КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ 1 страница

Следствие, предпринятое кассационным судом, затянулось на долгие месяцы, и Марк снова заперся в школе, отдался душой и телом любимому делу просвещения темного люда, стремясь внушить своим ученикам понятие об истине и справедливости.

Марк лихорадочно следил за ходом дела, хорошие или дурные вести вызывали у него то надежду, то отчаяние, но все время он терзался все той же неотвязной мыслью. С первого же дня процесса он задавал себе вопрос, как могло случиться, что Франция, вся страна, не потребовала освобождения безвинного. То была дорогая его сердцу иллюзия. Благородная, честная, бескорыстная Франция, столько раз горячо выступавшая во имя справедливости, еще раз докажет миру свое великодушие, изо всех сил постарается исправить самую преступную из судебных ошибок. После процесса он с горечью убедился в ее косности и безразличии и с каждым днем все трагичнее это переживал; он мог еще оправдывать ее, пока она была опутана ложью и не знала подлинных обстоятельств дела; но теперь, когда факты выплыли наружу и стали явными, он не знал, как объяснить столь долгий непробудный сон, постыдное равнодушие к беззаконию.

Неужели подменили его Францию? Она перестала быть освободительницей? Ведь теперь ей известна правда, почему же не поднялся весь народ, почему по‑прежнему слепая и глухая толпа преграждает путь истине?

Снова обдумывая все происходящее, Марк неизменно возвращался к той же мысли – о важности работы скромного школьного учителя. Франция не может очнуться от тяжелого сна, сознание ее затуманено, потому что она еще слишком мало знает. Он содрогался, размышляя, сколько еще сменится поколений, сколько пройдет веков, пока народ, воспитанный в понятиях истины, сможет постигнуть справедливость! Почти пятнадцать лет он старался внушить своим ученикам чувство справедливости, через его руки прошло целое поколение, и не раз спрашивал он себя: как далеко ушли эти люди по намеченному пути? Он старался чаще видеться со своими бывшими учениками, и его всегда поражало, что между ними не было прежней близости. Встречаясь и беседуя с ними, он сравнивал их с родителями, которых земля держала в своей власти крепче, чем сыновей, сравнивал и с нынешними своими учениками, которых он стремился еще полнее освободить. Вот какова была его высокая миссия, главное дело его жизни; Марк взял эту задачу на себя в дни тяжелых раздумий и неуклонно выполнял, несмотря на все напасти; и если в часы усталости сомнения одолевали его, то на следующий же день он с новой надеждой принимался за свой труд.

Однажды, ясным августовским вечером, гуляя по дороге на Вальмари, Марк дошел до фермы Бонгаров и увидел Фернана, с косой на плече возвращавшегося с поля. Фернан недавно женился на Люсиль, дочери каменщика Долуара, ей минуло девятнадцать, Фернану – двадцать пять; они дружили еще с детства и в школе играли вместе после классов. Люсиль, маленькая миловидная блондинка с приветливым личиком, сидела во дворе фермы и чинила белье.

– Что, Фернан, довольны вы нынешним урожаем?

Лицо у Фернана было мясистое, тупое, низкий лоб, говорил он медленно, с натугой.

– Да как вам сказать, господин Фроман, особенно радоваться нечему; с этой землей, будь она неладна, возни не оберешься, а прибытку мало.

Его отцу едва стукнуло пятьдесят, а он уж с трудом волочил больные ноги; Фернан, вернувшись с военной службы, решил не идти в люди на заработки, а помогать отцу на ферме. То была извечная ожесточенная борьба за существование на одном и том же поле, переходившем от отца к сыну, так что казалось, весь род произошел от этого поля, на котором люди, выбиваясь из сил, трудились вслепую, упрямо не признавая никаких новшеств.

– А вы не подумали еще о малыше, – шутливо сказал Марк, – который тоже побежит ко мне в школу протирать на парте штанишки?

Люсиль покраснела, как невинный младенец, а Фернан отвечал:

– Сдается мне, господин Фроман, он уже поспевает. Да только когда еще он засядет за букварь, а к тому времени мало что с нами может стрястись!.. Да и вам‑то что за радость возиться с этакими пострелятами, вы ведь человек ученый!

Марк почувствовал в этих словах легкую издевку, пренебрежение плохого ученика, тупицы и лентяя, всегда с трудом зубрившего уроки. Он понял также и осторожный намек Фернана на события, волновавшие всю округу, и тотчас же решил выяснить, что думает по этому поводу его бывший ученик. То был для Марка самый острый вопрос.

– Ну, я всегда радуюсь, – сказал он, улыбаясь, – если мои ребята хоть как‑нибудь готовят уроки и не слишком лгут. Вы‑то должны помнить… А сегодня я как раз получил добрые вести о процессе. Да, да, невиновность моего бедного Симона скоро будет окончательно доказана.

Фернан опешил, взгляд его потускнел, лицо приняло еще более тупое выражение.

– А люди толкуют другое.

– О чем же толкуют?

– Говорят, судьи нашли еще какие‑то улики против прежнего учителя.

– Да, что же?

– Всякое говорят!

Наконец, решившись высказаться, он понес невообразимый вздор.

Евреи дали их единоверцу Симону большую сумму, целых пять миллионов франков, с тем чтобы он добился смертной казни одного Брата из Общины христианской веры. Но дело не выгорело, пять миллионов лежат себе тихонечко в потайном месте, и теперь жиды стараются отправить на каторгу брата Горжиа, готовы залить кровью всю Францию, лишь бы вернуть обратно Симона, который один знает, где спрятан клад.

– Полноте, голубчик, – воскликнул ошеломленный Марк, – неужели вы верите таким небылицам?

Молодой крестьянин растерянно уставился на него.

– Еще бы! А почему нет?

– Да потому, что это сущая бессмыслица!.. Вы умеете читать и писать, я надеялся, что хоть немного расшевелил ваш ум, научил вас отличать правду от лжи… Послушайте, вы так‑таки ничего и не усвоили из того, чему учились у меня в школе?

Фернан равнодушно пожал плечами:

– Ну, господин Фроман, все усваивать – только мозги засорять… Я повторяю то, что говорят люди. И поумнее меня клянутся, что все правда… Да я сам прочитал позавчера что‑то в этом роде в «Пти Бомонтэ»! А уж раз напечатали, значит, все так оно и есть.

Марк был в отчаянии. Он затратил столько усилий в борьбе с невежеством, а результаты ничтожны. Этому малому можно было наплести что угодно, он принимал на веру самые нелепые выдумки, у него не хватало сообразительности и здравого смысла, чтоб опровергнуть газетные враки. Даже его жена, белокурая Люсиль, более развитая, чем муж, не выдержала.

– Пять миллионов, – сказала она, отрываясь на минуту от работы, – что‑то многовато.

В школе мадемуазель Рузер она была посредственной ученицей и, хотя не сдала выпускного экзамена, производила впечатление довольно смышленой. Она слыла набожной, учительница даже гордилась ею, так как она знала наизусть без единой ошибки все Евангелие страстей Христовых. После замужества она перестала выполнять религиозные обряды, но сохранила лицемерное смирение женщины, на которую церковь наложила свою руку. Все же она отваживалась иной раз немного поспорить.

– Пять миллионов, спрятанные в каком‑то тайнике, – повторил Марк, – пять миллионов, которые дожидаются возвращения бедняги Симона, – все это чепуха!.. А обнаруженные недавно документы, а улики, доказывающие виновность брата Горжиа, вот от этого никуда не денешься!

Люсиль расхрабрилась. Она очень мило рассмеялась и воскликнула:

– Ну, ему грош цена. Совесть у Горжиа, верно, страсть какая нечистая, но его следовало бы оставить в покое, все же он монах… Я тоже кое‑что читала и могу соображать.

– Ладно, – сказал Фернан, – мало тебе чтения, еще соображать захотела, да так, пожалуй, никаких мозгов не хватит. Лучше всего сидеть смирно в своем углу, и дело с концом.

Марк намеревался ему возразить, но позади раздались шаги, он обернулся. Папаша Бонгар с женой и дочерью Анжелой возвращались с поля.

Бонгар слышал слова сына и вмешался в разговор:

– А ведь парень‑то прав, господин Фроман, лучше вовсе не ломать голову над такими делами… В мое время газет не читали и жили себе припеваючи. Так, что ли, жена?

– Известное дело! – энергично кивнула головой Бонгарша.

Но Анжела улыбалась понимающей улыбкой. Малоспособная, она все же, благодаря своей усидчивости, получила свидетельство об окончании школы у мадемуазель Рузер. Ее невыразительное лицо с коротким носом и большим ртом порой словно озарялось внутренним светом, как бы пробивавшимся сквозь грубую оболочку. Через месяц она собиралась замуж за Огюста Долуара, брата своей невестки Люсиль. Огюст был здоровенный малый, по профессии каменщик, как и его отец. Анжела питала честолюбивые мечты о будущем: когда они поженятся, Огюст откроет собственное дело, а она станет верховодить.

– А я считаю, что все надо знать, – сказала она. – Если ничего не знаешь, ничего и не добьешься в жизни. Все так и норовят обмануть и украсть… Да вот хотя бы вчера, мама, лудильщик обсчитал тебя на три су, хорошо, что я проверила счет.

Все покачали головой, а Марк в задумчивости продолжал свою прогулку. На ферме Бонгаров ничего не изменилось с тех пор, как он заходил туда в день ареста Симона, чтобы получить показания в его пользу. И сами Бонгары, подозрительные, скрытные, по‑прежнему коснели в невежестве; эти жалкие создания, еще тесно связанные с землей, жили в постоянном страхе, что их сожрет кто посильней и побогаче. Их дети недалеко ушли от родителей и находились почти в такой же зависимости от земли; правда, они уже обладали кое‑какими знаниями, но весьма недостаточными, и постоянно впадали в нелепые заблуждения. Все же они прошли какую‑то часть пути, а малейший шаг вперед приближает к далекой желанной цели.

Через несколько дней Марк отправился к Долуару, поговорить с ним о деле, которое принимал очень близко к сердцу. У Марка прежде учились двое старших сыновей Долуара, Огюст и Шарль, потом к нему поступил младший, Жюль, очень способный мальчик, который в двенадцать лет окончил школу с прекрасным аттестатом, но дальше он не пошел. Это огорчало Марка, который мечтал сделать из Жюля учителя: Марк был озабочен пополнением учительского состава начальных школ, о чем его друг Сальван порой говорил с большой тревогой.

Долуары жили по‑прежнему на улице Плезир, над винной лавкой. Марк застал дома только г‑жу Долуар и Жюля. Муж и старшие сыновья еще не возвращались с работы. Г‑жа Долуар выслушала Марка очень внимательно; она была женщина серьезная, но недалекая, хорошая хозяйка, поглощенная исключительно интересами семьи.

– Что вы, господин Фроман, да разве это мыслимо! Мы не можем отпустить Жюля, пусть учится какому‑нибудь ремеслу. Откуда нам взять денег на его образование? Может, и не надо платить за него, а все равно влетит в копеечку. Ты ведь хочешь быть столяром, верно? – обратилась она к Жюлю. – Мой отец тоже был столяр.

У мальчика заблестели глаза, он осмелился высказать свое желание:

– Нет, мама, мне очень хотелось бы учиться дальше!

Марк поддержал его; тут как раз явился Долуар с сыновьями. Огюст работал на стройке вместе с отцом, по дороге домой они зашли за Шарлем, который слесарничал в соседней мастерской. Долуару рассказали, в чем дело, и он тотчас же принял сторону жены; она главенствовала в доме и стояла на страже незыблемых семейных устоев. Г‑жа Долуар была порядочная и добрая женщина, но упрямо оберегала издавна заведенные обычаи. И муж уступал, хоть и был в свое время бравым, видавшим виды солдатом.

– Нет, нет, господин Фроман, ничего из этого не выйдет.

– Ну, посудите сами, – терпеливо разъяснял Марк. – Я берусь подготовить Жюля в Нормальную школу. Мы выхлопочем ему стипендию. Вы ни гроша на него не затратите.

– А кормить‑то его придется? – спросила мать.

– Ах, боже мой, в большой семье лишний рот не имеет значения… Можно позволить себе небольшие издержки, если мальчик подает такие надежды.

Старшие братья добродушно расхохотались, уж очень забавный вид был у малыша, испуганный и вместе с тем гордый.

– Эй, парнишка, – крикнул Огюст, – ты задумал стать важным барином? Нечего задаваться, у нас тоже есть свидетельства об окончании! Да только с нас хватит, и так нам забили голову всякими баснями, что пишут в книгах. Ей‑богу, по мне, уж лучше известь гасить. – И весело добавил, обращаясь к Марку: – Ох, господин Фроман, немало пришлось вам со мной повозиться! Ведь я не мог спокойно усидеть на месте, а иной раз и весь класс подбивал на шалости. Хорошо, хоть Шарль был посмирнее.

– Еще бы, – рассмеялся Шарль, – ну, да и я озорничал не меньше твоего, я вовсе не желал, чтоб меня считали тихоней или дурачком.

– Ну, нет, дурачками‑то мы не были, а просто повесы и лентяи… – заключил Огюст. – Сегодня мы просим у вас извинения, господин Фроман. И я совершенно с вами согласен, я нахожу, что, если у Жюля есть способности, надо помочь ему выйти в люди. Мы за прогресс, черт подери!

Марк был так обрадован словами Огюста, что решил пока не настаивать на своем предложении и отложить окончательный разговор с родителями Жюля. Он рассказал Огюсту, что видел на днях его невесту Анжелу Бонгар; эта молодая особа, должно быть, довольно энергичная и сумеет как следует устроить свою жизнь. Польщенный Огюст рассмеялся, и Марку захотелось продолжить опыт, – прощупать и этого своего бывшего воспитанника, узнать его мнение о деле Симона.

– А Фернан Бонгар, брат Анжелы, что женился на вашей сестре Люсиль, помните, когда он с вами учился у меня…

Братья снова принялись хохотать:

– Ого, Фернан Бонгар, вот у кого была дубовая башка!

– Так этот самый Фернан заявил, когда речь зашла о несчастном Симоне, что тот получил от евреев пять миллионов и эти деньги где‑то спрятаны до той поры, пока Симон не вернется с каторги, а вместо него туда пошлют монаха из Общины христианской веры.

Внезапно г‑жа Долуар стала очень серьезной, и ее коренастая фигура напряженно застыла. Папаша Долуар, еще крепкий, но уже с проседью в волосах, до сих пор молчал. Но тут он досадливо отмахнулся и процедил сквозь зубы:

– В такие дела нам нечего соваться, жена правильно говорит.

Но Огюст подхватил со смехом:

– Ну, как же, об этом кладе еще писали в «Пти Бомонтэ». Ничего удивительного, если Фернан поверил этой сказке… Пять миллионов, зарытых в земле, ловко выдумали!

Задетый за живое отец сказал:

– Почему выдумали?.. Ишь какой прыткий! Ты не знаешь, на что эти жиды способны. У нас в полку был один капрал, он служил у еврейского банкира. Так вот, банкир каждую субботу отправлял в Германию бочки с золотом, капрал собственными глазами видел, все золото Франции туда уплыло… Нас продали, это точно.

– Да ну, папа, – не слишком почтительно перебил его Огюст, – уж мы наслышались твоих полковых историй. Ведь я сам только что из казармы, так ты уж мне не рассказывай!.. Чего только там тебе не наговорят, Шарль!

Огюст недавно вернулся с военной службы, а в октябре должны были призвать Шарля.

– Вы понимаете, – продолжал он, обращаясь к Марку, – я не могу поверить этой чепухе про пять миллионов, зарытых под деревом, которые будут откапывать при лунном свете… Во всяком случае, я считаю, что лучше всего было бы оставить Симона там, будет уж морочить нам голову, – так я и поверю, что он невиновен!

Это неожиданное заключение удивило и опечалило Марка, который радовался, слушая, как разумно рассуждает его бывший ученик.

– Что вы говорите? – недоумевал Марк. – Симон невиновен, подумайте, какую муку он переживает! Нам никогда не расплатиться за все перенесенные им страдания.

– Ну, его невиновность еще надо доказать. Чем больше я об этом читаю в газетах, тем больше путается у меня в голове.

– Потому что вы читаете всякие враки. Давайте разберемся. Ведь теперь доказано, что пропись принадлежала школе Братьев. Улика – оторванный уголок прописи, найденный у отца Филибена; грубая ошибка экспертов тоже выявлена, подпись и росчерк, несомненно, сделаны рукой брата Горжиа.

– Ничего этого я не знаю, не могу же я читать все, что печатают! Повторяю вам, чем больше мне объясняют, в чем дело, тем меньше я понимаю. В общем, раз эксперты и суд признали, что пропись принадлежит Симону, то, по всей вероятности, так оно и есть.

Он упрямо стоял на своем, как его ни убеждал Марк, который был очень огорчен: ему на мгновенье показалось, что Огюст мыслил более свободно, – нет, он по‑прежнему был глух к истине и не способен ее воспринять.

– Ну, хватит, – решительно сказала г‑жа Долуар; она была женщина простая и осторожная. – Извините меня, господин Фроман, я прошу в нашем доме больше не говорить об этом деле. Вы, конечно, вольны поступать, как вам угодно, я не могу вам указывать. Ну, а мы люди бедные, и нам не следует вмешиваться в то, что нас не касается.

– Но если бы одного из ваших сыновей, ни в чем не повинного, послали на каторгу, ведь вы не сказали бы тогда, что это вас не касается. А мы боремся именно за то, чтобы искоренить чудовищную несправедливость.

– Все это так, господин Фроман. Но моего сына не пошлют на каторгу, потому что я стараюсь быть в ладу со всеми, даже со священниками. Ведь сила‑то на их стороне. А я вовсе не хочу наживать себе врагов.

Долуар, как добрый патриот, тоже захотел высказаться.

– Подумаешь, священники, плевать мне на них! Родина нуждается в защите, а правительство унижается перед Англией.

– Сделай милость, помолчи, – заметила жена. – Что правительство, что священники, какое нам дело до них. Был бы у нас всегда кусок хлеба, и то ладно.

И Долуару пришлось смириться, хотя перед товарищами он выставлял себя социалистом, толком не понимая, что это такое. Огюст и Шарль, правда, были грамотнее родителей, но все же соглашались с матерью; из‑за недостатка образования они были готовы во всем сомневаться и коснели в тупом эгоизме: будучи невежественными, они не могли постичь закон человеческой солидарности, который требует, чтобы каждый обретал свое счастье в счастье всех людей. Одни только маленький Жюль был охвачен жаждой знания и с тревогой ждал, какой оборот примет дело.

Марк с огорчением понял всю бесполезность дальнейшего спора и на прощанье сказал г‑же Долуар:

– Мы еще увидимся с вами, сударыня, и побеседуем; я все же надеюсь, что вы позволите Жюлю стать учителем.

– Да, да, господин Фроман. Но мы не можем истратить на это ни гроша, мы и так останемся в накладе.

Дома Марк погрузился в горькие думы. Он вспоминал, что в день ареста Симона тоже заходил сначала к Бонгарам, а потом к Долуарам. Эти жалкие люди ничуть не изменились: испытывая вечный гнет, обреченные на неблагодарный труд, они замкнулись в своем невежестве и равнодушии и ничем не интересовались из боязни навлечь на себя еще новые беды. Безусловно, их дети уже кое‑чему научились, но познания их были сбивчивы, и они еще не в силах были постигнуть истину и действовать в ее духе. По сравнению с Фернаном Бонгаром, помыслы которого не простирались за пределы клочка его земли, Огюст и Шарль были более развиты, уже начинали рассуждать, не принимали на веру любую нелепую выдумку; но какой длинный путь еще предстоит пройти их детям и внукам, прежде чем их мысль окончательно освободится! Марк с грустью думал, что они продвигаются вперед крайне медленно, однако с этим следует мириться, если он хочет с прежней энергией продолжать свой тяжелый просветительный труд, дело освобождения масс.

Через несколько дней Марк встретил Савена, с которым у него были досадные столкновения еще в те времена, когда сыновья этого желчного чиновника, Ашиль и Филипп, посещали школу. Трусливый, всегда опасавшийся прогневить начальство, Савен был послушным орудием конгрегации; он находил нужным из осторожности служить церкви, хотя не был верующим и считал себя независимым, суровым республиканцем. Одно за другим обрушились на него два несчастья, и душу его захлестнула горечь. Его дочь Ортанс, примерная ученица, которой так гордилась мадемуазель Рузер, глядя, с каким рвением она принимала первое причастие, прелестная, лукавая, рано созревшая девушка, в шестнадцать лет отдалась первому попавшемуся парню, приказчику из молочной, и уязвленный в своей гордости отец, мечтавший выдать свою красотку за сына начальника, узнав о ее беременности, в отчаянии согласился на этот неравный брак. Вслед за тем измена жены, изящной и нежной Маргариты, нанесла ему еще более жестокую рану; болезненно ревнивый, убежденный, что религия надежная узда для склонных к разврату женщин, он, несмотря на свое отвращение к церкви, заставлял жену выполнять все религиозные обряды и навязал ей в исповедники настоятеля монастыря капуцинов, отца Теодоза, смуглолицего Христа, о котором грезили его духовные дочери. Никто не знал точно, что именно произошло, но ходили слухи, что, зайдя как‑то вечером в церковь за женой, муж застал ее на месте преступления в темном углу: отец Теодоз обнимал ее, и они жадно целовались. Савен пришел в ярость, но, опасаясь неприятностей, не затеял скандала; особенно страдал этот ревнивый глупец оттого, что по иронии судьбы сам натолкнул на грех верную ему до тех пор супругу. Говорили, что он беспощадно мстил несчастной женщине, и их семейная жизнь стала настоящим адом.

Возненавидев священников и монахов, Савен стал терпимее относиться к Марку. Он с отвращением тянул чиновничью лямку и возвращался из конторы домой раздраженный и отупевший, но, заметив Марка, оживился.

– А, господин Фроман, очень рад встретиться с вами… Прошу вас, зайдемте ко мне: меня крайне беспокоит мой Филипп, он безумно ленив, вы одни могли бы усовестить его.

– С удовольствием, – ответил Марк, которому всегда хотелось самому во всем убедиться.

В тесной, неуютной квартире на улице Фош г‑жа Савен, еще очень привлекательная в сорок четыре года, спешно заканчивала свою работу – цветы из бисера, – которую должна была сдать в тот же вечер. После злополучной истории с женой Савен уже не стыдился, если посторонние заставали ее за работой, как будто видел в этом искупление ее вины. Пусть ходит в передниках и вносит свою долю на содержание семьи; а ведь, бывало, он так гордился ею, когда она шла по улице в нарядной шляпке, точно важная дама. Да и сам он перестал следить за собой и одевался крайне небрежно. Войдя в комнату, он сразу набросился на жену.

– Опять ты завалила всю комнату своим хламом! Господину Фроману даже негде присесть!

Госпожа Савен слегка покраснела; быстро собирая свои катушки и картонки, она боязливо и кротко заметила:

– Но, мой друг, мне ведь нужно место для работы. Ты пришел неожиданно рано.

– Конечно, я всегда прихожу неожиданно для тебя.

В этих словах был жестокий намек, и г‑жа Савен еще больше смутилась. Муж чувствовал себя таким незначительным, был так принижен, столько лет корпел в конторе без всякой надежды на повышение или прибавку, что никак не мог ей простить измены с этим великолепным самцом. Болезненный, раздражительный, завистливый, он бесился, улавливая в ее ясных глазах сознание вины; слабая женщина не могла устоять перед роковым соблазном, – даже сравнить нельзя было тощего, тщедушного Савена с дюжим молодцом, которого муж сам навязал ей. Съежившись, стараясь быть незаметной, г‑жа Савен занялась своей работой.

– Садитесь, господин Фроман, – сказал Савен. – Вот мой великовозрастный сын, он приводит меня в отчаяние. Скоро ему минет двадцать два года, он уже перепробовал несколько профессий, но все без толку и теперь только смотрит, как работает мать, да подает ей бисер.

Филипп молча, со смущенным видом, сидел в углу. Г‑жа Савен, оскорбленная словами мужа, бросила на сына нежный взгляд; он слабо улыбнулся в ответ, точно хотел успокоить ее. Чувствовалось, что страдания сблизили их. Хилый и бледный Филипп в школе был скрытным, лживым трусишкой; теперь этот вялый и сумрачный юноша прибегал к заступничеству матери, доброй и отзывчивой; она была еще так молода с виду, что казалась старшей сестрой, жалела его и страдала вместе с ним.

– Напрасно вы не послушались моего совета, – сказал Марк. – Мы сделали бы его учителем.

– Ну нет, извините! – возразил Савен. – Пусть уж лучше сидит у меня на шее… Разве это профессия? До двадцати лет человека начиняют знаниями в разных школах, а потом ему платят шестьдесят франков в месяц, и только после десяти лет службы он может получать сто франков… Теперь никто не хочет быть учителем, последний крестьянин предпочитает дробить камни на дороге!

Марк уклонился от прямого ответа.

– Мне казалось, что я уговорил вас дать Леону педагогическое образование.

– Да что вы! Я устроил его у торговца искусственными удобрениями. Мальчику только минуло шестнадцать, а он уже зарабатывает двадцать франков в месяц… Сам же после мне спасибо скажет.

Марк с сожалением покачал головой. Он помнил Леона еще крошкой, на руках у матери. Позже, лет шести, он поступил в школу и учился до тринадцати лет; он был куда способнее старших братьев, и Марк возлагал на него большие надежды. Г‑жа Савен, по‑видимому, тоже очень жалела, что Леон не будет дальше учиться, – в ее прекрасных глазах отразилась грусть.

– Так что же вы мне посоветуете? – спросил Савен. – Очень вас прошу, пристыдите этого бездельника, пусть возьмется за работу. Вас он, может быть, послушается, ведь вы были его учителем.

Тут вошел Ашиль. С пятнадцати лет он служил рассыльным у судебного пристава и, хотя сейчас ему было уже двадцать два, до сих пор даже на хлеб себе не зарабатывал. Еще более болезненный, чем брат, он казался совсем мальчишкой, это был все тот же малодушный и коварный школьник, всегда готовый предать товарища, лишь бы избегнуть наказания. По‑видимому, его удивил приход Марка; поздоровавшись, он сказал с плохо скрываемой злобой:

– Интересно, что появилось в «Пти Бомонтэ»? Газеты сегодня нарасхват. Наверно, опять об этом грязном деле.

Марк уже читал статью – бесстыдное, лживое оправдание брата Горжиа. Он решил узнать мнение молодых людей.

– Пусть «Пти Бомонтэ» пишет, что ей угодно, – хотя бы о зарытых в землю миллионах, – или нагло опровергает бесспорные факты, невиновность Симона несомненна.

Близнецы пожали плечами. Ашиль отвечал, растягивая слова:

– Ну, сказки о зарытых миллионах хороши только для дураков: газетчики действительно уж слишком заврались, это ясно всякому. Но нам‑то какое дело?

– Какое вам дело? – озадаченно переспросил Марк.

– Ну да, я хочу сказать, что эта бесконечная история порядком всем надоела и нас совершенно не касается.

Марк заволновался:

– Вы меня огорчаете, друзья мои… Вы‑то сами считаете Симона невиновным?

– Думаю, что так. Конечно, дело не совсем ясное, но если внимательно читать, пожалуй, скорее можно признать его невиновным.

– Но в таком случае неужели вас не возмущает, что его сослали на каторгу?

– Понятно, ему не сладко приходится. А сколько там еще таких же безвинно осужденных! Вообще я не возражаю, пусть его освободят. Но у каждого довольно своих собственных неприятностей, очень нужно портить себе жизнь из‑за чужой беды!

Филипп тихо произнес:

– А я не думаю об этом деле, потому что не хочу даром расстраиваться. Если бы от нас что‑нибудь зависело, тогда, конечно, мы обязаны были бы действовать. Но ведь мы бессильны, так, по‑моему, уж лучше не обращать внимания и не вмешиваться.

Напрасно Марк возражал против такого равнодушия, в их трусливом эгоизме он усматривал низкое предательство. Ведь самые слабые, самые незаметные голоса сливаются в громовой протест, выражающий непреклонную волю народа. Никто не вправе уклоняться от выполнения своего долга, даже единичное вмешательство может изменить судьбу людей. Ошибочно думать, что цель этой борьбы – освобождение одного человека, – весь народ должен проявить единодушие, ибо, охраняя свободу другого, каждый защищает собственную свободу. И, кроме того, представляется такая прекрасная возможность осуществить задачу целого века, ускорить столь медленно совершающийся политический и социальный прогресс. С одной стороны все силы реакции, объединившиеся против безвинного страдальца, с целью поддержать ветхое здание католицизма и монархизма, с другой – все просвещенные и свободные умы, сплотившиеся во имя истины и справедливости в надежде на прекрасное будущее: стоит им сделать дружное усилие, и мракобесы будут погребены под обломками ветхого, источенного червями, шаткого здания. Дело Симона приобретало огромное значение; теперь речь шла не только об освобождении безвинного, но о муках человечества, ожидавшего избавления от вековых оков. Симон олицетворял освобождающийся французский народ, который стремился обрести человеческое достоинство и счастье.

Марк внезапно умолк, заметив, что Ашиль и Филипп ошалело уставились на него, моргая подслеповатыми глазками.

– Что вы говорите, господин Фроман! Уж очень много вы сюда припутали, мы и слушать вас не станем. Ничего мы не знаем, ничего сделать не можем.

Савен не вмешивался в разговор, только язвительно усмехался, едва сдерживая раздражение. Наконец его прорвало:

– Все это глупости, разрешите мне прямо вам сказать, господин Фроман. Я далеко не уверен в невиновности Симона. Не скрою, я остался при прежнем мнении; не желаю я читать о процессе, убейте меня, если я поверю хоть одной строчке из той галиматьи, что печатается в газетах. Помилуй бог, я говорю это не из любви к попам! Это сущие мерзавцы, чтоб они все сдохли! Но религия есть религия. Все равно как армия: армия – это живая сила Франции. Я республиканец, масон, смею даже сказать, социалист, в лучшем смысле этого слова; но прежде всего я француз, и я не позволю посягать на честь Франции. Симон, безусловно, виновен, это доказано и общественным мнением, и следствием, и приговором, и, наконец, гнусными махинациями, которые до сих пор проделывают жиды с целью выручить Симона. И если бы каким‑то чудом он оказался невиновным, – это было бы огромным несчастьем для страны; тогда обязательно пришлось бы доказывать его виновность.

⇐ Предыдущая 17 18 19 20 212223 24 25 26 Следующая ⇒