Николай Александрович Глебов. В предгорьях Урала. Книга первая. В степях Зауралья – 1. В предгорьях Урала. Книга первая

Николай Александрович Глебов

В предгорьях Урала. Книга первая

В степях Зауралья – 1

В предгорьях Урала. Книга первая

Глава 1

Накануне петрова дня, в тот год, когда кончилась война с японцами, челябинский мещанин Никита Фирсов, или, как его обычно звали, Никишка Маляр, ночевал в бору. Как попал он туда, помнил плохо. Знал лишь одно, что вечером в харчевне у старой Гутарихи он, пьяный, поспорил с прасолами, был ими избит и выброшен на улицу. Отлежавшись в придорожной канаве, он ощупал бока и, заслышав в темноте стук колес, выполз на дорогу.

Шатаясь, Никишка с трудом поднялся на ноги. Когда телега поровнялась с его тощей фигурой, он влез на задок и, бесцеремонно хлопнув по плечу возницу, затянул фальцетом:

…Не во времичко роди‑ился,

Не во времичко жени‑ился,

Взял я женушку не мудру,

Не корысну из себя‑я‑я!

Смахнув пьяную слезу, Никишка обнял мужика.

– Грусть‑тоску хочу тебе поведать, мякинное брюхо. Э, да разве ты поймешь? – махнул он безнадежно рукой.

– Мы темные, – покосился возница на непрошенного пассажира и задергал вожжами заморенную лошаденку. – Ну, ты, шевели клешнями.

Не встретив сочувствия, маляр обозлился.

– А ты знаешь, кого везешь? – тыча пальцем в свою плоскую грудь, заговорил он. – Жи‑во‑писца! Понимаешь ты это? Жи‑во‑писца! Это, брат, тебе не колеса дегтем мазать, уменье нужно.

– Знамо, – неохотно отозвался крестьянин и, остервенело стегнув лошадь, крикнул: – Чтоб ты сдохла, холера окаянная!

– Зосима и Савватия кто в соборе писал? Я, – продолжал хвастать Никишка. – У скотопромышленника Ивана Потапыча Мокина в его двоеданской[1] молельне лик Спаса кто писал? Я. Эх ты, редька с квасом, – хлопнул он мужика по плечу. – Откуда?

– Мы из Галкиной, – неохотно ответил тот.

– Вези в Галкино, у меня там поп знакомый есть.

– Отец Миколай? – спросил недоверчиво крестьянин.

– Он самый. – Никишка выдернул из‑под возницы чапан и, положив его под голову, растянулся на телеге.

Прислушиваясь к мерному стуку колес, маляр уснул. Когда телега поднялась на высокий косогор, крестьянин слез с нее и, поправив чересседельник, пододвинул ближе к себе топор. Место было глухое и пользовалось недоброй славой.

Лошадь легко побежала под гору. Никишка спал беззаботно. Проснулся он от резкого толчка на ухабе. Не успев схватиться за облучину, маляр свалился на дорогу и, поднявшись на ноги, в недоумении захлопал глазами. Было темно. Телега громыхала где‑то за поворотом. Прислушиваясь к ее стуку, маляр выругался и побрел вперед. Вскоре он нащупал ногами деревянный настил моста, спустился вниз и залез между стоек. Там было сыро. Пахло перепрелой травой, плесенью и еще чем‑то неприятным. Свернувшись в клубок, Никишка забылся тяжелым сном. Разбудил его предутренний холодок. Зевая, он уселся на землю и, свернув ноги калачиком, стал дремать. Вскоре он услышал чьи‑то тяжелые шаги. Неизвестный, остановившись на мосту, издал резкий свист. Из леса ответил второй. Никишка замер. «Похоже, недобрые люди. Ждут кого‑то. Господи, спаси душу раба твоего Никиты, не оставь в милости своей, укрой от татя ночного».

В тишине наступающего утра было слышно, как какой‑то человек, подойдя к стоявшему на мосту, отрывисто спросил:

– Проезжал?

– Нет, – ответил тот.

Начинался рассвет. На востоке показалась небольшая оранжевая полоска; постепенно расширяясь, она охватывала небосклон.

Никишка, точно хорек, выглянул из‑под моста и, увидев за спиной одного из незнакомцев топор, в страхе полез обратно.

– Троеручица, спаси! – Отбивая зубами мелкую дробь, он забился под настил и припал тощим телом к земле.

Вскоре яркие лучи солнца забороздили по небу, перекинулись через косогор и легли над лесом. И, как бы приветствуя наступление дня, запели птицы в лесу, застучал дятел; вливаясь в общий хор пернатых певцов, зазвучал голос горлицы. Мимо Никишки промелькнула маленькая ящерица. Подняв передние лапки на камешек, она уставила на него блестящие бисеринки глаз.

Маляр лежал не шевелясь. Перебирая в памяти всех святых, он чутко прислушивался к шороху на мосту. Вскоре что‑то тяжелое упало на мост, и маляру показалось, что его стукнули по голове. – Ик! Ик! – На Никишку напала икота, в страхе он закрыл рот. Со стороны города послышался стук приближающегося тарантаса.

– Косульбайко, – произнес настороженно один из грабителей. – Чуешь, как только кони забегут на мост, хватай их под уздцы, а с киргизом я сам управлюсь, – продолжал тот же голос.

И когда конские копыта застучали по настилу моста, над оврагом пронесся испуганный крик:

– Уй! Не нада убивать, не нада…

Последние слова были заглушены звуком, от которого у Никишки волосы поднялись дыбом.

Через несколько секунд грузное тело Косульбая полетело на дно оврага.

– Распряги коней! – свирепо крикнул один из грабителей. На настил сначала упала дуга, потом концы оглобель. При каждом стуке Никишка безотчетно втягивал голову в узкие плечи и бессвязно шептал:

– Трое‑ррручица, спаси!

– Лошадей спрячь у Селивана, за деньгами потом, – продолжал распоряжаться грабитель, видимо, тот, что постарше.

– Благодарствую, – ответил насмешливо второй, – исшо чо скажешь? Поищи‑ко дураков в другом месте. Дели сейчас! – заявил он решительно.

– Васька! – в тоне старого грабителя послышалась угрожающая нотка. – Забыл уговор?

Маляр, припав к щели моста, увидел, как один из них, пошарив за спиной, стал вытаскивать топор. Страх прижал Никишку к земле. «Господи, прикрой десницей своей, не дай погибнуть рабу твоему Никите». Маляр сделал попытку перекреститься и, стукнувшись головой о перекладину, замер.

– Назар! Брось топор, а то зарежу, – изогнувшись кошкой, молодой грабитель выхватил из‑за голенища нож.

– А, боишься топорика‑то, боишься, – зловеще зашептал Назар и, страшно выругавшись, взмахнул топором. Василий перемахнул через обочину дороги и скрылся в лесу.

– Деньги тебе, деньги, – нагибаясь к шкатулке, забормотал старый грабитель. – Мой грех, мои и деньги, – шептал он, точно помешанный. Бережно подняв шкатулку, Назар, озираясь по сторонам, стал спускаться с ней в овраг. Когда затихли шаги убийцы, Никишка привстал, высунул голову из‑под моста и, заметив притаившегося за деревом Василия, юркнул обратно.

Прошло несколько минут. Молодой грабитель вышел из леса и направился по следам Назара.

«Добром не кончится», – подумал Никишка и, осмелев, вылез из‑под моста.

Назар продолжал спускаться в овраг. Было видно, как старый грабитель стал пробираться тальником к заброшенной каменоломне. За ним, крадучись, шел Василий.

Никишка переполз дорогу и, спрятавшись в кустарнике, залег на краю обрыва. Вскоре до него долетело несколько фраз.

– Зачем тебе, Назар, деньги? Ведь все равно пропьешь. – В голосе молодого грабителя послышалась жалостливая нотка. – А мне избу поправить надо, валится. Поделим добром, а? – продолжал он уговаривать Назара.

– Добром и говорю: тебе лошади, мне деньги, – сердито ответил тот. – Езжай к Селивану на заимку, там скроешь коней.

– Твой Селиван такой же жила, как и ты, – угрюмо произнес Василий. – Стало быть, не дашь?

– Нет.

В поросли тальника блеснул нож.

«Убил, должно, окаянный!» – Никита от волнения подался вперед и чуть не свалился с обрыва.

Вскоре он увидел Василия, который, цепляясь свободной рукой за кусты, с трудом карабкался вверх. Шел он точно пьяный. Часто останавливался и дышал тяжело.

«Похоже, топором его старый ударил, прихрамывает», – пронеслось в голове Никишки.

Выбравшись из оврага, Василий опустился на землю и, с усилием стянув с правой ноги сапог, опрокинул его голенищем вниз. Показалась струйка крови.

Отбросив мокрую портянку, грабитель чуть слышно прошептал:

– Жилу рассек проклятый. – Лицо Василия было мертвенно бледно. – Жить, говорил, будешь не хуже лавочника. А теперь? – тусклые глаза Василия остановились на шкатулке. – Наказал господь, – перевернувшись на бок, он затих и, казалось, уснул.

В лесу стояла мертвая тишина. Только на противоположной стороне оврага, скосив глаза на притаившегося Никишку, бойко ругалась неугомонная сорока. Маляр пополз к месту, где лежал Василий. Возле него, блестя жестью, лежала шкатулка. Страх перед грабителем прижимал Никишку к земле. Спрятавшись за старый трухлявый пень, он стал выжидать.

Вскоре Василий, обхватив ствол дерева, сделал попытку подняться с земли, но тотчас же бессильно опустился на траву.

«Кончается», – промелькнуло в голове Никишки. Маляр метнулся к шкатулке и, схватив ее, воровато оглядываясь, помчался через кусты. Выбрав укромное место, Никишка закопал богатство Косульбая в землю.

…Прошло три дня, как был убит Косульбай. По улицам Челябинска носились газетчики, выкрикивая:

– Лесная драма! Зверское убийство скотопромышленника Косульбая! Тела грабителей найдены.

Глава 2

Был день троицы 1908 года. В небольшом богатом Марамыше Оренбургской губернии ударили к ранней обедне. Звуки колокола тихо плыли над котловиной, где был расположен город, над базарной площадью, над рекой, окраинами и замирали где‑то далеко на полях. От земли шел пар. Плотной пеленой он закрыл городскую слободку, где жили лабазники, купцы, мукомолы и городская знать, скрыл их каменные и крестовые дома, пузатые амбары и, поднявшись до вышки пожарной каланчи, пополз по увалу, охватывая крепкие дома ямщиков, избы горшечников и пимокатов. Гонимый легким ветерком, туман повис над оврагами, по краям которых стояли наспех сколоченные лачуги пришлых людей. Жила в них голь перекатная без роду и племени. Редкое лето здесь не случалось пожара, и каждый раз, точно грибы в замшелом бору, у оврагов вырастали харчевни и притоны. Порой по ночам прорывался истошный крик: «Караул! Убивают!». И, прислушиваясь к нему, степенные горожане, испуганна крестясь, сползали с теплых перин, торопливо ощупывали оконные засовы и дверные крючки. Тишиной и довольством веяло от южной окраины города, где жили богатые кожевники и владельцы салотопенных заводов. Только у реки, на задах, точно дряблые опенки, прижавшись друг к другу, стояли избы мастеровых. Запах прокисших овчин и шерсти смешивался здесь с запахом гнили, отбросов скотобоен, в которых возились вялые, рахитичные дети рабочих.

Заштатный город Марамыш издавна славился на все Зауралье своими хлебными базарами, сотни тысяч пудов шли через него из Степного Тургая. Зерно пересыпалось из узких крестьянских мешков, широких чувалов в обширные амбары хлеботорговцев и по санному пути отправлялось в горы. Три дороги, точно тонкие змейки, вились через Марамыш. Первая шла из Тургая, пересекала Троицк и выходила через город к маленькой железнодорожной станции. Вторая легла через башкирские земли, ныряла в густые перелески, петляла по‑богатым заимкам и, теряясь по деревням и селам Челябинского уезда, круто спускалась с увала в Марамыш. Оторвавшись от берегов спокойного Тобола и пробежав по казачьим станицам, протянулась к городу третья дорога.

Ярмарки были богатые. Из Екатеринбурга и Каслей везли чугунное литье, из Ирбита и Шадринска – щепной товар, из Канашей – обутки, из казахских стойбищ гнали скот; скрипели двухколесные арбы, и с веселым перестуком опускались в котловину парные брички с хлебом степных хуторян.

Богатый хлеботорговец Никита Захарович Фирсов проснулся не в духе. И было отчего. Уехавшие вчера монашки из челябинского женского монастыря, дородная мать Капитолина и бойкая послушница Евфросинья, выклянчили у жены две трубы самого тонкого холста. Накануне отъезда они взяли без спроса у работника Проньки плетеные ременные вожжи и не заплатили за недельный постой.

– Нахлебницы христовы. Поклонами отделались. Тьфу! Чтоб их холера взяла, – кряхтя, Никита вылез из‑под одеяла и, почесав бок, подошел к зеркалу.

С зеркала на него глядело узкое, продолговатое лицо, серые беспокойные, пронизывающие глаза, тонкий хрящеватый нос, бледные поджатые губы, за которыми скрывался ряд мелких хищных зубов.

Никита отошел от зеркала и, обругав еще раз уехавших монашек, резким движением распахнул окно.

– Куда черти Проньку унесли, – высунувшись из окна, Фирсов, как сыч, завертел головой, оглядывая широкий двор.

Работника не было.

– Василиса, – крикнул он жене на кухню, – пошли стряпку за Пронькой, должно, в малухе[2] сидит, лешак, да найди мою гарусную рубаху.

– Ладно, а рубаху‑то сам достань, лежит в сундуке, в левом углу сверху. У меня руки в тесте.

– Я тебе что сказал? – Никита отошел от окна и, зло посмотрев на жену, дернул себя за жиденькую бородку. – Чуешь?

– Ты что, не с той ноги встал, что ли? – обтирая руки о фартук, спросила с порога жена и сердито сдвинула брови.

Это была рослая красивая женщина из старой кержацкой семьи Вершининых, заимка которых стояла на берегу Тобола. Василиса вышла замуж за Никиту тайком от родителей, когда тот малярил в отцовской молельне.

В молодости Фирсов долгое время куражился над работящей женой и часто попрекал ее старой верой. Женщина терпеливо сносила обиды и родителям не жаловалась. Когда родился первый сын, старик Вершинин послал своего человека в Челябинск, где жили в то время молодые, с наказом, чтоб приехала дочь с мужем и внуком на заимку. Встретил он их с высокого крыльца сердитым окриком:

– На колени!

Двор был широкий и весь выложен камнем. Молодые от самых ворот до отцовского крыльца ползли на коленях к грозному старику. Держа на руках новорожденного Андрейку, Василиса ползла с трудом. Мешала длинная юбка, и, подправляя ее на ходу, она со страхом приближалась к отцу. Никишка, сунув стеженый картуз подмышку и опустив хитрые глаза в землю, успевал оглядывать вершининские амбары и навесы, под которыми стояли крашеные брички и ходки. «Хорошо живет старый чорт, не пополз бы, да, может, благословит что‑нибудь на приданое. Да и на «зубок» Андрейке даст». Со старинной иконой вышла мать Василисы. Когда молодая пара приблизилась к крыльцу, Вершинин, не торопясь, сошел со ступенек и огрел Никишку плетью. Маляр поежился от удара и, уставив на старика плутоватые глаза, произнес:

– Простите, тятенька.

Второй удар плети пришелся по спине Василисы; чуть не выронив сына из рук, она залилась искренними слезами:

– Прости, родимый батюшка!

Вершинин отбросил плеть и, подняв дочь на ноги, сказал с суровой лаской:

– Бог простит. Поднимайся, – кивнул он все еще стоявшему на коленях маляру. Никишка вскочил на ноги и, ударив себя в грудь, преданно посмотрел на богатого тестя:

– Богоданный тятенька! В жисть не забуду вашей милости.

– Ладно, ладно, не мети хвостом.

Благословив дочь и зятя иконой, старики вместе с молодыми вошли в дом.

Вечером подвыпивший Вершинин говорил Никишке:

– Вот что, зятек, болтаться тебе в Челябе по малярному делу нечего. Толку от этого мало, да и нам, старикам, иметь такого зятя срамно. Думаю определить тебя к хлебной торговле. Есть у меня тысяч пять хлебушка. И начинай помаленьку. Дом и амбары я тебе уже приглядел. Съезжу ужо сам, поговорю с Феклой Алексеевной Пережогиной. Двоюродной сестрой она мне приходится.

Через неделю Никишка катил в Челябинск на ямщицкой тройке. Василиса с сыном осталась у стариков.

Приехав в город, маляр на радостях закутил и, расхваставшись перед прасолами о своем будущем богатстве, был выброшен ими из харчевни, как брехун. Случай в бору помог Никишке. К капиталу тестя он приложил богатство Косульбая и умело повел хлебную торговлю. Но чем больше Никита богател, тем сильнее была тяга к наживе.

В один из летних дней из ворот старого полуразвалившегося дома, стоявшего в центре торговой слободы, где обычно был хлебный базар, вышла, опираясь на клюшку, древняя старушонка, закутанная, несмотря на жару, в полинялую кашемировую шаль, порыжелое старомодное пальто, воротник которого хранил еще следы бархата. Выйдя на улицу, старуха повертела трясущейся головой по сторонам и прошамкала стоявшему рядом с ней мужчине:

– Веди, Никитушка, к нотариусу, сроду у него не была, а вот на старости пришлось.

– Сходим помаленьку, – ястребиные глаза ее спутника окинули безлюдную улицу. Взяв старушонку под руку, Никита Фирсов не спеша зашагал в конторе нотариуса.

Вечером городок облетела новость. Фекла Алексеевна Пережогина, дом и амбары которой стояли на базарной площади, продала все свое недвижимое имущество челябинскому мещанину Никите Фирсову на условиях, от которых ахнули даже такие прожженные плуты, как мельник Степан Широков и бойкий краснорядец Петр Иванович Кочетков.

– Ведь ты подумай, кум, – сокрушался мельник, – как ловко обвел старуху этот самый Фирсов. А? В купчей у них сказано, что обязуется прокормить Феклу до самой ее смерти и похоронить, а жить‑то старой карге, прости господи, осталось без году неделя. А? Можно сказать, из‑под самого носа кусок выхватил. Да ведь я еще лонись этой самой кикиморе четыре тысячи за одно только место давал. Думал, снесу дом, поставлю новый. А тут на тебе, – Широков развел руками. – Остались при пиковом антиресе.

– Тут, видишь, какое дело, – заговорил проныра Кочетков. – Слышал я, что Фекла Алексеевна приходится двоюродной сестрой старику Вершинину, тобольскому кержаку. А этот самый Никита Фирсов его зять. Стало быть, дело тут семейное, – вздохнул Петр Иванович.

Вскоре новое событие всколыхнуло Марамыш.

Никита Фирсов на месте старой пережогинской развалины построил двухэтажный дом, каменную кладовую и амбары. Говорили, что тут не обошлось без денег богатого капельского мельника и коннозаводчика Иваницкого, который давно зарился прибрать к рукам хлебный рынок Марамыша. Хлеботорговцы стали косо поглядывать на нового жителя.

И вот однажды, когда были убраны леса с фирсовского дома, в субботу рано утром Никита Фирсов вышел на хлебный базар. Солнце только что выглянуло из‑за ближнего бора, осветило базарную площадь, длинный ряд возов, приехавших крестьян.

Первым заметил нового покупателя отставной унтер‑офицер Филат Скачков, на обязанности которого было следить за порядком на рынке. Филат сидел по обыкновению на крылечке мельниковского дома. По неписаному среди хлеботорговцев закону первым открывал хлебный рынок Степан Широков. Он и назначал цену на зерно. Попробуй пикни кто из конкурентов, – задавит, по миру пустит, и мужикам не сдобровать.

Посасывая трубку, унтер, как сытый кот, потягивался на ступеньках крыльца, зорко поглядывая на молчаливых мужиков, понуро сидевших на возах. Думы их были тревожные.

– Прибавят купцы или не прибавят? – гадали хлеборобы, поглядывая на широковский дом. – Староста с налогами покою не дает. Лавочнику платить надо, что с зимы забрано. Не житье, а чистая му́ка.

– Вот ведь не выходит, – говорит сутулый невысокий крестьянин, – чаевничает с приятелями, а тут жди. Время‑то какое, на пашне бы надо быть.

– Почем? – прервал речь крестьянина вопрос незнакомого человека, который, запустив руку в пшеницу, разглядывал ее крупные зерна.

– Сорок копеек, – неуверенно ответил мужик.

– Сыровата. Даю без двух. Степан больше тридцати пяти не даст, – говорит купец, отрывая листок из своей книжки. – Вези вон к тому дому, – показал он на новый дом Фирсова.

Обрадованный крестьянин взялся за вожжи.

– Продал? – спросили его с соседнего воза.

– По тридцать восемь за пуд, – направляя коня на дорогу, ответил тот. Вскоре длинный ряд подвод потянулся к каменной кладовой Никиты Фирсова.

Скрип телег, оживленные голоса мужиков вывели унтера из состояния полудремоты. Он вскочил на ноги, поспешно спустился со ступенек крыльца. Увидев нарушителя базарных порядков, твердым солдатским шагом направился к нему.

– По какому праву?! – спросил он, грозно хмуря седые брови.

Незнакомый человек, выписав мужику бумажку, медленно повернулся к унтеру.

– Отойди, служивый. А Степану скажи, – голос незнакомца стал жестким, – на хлебном базаре Никита Фирсов объявился.

Вскоре хлеботорговцы почуяли в Никите хитрого и опасного врага.

– Боюсь я его, – признался однажды своим приятелям богатый землевладелец Павел Иванович Ощепков, – и, вздохнув, продолжал: – Сижу как‑то раз дома, читаю псалтырь, в комнате никого. Стало смеркаться. Поднялся только зажечь лампу, гляжу, а он стоит за моей спиной, точно нечистый, и скалит зубы. «Напугал, поди, говорит, тебя, Павел Иванович?» А у меня руки трясутся от страха. Да как ты, мол, попал сюда? «Обыкновенно, говорит, через дверь». А сам так и сверлит глазами.

– Змей скользящий, – прохрипел сидевший у Ощепкова владелец трех салотопенных заводов Яков Елохин.

– А намедни пришел он в собор, – дополнил церковный староста. – Взял на двадцать копеек свечей, зажег перед святыми иконами, не успели, слышь ты, за здравие царствующего дома пропеть, как он дунет на свечки‑то и огарки в карман. Жи́ла!

– Да и сынки‑то не лучше, – вмешался в разговор владелец мануфактурного магазина Петр Иванович Кочетков. – Старший‑то, Андрей, все графа Толстова под мышкой таскает. А младший, и не говори, бесшабашная головушка растет. Прошлый раз еду по башкирской деревне Могильно. Гляжу, из ихней мечети народ вывалился и галдит. Подъезжаю: «В чем дело?» Оказывается, Сергей, сын Никиты, достал где‑то пархатого поросенка и подбросил его к ихней молельне. Ну махометы, известно, свиней не любят – и взяли в колья эту нечисть. А Сергей вертится тут на коне верхом и гогочет. Поманил его к себе. Пошто, мол, озоруешь? Осерчают и тебя в колья возьмут. А он уставил на меня глаза и говорит: «Да ты што, Петр Иваныч, неуж под защиту не возьмешь?» А потом, слышь ты, поднял коня на дыбы да как рявкнет: «Хошь, говорит, суконное рыло, к тебе в коробок конем заеду?» Таких отчаянных я еще не видел, – покачал головой Кочетков.

То, что говорили про сыновей Фирсова, было в известной доле правдой.

Старший сын Андрей учился в инженерном училище в Петербурге. Это был крепко сложенный молодой человек, не по летам вдумчивый и серьезный, со светлоголубыми глазами, с мягкими чертами лица, унаследованными от матери.

Второй сын Сергей был годом моложе Андрея и являлся полной противоположностью своему брату. Порывистый, забияка и гармонист, он не боялся ходить по Горянской слободке, парни которой были в постоянной вражде с городскими. Лицо младшего Фирсова можно было бы назвать красивым, если бы его не портили густые, как у отца, сросшиеся у переносицы брови. Когда Сергей смеялся, они поднимались вверх, точно крылья хищной птицы. В его легкой, почти неслышной походке, гибкой фигуре чувствовались легкость и сила, которой особенно гордился отец.

– В меня парень растет, в обиду себя не даст, – не раз говорил Никита жене. – А от того книжника помощи ждать нечего, – вспоминал он про старшего сына. – Со студентами да с ссыльными компанию водит.

Василиса Терентьевна вздохнула:

– Каждому своя планида.

– Достукается до острога, и вся тут планида, – отрезал отец.

– Женить бы надо. Может, образумится, – тихо сказала жена.

– Хватилась, матушка, – язвительно пропел Никита, – у него в Качердыкской станице краля есть. Того и гляди, что поженятся и нас с тобой не спросят.

– Кто такая?

– Дочь казачьего фельдшера Степана Ростовцева. Учительница.

Супруги немного помолчали.

– Слава богу, у Сергея этой дури нет. – Заложив руки за спину, Никита стал расхаживать по комнате. – На него вся надежда. Дело становится большое, а я стареть начинаю.

– А как с Агнией? – напомнила жена про дочь.

– Что Агния? Кончит ученье – и нет девки в доме, – ответил Фирсов и, приблизив лицо к жене, тихо сказал: – Примечаю я, что Дарья Петровна Видинеева шибко к Сергею льнет. Ведь ты подумай, паровая мельница у ней, десятин шестьсот земли, леса сколько, магазин в городе.

Василиса вздохнула:

– Не ровня она ему. Ей, поди, лет под тридцать, а Сергей только в годы выходит.

Никита подскочил как ужаленный.

– Тетеря ты сонная, – зашипел он на жену. – Ведь Дашка‑то полгорода купить может, а ты заладила: не молодая, да не пара. А я тебе скажу, дура ты стоеросовая, что лучше этой пары на свете не найдешь. Ежели бы Дашкин капитал к рукам прибрать, можно такое дело поставить, что все Зауралье ахнет. В Верхотурье Лаптевские заводы так тряхну, что братья не очухаются до второго пришествия. Все паровые мельницы от Челябинска до Зауральска молоть мой хлеб заставлю. Да ежли поприжать Петьку Смолина да Дулаева, кто против меня устоит, а? – Приблизив к жене побледневшее, с хищным оскалом лицо, Фирсов зловеще прошептал: – Дай только время, – все Зауралье заставлю на карачках ползать.

Василиса испуганно отодвинулась от мужа. В эту минуту он был страшен.

Дом Фирсова стоял против базарной площади, недалеко от церкви Петра и Павла. Со стеклянной террасы хорошо была видна заречная часть города с кожевенными и пимокатными заводами, кособокими избами мастеровых и густым сосновым лесом, среди которого петляла мелководная речушка.

На площади через дорогу от фирсовского дома стоял памятник Александру. За ним длинными корпусами протянулись торговые ряды и низенькие церковные амбары. Дальше шли богатые дома Широковых, Кучеровых, Савельевых и Кочеткова. На перекрестке двух улиц, в саду, за чугунной решеткой из каслинского литья, виднелось белое двухэтажное здание купеческой вдовы Дарьи Видинеевой.

Глава 3

Как‑то во двор Никиты Захаровича зашел незнакомый человек. Одет он был в старый пиджак, через прорехи которого висели скатанные, точно войлок, клочья серой ваты. Ноги странника были обуты в порванные бахилы[3], из которых торчали грязные пальцы и концы портянок.

Кудлатую голову пришельца прикрывала монашеская скуфейка. От фигуры незнакомца веяло здоровьем и силой. Был он широк в плечах и могуч. Окинув взглядом окна верхнего этажа в надежде, что его заметят хозяева, странник уселся на ступеньки крыльца. Стоял полдень. В доме Фирсова после сытного обеда все опали крепким сном. Лишь на кухне гремела посудой недавно взятая из деревни стряпка Мария. Увидев бродягу, она закрыла дверь на крючок.

«Варнак, наверно. Ишь, рожа‑то как у разбойника. Как бы не стащил что, – пронеслось у нее в голове. – Проньку лешак на сеновал затащил, дрыхнет, – подумала она про работника. – Турнуть этого мошенника некому». Прислонившись к подоконнику, Мария стала наблюдать за незнакомцем.

Тот зевнул и, перекрестив рот, не торопясь вынул из кармана холщовых брюк берестяную коробочку. Постучал пальцем по крышке и, открыв, вынул щепоть истертого в порошок табаку. Втянул его со свистом в широкие ноздри приплюснутого носа и, смахнув с усов зеленую пыль, раскрыл рот. Вскоре во дворе послышалось оглушительное «ап‑чхи».

Проходивший недалеко от крыльца петух с испуга подскочил на месте и сердито покосился на пришельца. Чихнув еще раз, бродяга спрятал коробочку и передвинулся в тень.

– Во здравие чихаете, – вышедший на крыльцо Никита Захарович с усмешкой посмотрел на бродягу.

– Благодарствую, – пробасил тот и не спеша поднялся на ноги.

– Вы и есть владыка дома сего?

– Что нужно? – сухо спросил Фирсов.

– В писании сказано: просящему у тебя дай, от хотящего не отвращайся. – Весело блеснув хитроватыми карими глазками, бродяга добавил: – Живот мой пуст, как турецкий барабан. Покорми.

Никита Захарович с любопытством посмотрел на пришельца. «Должно, пропойный монах», – подумал он и спросил:

– А ты кто такой будешь?

– Аз есмь человек, – уклончиво ответил тот и, помолчав, добавил с деланой грустью: – Лисицы имеют норы, птицы гнезда, а человеку негде приклонить голову.

– Ну заходи, работница покормит. Ты что, из духовного звания? – спросил Никита.

По лицу незнакомца пробежала легкая тень.

– Челябинской епархии бывший дьякон. Окончил духовную семинарию, знаю латынь и бранные слова на всех языках мира.

– Служил? – спрятав улыбку, продолжал расспрашивать Фирсов.

– В Косулинском приходе. За усердное поклонение Бахусу, за совращение сорокалетней отроковицы, сиречь блуд, вылетел с церковного лона в три счета, – весело ответил пришелец.

– Имя?

– Никодим Федорович Елеонский, имею от духовной консистории направление в чертоги Вельзевула и гражданский паспорт. – Расстрига вытащил из‑за пазухи помятый документ и подал его Никите.

– Ладно. Иди на кухню. Скажу стряпке, чтобы покормила, меня подожди, скоро вернусь, – отрывисто бросил Никита и поднялся наверх.

«Этого кутейника надо поближе посмотреть. Может пригодиться, – подумал он. – Андрей не торговец, Сергей еще молод. За мельницей смотреть надо, да и с хлебом забот немало. Одному не управиться. Пускай поживет, посмотрю. Для испытки пошлю сначала на мельницу, а потом с Сергеем на ярмарку в Троицк.

Через полчаса Фирсов спустился вниз, но расстриги на кухне не было.

– Подала ему миску щей, калачик положила – смял, исшо просит. «Давай, говорит, красавица, мечи, что есть в печи». Подала каши, съел, перекрестил лоб, выпил полтуеса квасу, сгреб подушку и ушел, – пожаловалась Мария хозяину.

– Куда? – поспешно спросил Никита.

– В кладовку, спать. Я ему кричу, что там крынки с молоком стоят, а он: «Наплевать мне, говорит, на твои крынки, что я кот, что ли. Не вылакаю. А хозяину скажи, чтоб меня не тревожил. Высплюсь – сам приду».

– Ладно, пускай дрыхнет, – махнул рукой Никита. – А когда проснется, пошли ко мне.

Проходя через сени, Фирсов услышал богатырский храп Никодима и покачал головой:

– Спит пропойная головушка и забот мало.

Через час, сопровождаемый любопытными взглядами домочадцев, Елеонский, вместе с хозяином, вошел в маленькую комнату, которая служила Фирсову кабинетом.

– Вот что, Никодим…

– Федорович, – подсказал тот.

– Никодим Федорович, дело, как ты знаешь, у меня большое. Надежных людей мало. Поживи пока у меня. Поглянемся друг другу и поведем дело вместе. А как начнешь дурить, пеняй на себя, не маленький. Сколько лет?

– Сорок восьмой, – ответил расстрига. – Вот только как насчет моих риз, ветхие стали, – сказал Никодим, оттянув рукав грязной рубахи.

– Правда, – продолжал он, – в писании бо сказано: что смотрите на одежды свои? Поглядите на полевые лилии, как они цветут, не ткут, не трудятся, – расстрига усмехнулся и почесал грязной пятерней затылок. – Насчет лилии сказано правильно. А в жизни бывает так: оделся в пальто с котиковым воротником – Иван Иванович; а переоделся в рваную шубенку – Ванька сукин сын.

– Ладно, – перебил его Никита. – Сегодня же получишь новую одежду. Скажу, чтоб выдали. В баню сходишь, – сказал он, глядя на грязные руки Никодима. – Жить будешь во флигере. Там одну половину занимает мой старый приказчик Вотинов, вторая – свободна. Ты семейный?

– Вдов, – Елеонский опустил голову. – Через это и свернул с пути праведного, – вздохнул он.

На следующий день Мария, увидев расстригу, ахнула. Никодим был одет в просторную гарусную рубаху, опоясанную крученным из шелка поясом, в плисовые шаровары и новые яловые сапоги со скрипом.

– Ну вот теперь на человека похож, – оглядывая своего будущего помощника, сказал довольный Никита и повел расстригу к семье.

Двухэтажный дом Фирсова имел несколько комнат. Внизу была кухня и небольшой закуток для работницы. Наверх шла узкая витая лестница, которая выходила на женскую половину дома – к Василисе Терентьевне. Нижний этаж разделяла каменная стена, за ней вправо находилась просторная кладовая, где хранилось хозяйское добро.

Со двора вход в кладовую закрывался низенькой массивной дверью, висевшей на кованных из железа петлях.

Парадное крыльцо было выложено плитами чугунного литья. Широкая лестница с блестящими, покрытыми лаком перилами поднималась на стеклянную веранду, с которой хорошо была видна заречная часть города.

Никодим вместе с хозяином вошел в столовую и бросил беглый взгляд на обстановку. Стены были оклеены голубыми обоями, над обеденным столом, накрытым белоснежной скатертью, опускалась массивная люстра с позолоченными купидонами. По углам и возле окон стояли кадки с фикусами, олеандрами.

– Прошу любить и жаловать – моя старуха, – похлопал Никита сидевшую за самоваром жену, – большая чаевница.

– Значит, мне компаньенша. – Елеонский сделал учтивый поклон хозяйке и подал ей руку.

– А это мой младший сынок, – показал Фирсов взглядом на стройного юношу, который был занят разговором с миловидной девушкой, повидимому сестрой. Сергей поднялся со стула.

– Достойный представитель дома сего, – оглядывая молодого Фирсова, произнес довольный расстрига. – Ну, будем знакомы, – и энергично пожал руку Сергея.

Никита повернулся к девушке.

– Дочь, Агния.

Девушка неохотно подала руку. Ее губы дрогнули в чуть заметной усмешке и, свысока оглядев гостя холодными красивыми глазами, она повернулась к брату.

«Пустоцвет», – подумал недружелюбно расстрига и опустился на стул.

За чаем он разговаривал мало и был сдержан. Сергей украдкой поглядывал на пришельца. «Здоровенный дядька. Наверное, конный барышник».

Выпив три стакана чаю, Елеонский простился с хозяевами и ушел к себе во флигель.

– Кто это, папа? – спросил Сергей вслед Никодиму.

– Бывший дьякон. Окончил духовную семинарию. Мой будущий помощник, – слегка барабаня пальцами по столу, ответил отец.

– А я думал, конный прасол.

– Настоящий опричник с картины. Ему бы с алебардой стоять у лобного места, – поморщилась Агния. – Лицо, как у Малюты Скуратова, – добавила она.

– Да, пожалуй, этот дядька если давнет кого, дух вылетит, – Сергей подошел к отцу. – Где ты его взял?

– Сам пришел. Да в таком виде, что срамота смотреть.

– Пьет, наверно? – заметила Василиса Терентьевна.

– Похоже, гулеван, – ответил Фирсов, – посмотрю, что будет из него дальше. Думаю отправить его на первых порах на Тобол. Там что‑то не ладится с мельницей, да и с подвозом хлеба стало плохо. – Поднявшись со стула, Никита зашагал по комнате. Выждав, когда из комнаты ушла Агния, он круто повернулся к сыну и отрывисто спросил:

– Где вчера был?

Сергей опустил голову.

– Мать, выйди, – кивнул жене Никита. – С парнем мне поговорить надо. – Василиса Терентьевна убрала посуду со стола и закрыла за собой дверь.

– Что молчишь, отвечай?

– Играл на гармошке горянам, – смущенно произнес младший Фирсов.

– Вот что, играть‑то играй, да не заигрывайся, знаю, кто тебя манит – Устинья. Хотя и живут ее родители в достатке, но ямщик всегда останется ямщиком. Запомни раз и навсегда.

Сергей отвернулся от отца и подошел к окну.

– Сходил бы ты как‑нибудь к Дарье Петровне, посидел бы у ней вечерок, – вкрадчиво произнес Фирсов. – И то прошлый раз поминала о тебе.

– А что мне у ней делать? – произнес недовольно Сергей. – В хозяйственных делах я ей не помощник.

Никита погладил бородку и опустил хитрые глаза на пол.

– Об этом она со мной, слава богу, советуется. Вот только насчет каких‑то бумаг просила тебя зайти. В грамоте я не силен, а другим она не доверяет. Зайдешь?

– Ладно. Скажи, что буду в воскресенье, – неохотно ответил Сергей.

Никита привлек сына к себе:

– Тебя, дурачок, берегу. С Дарьей‑то поласковее будь.

– Хорошо, – твердо произнес младший Фирсов, – а Устиньей ты меня, папаша, не попрекай, может, люба она мне, – Сергей смело посмотрел отцу в глаза.

Глава 4

Весна 1909 года была дружной. Незадолго до пасхи растаял снег, и яркие лучи весеннего солнца ласково грели землю. Распускалась верба. По обочинам дорог важно шагали грачи и, поднявшись в воздух, наполняли поля веселым криком.

В один из апрельских <

12 3 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒