чтобы пришибленные, но все-таки сильно под впечатлением. Фильм был явно из тех, что потом долго не выходят из головы. Прямо как страшный сон. Нужно было срочно спустить пар, и мы принялись строить из себя идиотов.

— Моя, ПаКа, глюпый! Моя ничего не понимать! ПакаДур!

— Барбара тоже глюпый! Дебик, де-бик!

Сии выкрикивания сопровождались битьем себя по голове и пусканием слюней. Наши коллеги, припершиеся поработать (что за идея!), похоже, начали конкретно беспокоиться. Правда, не больше, чем когда мы виснем на неоновых лампах, тех, что на потолке. Мы давно уже приспособили эти лампы для чумовых волейбольных поединков, мячом в которых служит скомканный лист бумаги. Достаточно просто поднять один такой листок, брошенный Барбарой во время моего очередного сольного выступления — когда я, как указывалось выше, распеваю попурри из репертуара тех, кого принято считать нашими популярными артистами.

Я питаю к Барбаре самые нежные чувства. Она, конечно, редкостная истеричка, но золотой человек.

Мне повезло: Барбара весь день пребывает в благостном расположении духа, и, поскольку это мой последний рабочий день перед отпуском, мы отрываемся на полную катушку, предаваясь всему, что может быть максимально бесполезным для ёбщества — не только наших коллег, но и ёбщества в целом.

— Я тут такое надыбал на нете, просто улет! Сайт под названием «Диана Love» — можешь в такое поверить? Вау-у... ваще, тут даже книга отзывов есть! Нужно что-нибудь накалякать. Мы просто обязаны приобщиться и почтить память принцессы Дианы, — произносит ПаКа, улыбаясь краешком губ.

На страничке, созданной по случаю первой годовщины со дня гибели принцессы Уэльской, можно полюбоваться на последнюю картину, для которой она позировала. Сие нетленное творение принадлежит кисти художника Жерара Ле Ру. Семнадцатого июля леди Ди посетила его мастерскую, в результате чего на свет появилась незаконченная мазня, изображающая вышеозначенную принцессу в жутком синем платье, на котором вышиты огромные и на редкость уродливые желтые розы. Принцесса стоит спиной к зрителю, устремив свой взор в бескрайние просторы Средиземного моря.

— Боже милостивый, какое уродство! — вырывается у Барбары.

— Никогда не видел ничего подобного... — вторю ей я, не менее потрясенный.

В книге отзывов, посвященной «Принцессе Сердец» (не будем забывать, что август 1997-го войдет в историю как период, во время которого озвучивался самый нелепый вздор), можно прочитать:

«Диана, нам тебя очень не хватает» (Пьер, г. Руан).

«А very nice place to remember» ^{^[14]}(Жорж, г. Мантон)

«Мы собираемся выставить репродукции этой картины в нашей галерее — отличная инициатива!» (Жан-Жак, г. Бордо).

Далее следуют другие, не менее кошмарные изречения.

Мы принимаемся ломать себе голову, желая оказаться на высоте (то есть выдать нечто, что было бы не хуже сей обильной литературной продукции).

Я грешен, отец мой, очень грешен. Я не всегда бываю добрым мальчиком и временами даже нишу на нете:

«Ди и Доди едут в длинном „мерседесе“. Ди любит своего доброго Доди, а тот любит дыни и дам, но прежде всего — свою дивную Ди. Однако подумай: какого дьявола Ди отдается этому дармоеду Доди? Дошло? Должна ли Ди западать на белиберду, которой ее достает Доди? Едрена Матрена, уж не делается ли Ди недалекой дурцинеей? Ди решает впредь не доверять Доди и дуплит его со всей дури под дых. Водитель не дает Доди в обиду и... душераздирающая драма — „мерседес“ сходит с дороги. Damned! [15]».

Подпись: ПакаДур. Я оставляю свой электронный адрес: pakadur@netcourrier.com.

Скорее бы уж закончился мой отпуск: мне не терпится прочитать возмущенные письма, которыми наверняка забросают меня по прочтении сей поэмы маниакально-депрессивные психи, что все еще льют слезы по этой леди голубых кровей.

За этими занятиями незаметно подходит время сваливать с работы. Однако Барбара вечно два-три раза за чем-нибудь возвращается: то она забыла какую-то фигню, то ей кажется, что она потеряла кошелек. Или же она внезапно останавливается посреди улицы и принимается рыться в одной из своих четырех сумок (она живет по принципу «все свое ношу с собой»): ей, видите ли, почудилось, что пакет с молоком течет, а яйца побились.

На автобусной остановке мы затягиваем нашу любимую песню:

Воскресным утром с моей бейби на байке,

Я сунул руку ей в буфера, поближе к балалайке.

Нет ни волосинки у меня в заду — все пошло на сетки

По шесть франков за кило — обожрутся детки.

Затем мы исполняем ее на английском языке в более чем вольном переводе:

A Sunday morning, with my prefer whore on my motorbike

I put my hand beetween her teets, dicky direction

You will not see anymore my asshair

I did them brushes

Three pounds a kilo, it’s a very good job to feed the kids.

Барбара живет в районе Шатле. «Одна», как пела ее знаменитая тезка, дама в черном [16]. Ни один из парней так и не удосужился поглубже заглянуть в смятенную душу Барбары. Думаю, все они по-глупому зацикливались на ее манере «казаться» и, как следствие, предпочитали ей более простых и уживчивых девушек. Бедняги даже не знают, что потеряли, ибо они прошли мимо воистину выдающейся личности. Тем хуже для них. Однако Барбара (романтичная до невозможности, сентиментальная до крайности) глубоко страдает от своего одиночества и мужского непонимания.

Я же, ПаКа, живу около Бастилии (тоже холостяком — но только потому, что сам этого хочу) и поэтому, как каждый вечер, продолжаю свой путь в одиночестве, по до боли знакомому автобусному маршруту.

— Хорошего отпуска, — говорит она.

— Я уезжаю только через три дня. Если хочешь, можно будет пересечься до моего отъезда, — отвечаю я.

— Нет проблем. Будет желание — позвони. Жду ответа, как соловей лета, — бросает она, выходя из автобуса.

Деловым тоном мальчика-мажора из престижного вуза я добавляю:

— До связи по мейлу.

— Беспорядочные связи вредны для здоровья! — кричит Барбара с тротуара.

— Истеричка!

— Чья бы корова мычала! Будь здоров!

— И вы не кашляйте! Чао, Барбара.

Автобус трогается, и я чувствую, как все обрывается: игра, веселое возбуждение — мои привычные лекарства от мыслей. Я очень не люблю оставаться один. Мне всегда кажется, что это противоестественное и опасное состояние, которому следует немедленно положить конец. Я должен спешить, ибо отсчет времени уже пошел. Скоро, очень скоро я снова начну рефлексировать. Копаться в самом себе. Забираться глубоко. Слишком глубоко. Нужно действовать. Во что бы то ни стало.

IV.
ПидорЛенд
ПакаДур знакомится
с ГвендоДурой

Итак, ПакаХата. Первым делом (еще бы!) нужно накормить прожорливого Жиртреста. Я обвожу взглядом квартиру и обнаруживаю, что тот преспокойно похрапывает на кухонном столе. Жиртрест лежит на спине, вытянувшись во всю длину, лапы кверху, а ляжки раскинуты самым бесстыдным образом.

Жиртрест и усом не ведет. Попади в дом хоть «Скад» — этот коматозный ко-шак и не пошевелится (справедливости ради, стоит сказать, что в данный момент он больше похож на дохлого, нежели на коматозного кошака).

— Эй, Жиртрест, жрать будешь?

Его вонючие крокетки лежат в кухонном шкафу, однако этот обжора усаживается ровно напротив — перед холодильником.

— Нет, Жиртрест, ванильного мороженого ты не получишь. Я больше не буду его покупать. Тебе давно пора сесть на диету. Или ты соревнуешься с Гарфилдом в том, кто быстрее попадет в «Книгу рекордов Гиннесса»? Ветеринар сказал, что если ты будешь и дальше так обжираться, то долго не протянешь. Ненасытная тварь!

Я говорю себе, что нашел удачное сравнение. Жиртрест и есть Гарфилд. Один в один. Его жир и кровь.

Я раздумываю, не подрочить ли мне. Всего делов-то — сунуть кассету с порнухой в видак. Тем более что я недавно прикупил попперса — специально для того, чтобы скрасить эти сеансы рукоделия, сделать их менее унылыми. Так мои колокольчики-бубенчики опустеют, и я смогу переключиться на что-нибудь другое. Например, приятно провести вечер за интересной книгой или хорошим фильмом.

Но нет, гребаный рот, нечего вилять задницей, если хочешь срать прямо. Все дело в том, что я бздю. Именно так, бздю. Если я сейчас подрочу, то у меня пропадет всякое желание тусоваться, я лишусь того механического завода, без которого ночь рискует оказаться бесконечно долгой.

Ложная тревога. Подлая минута сомнений. Но, к счастью, я уже стою под душем.

Для начала я обливаюсь водой с головы до ног. Затем, по привычке, намыливаю банную рукавичку (знаю-знаю, банная рукавичка — это по-стариковски, но уж звиняйте, у нас это семейное) и тру себе грудь и спину. После чего мою левую руку и подмышку и проделываю ту же операцию с правой рукой и подмышкой.

На следующем этапе я кладу мыло на рукавичку и тру себе лобок и член, деликатно сдвигая крайнюю плоть, чтобы добраться до головки. Я люблю мыть это место, так как там много волос, благодаря чему образуется обильная пена (вдобавок ко всему это бодрит).

Я неторопливо спускаюсь ниже и обрабатываю ноги. Затем откладываю мыло в сторону и мою рукавичкой ступни. На заключительном этапе я переворачиваю рукавичку и выдавливаю на чистую поверхность немного моющего средства, которым тру себе анус.

Наступает черед ополаскивания. Я присаживаюсь на корточки (из-за моей нелюбви мастерить я так и не обзавелся занавеской для душа) и смываю мыло с торса. Поднимаю левую руку, чтобы промыть левую подмышку, после чего перекладываю шланг в другую руку и проделываю то же самое с правой подмышкой.

Затем я прополаскиваю очко и встаю, чтобы согнать мыльную пену с ног и промыть член и крайнюю плоть.

Можете говорить, что хотите, но хороший душ — это райское наслаждение. Словно заново родился!

Немного благовоний, черная футболка, которая пришлась бы впору моему четырнадцатилетнему брату, будь он у меня, и вот я на улице, «как потерявшийся пес, как бездомный кот, промокший под теплыми летними дождями». Возможно, в последнее время я слишком много слушаю Этьена. Но это дело поправимое. Хорошего понемногу, и я запрыгиваю в 29-й автобус, чтобы, как всякий уважающий себя гомик, тусануться в Маре [17] (который также именуют ПидорЛендом).

На тротуаре я, насвистывая, с невинным видом изучаю бары, отмечая про себя качество выставленного товара. Мой выбор падает на один из них, название которого я уже позабыл, — назовем его «Homo erectus».

Я опускаю седалище на высокий табурет у бара и заказываю маленькое пиво. Как обычно, я люблю пооригинальничать, поиграть в нестандарт. Типа мальчик с закидонами. Ничего бросающегося в глаза, никаких типично пидорских манер. Я барабаню пальцами по барной стойке (это, конечно, идиотизм, но, как ни странно, часто срабатывает).

К тому же именно так я чувствую себя комфортно. В шестнадцать лет мне нравилось провоцировать, разыгрывать из себя сумасбродного гомосека. После уроков, когда в классе оставался один лишь препод, я в красках живописал своей лучшей подруге (некоей Натали, которая ПО-ПРЕЖНЕМУ является моей лучшей подругой) свои ночные похождения.

— Вау-у, это было потрясно. Тот чувак охотно давал в рот, да и сам был не прочь отсосать. Никакого скромничанья, все с чувством, с толком, с расстановкой...

В подобных случаях препод складывал на пятой скорости свои вещички и быстренько сваливал, чтобы не оставаться невольным свидетелем, обреченным выслушивать новые скабрезные подробности.

Однако большинство педиков выглядят как близнецы-братья: стандартный внешний вид, стандартные манеры, которые кажутся им глубоко индивидуальными, тогда как на самом деле нет ничего более банального. С этим ничего не поделаешь. Если никто не придумает вставлять себе в зад светящиеся перья, я первым охотно это сделаю. Но если это станет супермодно, клянусь, что я, ПакаДур, лучше буду смотреть по ящику матч «ПСЖ» — «Арсенал», упиваться пивом, обжираться, как свинья, пиццей из «Пиццы-Хат» и почесывать себе яйца сквозь дырявые адидасовские треники. Я буду радостно орать при каждом забитом англичанами голе и специально пошире распахну окна, чтобы меня было слышно с улицы (исключительно из гаденького желания поступать всем назло).

Я тянусь полистать номера «Illico» [18], сложенные стопкой на барной стойке, и, как последний кретин, опрокидываю свой стакан. Пиво проливается по ту сторону бара, обогнув по счастливой случайности музыкальный центр, но не компакты. Бармен в этот момент как раз отвернулся и, соответственно, пропустил эту сцену, а вот сидящий около меня парень словно остолбенел. Он перится на пиво, которое самым плачевным образом заливает сидишки. Вылитая дохлая рыба, к тому же редкостный страхолюд. В волосах у него полно перхоти, и мерзкие корочки коросты, того и гляди, отвалятся. Отстойный прикид, огромные жуткие окуляры на роже. Одним словом, глубоко антисексуальное существо, если таковые вообще бывают. Настоящее лекарство от любви. Бармен наконец оборачивается и констатирует размер понесенного ущерба. Вид у него раздосадованный, подавленный и усталый, очень усталый...

— Это он! — кричу я, указывая пальцем на своего урода-соседа.

— А? Че?.. Почему это я? — полувозмущенно-полушутливо отбрыкивается существо.

Сидящая за столиком слева от меня девушка усыхает со смеху. У нее по-настоящему заразительный смех, искренний и звучный. Волосы девушки похожи на мочалку. Одета она во все черное, и у нее большие глаза. Глаза чокнутой интеллектуалки (такое сразу видно).

Мы с барменом перебираем диски и убеждаемся, что их еще можно спасти (по ходу дела я замечаю компакт Глории Гейнор, так что, похоже, ничего страшного не произошло). Затем я слезаю с табурета, подхожу к девице и, сам не знаю почему, с ходу выкладываю:

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 Следующая ⇒