ВНИМАНИЕ! 5 страница

– Слушаю вас, – девушка насторожилась.

Гость сразу перешел к делу.

– Вот что, уважаемая. Как близкий друг дома Фирсовых, я считаю своей обязанностью осведомиться насчет писем от Андрея Никитича, – и, помолчав, Никодим добавил: – Старик Фирсов беспокоится, что нет известий от сына.

– Какое отношение это имеет ко мне? – спросила Христина.

– Дело в том, что мой патрон, зная ваши отношения к его сыну, поручил мне справиться, нет ли от него писем.

– Странно. – Христина внимательно посмотрела на гостя. – Я хорошо знаю, что Фирсов‑отец никогда не питал нежных чувств к старшему сыну и, по‑моему, его судьба ему безразлична.

«С этой девицей надо быть начеку», – подумал расстрига и поднялся со стула. – Вот что, – сказал он грубо, – мне известно, что вы держитесь крамольных взглядов, не одобряете существующий порядок. Более того, – возвысил он голос, – вы несете хулу на царствующий дом, и помните, – Никодим слегка постучал пальцами по столу, – что все это может кончиться для вас плохо.

– Что вы хотите этим сказать? – с раздражением спросила девушка.

Расстрига в упор посмотрел на Христину.

– Никита Фирсов требует, чтобы вы прекратили писать Андрею, чтобы вы вели себя, как подобает дочери казака. Поняли? – спросил он резко.

Христина выпрямилась.

– Писать Андрею мне никто не запретит. В отношении последнего – согласна. Я вела и буду вести себя, как подобает дочери честного человека, будь он казак или безземельный крестьянин. Поняли? – спросила она его в свою очередь.

– Боюсь, как бы вам не пришлось расстаться со школой, – сказал Никодим и, не простившись, вышел из комнаты.

Глава 24

Зима 1915 года была на исходе. Солнце припекало сильнее, и на завалинках домишек, прижимаясь к теплым стенам, грелись козы. На буграх местами чернела земля. По улицам Марамыша бежали первые весенние ручьи и, пенясь в дорожных выбоинах, исчезали под рыхлым снегом.

Во двор Елизара Батурина вместе с Русаковым вошли двое незнакомых людей, за ними проскочила в калитку небольшая остроухая собака и, обнюхав ручную тележку, улеглась у порога.

Русаков провел своих гостей в маленькую комнату и вышел на кухню.

– Устиньюшка, попой‑ко нас чайком, – обратился он к девушке и вернулся к гостям.

– Значит, ты, Ларя, считаешь, что организация «рабочей группы» при военно‑промышленном комитете даст нам возможность контролировать производство, улучшит положение рабочих? – спросил Русаков пожилого рабочего, продолжая начатый на улице разговор.

– Видишь ли, Григорий Иванович, – отвечая хозяину, заговорил Илларион, – организация «рабочей группы» при комитете поднимет дух рабочих. Если на нашем кожевенном заводе уполномоченными будут свои же рабочие, то ясно, что производительность труда увеличится, а с ней и заработная плата. Так я говорю, Вася? – обратился Илларион к своему молодому товарищу.

– Ясно, – поддакнул тот.

– Нет, товарищи, не совсем ясно, – вмешался в разговор Русаков. – Вот ты, Ларя, говоришь, что если у нас будут свои уполномоченные, это поднимет дух рабочих и производительность труда пойдет в гору. Это верно, но кому это нужно? – И, отвечая на вопрос, Григорий Иванович продолжал с жаром: – Все это нужно вашим хозяевам, все это нужно царскому правительству для ведения позорной войны. Все это нужно капиталистам для того, чтобы сильнее затянуть петлю на шее рабочего. Ведь поймите, если мы будем увеличивать выработку, мы тем самым будем укреплять положение капиталистов.

Поймите и то, что это только видимое повышение заработной платы. Ведь хозяин никогда не будет обеспечивать рабочего так, чтоб он мог восстановить силы, затраченные на производство продукции сверх обычной нормы. Ясно?

– Тоже ясно, Григорий Иванович, но очень уж трудно живется, – заметил молодой рабочий.

– Вася, если сейчас тебе трудно, то поверь мне, что если капиталисты выиграют войну, нам будет еще труднее.

– Что советуешь? – спросил Русакова Илларион.

– Нужно бойкотировать выборы «рабочих групп», – сказал тот твердо. – Не поддаваться на меньшевистскую удочку. Вредное это дело, ненужное.

– Но мы, как русские, должны защищать свою землю, – не сдавался Василий.

– Не только должны, но и обязаны, – сурово ответил хозяин. – Нужно только понять одно, что земля, о защите которой ты говоришь, принадлежит кому? Помещикам и церкви. Ты согласен защищать их интересы?

– И не думаю, – ответил Василий.

– Значит, настоящий патриотизм сейчас заключается в том, чтоб разъяснять, что только революция может дать родину, она – единственная возможность обрести народу отечество.

Василий опустил голову.

– Пожалуй, ты прав, – после некоторого раздумья ответил он.

В комнату вошла Устинья с шипящим самоваром.

– Вот и хорошо, – потер руки Русаков, – теперь попьем чайку.

– Там вас Нина Петровна спрашивает, – сказала Устинья.

– А, Нина, заходи, заходи, как раз к чаю, – обрадованно заговорил он и провел девушку в свою комнату.

– Нина Дробышева, а это мои друзья, – сказал Русаков, обращаясь к Нине.

Дробышева поздоровалась.

Василий посмотрел на Григория Ивановича. Поняв его взгляд, Русаков улыбнулся.

– Наш человек, – кивнул он головой и, продолжая начатый разговор, сказал:

– Повторяю, никаких уполномоченных «рабочих групп», нужно разъяснять, что вся эта затея – очередная ловушка заводчиков и фабрикантов. Тебе, Нина, нужно совместно с Василием Фаддеевичем Петровым провести беседу с рабочими кожевенного завода Афонина и разъяснить им характер «рабочих групп».

Глава 25

Кожевенный завод Афонина был расположен на выезде из города. Кругом были разбросаны землянки и насыпные бараки, в которых жили рабочие. Зимой от железных печурок в землянках стоял чад, к нему примешивался смрад – запах мокрых портянок и одежды. Тут же сушились и детские пеленки. Маленькие лампы, подвешенные к низкому прокопченному потолку, бросали мутный свет на длинный ряд деревянных нар, земляной пол, на котором копошились полуголодные дети. Зимние бураны заметали снегом рабочую окраину. Весной окраина превращалась в сплошное болото, и даже знойное летнее солнце не могло высушить грязные лужи, из которых торчали разбитые ведра, старые башмаки и разная рвань, отравляющая воздух нестерпимым зловонием.

Нина вместе с Василием Фаддеевичем, которого она несколько раз встречала у Русакова, подошла к проходной будке кожевенного завода Афонина и, предъявив пропуск, который накануне достал ей Василий, вошла в захламленный жестью и чугунным ломом заводской двор. Здесь работали женщины и дети.

Низкие, прокопченные дымом заводские корпуса, из разбитых окон которых высовывались грязные тряпки, произвели на Дробышеву тяжелое впечатление.

Василий ушел разыскивать знакомого кожевника, а Нина подошла к группе женщин, работавших на сортировке лома. Двое из них, девушка‑подросток и беременная женщина, силились поднять тяжелую тавровую балку, но каждый раз она с грохотом падала на кучу лома.

Беременная высокая худая женщина, с синими прожилками на бледном лице, сложив руки на животе, укоризненно сказала своей помощнице:

– Ты, Даша, враз бери, а то так нам не поднять, – и, увидев подходившую Нину, с жаром заговорила: – Женское ли дело такую тяжесть поднимать? – показала она рукой на балку. – Мне не под силу, а Дашутке и вовсе. Какая она помощница? Ведь ей всего‑то пятнадцать лет. Работаем с шести часов утра до шести вечера, а что получаем? Восемнадцать копеек в день. А не угодил чем мастеру – штраф. Маята одна, – вздохнула женщина и продолжала не торопясь: – Не жизнь, а чистая каторга. Поднимай, Дашутка, – скомандовала она девочке.

Дробышева положила руку на плечо работницы и произнесла:

– Надо отстаивать свои права.

Женщина выпрямилась:

– Мой муж заговорил как‑то зимой о правах и вылетел с завода. До сих пор без работы ходит. Вот они, права‑то. Поднимай, – сердито крикнула женщина своей помощнице.

– Погоди, погоди, – мягко заговорила Нина. – Так, в одиночку мы прав не добьемся. Нужна организация. Только в ней сила, – и, повернувшись к Василию, спросила: – Ну, как?

– Все в порядке, – ответил тот.

– Самого хозяина как раз нет, старшего мастера вызвали в промышленный комитет, сейчас начнем.

Вскоре во двор из цехов группами и в одиночку стали выходить рабочие. Василий шепнул на ухо одному из кожевников, и тот направил двух человек к контрольной будке.

Поднявшись на кучу лома, Нина поправила косынку и, окинув взглядом большую толпу, четко сказала:

– Товарищи! Наше собрание будет коротким. Все вы знаете, что идет война, которая легла тяжелой ношей на плечи рабочих и крестьян. Такая война нам не нужна. Партия большевиков – единственная партия рабочего класса, которая не на словах, а на деле проявляет заботу о трудовом народе. Меньшевики, презренные лакеи буржуазии, сейчас выдвигают идею создания «рабочих групп» при военно‑промышленных комитетах. Кому это выгодно? Кому выгодно выматывать последние силы из рабочих? Только капиталистам. Посмотрите на эту женщину, на эту девушку‑подростка, которые не в силах поднять тяжелую балку, – рука Нины протянулась по направлению стоявших в толпе беременной женщины и девочки‑подростка, – но от них требуют: поднимай, надрывайся и работай на проклятых капиталистов. – Нина, казалось, задыхалась от гнева. – Из нас выматывают последние силы. Они хотят, чтобы мы были вечно их рабами. Не бывать этому! Рабочий видит несправедливость, и он скажет сегодня: «Долой меньшевистскую выдумку – «рабочие группы» при буржуазии! Долой войну, которая приносит слезы и страдания женам и матерям, уносит в могилы тысячи рабочих и крестьян!» Война нужна капиталистам для захвата чужих земель, для наживы толстосумам, для кабалы и порабощения трудящихся.

Толпа всколыхнулась.

– Долой хозяйских холуев!

– К чертям!

– И так измотались!

– Никаких «рабочих групп»!

– Не поддавайся, ребята, обману!

– Да здравствует революция! – прозвенел в задних рядах чей‑то молодой голос.

Когда шум утих, Нина продолжала:

– Большевики стоят за свержение царского правительства, за восьмичасовой рабочий день, за пролетарскую революцию! – закончила она пылко и, увидев бегущего от проходной будки паренька, сказала: – Теперь, товарищи, спокойно расходитесь по местам.

Когда двор опустел, Нина с Василием Фаддеевичем направились к выходу. Навстречу им шел старший мастер, высокий, угрюмый на вид мужчина.

– Вам что здесь угодно? –спросил он, подозрительно оглядывая Нину.

– Я из городской управы, – ответила та, не останавливаясь.

Нина с Василием расстались на улице и поспешно разошлись в разные стороны.

Глава 26

В тот год Устинья вышла замуж за вдового казака из станицы Зверинской Евграфа Лупановича Истомина, который состоял в запасе второй очереди. Жил он небогато, характером был смирный. Молодой жене всячески угождал. Не чаяли души в новой снохе и старики Евграфа. Семья была дружная, и Устинья понемногу стала забывать свою девичью боль. Пятистенный домик Истоминых стоял на крутояре, внизу которого протекал спокойный Тобол. За рекой, по опушке бора вилась дорога в Марамыш. Со станичной колокольни виднелась Тургайская степь. Сливаясь с горизонтом, она уходила в далекий Акмолинск. Слева, за густым бором, были бахчи, казачьи пашни и покосы. За ними начинались мелкие березовые колки, рыбные озера и мужицкие деревни.

Вверх по Тоболу, там, где впадает в него степная река Уй, шли станицы до самого Троицка. Места были привольные, непаханные. На далеких озерах в великом множестве гнездились птицы, ружьем не пуганные. Тоскливо было сначала Устинье жить в степном краю. Летом, когда подуют горячие ветры из Казахстана, все замирает в станице. Никого не видно. Лишь время от времени, обжигая босые ноги о песок, пройдет с ведрами молодая казачка. Прячутся куры под прохладу навесов, под телеги и сенки. Промчится по улице, задрав хвост, ошалелый от жары теленок. И опять тишина.

Евграф уехал в соседнюю станицу Уйскую, обещал скоро вернуться. Жаркий полдень. Старики спят в прохладных сенях. Устинья, прячась от яркого солнца, сидит в углу комнаты и обметывает петли на новой рубахе Евграфа. Опустила голову на грудь и тихо водит иголкой по белому холсту. Вздохнула и, словно отгоняя неприятные думы, быстро поднялась с лавки. Вошла в горенку и, приподняв от маленького угловичка скатерть, вынула письмо и стала читать по складам:

«Здравствуйте, дорогая моя сестрица Устинья Елизаровна. Пишу вам из далекой Финляндии. В крае здешнем много леса и озер. Живем в казармах, на ученье не жалуемся. Гоняют нас с раннего утра до поздней ночи. Унтер нам попал хороший. Сам он из Растотурской, в пятнадцати верстах от Марамыша. Знает нашего тятеньку. Взводным у нас теперь прапорщик Петр Воскобойников, землячок – сын марамышского пристава, настоящая заноза.

Дорогая моя сестрица Устинья Елизаровна! Не забывай тятеньку с маменькой. Пишут, что со здоровьем стало плохо, да и пригоны разваливаются, кабы не Григорий Иванович, пришлось бы коровам мерзнуть на стуже. Он помог им починить и пособил вывезти корм с лугов. Пишет мне он частенько и от родителей и немножко от себя. Съездила хотя бы ты, Устинья Елизаровна, попроведала стариков.

С любовью шлю низкий поклон твоему супругу Евграфу Лупановичу. Еще шлю я с любовью низкий поклон родной сестрице Прасковье Елизаровне с мужем и детками. Еще кланяюсь твоему свекру Лупану Моисеевичу с супругой Авдотьей Назаровной. Еще велел передать тебе привет Федот Поликарпович. Служит он в Балтийском флоте и плавает недалеко от нас.

Посылаю тебе карточку, снялся с Осипом вместе.

Остаюсь жив‑здоров, твой братец Епифан Елизарович Батурин».

Устинья аккуратно сложила листок вчетверо и положила под скатерть. Подошла к большому, окованному разноцветной жестью сундуку, повернула замок со звоном и вынула фотографию.

«Вот он, братец Епиха. Не узнать. Бравый да красивый такой, солдатская фуражка одета набекрень. Глядит сурово. Руки по швам. Голову держит прямо. На погонах лычка. Евграф говорит, что Епиха получил звание ефрейтора. Рядом попрежнему хмурый Осип. Только скулы резче выступают. Эх, Оська, Оська, разошлись, видно, наши пути‑дороженьки». – Вздохнув, Устинья положила карточку в сундук.

Евграф приехал из Уйской около полуночи. Устинья зажгла лампу, поставила на стол крынку молока, стаканы и хлеб. Муж к еде не притронулся.

– Собирай завтра с утра на царскую службу. Приказ от наказного атамана есть, – сказал он жене.

Дня через три Евграф Истомин, простившись с женой и стариками, выехал с такими же, как и он, второразрядниками в Троицк.

Поплакала Устинья по мужу и дня через два после его отъезда стала собираться со старым Лупаном на дальний покос. Уложив на телегу литовки, грабли, вилы и захватив с собой пришлого бобыля – кривого Ераску, она выехала до восхода солнца.

Над Тоболом висел легкий туман. Проехав мост, Лупан свернул влево к березовому колку. От него начинались покосы зверинских казаков, они почти вплотную подходили к деревенской поскотине Донки. Деревушка была маленькая, дворов на сорок. Мужики арендовали пашни и покосы у богатых казаков. Кривой Ераско, изба которого стояла на отлете, жил в Донках. Несмотря на горькую нужду, это был неунывающий мужичонка, с реденькой мочальною бородкой, небольшого роста, балагур и мастер играть на балалайке. Все его имущество состояло из ветхой, с провалившейся крышей, избушки, старого заплатанного армяка, больших бахил, заработанных у богатого казака, старовера Силы Ведерникова, и заклеенной во многих местах варом самодельной балалайки – «услады», на которой он играл зимой «на вечерках». Собравшись на покос к Лупану, он по обыкновению прихватил ее с собой. Правда, Лупан всю дорогу косился на завернутую в старый мешок ераскину «усладу», которая лежала вместе с граблями, но поденщику ничего не сказал.

Над степью поднималось солнце. Пахло полынкой, медоносами и тем особенно густым запахом разнотравия, который бывает только в степях Южного Предуралья. Пели жаворонки. Недалеко от дороги, поднявшись из густой травы, тяжело размахивая крыльями, пролетела дрофа и спряталась в ковыле.

Лупан завертелся на телеге, разыскивая ружье. Оно лежало под ераскиной «усладой». Пока он его доставал, птица поднялась и скрылась за кустами тальника.

Старый казак с досады ругнул поденщика:

– Чем с балалайкой трястись, лучше бы дробовик завел, гляди, какого дудака упустили. Обед был бы.

Беззаботный Ераско ухмыльнулся.

– Ну, какая беда. Был дудак, да улетел так, – размотав мешок с «усладой», он подвинтил колки и ударил но струнам:

Поп попадью ругал за кутью… –

запел он скороговоркой.

Устинья улыбнулась.

– Ну лешак тя возьми, мастер ты играть, – повернулся к нему Лупан.

– А я и ваши казачьи песни знаю.

– Ну‑ко, сыграй, – Лупан пустил коня шагом.

Настроив балалайку, Ераско прокашлялся, и в свежем утреннем воздухе над степью зазвучала старинная казачья песня:

…Уж ты доль, моя долинушка,

Ты раздольице, поля широкие.

Ничего ты, долинка, не спородила,

Спородила долинка высокий дуб…

Протяжная, ноющая песня понеслась над луговиной и замерла в береговых камышах Тобола.

Косари подъехали к старому шалашу, когда солнце было уже высоко. Ераско стал выпрягать лошадь, Лупан пошел смотреть старые отметины. Устинья вымела из шалаша прошлогоднюю траву и стала готовить обед. Свекор вернулся хмурый. Часть покоса, который примыкал к реке, выкосили работники Силы Ведерникова.

«Мало ему своего покоса, так на чужой позарился», – подумал Лупан про богатого станичника и, усевшись недалеко от шалаша, стал отбивать литовки.

Начали косить. Первый прокос прошел Лупан. За ним махал литовкой Ераско. Следом шла Устинья. На пятом заходе старый казак стал отставать. Уморился и слабосильный Ераско. Одна лишь Устинья не чувствовала усталости и нажимала на тщедушного балалаечника.

– Наддай, Герасим, а то пятки срежу, – кричала она ему задорно. Тот пугливо озирался на жвыкающую за его спиной литовку Устиньи.

Когда солнце спряталось за Тоболом, все трое вернулись к шалашу. Поужинав, Ераско взял свою «усладу» и подвинулся к огню. Устинья, собрав посуду, подбросила хворосту и, глядя, как тают искры костра, задумалась.

Лупан, свернув по‑казахски ноги, чинил при свете костра шлею.

Ераско бренчал на балалайке.

– Ты лучше сыграй нашу, казачью, чем разводить трень‑брень, – ковыряя шилом, сказал Лупан.

– Можно, – охотно согласился музыкант. – Я, Лупан Моисеевич, не только казачьи, но и татарские и хохлацкие песни знаю, – похвалился он. – Какую тебе?

– Давай про «Разлив», – кивнул головой старик.

Заскорузлые пальцы Ераски забегали по тонкому грифу балалайки. Перебирая струны, он протяжно затянул:

Разливается весенняя вода,

Затопила все зеленые луга…

Оставался один маленький лужок.

Собирались все казаки во кружок.

Вы здоровы ли, братцы казачины,

Товарищи мои…

В черном бархатном небе, как далекие огни, мерцали звезды. Песня умолкла. Косари стали укладываться на отдых.

У потухшего костра, подложив под себя армяки, спали Лупан и Ераско. В шалаше, на мягкой траве, закинув руки под голову, лежала Устинья. Ее думы были возле Евграфа. Где он теперь? Наверное, угнали на фронт. Может быть, встретит там Епиху с Оськой. Глаза женщины смыкались. Через щель шалаша блеснула и погасла звездочка. Устинья повернулась на бок и уснула.

Глава 27

В первый же год войны Никита Захарович с помощью Бекмурзы завладел мясным рынком Зауральска.

На фасаде его большого двухэтажного дома красовалась вывеска: «Торговый дом – Фирсов, сыновья и К°». В числе компаньонов был Бекмурза Яманбаев, хозяин лучших пастбищ Тургайской степи. Тысячные гурты скота шли к железнодорожным станциям и отправлялись в Москву, Петроград и на фронт. Прибрав к рукам заимки и леса Дарьи Видинеевой, Никита подумывал захватить и мощный мясопромышленный комбинат датчан в Зауральске.

Помогло ему в этом деле непредвиденное обстоятельство. Мартин‑Иоган Тегерсен сделал официальное предложение Агнии. Никита Захарович для виду поломался, но в душе был рад предложению богатого датчанина.

Видя расположение дочери к «козлу Мартынке», как мысленно называл своего будущего зятя Никита Захарович, он потирал руки от удовольствия. «А Брюля и так спихнем», – думал он.

После скромной свадьбы молодые вскоре укатили в Зауральск. Сергей к замужеству сестры отнесся равнодушно. За последнее время он стал частенько выпивать и раза два принимался колотить Дарью.

Лишь одна Василиса Терентьевна горевала о судьбе дочери. Пыталась до свадьбы говорить с Агнией.

– Ну зачем он тебе? Неуж лучше не найдется? – со слезами на глазах спрашивала ее Василиса.

– У вас, маменька, отсталые взгляды, – чистя свои розовые ноготки, отвечала та. – Мартин Иванович обещал после войны съездить со мной за границу. Посмотрю Париж, послушаю оперу, а потом на воды в Карлсбад. А что интересного в нашем городишке? Фи! – Агния презрительно сжала губки и завертелась перед зеркалом.

– Бог тебе судья, – вздохнула мать и ушла в свою молельню. Жарко молилась, но успокоения не нашла. «Уж лучше бы жить с Никитой в бедности, чем в теперешнем богатстве, – размышляла Василиса Терентьевна. – Бывало, выпьет он тогда, придет домой такой ласковый да добрый. А сейчас настоящий стратилат. Правда говорится, что через золото слезы льются. Вот и Сереженька стал неладно жить. Пить начал, да жену богоданную поколачивать. Ох‑хо‑хо, господи», – вздыхала старая женщина. «Одна надежда на Андрюшеньку, как вернется со службы, уйду к нему», – подумала Василиса Терентьевна и стала укладываться спать.

…Однажды, возвращаясь из Тургайской степи через станицу Зверинскую, Сергей заметил впереди идущую женщину. Босая, подоткнув слегка подол, она несла в одной руке туес, во второй держала какой‑то узелок.

Поровнявшись с ней, Сергей изменился в лице. Ткнув поспешно в спину кучера, он сказал ему:

– Жди у озера, – и выпрыгнул из тарантаса.

– Устенька!

От неожиданности та выронила туес из рук, и молоко ручьем хлынуло в колею.

– Сергей Никитович, – Устинья опустила зардевшееся лицо на грудь и, часто дыша, в смущении поправила подол домотканной юбки.

Молодой Фирсов сделал попытку обнять ее, но Устинья сильным движением оттолкнула его от себя.

– Я мужняя жена, у меня хозяин на войне, Сергей Никитович, – побледнев, произнесла она гордо и выпрямила голову.

– Устенька! Да неуж ты все забыла? Устенька! Знаю, я один виноват во всем, – произнес он горестно. Помолчав, Сергей сказал глухо: – Может, мне божий свет не мил, может, тоскую по тебе, а ты встретила меня, как недруга, как лиходея.

У Устиньи перехватило дыхание. Собрав всю силу воли, она твердо сказала:

– Видно, богатство дороже тебе было слез моих девичьих. Теперь пеняй на себя, поезжай к своей Дарьюшке, много раз ласканной старым муженьком.

Сергей вздрогнул точно от удара.

– Устенька, пожалела бы меня, чем говорить такие слова, – крикнул он надрывно.

– А ты меня жалел, когда целовал постылую. Уйди с дороги, не мучь! – вырвалось у ней, и, схватив пустой туес, Устинья быстро зашагала к своему покосу.

Постояв, Сергей кинулся за ней, свалил с налету в густой ковыль и прижал к земле.

Устинья вывернулась; сильный удар в лицо оглушил Фирсова. Женщина бросилась бежать. Шатаясь, Сергей поднялся с травы и, пнув туес, не оглядываясь, побрел к дороге.

Увидев взволнованное лицо снохи, Лупан отложил молоток, которым отбивал литовки, и покосился на молодуху.

– Что за тобой черти гнались, что ли, запыхалась вся? – спросил он подозрительно.

– Торопилась, тятенька, поспеть к обеду, – подавая узелок с хлебом, сказала Устинья. – Да так торопилась, что и молоко забыла взять.

– Ну и память же у тебя, девка, – покачал головой Лупан и занялся своим делом. – Крупы принесла?

– В мешочке с хлебом лежит, – ответила Устинья и вошла в шалаш. Обхватила руками горевшие, как огонь, щеки и долго стояла, не шевелясь. Через полчаса, сварив обед косарям, Устинья ушла вместе с ними на покос.

Спустились тучи. За Тоболом погромыхивало. Первые капли дождя упали на землю.

Щурясь от солнца, Лупан поглядел на небо и стал торопить косарей, которые шли последний прокос.

– Бросайте, быть грозе, – сказал он тревожно, и косари заторопились к шалашу.

Устинья была рада передышке. После обеда она косила вяло, во всем теле чувствовалась какая‑то расслабленность. Машинально махала литовкой и видела перед собой побледневшее лицо Сергея, злобный оскал его зубов.

Внезапно налетевший порыв ветра заставил ее прибавить шагу. Из‑за реки, крутясь, неслись клочки сена, береговой песок, пролетели тревожно кричавшие чайки. Степь нахмурилась, покрылась серой холодной пеленой. Новый порыв ветра чуть не сшиб Устинью с ног. Над Тоболом, озарив на миг трепетным светом камыши, полыхнула молния. Затем раздался сухой треск, и воздух наполнился грохочущим гулом. Казалось, что‑то огромное, невидимое обрушилось на землю. Косари бросились бежать и вскоре скрылись в шалаше.

Гроза прошла быстро. Устинья вышла из шалаша и долго смотрела на залитую солнцем степь. Изумрудами сверкали на траве дождевые капли. В свежем воздухе слышалась трель жаворонка и где‑то у Тобола затянул свою песню чибис. На душе Устиньи стало легко, отрадно.

Глава 28

Мартин‑Иоган Тегерсен сидел в своем богато обставленном кабинете и просматривал счета поставщиков. Дела шли неплохо, контракт с интендантством сулил большие барыши. Тегерсен, оторвавшись от бумаг, с наслаждением вытянул под столом длинные ноги и закурил. В дверь постучали.

– Да! – он с озабоченным видом углубился в бумаги. В кабинет вошла молодая, скромно одетая женщина и спросила:

– Я слышала, что вам требуется секретарь.

– Да, ви предлагайт свои услуг? Карашо, документ.

Просительница подала паспорт на имя Нины Дробышевой из Марамыша.

– Ви Марамыш?! О! Мой супруг тоже Марамыш.

– С Агнией Никитичной я немного знакома, – сказала Дробышева.

– Карашо, карашо. Ми создавайт вам лючий условий, – Тегерсен вышел из‑за стола. – Завтра занимайт вот эта комнайт, – открыв дверь кабинета, он показал на свою приемную комнату.

– Я прошу, чтобы вы дали мне возможность съездить на несколько дней в Марамыш, – сказала Дробышева.

– Карашо, карашо, – торопливо согласился Тегерсен. И когда посетительница ушла, он сложил губы сердечком, поднес к ним пальцы и прищелкнул языком.

Получив согласие хозяина, Нина Дробышева выехала с попутчиком в Марамыш.

Был жаркий день. Заморенная лошаденька бежала мелкой трусцой, лениво отмахиваясь хвостом от оводов. По сторонам дороги лежали поля, заросшие пыреем. Кое‑где виднелись отдельные островки дикой сурепки. Сумрачный вид крестьянских пашен дополняли оголенные рощи. Червь поел всю листву. Возница, угрюмый на вид мужик из деревни Растотурской, на вопросы отвечал неохотно, склонив голову на чемодан, Нина стала дремать. Приехала она в Марамыш в полночь. Утром она направилась к Григорию Ивановичу.

Русаков по обыкновению был в своей мастерской, которая, как и раньше, стояла в переулке на задах батуринского дома. Завидев подходившую Нину, он снял фартук, протягивая руку, спросил:

– Как съездила?

– Неплохо, – здороваясь с Русаковым, ответила Дробышева и посмотрела по сторонам.

– Прости, Нина, – улыбнулся Григорий Иванович, – я был так рад встрече с тобой, что даже забыл обязанности хозяина. Сейчас закрою мастерскую и пойдем ко мне, – сказал он девушке.

– Как Устинья Елизаровна живет? – спросила она доро́гой Русакова.

– Вышла замуж. – В голосе Русакова прозвучала нотка грусти.

Усадив свою гостью, Григорий Иванович попросил:

– Давай рассказывай новости.

– Связь с местной подпольной организацией я установила, – медленно начала девушка, – но в городе чувствуется влияние меньшевиков, в особенности на консервном заводе. Среди привилегированных рабочих, главным образом мастеров, идея создания «рабочих групп» при военно‑промышленном комитете нашла поддержку. Учитывая эту опасность, Зауральский подпольный комитет в помощь своим людям направил меня на консервный завод. Теперь я являюсь личным секретарем господина Тегерсена, – улыбнулась Нина.

Внимательно слушавший Русаков выбил пепел из трубки и начал неторопливо:

– Нужно держать тесную связь с легальными организациями. Я имею в виду профсоюзы, больничные страховые кассы, рабочие кооперативы и культурные общества. Там нужно твердо проводить партийную линию. Мне кажется, что товарищи из Зауральска недостаточно активны в этой области. Так и передай им. Нужно уметь во‑время возглавить движение народных масс. А ростки, здоровые, крепкие ростки появились уже всюду. Возьми армию, – заговорил оживленно Русаков. – На днях мой хозяин Елизар Батурин получил письмо от сына. В этом письме, правда, в осторожных выражениях, он сообщает, что война вызывает недовольство солдат, среди них началось брожение. Не так давно он, вместе со своим товарищем Осипом, за неповиновение начальству попал в штрафную роту и отправлен на фронт. В деревне Закамалдиной крестьяне разнесли по бревну хлебные амбары Фирсова. У Бекмурзы Яманбаева бедняки отбили гурт скота и спрятали его в камышах. Искры революции вспыхивают всюду. Заря близка! – Григорий Иванович поднялся из‑за стола и прошелся несколько раз по комнате.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒