КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ 5 страница

Дельбо и Давид советовали Марку соблюдать крайнюю осторожность. Они сами находились все время под охраной полиции, опасавшейся предательской ловушки со стороны клерикалов; да и Марк, выйдя из дому на второй день после приезда в Розан, повсюду натыкался на какие‑то таинственные тени. Ведь он был преемником Симона, преподавателем светской школы, врагом церкви, которого она должна была уничтожить, если хотела добиться победы. И, чувствуя окружающую его глухую ненависть, преследуемый постоянной угрозой коварного удара из‑за угла, Марк убедился, что его противники – те же слепые фанатики, как их предки, которые на протяжении веков тщетно пытались огнем и мечом остановить человечество в его поступательном движении.

Тогда он понял, почему Розан жил в постоянном страхе, почему у города такой угрюмый облик, – даже ставни на окнах домов были закрыты, как во время эпидемии. Розан, и без того мало оживленный в летний сезон, казалось, совсем опустел. Редкие прохожие, оглядываясь по сторонам, ускоряли шаг, торговцы не выходили из лавок и боязливо, словно опасаясь кровопролития, смотрели из окна, что происходит на улице. Особенно взволновали трепещущих обывателей выборы присяжных, их имена произносили, горестно покачивая головой, считалось истинным несчастьем быть в родстве с одним из них. В Розане многие выполняли религиозные обряды – мелкие рантье, промышленники, коммерсанты; в этом клерикальном городе жестоко клеймили людей, не посещавших церковь, и это дорого им обходилось. А чего стоил бешеный нажим матерей и супруг, преданных духовных чад бесчисленных кюре, аббатов и монахов, – ведь в Розане было шесть приходов и тридцать монастырей с их вечным колокольным перезвоном. В Бомоне церкви еще приходилось считаться со старинной буржуазией, сохранившей традиции вольтерьянства, и со свободомыслящим населением предместий. Но чего ради стала бы она стесняться в Розане – в старинном сонном городке, где были живы лишь религиозные обычаи! В Розане жены рабочих посещали церковь, жены буржуа состояли в различных религиозных благотворительных обществах; понятно, все они поднялись на святое дело, каждой хотелось содействовать разгрому сатаны. Еще за неделю до начала судебных заседаний в городе разгорелась яростная борьба, не было семьи, где не происходили бы горячие стычки; несчастные присяжные запирались у себя, не смея выйти из дому, стоило им показаться на улицу, как подходили какие‑то незнакомцы и, бросая свирепые взгляды, бормотали сквозь зубы угрозы: с ними жестоко расправятся, если они нарушат долг верных сынов церкви и не осудят жида.

Марк еще больше забеспокоился, наведя справки о новом председателе суда присяжных советнике Гибаро и о государственном прокуроре Пакаре, которому было поручено обвинение. Гибаро был воспитанником вальмарийского коллежа иезуитов, которым он был обязан своим быстрым повышением; он и женился на предложенной ими невесте, очень богатой и набожной горбунье. Прокурор, бывший республиканец, запятнал себя в карточной игре, стал отъявленным антисемитом, сторонником церкви и надеялся получить с ее помощью назначение в Париж. Ему‑то Марк особенно не доверял, ибо антисимонисты делали вид, что не знают, какую позицию он займет на суде, и опасаются, как бы он не вспомнил о своем революционном прошлом. Они превозносили гражданскую доблесть и благородство Гибаро, но, говоря о Пакаре, прибегали к недомолвкам и намекам, точно не доверяли его антисемитизму; они, несомненно, хотели, чтобы он разыграл героическую роль честного человека, который, внезапно узрев истину, потребует головы Симона. Они бегали по всему городу и горько сетовали, что Пакар не на их стороне; именно эти жалобы и возбуждали у Марка сомнения, так как он из достоверных источников знал о продажности Пакара, готового любой ценой добиться высокого поста и почестей. Вообще создавалось впечатление, что жаркий, беспощадный бой, разгоревшийся в Розане во время второго процесса, происходил где‑то под землею. Здесь не было, как в Бомоне во времена первого процесса, салона обольстительной г‑жи Лемаруа, где встречались и любезный депутат Марсильи, и сдержанный префект Энбиз, и честолюбивый генерал Жарус, преподаватели, должностные лица, судейские, где дело обсуждалось в легкой светской беседе, среди улыбающихся дам. И, уж конечно, здесь не было речи о таком либеральном прелате, как монсеньер Бержеро, который противодействовал конгрегации, скорбя и ужасаясь при мысли, что поток низменных суеверий, нахлынувший на церковь, смоет и унесет ее с собой. На этот раз яростная беспощадная борьба происходила в непроницаемом мраке, скрывавшем тяжкие социальные преступления; она велась коварно, под сурдинку, едва нарушая мертвенный покой Розана, – лишь дуновение ужаса порой проносилось по улицам, словно дыхание чумы в зараженном городе. Тревога Марка все возрастала именно потому, что он не наблюдал открытых столкновений между сторонниками Симона и его противниками, но понимал, что антисимонисты втайне готовят свирепую расправу, а их избранники Гибаро и Пакар, безусловно, являются их надежным орудием.

Марк снял просторную комнату на тихой улице, и каждый вечер у него собирались Давид, Дельбо и все их ревностные сторонники, принадлежавшие к различным слоям общества. То был небольшой, но крепко спаянный отряд, эти мужественные люди сообщали друг другу новости, делились своими соображениями. Никто не поддавался унынию, они расходились, исполненные бодрости и энергии, готовые к новым битвам. Марк и его товарищи знали, что на соседней улице, у родственника бывшего председателя суда Граньона происходили тайные сборища врагов. Попав в списки свидетелей защиты, Граньон приехал в Розан, где собирал у себя воинствующих антисимонистов, и в сумерках черные сутаны и рясы осторожно прокрадывались к его дому. Говорили, что отец Крабо провел там две ночи, а затем вернулся в Вальмари и, напустив на себя смирение, ревностно предавался покаянию. Какие‑то темные личности рыскали в этом пустынном квартале, и показываться там было небезопасно. Поэтому, когда Давид и Дельбо по вечерам выходили на улицу, друзья провожали их гурьбой. Один раз в них даже стреляли, но полиция, несмотря на тщательные розыски, так и не обнаружила виновников покушения. Но самым могучим средством церковников была ядовитая клевета, исподтишка, коварно уничтожающая человека. На сей раз жертвой оказался Дельбо, которого следовало сразить в день открытия судебного процесса. В это утро в «Пти Бомонтэ» появилась клеветническая статья, направленная против отца Дельбо: в чудовищно извращенном виде излагалась история полувековой давности. Отец адвоката, мелкий ювелир, живший неподалеку от бомонской епархии, был обвинен в похищении церковных сосудов, отданных ему в починку. В действительности же сосуды были украдены у него какой‑то женщиной; он не хотел называть ее имя, уплатил стоимость пропавших вещей, и дело на этом кончилось. Гнусные статьи показывали, на что способен в своей ненависти этот сброд. Прискорбное происшествие, случившееся с отцом, давно забытое и похороненное, бросили в лицо сыну, сдобрив лживыми, грязными подробностями, мерзкими выдумками, оскорбительными и непристойными выражениями. Несомненно, этот осквернитель могилы, этот ядовитый клеветник получил опубликованный в газете материал из рук самого отца Крабо, которому передал его, очевидно, какой‑нибудь церковный архивариус. Этим неожиданным ударом рассчитывали сломить Дельбо, морально убить, опорочить как адвоката, погубить его авторитет и сорвать его выступление в защиту Симона.

Процесс начался в понедельник, знойным июльским днем. Защита вызвала в суд многочисленных свидетелей, помимо Граньона, которому предполагалось устроить очную ставку с Жакеном, старшиной прежнего состава присяжных. В списке свидетелей числились Миньо, мадемуазель Рузер, судебный следователь Дэ, Морезен, Сальван, Себастьен и Виктор Мильомы, Полидор Суке, молодые Бонгары, Долуары и Савены. Вызывались в суд также отец Крабо, отец Филибен, брат Фюльжанс, брат Горжиа, хотя и было известно, что трое последних не явятся. Государственный прокурор Пакар, со своей стороны, ограничился вызовом свидетелей обвинения, опрошенных на первом процессе. Накануне открытия судебного заседания Розан оживился, на улицах появлялись прибывавшие с каждым поездом свидетели, журналисты, любопытные. У здания суда возбужденная толпа дежурила с шести часов утра, надеясь хоть одним глазком посмотреть на Симона. Но охранявшие суд войска очистили улицу от народа, и Симон прошел между двумя плотными шеренгами солдат, так что никому не удалось разглядеть его. Было восемь часов. Заседание решено было начать с раннего утра, до наступления дневного зноя и духоты.

В Бомоне суд заседал в новом зале с высокими окнами, залитом светом и сверкающем позолотой. Розанский суд присяжных, помещавшийся в старом феодальном замке, занимал небольшой длинный и низкий зал; стены были обшиты дубовыми панелями, сквозь узкие и глубокие оконные проемы еле проникал дневной свет. Ни дать ни взять – древнее судилище инквизиции. Несколько дам, допущенных на заседание, явились в темных туалетах. Почти все скамьи были заняты свидетелями, и без того узкое пространство, отведенное для публики, пришлось частично заставить стульями. С семи часов утра люди сидели в тесноте, в мрачном зале; взбудораженные, с горящими глазами, они переговаривались вполголоса, не выдавая ни одним движением своей тревоги. Казалось, все глубоко затаили обуревавшие их страсти; готовилась какая‑то тайная расправа, вдали от дневного света и, по возможности, без шума.

Как только Марк сел на скамью рядом с Давидом, вошедшим с другими свидетелями, им овладело гнетущее чувство тревоги, ему не хватало воздуха, казалось, стены готовы были обрушиться и задавить их. Он видел, что все взоры обратились к ним, особое любопытство толпы возбуждал Давид. Вошел Дельбо, бледный, но с решительным видом, его провожали злыми, сверлящими взглядами, стараясь распознать, как подействовала на него гнусная газетная статья. Но, словно закованный в броню презрения и мужества, адвокат не сразу сел на свое место, а долго стоял, выпрямившись, сознавая свою силу и спокойно улыбаясь. Марк пристально разглядывал присяжных: каковы же люди, которым поручено великое дело восстановления истины? Он увидел незначительные физиономии мелких торговцев, мелких буржуа: аптекаря, ветеринара, двух отставных капитанов. И все эти лица выражали унылое беспокойство, желание во что бы то ни стало скрыть свою растерянность. Можно было догадаться, сколько они испытали неприятностей с тех пор, как их имена попали в список присяжных. У одних были бескровные бритые лица, как у служек, раздающих святую воду, или церковных сторожей, лицемерно скромный вид святош, другие, тучные, багровые, по‑видимому, уже пропустили для храбрости удвоенную порцию. Чувствовалось, что за ними стоит весь старый город, клерикальный, военный, с его монастырями и казармами, и жутко становилось при мысли, что великое дело защиты справедливости поручено людям, чье сознание и совесть подавлены, изуродованы средой.

Вдруг словно вздох пронесся по залу, и Марк испытал самое острое в своей жизни волнение. Он еще не встречался с Симоном после его возвращения, но внезапно увидел его, – Симон стоял у скамьи подсудимых, позади Дельбо. Страшно было смотреть на этого маленького, тощего, сгорбленного человечка с изможденным лицом и редкими седыми волосами. Неужели этот умирающий, этот жалкий обломок человека – его старый товарищ, прежде такой живой, остроумный! Симон никогда не отличался внешними данными, голос у него был тихий, движения скупые, но в душе его – неугасимый очаг юности и веры. Неужели это несчастное, разбитое, затравленное существо, вернувшееся с каторги, – Симон! Одни глаза остались прежние: в его пламенном взоре читались твердая воля и несгибаемое мужество, отражение возвышенной идеи, мечты, которой он всегда жил. Вот в чем тайна его безмерной выносливости и одержанной им победы. Все взгляды обратились к нему, однако он ничего не замечал; отрешенный в эту минуту от внешнего мира, он с отсутствующим видом смотрел на толпу. Но, заметив брата, он с бесконечной нежностью улыбнулся ему, и Марк, сидевший рядом с Давидом, почувствовал, как тот задрожал всем телом.

В четверть девятого судебный пристав провозгласил: «Суд идет!» Все встали, потом снова уселись. Вспоминая, как ревела и вопила разнузданная толпа на бомонском процессе, Марк удивлялся тишине, господствовавшей в зале; однако в этом гнетущем безмолвии он почувствовал смутную жажду крови, которую каждый пока еще таил в глубине души. Лишь при виде жертвы толпа глухо заворчала, но пока судьи рассаживались по местам, снова воцарилось мрачное, выжидательное молчание. Марк взглянул на председателя: полная противоположность председателю бомонского суда, жизнерадостному нахалу Граньону, Гибаро берет безупречной вежливостью, вкрадчивыми манерами, речь его пересыпана язвительными намеками. От него так и несет ризницей, роста он небольшого, улыбается с приятностью, но взгляд серых глаз холодный и острый, как сталь. Не похож и государственный прокурор Пакар на прежнего прокурора, блестящего Рауля де ла Биссоньера, – высокий, очень худой, сухой, желтый, сморщенный; его словно сжигает желание поскорей добиться успеха, чтобы зачеркнуть свое темное прошлое. По обе стороны от Гибаро двое невзрачных заседателей уселись с безразличным видом, как бесполезные люди, не несущие никакой ответственности. Прокурор тотчас же развернул огромную папку с делом и твердой рукой принялся методически перелистывать ее.

Когда первые формальности были соблюдены, наличие присяжных установлено и они снова заняли свои места, свидетели, по вызову судебного пристава, один за другим покинули зал. Марку тоже пришлось выйти. Председатель не торопясь приступил к допросу Симона. В тихом, ровном голосе Гибаро чувствовался ледяной холод смертоносного клинка, направленного в самое сердце жертвы. Этот бесконечный допрос, в ходе которого Гибаро подолгу останавливался на малейших деталях первого процесса и упорно возвращался к пунктам обвинения, уничтоженным следствием кассационного суда, явился для присутствующих крайней неожиданностью. Все предполагали, что суд, отбросив ложь и клевету, займется рассмотрением обстоятельств, выявленных следствием, однако сразу же выяснилось, что розанский суд присяжных вовсе не намерен принимать к сведению факты, установленные следствием, и пользующийся неограниченной властью председатель заставит пересмотреть дело заново, с самого начала. Из вопросов, заданных Симону, стало очевидно, что суд, не отступая ни от одного пункта обвинительного акта, составленного в Бомоне, упорно стремится восстановить первоначальную картину преступления: Симон возвращается из Бомона по железной дороге, прибывает в Майбуа сорок минут одиннадцатого, заходит в комнату Зефирена пожелать ему спокойной ночи и в порыве чудовищной страсти насилует и душит мальчика. Вот тут‑то и оказалось необходимым принять недавнюю версию, возникшую в связи с найденным у отца Филибена оторванным уголком прописи со штемпелем школы Братьев: теперь Симону предъявляли обвинение в том, что, раздобыв пропись, он поставил на ней подложную печать и подделал руку брата Горжиа. Между тем, поняв всю нелепость этих ребяческих выдумок, Горжиа сам признал подлинность прописи и своей подписи. Итак, розанский суд не только не отверг ни одного пункта прежнего обвинительного акта, но даже подкрепил его новым грубым вымыслом, основываясь на пресловутом докладе экспертов, господ Бадоша и Трабю, которые, несмотря на открытое признание брата Горжиа, настаивали на своем прежнем заключении. А государственный прокурор Пакар, выдавая занятую им позицию, позволил себе вмешаться, дабы уточнить, что именно отрицает обвиняемый в пункте, касающемся совершенного им подлога.

Во время допроса почти всем показалось, что Симон личность довольно незначительная. Многие, даже из числа его друзей, хотели видеть его на суде неким мечущим молнии поборником справедливости, мстителем, встающим из склепа, куда он был злодейски замурован. Когда же заметили, что он дрожит в приступе лихорадки, и вместо ожидаемых громоподобных раскатов услышали тихий голос, вежливые ответы, все были крайне разочарованы, а его недруги снова заговорили о том, что он сознается в своем преступлении, что это сразу видно по выражению его отталкивающей физиономии. Только один раз он вышел из себя, когда председатель задал ему вопрос относительно подделки печати, о чем Симон слышал впервые. Впрочем, доказательств представлено не было, ограничились лишь рассказом о каком‑то рабочем, который признался одной женщине, что выполнил для учителя из Майбуа необычный секретный заказ. После внезапной вспышки Симона председатель не настаивал на данном пункте, тем более что Дельбо поднялся с места, собираясь дать отвод этому вопросу. А прокурор, со своей стороны, добавил, что хотя неизвестный рабочий и не был обнаружен, тем не менее он считает подобный факт весьма вероятным и в достаточной мере важным. Вечером Давид рассказал Марку об этом заседании, и у Марка болезненно сжалось сердце, – он и раньше подозревал, что против Симона плетут мерзкие интриги, а теперь окончательно убедился в подготовке нового кошмарного злодеяния. Его не удивляли спокойствие и молчаливость Симона, который был уверен, что его оправдают, и не умел выражать свои чувства. Но Марк прекрасно понимал, какое дурное впечатление создалось у присутствующих, и подчеркнутая сдержанность председателя, придававшего значение самым пустым, уже разрешенным вопросам, наталкивала на мысль, что все рушится; Марк уж почти не сомневался, что Симон будет вновь осужден. Давид, от которого Марк не смог скрыть своей тревоги, с трудом удержался от слез, – он тоже ушел из суда в полном отчаянии, предчувствуя беду.

Однако следующие заседания, посвященные допросу свидетелей, несколько обнадежили и подбодрили Давида и Марка, которые вновь очутились в самой гуще борьбы. Сначала суд выслушал прежних свидетелей обвинения – железнодорожных служащих и акцизных чиновников, дававших противоречивые показания о том, как Симон добрался до Майбуа, пешком или поездом одиннадцать тридцать. Марку хотелось как можно раньше попасть в судебный зал, и он попросил Дельбо вызвать его в первую очередь; он рассказал, при каких обстоятельствах видел тело несчастного мальчика, и, вернувшись на свое место, сел рядом с Давидом в уголке, где теснились свидетели. Дельбо, который превосходно владел собой, хотя ему всю душу перевернула мерзкая статья, поднялся с места и потребовал вызова отца Филибена и братьев Фюльжанса и Горжиа, числившихся в списках свидетелей. Председатель коротко разъяснил, что ни отцу Филибену, ни брату Горжиа повестки о явке в суд не могли быть вручены, поскольку оба они находятся вне пределов Франции и место жительства их неизвестно, а брат Фюльжанс тяжело болен, в доказательство чего прислал медицинское свидетельство. Настаивая на необходимости допроса брата Фюльжанса, Дельбо добился решения направить к нему врача, принявшего присягу перед судом. Далее адвокат не удовлетворился письмом отца Крабо, также вызванного в качестве свидетеля; ссылаясь на свою занятость и обязанности духовника, иезуит сообщал, что не может явиться в суд, к тому же, заявлял он, ему вообще ничего не известно о деле; несмотря на резкое вмешательство прокурора, Дельбо все же настоял на вторичном вызове ректора Вальмари в суд. После этого конфликта у адвоката с председателем обострились отношения, и стычки не прекращались до конца процесса. В этот день допрос свидетелей закончился неожиданными и волнующими показаниями младшего преподавателя Миньо. Его допрашивали непосредственно после мадемуазель Рузер, снова утверждавшей, что примерно без двадцати минут одиннадцать она слышала шаги и голос Симона, который разговаривал с Зефиреном, – свидетельство, послужившее в тот раз в значительной мере к осуждению Симона; Миньо очень взволнованно и искренне опроверг все, что он говорил на первом процессе: он ничего не слышал и убежден в невиновности Симона; свою уверенность он подкрепил целым рядом веских доводов. Пришлось вторично вызвать мадемуазель Рузер и дать ей очную ставку с Миньо; она растерялась, запуталась в своих показаниях о времени возвращения Симона, не сумела возразить Миньо, доказывавшему, что в своей квартире она не могла слышать происходившего в комнате Зефирена. Опять вызвали Марка, и он подтвердил слова Миньо. Следующим свидетелем был инспектор народных училищ Морезен, которому предложили сказать свое мнение о подсудимом и о свидетелях; вывертываясь из затруднительного положения, не зная, какой оборот примет дело, он рассыпался в похвалах мадемуазель Рузер, однако не посмел высказаться ни против Миньо и Марка, ни даже против Симона.

Последующие два заседания были еще благоприятнее для защиты. На этот раз председатель даже не решился поднять вопрос о заседании при закрытых дверях, как на первом процессе, и бывших учеников Симона допрашивали в присутствии публики. Теперь они были уже взрослые, почти все женаты. Фернан Бонгар, Огюст и Шарль Долуары, Ашиль и Филипп Савены по очереди рассказывали то немногое, что сохранилось у них в памяти и что скорее могло послужить на пользу обвиняемому. Так рухнула еще одна легенда: на первом процессе показания детей слушались при закрытых дверях, якобы из страха оскорбить слух собравшейся публики, среди которой были и женщины, но теперь все убедились, что скрывать было нечего, ибо никаких мерзких подробностей дети не могли сообщить. Самыми сенсационными были показания Себастьена и Виктора Мильомов. Себастьен, которому уже шел двадцать второй год, откровенно рассказал о своей детской лжи, об опасениях матери, запретившей ему открыть правду, признался, как долго мучала их обоих эта ложь и как впоследствии они искупили свою вину. Он сообщил, что видел пропись у двоюродного брата Виктора; потом она исчезла, но появилась вновь, и мать Себастьена у постели умирающего сына передала пропись Марку, веря, что смертельный недуг ниспослан Себастьену свыше в наказание за ее дурной поступок. Виктор хотел выгородить мать, оберегавшую честь своего магазина, и прикинулся дурачком: он‑де решительно ничего не помнит; выходит, он захватил пропись из школы Братьев, раз она оказалась у него в тетрадке, больше ему нечего сказать. Был вызван также один из прежних учеников школы Братьев, Полидор Суке, племянник Пелажи, старой служанки г‑жи Дюпарк; Дельбо настойчиво допрашивал парня, при каких обстоятельствах провожал его брат Горжиа домой в вечер, когда было совершено преступление, что произошло по дороге, о чем они говорили, в котором часу расстались. Адвокат привлек Полидора как свидетеля по совету Марка, который был убежден, что этот притворщик и лодырь, служка бомонского монастыря, кое‑что знает. Однако адвокату почти ничего не удалось от него добиться: он отвечал крайне уклончиво с, идиотским видом, но во взгляде его таилась злобная насмешка. Разве припомнишь, – сколько времени прошло с тех пор! Очень удобная отговорка; прокурор стал проявлять нетерпение и даже беспокойство, а публика, хотя и не понимала причины настойчивости адвоката, упорно не желавшего отпустить столь незначительного свидетеля, смутно чувствовала, что истина где‑то близко, но пока еще неуловима.

Волнующим оказалось и следующее заседание. Началось оно с бесконечных рассуждений экспертов, господ Бадоша и Трабю, которые, вопреки свидетельству самого брата Горжиа, признавшего собственную подпись на прописи, продолжали утверждать, что пропись, правда, весьма неразборчиво, подписана Симоном. Битых три часа они лезли из кожи вон, нагромождая кучу доказательств, подтверждая свою бессмысленную теорию наглядными примерами. Но удивительнее всего было то, что председатель явно потворствовал им и выслушивал весьма благосклонно, а государственный прокурор, делая вид, что записывает доводы экспертов, предлагал им уточнить некоторые детали, как будто обвинение целиком соглашалось с их методом. На публику эта комедия мало‑помалу возымела действие, люди рассудительные невольно стали сомневаться: почем знать, быть может, эксперты и правы, почерк вещь хитрая, разобраться в нем нелегко. Сильное впечатление произвел представший перед судом в качестве свидетеля бывший следователь Дэ. Ему едва минуло пятьдесят шесть лет, но выглядел он на все семьдесят: весь в черном, совершенно седой, исхудалый и согнутый; лицо его так высохло, что казалось, состояло из одного тонкого, длинного носа. Грозная жена, некрасивая тщеславная кокетка, превратила его жизнь в пытку, беспрестанно укоряя, что он не сумел добиться ни богатства, ни блестящего положения и что даже осуждение еврея Симона, на которое она возлагала все свои надежды, не создало ему карьеры. Теперь жены уже не было в живых, и Дэ, по натуре честный человек, ревностный служака, пошедший на компромисс ради семейного мира, явился на суд, желая облегчить свою совесть. Он не высказал всех своих соображений и даже не признался, что на основании произведенного следствия обязан был прекратить дело за отсутствием улик. Но он подробно отвечал на вопросы Дельбо и решительно заявил, что следствие, предпринятое кассационным судом, опровергло обвинение, предъявленное Симону, и теперь он совершенно убежден в его невиновности. Дэ вышел; взволнованный его словами, трауром, печальной и медлительной речью, зал безмолвствовал.

В этот вечер, как всегда после судебного заседания, в уединенном домике в просторной комнате Марка собрались все друзья; настроение было приподнятое, ответы Дэ не могли не произвести впечатления на присяжных, Дельбо и Давид твердо надеялись на успешный исход дела. Но Марка по‑прежнему одолевала тревога. Он рассказал, что до него дошли слухи о тайных интригах, затеянных неутомимым Граньоном, бывшим председателем суда, со времени своего приезда в Розан, он вел против Симона подпольную кампанию. Марк знал, что у Граньона, на соседней улице, каждый вечер происходили секретные сборища; там, безусловно, вырабатывался план действий на предстоящих судебных заседаниях, изобретались хитроумные уловки, комбинации, подготавливались неожиданные инциденты, но, главным образом, там натаскивали свидетелей перед допросом, сообразуясь с данными предыдущего заседания. Если заседание было неблагоприятным для обвинения, на следующий день на Симона уже обрушивался новый вероломный удар. В городе опять появился отец Крабо, кто‑то видел, как он пробирался к дому Граньона. Другие заметили, как оттуда выходил Полидор. Третьи рассказывали, что столкнулись поздно вечером с господином и дамой, поразительно похожими на Морезена и мадемуазель Рузер. Но хуже всего было то, что на присяжных из заведомых клерикалов систематически оказывали тайное воздействие, – Марку в общих чертах об этом рассказали. Граньон был слишком осторожен, чтобы принимать их у себя и непосредственно общаться с ними, но он подсылал к ним надежных людей, и те будто бы представили им неопровержимое доказательство виновности Симона, убийственную улику, которую Граньон по каким‑то веским причинам не мог предъявить суду, но которую собирался все же использовать, если защита доведет его до крайности. И Марк с тревогой помышлял, что к следующему судебному заседанию готовится новая мерзость, в противовес тяжелому удару, нанесенному обвинению бывшим следователем Дэ, ждал нового коварного выпада со стороны Граньона, который якобы спрятал камень за пазухой.

Действительно, заседание оказалось весьма важным и напряженным. На этот раз каялся Жакен, старшина присяжных на первом процессе. Жакен искренне и просто рассказал, как председатель суда Граньон, вызванный в комнату присяжных для определения меры наказания, вошел туда очень взволнованный, с письмом в руке, показал его всем, и присяжные убедились, что подпись под припиской к письму совершенно тождественна с подписью Симона на прописи. Это положило конец колебаниям многих присяжных, которые высказались теперь за осуждение обвиняемого. Сам Жакен тоже перестал сомневаться и обрадовался, что может поступить, как подсказывает ему совесть. В то время он и не подозревал, что Граньон действовал незаконно. Позднее он испытывал жестокие нравственные муки, а когда узнал, что приписка и подпись подделаны, решил как истинный христианин искупить свою хотя бы и невольную вину. Весь зал встрепенулся, услышав, как Жакен тихо произнес, что сам Христос повелел ему покаяться, когда, терзаемый совестью, он преклонил колена в темной часовне св. Максенция. Вызванный вслед за ним толстяк Граньон заговорил грубовато и непринужденно, как в былые дни, когда он был всесильным судьей. Этот весельчак и кутила со страху даже побледнел, но скрывал тревогу под напускной развязностью. Граньон делал вид, что уже забыл незначительные подробности этого эпизода; да, действительно, он припоминает, что вошел к присяжным с только что полученным письмом в руке. Он был очень взволнован и показал его во внезапном порыве, действуя безотчетно, – ему хотелось поскорей установить истину. Да он никогда и не жалел об этом, он был совершенно убежден, что приписка и подпись принадлежат Симону; впрочем, подлог и сейчас еще не доказан. Граньон обвинил Жакена в том, что тот прочел письмо вслух и обсуждал его с присяжными; Жакена снова вызвали, и между свидетелями завязался горячий спор. В конце концов Граньону удалось доказать, что архитектор по забывчивости или по ошибке дал ложные показания о чтении письма. Таким образом, он одержал верх, а честного Жакена проводили шиканьем, крича, что он продался жидам. Напрасно Дельбо несколько раз вмешивался в их спор, намереваясь разоблачить Граньона, загнать в тупик и заставить его предъявить неопровержимую улику, которая должна была окончательно уничтожить Симона. Граньон превосходно владел собой и, радуясь, что избежал непосредственной опасности, опорочив показания Жакена, отделывался уклончивыми ответами. Один из присяжных задал ему вопрос, которого, однако, никто не понял: известна ли Граньону еще какая‑нибудь махинация Симона, на основании которой можно было бы лишний раз убедиться в подлинности его подписи? Граньон весьма загадочно отвечал, что он ограничивается своими прежними показаниями и не намерен касаться новых фактов, хотя бы и вполне достоверных. В конечном итоге заседание, которое, судя по началу, должно было подорвать обвинение, оказалось для него весьма благоприятным. Марк и его друзья снова приуныли.

⇐ Предыдущая 21 22 23 24 252627 28 29 30 Следующая ⇒