КНИГА ТРЕТЬЯ 6 страница

Когда Марк пришел на улицу Тру для свидания с Давидом, дверь лавки оказалась запертой, дом словно вымер. Из предосторожности семья перебралась в заднее помещение, где Леманы еще работали при свете лампы; там и разыгралась волнующая сцена, во время которой Рашель вся трепетала, а у детей сверкали глаза.

Прежде чем заговорить, Марк захотел узнать, как идут у Давида поиски.

– Постепенно продвигаются, – ответил тот, – но очень медленно! Жакен из настоящих христиан, которые верят в доброго и справедливого Христа; правда, одно время я испугался, узнав, что отец Крабо оказывает на него давление через различных лиц, но теперь успокоился: этот человек поступит по совести… Труднее всего добиться экспертизы предъявленного документа.

– Разве Граньон не уничтожил это письмо? – спросил Марк.

– По всей видимости, нет. Показав его присяжным, он не посмел его уничтожить и попросту приобщил к делу, где оно, вероятно, находится и по сей день. По крайней мере, Дельбо в этом убежден на основании кое‑каких сведений. Нужно было бы изъять документ из архива, а это не так‑то просто сделать… И все же мы понемногу двигаемся к цели.

– Ну, а у вас, мой друг, – спросил он после тяжелого молчания, – есть какие‑нибудь хорошие новости?

– Да, есть, новость хорошая и весьма важная.

Не торопясь Марк рассказал о своих приключениях – о болезни Себастьена, об отчаянии его матери, о терзавших ее укорах совести и, наконец, о том, как она передала ему пропись со штемпелем школы Братьев и неоспоримым росчерком брата Горжиа.

– Вот она, смотрите!.. Тут есть штемпель, и как раз в том уголке, который был оторван на экземпляре, найденном возле кроватки Зефирена. Мы предполагали, что он был оторван зубами жертвы. На самом деле это успел сделать отец Филибен, – мой помощник Миньо прекрасно все запомнил… Теперь взгляните на росчерк – здесь он гораздо разборчивее, чем на той прописи, и, безусловно, подлинный. Легко различить переплетенные буквы Ф и Г, которые эти несуразные эксперты Бадош и Трабю, дико заблуждаясь, упорно принимали за буквы Л и С, инициалы вашего брата… Я твердо убежден: виновник именно брат Горжиа.

Все с ужасом и надеждой рассматривали при тусклом свете лампы узкий листок пожелтевшей бумаги. Старики Леманы, оторвавшись от работы, наклонились над ним, их изможденные лица озарил луч надежды. Особенно оживилась Рашель, – стряхнув оцепенение, она дрожала всем телом. Жозеф и Сарра, проталкиваясь вперед, впились горящими глазами в роковую бумажку. Все молчали, затаив дыхание. Давид взял листок в руки и тщательно осмотрел, поворачивая во все стороны.

– Да, да, – сказал он, – теперь я тоже убежден. Наши подозрения в полной мере оправдались. Преступник – брат Горжиа.

Началось обсуждение: перебрали и взвесили все факты, собранные воедино, они приобретали чрезвычайную убедительность. Факты дополняли и объясняли друг друга и приводили все к тому же выводу. Помимо появившихся теперь вещественных доказательств, к истине приходили логическим путем, как при решении математической задачи – создавалась твердая уверенность. Оставались неясными лишь два‑три пункта: почему пропись оказалась в кармане монаха и как исчез уголок листка, который, очевидно, был уничтожен? Но все остальное восстанавливалось чрезвычайно убедительно: возвращение Горжиа, которого случай привел к освещенному окну, искушение, убийство и на другой день – новая случайность: отец Филибен и брат Фюльжанс проходили мимо и были вынуждены действовать, выручая собрата. Этот оторванный уголок становился неопровержимой уликой, он прямо указывал на виновного, его выдавала и беспощадная кампания, какую повела церковь с целью спасти монаха и добиться осуждения безвинного Симона! С каждым днем на это темное дело проливался новый свет, и чувствовалось, что чудовищное здание лжи скоро рухнет.

– Как видно, приходит конец нашим мучениям! – весело воскликнул старый Леман. – Стоит показать эту бумажку, и нам вернут нашего Симона.

Дети заплясали от радости, распевая восторженными голосами:

– Папа вернется, папа вернется!

Но у Давида и у Марка по‑прежнему был озабоченный вид. Они‑то знали, что положение весьма трудное и опасное. Возникали чрезвычайно щекотливые вопросы: как использовать новый документ и под каким предлогом подать кассационную жалобу? Марк задумчиво проговорил:

– Надо подумать, надо подождать.

Тут Рашель разрыдалась, проговорив сквозь слезы:

– Чего же ждать? Чтобы бедняга умер там в мучениях!

И снова в мрачном домике воцарилось отчаяние. Все поняли, что еще не пришел конец страданиям. Мимолетная радость сменилась мучительной тревогой.

– Один Дельбо может нам что‑нибудь посоветовать, – сказал Давид. – Давайте, Марк, отправимся к нему в четверг?

– Хорошо, зайдите за мной.

Положение Дельбо сильно упрочилось за эти десять лет. Процесс Симона определил его будущее, – когда все коллеги адвоката отказались от этого дела, опасаясь скомпрометировать себя, он взялся его вести и мужественно защищал Симона. Он был выходцем из крестьян, унаследовал демократические симпатии и отличался красноречием. Но, изучая дело, он понемногу сделался рьяным поборником истины; когда все силы буржуазии сплотились, отстаивая ложь и поддерживая социальную несправедливость, Дельбо превратился в воинствующего социалиста и пришел к убеждению, что только народ может спасти страну. Постепенно вокруг него объединилась революционная партия города, и во время последних выборов был момент, когда Дельбо едва не одержал верх над радикалом Лемаруа, бессменным депутатом в течение двадцати лет. Правда, его личные интересы еще страдали оттого, что он взялся защищать еврея, обвиненного во всех чудовищных преступлениях, но в основном он завоевал превосходное положение, благодаря твердости убеждений и спокойному мужеству; сознавая свою силу и уверенный в победе, он с надеждой смотрел в будущее.

Едва Марк показал ему пропись, полученную от г‑жи Александр, как у него вырвался радостный крик:

– Ну, теперь они у нас в руках! – И, повернувшись к Давиду, он добавил: – Вот вам и второй повод для кассации… Первый – это письмо, незаконно показанное присяжным, вдобавок, по всей вероятности, фальшивое. Мы постараемся отыскать его в деле. Второй – это пропись со штемпелем школы Братьев и подлинной подписью брата Горжиа. Мне кажется, второй факт будет легче использовать, да он и убедительнее.

– В таком случае, что вы мне посоветуете? – спросил Давид. – Я хотел обратиться с письмом к министру от имени невестки с формальным обвинением брата Горжиа в изнасиловании и убийстве Зефирена и потребовать пересмотра дела.

Дельбо слушал с озабоченным видом.

– Разумеется, нам придется идти таким путем. Но обстановка очень сложная, торопиться не следует… Я возвращаюсь к вопросу о письме, незаконно предъявленном присяжным: этот факт будет очень трудно установить, пока мы не убедим архитектора Жакена поступить по совести. Вы помните показания отца Филибена, который намекнул на документ, где якобы стояла подпись вашего брата, такая же, как на прописи; сказать что‑нибудь более определенное ему будто бы запрещала тайна исповеди. Я убежден, что он имел в виду письмо, которое передали председателю Граньону лишь в последний момент, поэтому и подозреваю, что оно было подложным. Но все это пока лишь одни предположения и рассуждения, необходимо представить доказательства… Если мы сейчас ограничимся одним вещественным доказательством – прописью со штемпелем и подписью, то натолкнемся на новые осложнения и неясности. Оставляя пока в стороне трудный вопрос, как очутилась пропись в кармане брата Горжиа в момент преступления, я упорно думаю об исчезновении уголка, на котором должен был находиться штемпель; и я очень хотел бы его найти, прежде чем начать действовать, потому что предвижу возражения, какие будут выдвигать против нас, стараясь запутать дело.

Марк посмотрел на него с удивлением.

– Но как же найти этот уголок? Вряд ли он сохранился. В свое время мы даже предполагали, что он был оторван зубами жертвы.

– Нет, это маловероятно, – ответил Дельбо. – К тому же тогда его нашли бы на полу. Если ничего не обнаружили, значит, уголок был оторван умышленно. Впрочем, тут снова на сцену выступает отец Филибен; ваш помощник Миньо вспомнил, что сначала ему показалось, будто он видел листок целым, и он был удивлен, когда, отвернувшись на мгновение, снова увидел его в руках монаха уже с оторванным уголком. Без всякого сомнения, отец Филибен спрятал этот уголок. Заметьте, всякий раз в решительный момент, когда надо спасти виновного, появляется отец Филибен, всякий раз он! Вот почему я хотел бы иметь неопровержимую улику, маленький клочок листка, который он унес.

– Вы думаете, он его сохранил?

– Конечно, сохранил. Во всяком случае, это вполне вероятно. Филибен скрытный человек, ловкач, хотя и разыгрывает из себя простака. Уголок прописи он сохранил как оружие для своей защиты, как средство держать в руках сообщников. Я подозреваю, что именно он сфабриковал эту гнусную версию, правда, мне не совсем ясны его побуждения; быть может, это преданность начальнику – отцу Крабо, или их связывает убийство, – вы знаете о темных обстоятельствах, при которых ордену было пожертвовано Вальмари; наконец, возможно, что он воинствующий католик и ратует во славу церкви. Как бы то ни было, это страшный человек, весьма волевой и энергичный – его не сравнить с братом Фюльжансом, глупым и тщеславным пустозвоном!

Марк глубоко задумался.

– Отец Филибен… – проговорил он. – Как же это я не разгадал его! Даже после процесса я считал, что он славный человек, по натуре грубый, но прямой и лишь подпал под дурное влияние… Вы правы, теперь я вижу, он и есть основная пружина, от него исходят все фальшивки и гнусные выдумки.

Давид снова обратился к Дельбо:

– Допустим, он сохранил оторванный уголок, но вы, конечно, не надеетесь, что он передаст его нам, если вы попросите?

– Разумеется, нет! – с улыбкой ответил адвокат. – Но прежде, чем предпринять решительные шаги, я хотел бы поразмыслить, не удастся ли раздобыть неопровержимое доказательство. Кроме того, подача апелляции – вещь серьезная, тут нельзя полагаться на волю случая. Мне нужно пополнить материал, дайте мне несколько дней сроку, если понадобится, две‑три недели, и тогда мы начнем действовать.

На другой день Марк догадался по поведению жены, что старые дамы поговорили с кем следует и вся конгрегация – от отца Крабо до последнего монаха – в курсе событий. Внезапно дело воскресло, волнение и страхи усиливались, все вокруг глухо зашевелились. Виновные – брат Фюльжанс, отец Филибен и отец Крабо, узнав о находке Марка, поняли, что семья безвинно осужденного станет добиваться справедливости и брат Горжиа вот‑вот будет разоблачен; они начали немедленно принимать меры, готовые прикрыть старое преступление новыми злодеяниями. Им было ясно, что серьезная опасность грозит искусно воздвигнутому ими зданию лжи и несправедливости, которое они до сих пор отстаивали с таким упорством; и ради его спасения они были готовы на самые неблаговидные поступки, покоряясь роковой неизбежности, с какой одна ложь неминуемо влечет за собой другую. Речь шла не только о спасении своей шкуры – от исхода борьбы зависела участь церкви. Конгрегация могла погибнуть под обломками нагроможденных ею гнусностей. Поражение означало бы разгром школы Братьев, ее закрытие и реабилитацию, торжество светской школы; поражение подорвет торговлю капуцинов, святой Антоний Падуанский станет приносить гроши; угроза нависнет над коллежем в Вальмари, иезуиты будут вынуждены покинуть эти места, где они негласно продолжали преподавать; а главное, это нанесет ущерб католичеству, в церкви будет пробита новая брешь, свободная мысль проложит себе дорогу в будущее. Вот почему клерикалы готовились к отчаянному сопротивлению, и черпая армия поднималась на бой, не желая уступить и пяди злосчастной земли, где они господствовали столько веков, сея заблуждения, мрак и страданья.

Пока еще не разоблачили брата Горжиа, руководители ордена стали принимать меры для его защиты. Монаха надо было выгородить любой ценой, предупредить нападение, создав ему ореол невинности. Все же в первый момент клерикалы растерялись, тощий, длинноногий брат Горжиа рыскал по Майбуа и его окрестностям. Скуластый, с крючковатым носом, мохнатыми бровями и глубоко сидящими черными насмешливыми глазами, он напоминал хищную, зловещую птицу. В один и тот же день его видели на дороге в Вальмари, затем у дверей мэра Фили и, наконец, в бомонском поезде. И вот в городе и по деревням замелькали рясы и сутаны, точно подхваченные вихрем, – то была настоящая паника. Лишь на следующий день узнали причину этого возбуждения: в «Пти Бомонтэ» появилась статья, где упоминалось о деле Симона и сообщалось в резких выражениях, что друзья гнусного еврея вздумали вновь будоражить округу и обличать достойного монаха, человека святой жизни. Брат Горжиа не был назван; но с этого дня газета ежедневно публиковала статьи, где постепенно излагалась версия, придуманная монахами, в противовес версии Давида, которую они угадывали, хотя Давид пока еще молчал. Нужно было заранее ее провалить. Монахи решительно все отрицали: брат Горжиа не мог остановиться перед окном Зефирена, поскольку свидетели показали, что он вернулся в школу конгрегации в половине одиннадцатого; на прописи вовсе не его росчерк – ведь эксперты установили, что инициалы принадлежат Симону. Дальше все объяснялось само собой. Симон раздобыл пропись и подделал инициалы брата Горжиа, скопировав их из тетради Зефирена. Вдобавок, зная, что на прописях стоит штемпель школы, он с истинно дьявольским расчетом оторвал уголок, надеясь, что это примут за уловку преступного монаха. Все это Симон проделал, дабы бросить тень на служителя божьего и удовлетворить свою сатанинскую ненависть к церкви. Эта нелепая история, которую газета повторяла каждое утро, завоевала доверие читателей, отравленных ложью.

Но в первые дни, когда монахи растерялись, в ходу были и другие объяснения, сам брат Горжиа допустил несколько неосторожных признаний. Странной фигурой был этот брат Горжиа, остававшийся до сих пор в тени, а теперь внезапно выступивший на первый план. Его отца, браконьера Жана Плюме, графиня де Кедвиль, тогдашняя владелица Вальмари, вздумала произвести в лесные сторожа. Мальчик не знал своей матери, лесной бродяжки, которую подобрали на дороге и которая исчезла сразу после родов. Этому мальчику, Жоржу, шел двенадцатый год, когда он потерял отца, застреленного в лесу другим браконьером, его старым товарищем. Мальчика оставили в Вальмари, его покровительница графиня сделала Жоржа товарищем игр своего внука Гастона; Жорж, несомненно, был в курсе всех обстоятельств смерти юного наследника графини, погибшего от несчастного случая во время прогулки со своим наставником, отцом Филибеном; знал он и обо всех событиях, происшедших после смерти последней представительницы рода Кедвиль, и о принесении Вальмари в дар отцу Крабо, духовнику старой графини. Как бы то ни было, оба монаха не переставали с тех пор интересоваться судьбой Жоржа; с их помощью ему удалось, наконец, поступить в монастырь, несмотря на серьезные препятствия; поэтому злонамеренные люди утверждали, будто этих иезуитов связывало с подозрительным монахом тайное убийство. Все же уверяли, что брат Горжиа – примерный инок и ведет себя как настоящий христианин. Он обладал той мрачной и дикой верой, которая признает полную зависимость слабого человека, постоянно одолеваемого грехом, от верховного повелителя, гневного и карающего владыки. Существует единый бог, церковь приводит в исполнение его приговоры, все на земле должны склонить перед ней голову, быть у нее в вечной кабале до дня всеобщего воскресения, когда вступят в обители райского блаженства. Сам Горжиа часто грешил, но всякий раз бурно раскаивался, бил себя в грудь и отвешивал земные поклоны; затем он вставал, прощенный, успокоенный и самодовольный, как человек с чистой совестью. Он считал, что заплатил сполна, ничего не должен до следующего проступка, который совершал, поддавшись искушению немощной плоти. Мальчишкой он рыскал по лесу, шкодил в огородах и садах, развратничал с девчонками. Позднее, когда он стал монахом, его аппетиты непомерно возросли, он сделался обжорой, много пил, буянил. И когда отец Филибен или отец Крабо упрекали грешника после чересчур безобразных похождений, он отвечал им с притворно смиренным видом, плохо скрывавшим насмешку и угрозу: разве не все грешны? Разве не все нуждаются в прощении? Он одновременно забавлял их и пугал, и они спешили отпустить ему грехи, – его раскаяние казалось искренним и глубоким, порой он приговаривал себя к недельному посту или носил на бедрах вериги с острыми шипами. Вот почему начальники всегда давали о Горжиа хорошие отзывы, признавая в нем истинно религиозный дух, – он искупал свои отвратительные грехи искренним покаянием, беспощадно бичуя себя.

В своих первых беседах с издателями «Пти Бомонтэ» брат Горжиа наболтал лишнего. Несомненно, его начальство не успело ему внушить свою версию, да и сам он был достаточно умен, чтобы понимать ее несостоятельность. Горжиа считал, что нелепо, при наличии найденного экземпляра прописи с его собственным росчерком, отрицать, что она подписана им. Никакие эксперты в мире не могли опровергнуть этого несомненного факта. Поэтому он выдвинул свою версию, более разумную, в которой частично признавалась истина, – он будто бы остановился на минуту у окна Зефирена, ласково поговорил с убогим мальчиком и даже пожурил его, заметив, что у того на столе лежит пропись, которую он без разрешения принес из школы; затем снова начиналась ложь: мальчик при нем затворил окно, и он ушел, а Симон, совершив гнусное преступление, по наущению дьявола, воспользовался этой прописью и снова распахнул окно, чтобы подумали, что убийца выскочил оттуда. Этот рассказ, помещенный в газете с указанием, что он получен из надежного источника, был на следующий же день энергично опровергнут самим братом Горжиа, который явился с этой целью в редакцию. Он поклялся на Евангелии, что в день преступления вернулся домой, не заходя никуда, и признал подпись на прописи подделкой, как это сделали эксперты. Ему пришлось придерживаться версии своих начальников, чтобы они его не покинули и не отказались вызволить из беды. Правда, Горжиа пожимал плечами и ворчал, считая выдумку чересчур глупой, но все же подчинился, хотя и видел, что в будущем катастрофа неминуема. Брат Горжиа великолепно играл свою роль – он нагло врал, у него был насмешливый и независимый вид. Ведь он опирался на самого господа бога и лгал для спасения святой церкви, в твердой уверенности, что отпущение смоет все его грехи. Он даже мечтал о мученическом венце – за каждый гнусный поступок, совершаемый во имя веры, он будет вознагражден в царстве небесном. Он стал послушным орудием в руках брата Фюльжанса, которым управлял из‑за кулис отец Филибен, выполнявший, в свою очередь, указания отца Крабо. Они решили все отрицать, даже самое очевидное, опасаясь, что малейшая брешь в священной ограде конгрегации со временем вызовет неизбежное крушение; если их версия представлялась абсурдной людям, умеющим мыслить логически, она должна была встретить признание у народа, у стада верующих, по отношению к которым они позволяли себе все, что угодно, зная их безграничную доверчивость.

Таким образом, конгрегация перешла в наступление, не дожидаясь разоблачения брата Горжиа; особенно старался, проявляя неумеренное рвение, брат Фюльжанс, директор католической школы. Казалось, в минуты сильного волнения в нем оживал его отец, психиатр, умерший в доме умалишенных. Крайне импульсивный, взбалмошный, он был во власти тщеславных, пустых бредней, мечтал оказать церкви блистательную услугу и сделаться главой ордена. После процесса он утратил остатки здравого смысла, увидев в деле Симона случай обрести долгожданную славу, а теперь, когда об этом вновь заговорили, брат Фюльжанс попросту безумствовал. Он носился по улицам Майбуа, маленький, черноволосый, тщедушный, в развевающейся черной сутане, словно подхваченный порывом бури. Он страстно защищал свою школу и призывал бога в свидетели голубиной чистоты Братьев, своих помощников. Скверные слухи, ходившие некогда про двух Братьев, которые были якобы скомпрометированы и поспешно убраны, и прочие россказни, – все это клевета и дьявольские козни. Возможно, он делал свои пламенные, противоречащие истине заявления вполне искренне, поскольку сам витал где‑то за пределами здравого смысла. Однако груз неправды придавил его, он вынужден был громоздить одну ложь на другую и делал это с каким‑то набожным ожесточением, врал напропалую из любви к богу. Ведь сам он был девственником, боролся с постыдными соблазнами. И он клялся с пеной у рта, что все братья его ордена хранят девственность и не поддаются искушению; он не признавал за мирянами права их судить, пастве были недоступны тайны религии. Если брат Горжиа согрешил, он отвечал только перед богом, а не перед людьми. Монах не подлежит мирскому суду. В своем стремлении быть на первом плане брат Фюльжанс, направляемый умелой и невидимой рукой, мчался без оглядки и смело брал на себя всю ответственность.

Было нетрудно угадать, что за кулисами стоял отец Филибен, который сам был орудием отца Крабо. Но какое же это было гибкое и сильное орудие, умевшее и в послушании сохранить свое лицо! Отец Филибен охотно подчеркивал свое крестьянское происхождение, напуская на себя добродушную простоватость мужлана, а на самом деле был преисполнен коварства, терпеливо вел политику дальнего прицела и обладал поразительной хваткой и глазомером. Он всегда направлялся к какой‑то тайной цели, без шума, не добиваясь ничего для себя, втихомолку радуясь своим удачам. Быть может, он и обладал верой, но прежде всего это был солдат, отнюдь не щепетильный, готовый драться, не помышляя о славе, желая одного – служить начальникам и церкви. Будучи в Вальмари заведующим учебной частью, он наблюдал за всем происходящим в коллеже, вел все дела, видел все и был, несмотря на тучность, подвижен, – этакий веселый рыжий здоровяк, широкоплечий и толстощекий. Он постоянно общался с учениками, играл с ними, подкарауливал их и обыскивал, проникал в душу каждого, был в курсе их привязанностей и родственных связей, – он был всевидящим оком, читал все мысли, разгадывал все желания. Как говорили, он часто запирался с отцом Крабо, директором коллежа, который никогда непосредственно не занимался учениками, но исподтишка руководил всем. Отец Филибен читал ему свои заметки и отчеты обо всем и обо всех, сообщал о каждом самые подробные и интимные сведения. Утверждали, что отец Крабо, взявший себе за правило не сохранять ни одной бумаги, уничтожать все следы, не одобрял манеру Филибена собирать и хранить документы. Однако он позволял ему поступать по‑своему, считаясь с великими заслугами заведующего учебной частью, и был уверен, что сам он является направляющей рукой, высшим разумом, который использует отца Филибена. Ведь благодаря своим светским успехам он был признанным диктатором бомонского общества и Царил над ним, оставаясь в своей суровой келье. Дамы, которых он исповедовал, родители детей, учившихся в его коллеже, – все чтили его священный сан, все принадлежали ему. И отец Крабо тешил себя мыслью, что он плетет интриги и расставляет сети, в которые должны попасться все жители округи, хотя на самом деле кампании почти всегда подготавливались втихомолку отцом Филибеном и победы одерживались благодаря ему. В деле Симона именно он был тайной пружиной заговора, не гнушался никакой работой, даже самой низкой; этот политик не ведал отвращения и по‑прежнему водил дружбу с грозным братом Горжиа, которого знал, когда тот был испорченным и чересчур осведомленным мальчишкой. Отец Филибен следил за своим ставленником, оберегая эту нужную и опасную креатуру, и сейчас предпринимал все меры, чтобы вызволить монаха из грязного дела, грозившего погубить их всех вместе с преуспевающим отцом Крабо, столпом и украшением церкви.

В Майбуа снова разгорелись страсти. Пока что ходили неопределенные, распускаемые конгрегацией слухи о преступных махинациях евреев, которые задумали вместо гнусного Симона послать на каторгу безупречного брата Горжиа, святого человека, чтимого во всей округе. Усиленно старались воздействовать на родителей школьников, даже на тех, чьи дети посещали светскую школу: их убеждали выразить свое неодобрение. Создавалось впечатление, будто шайка злоумышленников, врагов бога и Франции, уже заминировала все улицы и собирается взорвать город по сигналу, поданному из‑за границы. Мэр Фили позволил себе упомянуть на заседании муниципального совета о некоей опасности, угрожающей Майбуа; он даже ссылался на еврейское золото, таинственный фонд, накопленные для дьявольских деяний миллионы. Затем уже без обиняков он стал поносить нечестивого учителя, г‑на Фромана, от которого ему до сих пор еще не удалось избавить своих сограждан. Мэр постоянно следил за ним и надеялся на этот раз оказать давление на инспектора учебного округа, чтобы тот сурово расправился с крамольником. Противоречивые сведения, которые день за днем сообщала «Пти Бомонтэ», сеяли смятение в умах. Правда, все время речь шла о документе, обнаруженном у владелиц писчебумажного магазина дам Мильом, но одни утверждали, что это наглая, беззастенчивая подделка Симона, другие уверяли, что этот документ – разительная улика, неоспоримо доказывающая виновность отца Крабо. Можно было установить лишь один достоверный факт, а именно: г‑жу Эдуар снова посетил генерал Жарус, обычно не помнивший о существовании бедной родственницы. Однажды поутру видели, как он бомбой влетел в магазинчик и спустя полчаса вышел оттуда, багровый от гнева. На следующий же день после этого бурного разговора г‑жа Александр уехала на юг с Себастьеном, поправлявшимся после тифа; г‑жа Эдуар осталась одна с Виктором и продолжала торговлю, стараясь угодить клиентам из клерикального лагеря; она объясняла отъезд невестки заботами о здоровье сына, но наверняка отозвала бы ее назад в интересах дела, если бы в результате решающей борьбы, которая вот‑вот должна была разразиться, победила светская школа.

Несмотря на раскаты грома, предвещавшие близкую грозу, Марк с великим усердием продолжал преподавать. Отныне Давид взял дело брата в свои руки, и Марк ждал момента, когда сможет ему помочь своим свидетельством. Он еще никогда так самоотверженно не отдавался любимому делу, желая воспитать из своих учеников правдивых и честных людей; совершившаяся у него на глазах чудовищная несправедливость пробудила в нем новый пыл, и он стал еще ревностнее служить великому идеалу человеческой солидарности. В разговоре с Женевьевой он никогда не касался их разногласий, был с ней очень внимателен и ласков, делая вид, что всецело поглощен мелочами, имеющими такое значение в повседневной жизни. Но Женевьева, возвращаясь домой от бабушки, нервничала и раздражалась; ее неприязнь к Марку все возрастала, – видимо, его враги смущали ее всякими небылицами. Ему не всегда удавалось избегнуть столкновений, которые становились все более ожесточенными.

Однажды вечером тяжелая ссора разгорелась по поводу несчастного Феру. Днем Марк узнал трагическую новость: Феру был убит, сержант, против которого он взбунтовался, уложил его выстрелом из револьвера. Марк пошел к его вдове, обезумевшей от горя; она сетовала на горькие напасти и желала смерти себе и двум младшим дочерям, – старшая уже умерла, избавилась от страданий. То была жуткая и неизбежная развязка, – бедного и презираемого всеми учителя ожесточили и довели до открытого возмущения; его прогнали с места, он дезертировал, не желая уплачивать в казарме долг, который частично погасил в школе; затем, побежденный голодом, откликнулся на отчаянный призыв семьи, вернулся и тут же был насильно взят в армию; и кончилось тем, что его застрелили, как бешеного пса, там, под пламенеющим небом, после пыток в дисциплинарном батальоне. При виде рыдающей женщины и ее отупевших от лишений дочек, этих доведенных до отчаяния жертв социальной несправедливости, Марк был охвачен глубоким состраданием и испытывал гневный протест.

Он не мог успокоиться до вечера и, забывшись, заговорил с Женевьевой, которая задержалась в общей комнате, перед тем как уйти к себе, в соседнюю комнатку, где она спала теперь отдельно.

– Ты слышала новость? В алжирском батальоне, где находился несчастный Феру, вспыхнул какой‑то бунт, и сержант раздробил ему голову выстрелом из пистолета.

– Вот как!

– Я видел сегодня госпожу Феру, она едва не лишилась рассудка… Это просто умышленное, заранее подстроенное убийство. Не знаю, будет ли сегодня спокойно спать генерал Жарус, который проявил такую бессердечность. И его руки запачканы кровью бедного, свихнувшегося Феру, которого превратили в хищного зверя.

Эти слова как будто задели Женевьеву, и она резко ответила:

– Есть из‑за чего терять сон генералу – Феру и не мог иначе кончить!

Марк промолчал, но с негодованием махнул рукой. Он пожалел, что упомянул о возлюбленном духовном сыне отца Крабо, генерале Жарусе, которого одно время даже намечали главой военного переворота. Этот вояка слыл бонапартистом, обладал представительной внешностью, строго обращался с подчиненными, но, в сущности, был весельчаком, любил вино и девиц, что, впрочем, не портило его карьеры; с ним даже повели переговоры, но вскоре оставили его в покое, – он оказался непроходимо глуп. И все же церковь с ним нянчилась, – на худой конец и он мог пригодиться.

– Ведь мы знали, как Феру жили в Морё, – осторожно начал Марк, – как они были бедны, замучены заботами и трудом, ютились в развалившейся школе, и сейчас при мысли об этом человеке – учителе, которого преследовали и пристрелили, как бешеного волка, у меня сердце обливается кровью и мне больно до слез.

⇐ Предыдущая 13 14 15 16 171819 20 21 22 Следующая ⇒