ВНИМАНИЕ! 1 страница

ВНИМАНИЕ!

Проездом из Москвы во Владивосток известная певица Элеонора Сажней выступает сегодня в помещении Благородного собрания. В концертной программе: песенки Вертинского, Якова Фельдмана, г‑на Стивинского и Н. М. Бравина. Мелодекламация и разнообразный дивертисмент. Начало ровно в 9 часов вечера. СПЕШИТЕ!

Сергей посмотрел на часы. Была половина седьмого.

– Закатимся, Никодим? – спросил он расстригу.

– Сходим, – согласился тот.

Концерт московской певицы начался с большим опозданием. Сергей с Никодимом вошли в клуб в компании новых знакомых по ярмарке: Дорофея Павловича Толстопятова – богатого заимщика и Бекмурзы Яманбаева – известного скотопромышленника из Бускуля. Заняв места в первом ряду, Никодим исчез с Бекмурзой и вернулся в зал только после второго звонка. По их лицам было заметно, что друзья успели «приложиться» в буфете.

– Мало‑мало сегодня гулям, киятра смотрим потом, – Бекмурза сощурил раскосые, заплывшие жиром глаза и произнес: – Потом водка пьем, депка зовем, шибко гулям.

Сергей внимательно посмотрел на раскрасневшегося от вина расстригу и внятно сказал:

– Чтобы этой дури не было. Понял? – Тот обиженно кивнул головой.

Полупьяный Бекмурза повернулся к Дорофею:

– Мах‑хомет‑то водку не велит пить. Мы мало‑мало хитрим. Когда махомет спит, мы пьем маленько.

– Я те попью, – погрозил ему пальцем Толстопятов. – Што, денег завелось у тебя много, что ли?

– Акча бар! – хлопнул себя по карману Бекмурза и уставился глазами на медленно поднимавшийся занавес. Вскоре на сцену вихляющей походкой вышел человек с помятой физиономией и начал:

– Милсдари и милсдарыни! Первым номером нашей программы будет выступление Элеоноры Сажней. Певица исполнит романс Вертинского. У пианино госпожа Заржицкая.

Похлопав в костлявые ладони, он скосил глаза на кулисы. Вся в черном, в сопровождении пианистки вышла на сцену певица. Сергей узнал в ней ту даму, которая просила его позвать хозяина гостиницы.

…Ваши пальцы пахнут, ладаном… –

прозвучал ее мягкий голос.

…На ресницах спит печаль…

– Буль‑буль, соловей‑та пташка, – заерзал на стуле Бекмурза, – латна поет.

Полный грусти, голос Элеоноры продолжал:

…Ничего теперь не надо нам,

Ничего теперь не жаль…

Зажав бороду в кулак, Никодим не спускал глаз с певицы. Казалось, у него в душе воскресло что‑то далекое, давно забытое. Подавшись вперед, Елеонский уцепился руками за барьер.

…В церкви дьякон седенький…

Да ведь эту песенку когда‑то любила его жена. Расстрига почувствовал, как тяжелый ком подкатывает к горлу, и, рванув ворот рубахи, он откинулся на спинку стула.

– Завела панихиду, – воловьи глаза Толстопятова уставились на певицу.

– Что? – очнулся Никодим.

– Завела говорю, панихиду, – мотнул тот головой на сцену.

Сергею песенка не понравилась.

– Чепуха какая‑то, – пробормотал он и, отвернувшись, стал рассматривать публику.

Раздались жидкие хлопки. Когда в зале все стихло, нежный голос Сажней продолжал:

…Ямщик, не гони лошадей,

Мне некуда больше спешить,

Мне некого больше любить…

Сергею показалось, что Элеонора посмотрела на него.

…Мне некого больше любить… –

повторила она, обращаясь к молодому Фирсову, и тот невольно отвел глаза от певицы. Через пять минут конферансье объявил о выходе трагика.

На сцену, одетый в мантию, с бумажной короной на голове, вышел артист. Бледное, с нездоровым румянцем лицо, воспаленный блеск глаз, сухой кашель, который был слышен еще до выхода, выдавали его тяжелую болезнь – чахотку.

Трагик подошел к рампе, не спуская глаз с Яманбаева, сказал властно:

…Садитесь! Я вам рад.

Откиньте всякий страх

И можете держать себя

Свободно…

Ничего не понимавший Бекмурза захлопал глазами и, взглянув на дремавшего Дорофея, успокоился.

…Я день и ночь пишу законы

Для счастья подданных…

Голова артиста спустилась на грудь, и он глухо сказал:

…И очень устаю…

Как вам понравилась моя столица?

Вы из далеких стран?..

Глаза трагика остановились на Бекмурзе.

– Моя бускульский, – поднимаясь со стула, ответил тот громко. В публике зашикали.

Никодим дернул полупьяного друга за бешмет:

– Тише ты, чорт!

– Сам шорт! Человек‑то спрашивает, откуда? Ну, моя сказал. Вот, – сунул он расстриге паспорт.

– Гы‑гы‑гы, ха‑ха‑ха, – понеслось с галерки.

– Безобразие! Вывести! – Некто в казачьей форме офицера поднялся с сиденья и, подойдя к Бекмурзе, злобно прошипел:

– Выйди, свинья!

– Не тронь! – побледневший Сергей встал между Бекмурзой и офицером. Начинался скандал. С галерки раздался топот и свист. Подобрав свою мантию, трагик ушел за кулисы. Занавес опустился.

Офицер размахнулся и хотел ударить Фирсова. Но тут случилось неожиданное. Никодим со страшной силой рванул казака за китель, и тот шлепнулся в проходе Пользуясь суматохой, Дорофей Толстопятов скрылся в толпе. Через полчаса порядок был водворен, и стражники увели Сергея с Никодимом в полицейский участок.

Глава 10

Расстрига проснулся рано. Усевшись на низенькие, покатые нары, стал оглядывать при свете ночника камеру.

– А обитель‑то не тово, дрянная.

Взгляд Никодима скользнул по сырым стенам, где ползали мокрицы, и остановился на окне. Через решетку в сером сумраке рассвета виднелся пустырь, за ним пологий берег реки Уй. Дальше шла степь, на которой изредка маячили юрты приехавших на ярмарку казахов.

– Из‑за чортова мухамета сиди теперь, – пробурчал он сердито и, перешагнув через спавшего Сергея, подошел к окну. – Попробовать разве? – Упершись ногой в стену, Никодим потянул к себе железные прутья. – Крепко сидят, не скоро выворотишь, – и, заметив в правом косяке окна слегка выдававшийся толстый кузнечный гвоздь, к которому была прикреплена основа решетки, расстрига уцепился за железные прутья и рванул ее.

В тот же миг он кубарем скатился с нар.

– Не могут решетки сделать, черти, как следует, – поднявшись на ноги, он потер ушибленное колено.

Проснувшись от шума, Сергей приподнял голову.

– Что случилось?

– Ничего, вылазить пора, – ответил спокойно Никодим и показал взглядом на пустой пролет окна.

В полдень, проходя по ярмарочным рядам, они неожиданно встретили Бекмурзу.

– Начальник, который хотел мало‑мало кулаком мне давать, к нему на квартир ходил, сто рубля платил, потом оба каталашка вам ездил – нет, номер ездил – нет, куда девался, не знам, – сказал он весело своим друзьям.

– Из‑за тебя, байбак, пришлось ночь провести чорт знает где, – сказал сердито Никодим.

– Пушта ругашься, тапирь пойдем моя юрта бесбармак ашать. Латна?

Никодим посмотрел на Сергея.

– Некогда. Надо скота еще голов двести купить, – ответил тот. – Ярмарка на исходе.

– Вот смешной‑та. – Бекмурза дружески похлопал по плечу молодого Фирсова. – Тапирь ты мой тамыр – друк. Твоя тоже знаком, – повернулся он к Никодиму. – Тапирь скажи: «Бекмурза, надо двести голов» – Бекмурза даст. «Триста» – дает. «Надо тыщща» – тыщща дает. Шибко хороший знаком. Все даем, деньги мало‑мало ждем.

Сергей с Никодимом переглянулись и направились к стоянке Яманбаева.

Бекмурза приехал на ярмарку не один. С ним были жены: старая, желтая, точно лимон, Зайнагарат и красавица Райса. Вокруг белой кошемной юрты хозяина, которая стояла на пригорке недалеко от реки, полукругом были расположены жилища его людей – сакманщиков и чабанов. Жили они в маленьких юртах по нескольку человек в каждой. От постоянного дыма слезились глаза, болезни изнуряли тело. Бекмурза своих батраков не баловал.

Входя в юрту, он что‑то сказал сидевшей у огня Зайнагарат, и та вмиг исчезла. Сергей с любопытством рассматривал жилье своего нового друга. Возле стен горкой стояли окованные жестью сундуки, поверх которых были сложены ковры и пуховые подушки. Бекмурза хлопнул в ладоши.

Вошла закутанная в белый платок Райса и, украдкой взглянув на гостей, поставила турсук[6] с кумысом перед хозяином.

– Большой калым платил, – показывая рукой на молодую жену, заговорил Бекмурза. – Пятьдесят баран, десять конь, три кобыл, коров‑та забыл, шибко большой калым давал.

– А не ругаются они между собой? – спросил с любопытством Никодим.

– Пошто ругаться. Моя мало‑мало плеткой учим, – показал он на висевшую у входа плеть. – Калым платил, тапирь хозяин. Хотим – ока[7] дарим, хотим – речка бросаем.

Райса молча развернула перед гостями коврик и поставила деревянные чашки.

Бекмурза несколько раз встряхнул турсук и, приложив к нему ухо, произнес: – Добрый кумыз.

– Маленько пьем, потом бесбармак ашаем, – подавая чашки с кумысом, заговорил Бекмурза.

Поборов брезгливость, Сергей выпил. Через час полупьяный хозяин, обнимая Никодима, пел:

…У Бекмурзы есть хороший друк

Сережка, живет он в каменной юрте…

– Шибко добро поем, – уставился он осоловелыми глазами на Фирсова.

– Хорошо, – махнул тот рукой и откинулся на подушки.

– Марамыш‑то шибко хорош. Пять кабак есть, моя там был, – подмигнул он Сергею.

– А ты приезжай после ярмарки дня через три в гости. У меня сестра именинница.

– Ладно. Едем, – согласился Бекмурза.

Фирсов с Никодимом вернулись в гостиницу под вечер.

Увидев их, Федор Карлович изобразил на своем лице сладчайшую улыбку и заговорил восторженно:

– О! Ви наконец‑то. Элеонора спрашивал: где молодой Фирс. Он ошшень благородный. Не дал обижайть своего знакомого. – Наклонившись к уху Сергея, он затараторил: – Элеонора топала ногой на офицера, Элеонора закрыл свой комнайт, – вынув платок, Федор Карлович поднес его к глазам, – и ошшень плакал. Элеонора хорошая девушка.

– Если хорошая, так женись на ней, – оборвал его грубо Никодим.

Вибе вытаращил на расстригу изумленные глаза и, выпятив грудь, произнес с петушиной гордостью: – Майн фрау Амали ошшень умная женщина.

– А ну тебя к лешакам! Все они умные, когда спят, – махнул тот рукой.

Стараясь сгладить выходку Никодима, Сергей спросил:

– Телеграмм нет, Федор Карлович?

Вибе хлопнул себя по лбу и засеменил к конторке.

– Извините, господин Фирсоф, – подавая телеграмму, шаркнул он ножкой.

Сергей прочитал Никодиму:

«Закупай скота больше. Имею контракт интендантством. Подыши компаньона. Выезжай. Отец».

Спрятав телеграмму, молодой Фирсов поднялся с расстригой к себе в комнату.

Через несколько минут послышался осторожный стук, и круглая голова Федора Карловича просунулась через полуоткрытую дверь.

– Вас просит, господин Фирсоф, к себе Элеонора.

– Хорошо, скажите, что приду.

– Берегись аспида и василиска в образе женщины, – погрозил ему пальцем Никодим и, подняв руку, продекламировал:

…Этим ядом я когда‑то упивался,

И капля страсти слаще мне была,

Чем океан необозримый меда…

– Я вижу, ты непрочь в этом меду свою бороду обмочить, – усмехнулся Сергей.

– Нет, – помотал тот головой. – Я давно сжег свои корабли.

Когда Сергей вышел, Елеонский опустился на стул и поник головой.

Ночью Никодим проснулся от неясного шума, который доносился из комнаты Сажней. Приподняв голову с подушки, он стал прислушиваться. Вскоре послышался звон разбитой посуды и падение какого‑то предмета на пол.

Поднявшись с кровати, расстрига быстро оделся и вышел в коридор.

Была полночь. Из комнаты певицы доносились возбужденные голоса.

– Так играть нечестно, – донесся до Никодима голос Сергея. Открыв дверь, расстрига увидел молодого Фирсова, стоявшего за столом против какого‑то господина, одетого в штатское платье.

– У вас крапленые карты. Ими играют только жулики! – Сергей стукнул кулаком по столу.

– Вы пьяны, милостивый государь! – Одутловатое, с нездоровым оттенком лицо игрока приблизилось к Сергею. – Вы забыли, что находитесь в порядочном обществе. Щенок! – презрительно бросил он.

Сергей рванул скатерть со стола и, заглушая грохот посуды, крикнул в бешенстве:

– Мошенники!

В комнате поднялся невообразимый шум. Ударом кулака Сергей сшиб с ног первого игрока и накинулся на второго. Стоявший возле Элеоноры казачий офицер схватился за эфес шашки. В тот же миг к нему подскочил Никодим и рванул за темляк. Запнувшись за лежавшего на полу пьяного трагика, офицер упал. Расстрига навалился на господина с помятой физиономией и, схватив его за горло, злобно прошипел:

– Деньги!

По комнате металась испуганная певица.

Прибежавший на шум Федор Карлович сунулся было к Никодиму, но, получив крепкий пинок ногой, он, ойкнув, отлетел в угол.

– Майн гот! Мой бог! – пролепетал он в испуге и в страхе заполз под диван.

– Деньги! – задыхаясь, прохрипел Никодим.

Шулер пошарил рукой в кармане и, вынув пачку ассигнаций, сказал: – Отпусти…

Ломая руки, Элеонора кинулась к Сергею:

– Оттащите его от господина Бойчевского. Задушит.

– Никодим, брось ты его, а то на самом деле отправишь на тот свет. Ну их к чертям! – потрогал он за плечо своего друга.

Елеонский поднялся во весь свой огромный рост и, сунув деньги за пазуху, с ненавистью посмотрел на Сажней.

– Облапошить хотите парня, не выйдет, – и он вместе с Сергеем вышел из комнаты.

Утром, когда город еще спал, они выехали на заимку Толстопятова.

Глава 11

Заимка Дорофея стояла на полпути от станции Прорывной к Марамышу. Обнесенная высоким частоколом, с массивными воротами, она напоминала скорее пересыльную тюрьму, чем жилье.

В ограде, заслоняя деревья, стоял большой крестовый дом, сложенный из толстых бревен. Справа от него, прячась в зелени старых берез, – старообрядческая молельня. Хозяин был беспоповец, не признавал икон и новых церковных книг.

За оградой, на опушке леса, виднелось несколько ветхих избушек, где жили толстопятовские работники.

Дорофей встретил гостей радушно.

– Уж не обессудьте, – говорил он, поглаживая бороду. – Живем в степи, добрых людей видим редко, чем богаты, тем и рады. – Сергей с любопытством рассматривал потолок и стены, расписанные яркими красками каким‑то проезжим маляром.

– Семья у меня небольшая, – продолжал хозяин, – сам да старуха, Агриппиной зовут, да дочка Феония. Только не дал бог ей счастья. Маленькую роняли с крыльца, теперь с горбом ходит, – вздохнул он, – да и, признаться, умишком‑то не богата. – Дорофей побарабанил пальцами по столу и, заслышав скрип двери, оглянулся. – Да вот и она сама.

Из‑за косяка выглянуло бледное с синими прожилками лицо горбуньи. Хихикнув, девушка скрылась. Вошла жена Дорофея, высокая, худая женщина с мрачным лицом. Молча поклонившись гостям, она стала собирать на стол.

– Хозяйство, слава те восподи, немалое. Одних работников держу осемнадцать человек. Из переселенцев, рассейские, всех обуть, одеть надо, а начнешь на работу посылать, – хлеба, говорят, дай. А где я им его напасусь. Ну и стряпают бабы с лебедой да с отрубями. Едят, слышь ты, – обрадованно закончил он. – Присаживайтесь к столу, – пригласил он гостей.

– С дорожки‑то по маленькой выпить надо, – выбивая пробку, он хлопнул бутылкой о ладонь и налил рюмки.

Агриппина поставила пироги с капустой и свиное сало. Сергей после рюмки водки с аппетитом принялся за еду. Не отставал и Никодим.

– Добавь‑ко, – мотнул Дорофей жене. Та вынесла из чулана большой, чуть розоватый кусок сала и, разрезав его на мелкие части, поставила на стол.

– А добренькое у тебя сало, Дорофей Петрович, – сказал Никодим хозяину.

– Боров был подходящий, пудов на шесть. Вот только заколоть пришлось не во‑время.

– Почему?

– Парнишку у поселенки съел, – ответил спокойно Дорофей.

Никодим от изумления разинул рот и, выронив кусок сала из рук, спросил чуть слышно:

– Как так?

– Притча такая. Просто сам дивлюсь, – развел руками хозяин. – Дарьин‑то парнишка, так зовут поселенку, ползунок был, не больше года. Ушла, значит, она на покос и оставила его со старшим братишкой. А Дарьина‑то изба стояла рядом со свинарником. А свиней‑то у меня, слава те восподи, штук тридцать, не считая поросят. Ну вот, ушла, значит, на покос, наказала старшему, штоб глядел за годовиком. А ейный‑то парнишка, стало быть, уснул, а маленький‑то, лешак его возьми, несмышленыш‑то, выполз из избы, да и пополз к свинарнику. Добрался, значит, до жердей, потянулся ручонками и кувырк в загон.

А свиньи што, известно, сгрудились вокруг него и давай катать. Взрослых‑то никого не было. Я со старухой отдыхал в сенках. А боров‑то у меня был чисто зверюга, людей близко к себе не допускал. Ну, стало быть, кинулся на мальчонку и разорвал. Я, значит, сплю, прибегает Дарья, вся раскосматилась, глаза дикие, завыла: «Будь вы прокляты! Дитя мое съели». Я ей говорю, не вой. Пудовки две хлеба отсыплю, борова заколю, мясца исшо дам. Друг ты мой, – покачал головой Дорофей, – што она тут делала. Билась о землю головой, рвала волосы, а остатки сынишкиной‑то рубашонки прижала, слышь, к груди, да так это дико завыла, што у меня мороз по коже пробежал. А борова‑то пришлось все‑таки зарезать, на людей стал кидаться, – вздохнул с сожалением Дорофей. – Давайте исшо по рюмочке, – предложил он гостям.

Сергей почувствовал тошноту и вышел из‑за стола. Подняв изумленные глаза на хозяина, Никодим спросил с трудом: – Ну, а Дарья что?

– А что Дарья? Известно, повыла да и перестала. Куда ей деться? У кого найдет лучше? Только вот стал я примечать, – понизил голос Дорофей, – с умишком‑то у ней неладно что‑то стало. Как бы не свихнулась баба совсем, а хлебом‑то она у меня забралась до рождества. Убыток, – вздохнул он. – Может, еще покушаешь? – подвинул ему Дорофей сало.

– Спасибо, – ответил сухо Никодим, – сыт по горло.

Молодой Фирсов вышел на крыльцо и, навалившись грудью на перила, мрачно посмотрел на вечерний закат.

«Людоеды мы», – подумал Сергей и спустился с крыльца.

Стоял теплый вечер. Юноша вышел за ограду в степь.

Чем дальше он удалялся от жилья, тем сильнее им овладевало прошлое. Вспомнил Устинью, с которой он встречался украдкой, тихие ночи в переулке ее дома, и, отдавшись думам о любимой девушке, он не заметил, как ушел далеко в степь. Показались звезды. За курганом поднималась луна, заливая своим мерцающим светом равнину. Пахло полынью, пряным запахом богородской травы и кипреем, которым так богаты степи Южного Зауралья.

Сергей возвратился к заимке, когда стояла уже глухая ночь. Его потянуло в Марамыш. С заимки выехали на рассвете.

Глава 12

Расстрига запил. Случилось это накануне именин Агнии. Никиты Захаровича в тот день дома не было. Сергей ушел на охоту. Василиса Терентьевна уехала с дочерью к Дарье Видинеевой, которая жила на даче в в трех верстах от города.

В доме оставалась одна лишь работница Мария. Никодим явился в полдень и, закрыв на ключ свою комнату, вынул из‑за пазухи бутылку водки.

С тяжелым вздохом Никодим налил стакан, посмотрел на свет жидкость и с жадностью ее выпил. Налил второй и так же молча опрокинул его в рот. Он обвел мрачным взглядом стены, потолок и, опираясь рукой о стол, поднялся со стула.

Комната наполнилась печальным гудением:

– Милая Стеша, мать дьяконица, подруга дней моей молодости. Спишь в земле. А я вот бодрствую и не могу найти покоя.

Расстрига тяжелым шагом подошел к висевшей в углу иконе и опустился на колени.

– Да вознесется молитва моя, как фимиам перед лицом твоим, – произнес он глухо…

В комнате послышался звук, похожий на рыдание. Закрыв лицо руками, Никодим прошептал молитвенно:

– Господи, владыка живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия, празднословия, не даждь ми…

Огромное тело Елеонского было распростерто на полу. Стукнувшись лбом об пол, расстрига поднялся на ноги, подошел к столику и, взяв бутылку, с жадностью припал к ее горлышку. Через несколько минут он, прищелкивая пальцами, весело горланил, искажая арию герцога из «Риголетто»:

…Если красавица,

В объятия кидается,

Будь осторожен… –

и, промычав концовку, он раскрыл в пьяной улыбке широкий рот.

Дня через два расстрига явился в дом Фирсова в рваной рубахе и в старых галошах на босую ногу. Он хотел было проскользнуть незаметно в свою комнату, но неожиданно столкнулся в коридоре с Никитой.

– Как погулял, добрый молодец? – спросил тот ехидно и, сделав строгое лицо, добавил: – Следуй за мной.

Закрыв дверь, Фирсов подошел к Никодиму и, не спуская с него ястребиных глаз, жестко сказал: – Если ты не умеешь держать себя в моем доме, можешь итти на все четыре стороны. Понял?

– Хорошо, – хмуро ответил тот и повернулся к выходу. – Я уйду, но без меня тебе будет плохо, жалеть будешь, ибо одна у нас с тобой дорога – в геенну огненную, а итти туда тебе одному как‑то скучновато, – усмехнулся он.

– Убирайся вон! Кутейник! – затрясся от злобы Фирсов. – Кто из нас угодит к сатане, будет видно. Но пьяницам туда дорога верная.

Никодим выпрямился.

– Сколопендра ты рода человеческого, – язвительно сказал он и, хлопнув дверью, вышел.

Оставшись один, Никита забегал по комнате.

«У меня ли ему не житье? Обут, одет, при деньгах, что еще надо?» Успокоившись, Фирсов сел к столу и забарабанил пальцами. «Пожалуй, зря его выгнал, – подумал он с раскаянием, – пригодится еще. С интендантством хлопот много. Сергей молод, а на того ученого надеяться нечего», – вспомнил он про старшего сына.

Сергей вернулся с охоты под вечер. Узнав от отца, что он прогнал Никодима, забеспокоился.

– Надо его найти и привести домой, – заявил он решительно отцу. – Никодим честный человек.

– Не вижу.

– Если вы не хотите видеть, так я знаю. Его нужно найти сегодня же, – заявил твердо Сергей.

– Ну, пошли работника по кабакам, раз он так уж тебе нужен, – сердито произнес Никита.

В это время пьяный расстрига спал в харчевне.

Проснулся Елеонский от ощущения, что его кто‑то сильно толкает в плечо. Открыв отяжелевшие веки, он равнодушно посмотрел на запачканные стены трактира, на стоявшего перед ним Сергея.

– Пойдем, Никодим Федорович, домой, – сказал тот мягко.

– Милое чадо! Нет у меня пристанища на земле, ибо я уподоблен древнему Иову и валяюсь где попало. Сир и наг и деньги все пропиты.

– Пойдем, я дома достану.

Никодим грузно поднялся со стула и тяжелым взглядом посмотрел на юношу.

– Запой у меня, – положив руку на плечо юноши, сказал он глухо. – Не бросай меня, Сергей. Пригожусь тебе еще в жизни. Поддержи в эти минуты. А то свихнусь, – вырвалось у него. И, повернувшись к своему другу, он вместе с ним вышел из харчевни.

Глава 13

Андрей приехал в Марамыш за день до именин сестры. Переодевшись, зашел в ее комнату. Агния встретила брата приветливо. Усадив возле себя, начала рассказывать городские новости.

– Скоро в кинематографе Степанова пойдет картина «Камо грядеши» по роману Генриха Сенкевича, – заметила она, – говорят, очень интересная. В особенности сцена в римском цирке. – Да, чуть не забыла, – она посмотрела в глаза брату, – в городе живет очень интересная особа, зовут ее Нина Дробышева. Я тебя познакомлю с ней на пикнике, смотри не влюбись, – шутливо погрозила она пальцем.

Андрей улыбнулся.

– На этот счет будь спокойна. У твоей Нины Дробышевой, вероятно, целый хвост поклонников, где уж нам, степнякам, – вздохнул он деланно. – Кто она?

Агния пожала плечами.

– Не знаю. Говорят, она дочь присяжного поверенного и выслана в Марамыш за связь с революционными кружками где‑то на юге России. Между прочим, – добавила Агния, – на днях прибыли еще трое политических ссыльных. Один из них бывший студент, остальных не знаю. Да, еще новость. Приехал Штейер. Ты его помнишь, сын аптекаря. Он окончил юнкерское училище и гостит у стариков.

– К старикам ли он приехал? – Андрей лукаво посмотрел на сестру. Девушка вспыхнула. Он знал, что Агния неравнодушна к Штейеру.

– Кто еще будет на пикнике? – перевел он разговор.

– Коля Пучков, Виктор Словцов и другие.

– Виктор здесь?! – спросил живо Андрей. – Давно?

– Недели две. У него неприятность: исключили из университета.

– Вот это новость, – протянул Андрей. – Надо навестить Виктора.

Словцов жил на окраине города у старой просвирни. Фирсов нашел его на огороде занятым окучиванием картофеля. Бросив тяпку, Виктор раскрыл объятия и крепко расцеловал Андрея.

– Наконец‑то явился. А я, признаться, собирался к тебе на мельницу, но Агния Никитична не пустила: скоро, говорит, будет в городе. Ну, пойдем в мое убежище, – похлопал он приятеля по плечу.

– Надолго? – спросил Андрей Словцова.

Виктор развел руками:

– Как тебе сказать. Пожалуй, насовсем, – усмехнулся он. – Чаю хочешь? – И, не дожидаясь согласия друга, крикнул в боковушку: – Марковна, поставь‑ка самоварчик.

Из маленькой комнаты вышла старушка и, увидев Андрея, всплеснула руками.

– Господи, Андрюша! А мой‑то Алексеевич, – взглянула она добрыми глазами на Словцова, – каждый день вспоминал. Собрался было итти в степь на мельницу, я и котомку ему с сухарями подготовила.

– Ну‑ну, Марковна, не выдавать наших семейных секретов, – улыбнулся Виктор.

Когда женщина вышла, Андрей озабоченно спросил:

– Я слышал, у тебя по университету неприятность?

– Да, исключили, – он зашагал по комнате.

– Ну, хорошо, – остановил его Фирсов. – Исключили из университета, а дальше что думаешь делать?

Виктор пригладил волосы и подошел к столу.

– Пойду пока по стопам отца, устроюсь учителем, надеюсь на твою протекцию, – улыбнулся он.

Андрей поднялся со стула и подошел к приятелю.

– Просчитался, дружище. С протекцией Андрея Фирсова у тебя ничего не выйдет, – усмехнулся он.

– Не понимаю, – пожал плечами Словцов.

– Здешнее начальство поглядывает на меня косо. Тебя удивляет?

– Признаться, да.

Андрей рассказал о ссоре с отцом и намекнул о своей связи с революционными кружками Петербурга.

– Вот оно что, – протянул Виктор. – Я, признаться, считал тебя лишь богатым либералом и только. Ты мне и раньше нравился своей прямотой и честностью взглядов, но то, что ты сказал сейчас, меня радует.

Друзья уселись за чай.

– Агния мне говорила о какой‑то Нине Дробышевой, ты ее знаешь? – спросил Андрей.

– Встречал раза два, – ответил тот. – Она убежденная марксистка. Не советую тебе вступать с ней в спор, – улыбнулся Виктор, – разнесет в пух и прах.

– Посмотрим. Может быть, общее в споре что‑нибудь найду.

– Сомневаюсь, – заметил Виктор. – Компромиссов она не признает.

Андрей пожал плечами и, помолчав, спросил Виктора:

– Агния мне говорила, что в Марамыш прибыли еще трое политических ссыльных. Кто они?

– Не совсем точно. Двое административно высланные на год. Третий ссыльный – по решению суда. Его фамилия Русаков Григорий Иванович, по профессии слесарь. Как человек и собеседник очень интересен. Я тебя как‑нибудь познакомлю с ним, между прочим, он имеет большое влияние на Нину Дробышеву. Если она неплохо теорию знает, то у Русакова сочетается теория марксизма с революционной практикой. Остальные двое меньшевики. Фамилия первого – Кукарский, это типичнейший экономист. Второй – Иван Устюгов. Взгляды последнего на политическое переустройство страны весьма оригинальные, – усмехнулся Виктор.

Андрей напомнил Виктору о пикнике.

– Буду обязательно, – пожимая руку Фирсова, ответил тот. – Передай Агнии Никитичне привет.

Андрей вышел от Словцова поздно. Город спал. Повернув на одну из улиц, он заметил фигуру человека, который неслышно шел за ним, прижимаясь к деревянным заборам домов.

«Шпик», – подумал Фирсов и прибавил шагу.

«Однако этот тип не отстает. Проучить разве?» Повернув круто обратно, он направился к незнакомцу. Тот притворился пьяным и, шатаясь, прислонился к забору.

Чиркнув спичкой, Андрей посмотрел ему в лицо. Перед ним стоял Феофан Чижиков – отставной коллежский регистратор.

– Ты что, заблудился, милейший? – спросил его насмешливо Андрей.

Феофан заморгал красноватыми глазами и съежился, точно от удара.

– Три рубля, и я ничего не видел и ничего не знаю, – заискивающим голосом произнес он и протянул руку. Встряхнув за шиворот Чижикова, Фирсов с презрением сказал:

– Тварь продажная. Марш, чтоб духу твоего не было!

Глава 14

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒