ВНИМАНИЕ! 8 страница

Шемет поднялся на ноги.

– Недолго им придется хозяйничать, – заявил он твердо.

– Долго недолго, а власть опять богатеи взяли, – заметил Истомин. – Сил пока маловато. Может, подойдут казаки с фронта, тогда поговорим с комитетчиками. – Подумав, он добавил: – Надо съездить в Марамыш к Русакову.

– Это тот, о котором говорила Христина Ростовцева? – спросил Евграф.

– Да.

– Что ж, съездим, – согласился Истомин.

С неделю тому назад, возвращаясь с фронта через Троицк, Евграф с Шеметом завернули по пути в Качердыкскую станицу к Степану Ростовцеву. Самого хозяина в тот день дома не было, и фронтовиков встретила Христина. Из разговора с ней они узнали, что в Качердыке и в Уйском в станичных комитетах правят богатые казаки. Уездный комиссар Временного правительства приказал сформировать ударный эскадрон из надежных казаков. Часть из них на днях отправлена в Марамыш для охраны меньшевистского Совета.

– На нашу помощь пускай не надеются, – решительно заявил Шемет. – Испытал я эти порядки еще на фронте. Хватит.

Узнав из дальнейшей беседы о настроении гостей, Христина повела с ними разговор смелее.

– В Марамыше организован уездный комитет партии большевиков. Председателем избран старый подпольщик Григорий Русаков. Не мешало бы вам побывать у него, – заявила она фронтовикам.

Шемет переглянулся с Евграфом.

– Как твое мнение?

– Согласен, – ответил тот.

Переночевав у Ростовцевых, Истомин с Василием двинулись к своей станице.

Глава 35

Вскоре Евграф с Василием выехали в Марамыш. Просилась и Устинья, но отговорил Лупан.

– На ходке не проехать – бездорожье, к седлу непривычна, вот обсохнет маленько земля, и съездишь.

Устинья проводила мужа до моста и крикнула ему вслед: – Поскорей приезжай! – и повернула обратно к дому.

Устинья работала в огороде, помогая свекру укладывать навоз для огуречных гряд.

Бросив на гряду несколько навильников, молодая женщина задумалась.

На миг промелькнуло исхудавшее лицо мужа, и точно из далекого тумана выплыл облик Сергея. Зимними ночами, которым, казалось, не было конца, он неотступно стоял перед ней. Она его ненавидела и вместе с тем рвалась к нему. Ждала мужа, думала, все пройдет, забудется, а выходит нет.

Прошлым летом, когда она гостила у родителей, к Настеньке Черновой забежала фирсовская стряпка Мария, которая приходилась Настеньке дальней родственницей. В это время Устинья была у своей подруги. За чаем женщина рассказала про семейные дела своих хозяев.

– Сам стал шибко лютовать и часто скандалил с Сергеем, который требовал раздела. Василиса Терентьевна все по монастырям разъезжает. Похудела она сильно и часто плачет. – Наклонившись к уху Настенькиной матери, Мария зашептала: – Примечаю, что Дарья вино начала хлестать, в монопольку тайком от Сергея не раз меня посылала. С мужем‑то у ней нелады. Как бы не свихнулась совсем умом‑то.

– Не ходи сорок за двадцать. Когда шла за молодого, что думала? – покачав головой, хозяйка налила гостье чашку чая.

– А тот, стратилат‑то, – заговорила Мария про расстригу, – Сергея‑то шибко жалеет, ходит за ним, точно нянька. Когда и на куфню ко мне заглядывает, – кончики ушей Марии порозовели. Выболтав свою тайну, стряпка тут же поправилась: – Все больше насчет еды.

В воскресенье Устинья увидела Дарью Видинееву в церкви. Одетая все так же пышно, с накинутой на голову черной косынкой, из‑под которой выбивался серебристый локон, жена Сергея тихо молилась, устремив неестественно блестевшие глаза на икону. Когда‑то властное, красивое лицо поблекло, и вся ее фигура казалась расслабленной, вялой и безжизненной.

«Неладно живут они с Сергеем», – выходя из церкви, подумала Устинья, направляясь к дому родителей.

Перед отъездом она сходила на базар, чтобы купить свекрови на платье. Еще издали увидела Сергея.

Молодой Фирсов шел по улице, играя шелковыми кистями пояса. Шагал он легко и свободно, небрежно кивая головой на почтительные поклоны знакомых торговцев. Его гибкая, стройная фигура, резкие черты лица, мрачные глаза, блестевшие из‑под густых черных бровей, – говорили о необузданном и диком нраве хозяина.

Устинья зашла за угол магазина и проводила Сергея взглядом до тех пор, пока он не скрылся в толпе. Какое‑то тревожное чувство овладело ею и, даже приехав в Зверинскую, она долго не могла найти покоя.

Глава 36

Под вечер к Устинье забежала Анисья, жена Шемета, круглая, как шар, казачка с веселыми, озорными глазами, и, ойкнув, повалилась на лавку.

– На задней улице у Черноскутовых‑то что делается. Ой! Гос‑поди! – выкрикнула она и, закрыв ладонью пухлое лицо, закачалась, как маятник.

Устинья отбросила холстинку, через которую процеживала молоко, и подошла к охающей Анисье.

– Что случилось?

Рассыпая слова, точно горох, та зачастила:

– Степан с фронта пришел, а Васса, сама знаешь…

Устинья побледнела. Семью Черноскутовых она знала с тех пор, как вышла за Евграфа. Степан, который приходился ее мужу двоюродным братом, был взят на фронт прямо с лагерного сбора. За два года о нем ничего не было слышно. Писали станичники, что будто попал он в плен и был зарублен немцами по дороге в лагерь военнопленных. Потом про жену Степана Вассу пошли нехорошие слухи. Сам старик Черноскутов жалел сноху и не раз допытывался правды, но добиться так ничего и не мог. Зимой Васса родила. Кто был отец, никто не знал. Молчала об этом упорно и сама Васса, тихая, застенчивая, похожая на девушку, казачка. Бережно пеленала сына и, слушая, как он гулькал «у‑а, у‑а», была счастлива. Примирились и старики с появлением внука, и жизнь в избе Черноскутовых текла спокойно.

И вот, как гром с ясного неба грянул, – явился Степан. Переступил порог отцовской избы и, увидев зыбку, он, не снимая вещевого мешка и фуражки, выхватил шашку и одним взмахом перерубил толстый ремень, соединявший зыбку с очепом.

Зыбка грохнулась на пол, раздался плач ребенка. Яростно крикнув помертвевшей жене: «Сволочь!» – Степан выскочил из избы.

Вассу спрятали у старой бобылки Матвеевны на окраине станицы. Возле избы Черноскутовых стал собираться народ. Заглядывали в окна и, увидев тесно прижавшихся друг к другу стариков, молча качали головой и отходили на улицу. Вскоре показался пьяный Степан. Вышел он из‑за угла соседней улицы с обнаженной шашкой. Народ шарахнулся кто куда. Степан подбежал к отцовскому плетню и, взмахнув клинком, начал крошить плотно слежавшийся тальник.

Через полчаса он вяло опустился на сваленные колья и закрыл лицо руками. В избе было тихо. Любопытные казачки, прячась за углами домов, изгородью палисадников, не спускали глаз с неподвижно сидевшего Степана. Вскоре он снова вскочил на ноги, дико оглядел притаившуюся сотнями невидимых глаз улицу и, точно бешеный, начал рубить подпорки старой амбарушки. Полетели щепки, сверкнула искра, видимо, Степан ударил о толстый кузнечный гвоздь, и замшелая крыша сползла набок. Степан оторвал доску и начал часто хлестать дверь. Наконец, удары посыпались реже, Степан, видимо, ослабел. В это время, к ужасу казачек, на улице показалась Устинья. Шла она не торопясь, не спуская спокойных глаз со Степана. Казак, безотчетно взмахивая обломком доски, качнулся на предамбарье. Устинья смело подошла к нему и, обхватив с материнской нежностью голову фронтовика, притянула его к себе. Степан очнулся.

– Устиньюшка, се‑стри‑ца! – И надрывный, ноющий звук пронесся по улице: «ы‑ы‑ы!». За плетнями послышались всхлипывания, показалась на пороге избы сгорбленная горем мать, за ней, сутулясь и часто моргая красными веками, вышел отец. В тяжелый, точно звериный, вой Степана влились плачущие голоса женщин. Кто‑то догадался сбегать за Вассой. Прижимая к груди ребенка, с побледневшим лицом, она торопливо бежала по улице, на миг остановилась перед Степаном и произнесла со стоном:

– Прости!

Фронтовик привлек жену к себе.

Проводив семью Черноскутовых в избу, Устинья, вытирая слезы, пошла домой.

В ту ночь она спала плохо. Беспокоила судьба Вассы и Степана. Утром, чуть свет, она направилась к избе Черноскутовых, тихо открыла дверь и, увидев сидевшую у зыбки мать Степана, остановилась у порога. Старуха со счастливой улыбкой помаячила в сторону спящих в обнимку сына со снохой и тихо шепнула Устинье:

– Наладилось.

Довольная Устинья вернулась домой, подоила корову и погнала ее через мост к выгону. Возвращаясь обратно, она заметила, как с верхней улицы выехала группа вооруженных казаков и стала спускаться к реке. Устинья прижалась к перилам моста, пропуская всадников. Впереди ехал на рыжем жеребце Сила Ведерников, за ним Поликарп и еще несколько зажиточных станичников. У каждого за плечами была винтовка. Женщина проводила их взглядом, и, когда те повернули на дорогу, ведущую к Донкам, Устинья догадалась, что отряд Силы Ведерникова решил силой отобрать у донковских мужиков покосы, которые они захватили с неделю тому назад у казаков.

«Будет свалка», – подумала она с тревогой и, вбежав в дом, стала будить Лупана. Тот проснулся и, раздумывая, долго чесал бок.

– Не с кем ехать на выручку мужиков. Евграф с Шеметом в городе. В станице не больше двух‑трех фронтовиков, ну да, скажем, еще Степан. Однако попытаюсь. Кликни Назара.

Устинья бросилась бежать на Нижнюю улицу, где жил вернувшийся с фронта Назар Белостовцев.

Ехать в Донки согласился и Степан.

– Помочь мужикам надо, – седлая отцовского коня, сказал он Устинье. – Жаль, что вчера от пьяной дурости клинок затупил. Зазубрины есть, – виновато улыбнулся он.

Помолчав, Степан сказал с чувством:

– Спасибо, выручила, а то бы набедокурил, – и, подтянув подпругу седла, он легко вскочил на коня.

Лупан дал Степану винтовку Евграфа. Вскоре они все трое, проехав мост, направили коней крупной рысью. Впереди, пристроив старую пику, ехал Лупан.

Подъезжая к деревенской поскотине, они заметили большую толпу мужиков и баб, вооруженных кольями, железными вилами. У некоторых за поясом были видны топоры. Поскотина была закрыта. Со стороны дороги, у самых ворот, приподнявшись на стременах, что‑то кричал толпе донковцев Сила Ведерников.

Лупан повернул коня в объезд. Степан с Назаром последовали за ним. Заехав с противоположной стороны деревни, казаки пришпорили коней и понеслись по безлюдной улице.

Заметив мчавшихся во весь карьер трех казаков, толпа шарахнулась. Раздались крики: – Обходят! Стой!

Навстречу Лупану выбежал с винтовкой солдат, вскинул ее к плечу и крикнул:

– Стой! Не то стрелять буду.

Вынырнувший из толпы Ераско подбежал к солдату и ухватился за его винтовку.

– Не видишь, что ли. Это Лупан, с ним Назар, а третьего не знаю. Наши люди, – быстро заговорил он.

Получив неожиданную помощь, донковцы осмелели.

– Ну‑ко, слазь с вершины, толстопузый! – кричал какой‑то мужик Силе Ведерникову. – И не думай, покос все равно не отдадим.

– Самовольничать не позволю, – кричал, не слезая с седла, Сила. – Покосы и земли еще царем нам дарованы, косить не дадим.

– Давай‑ко отъезжай подальше от греха, – сказал ему подъехавший вплотную к воротам Лупан. – Не будоражь народ.

– Я с тобой еще поговорю в комитете, – погрозил ему нагайкой Ведерников.

– Отчаливай! – Степан начал открывать ворота. Обнажив шашку, он крикнул мужикам: – За мной, ребята!

Донковцы хлынули в проезд. Группа Ведерникова под напором толпы постепенно отходила от поскотины. Не спуская злобных глаз со Степана, Сила начал снимать с плеча винтовку.

– Спрячь винтовку, царский ублюдок! – яростно кричал Черноскутов.

Сила круто повернул коня к выкрикнул:

– Мякинники! Большевики!

– Колом его, кикимору!

– Старорежимник!

Ведерников поскакал от ворот. Отчаянно ругаясь, он погрозил кулаком:

– Я вам попомню, голь перекатная!

– Отчаливай!

В тот день, отстояв покосы, донковцы открыли собрание. Первым выступил Степан:

– Крестьянская беднота и трудовое казачество под руководством рабочего класса должны изгнать из комитетов приспешников буржуазии, установить Советскую власть. Это мы сделаем только при помощи партии большевиков.

Глаза 37

Евграф Истомин и Василий Шемет приехали в Марамыш поздно ночью.

Елизар с женой спали. На стук вышел незнакомый человек в кожаной тужурке и рабочих сапогах. Спросив, что им нужно, он пропустил приезжих в комнату, а сам ушел в боковушку, где жила когда‑то Устинья.

Проснулся Елизар и, увидев зятя, стал торопливо одеваться.

– Не ждали. Мать, а, мать, – потряс он за плечо спящую жену. – Вставай, Евграф приехал.

Женщина поднялась с постели и всплеснула руками:

– Евграф Лупанович, вот радость‑то!

Утром, за чаем, Евграф спросил тестя:

– Должно, ночью дверь нам открывал твой квартирант, Русаков?

– А вы откуда его знаете?

– Устинья говорила, – и, помолчав, Евграф продолжал: – Уж сильно она его хвалила. И в Качердыкской мы о нем слышали от дочери Степана Ростовцева.

– Спит он еще, наверное, – кивнул он на маленькую комнату. – Сейчас пойду, узнаю, встал ли.

Елизар вышел из‑за стола и направился к квартиранту.

– Здесь я, здесь, уже живой, – улыбаясь с порога, Григорий Иванович подошел к гостям и поздоровался. Провел по привычке рукой по волосам и, обратившись к Евграфу, спросил: – Значит, вы и есть муж Устиньи Елизаровны?

– Так точно, а это – мой товарищ, из одной станицы, – показал он на Василия.

Шемет крепко пожал руку Русакову и внимательно посмотрел на него. Крепко сбитая фигура Русакова, простое лицо рабочего, с коротко подстриженными усами, с гладко выбритым подбородком, спокойные движения, уверенный голос располагали к нему.

– Фронтовики? – Григорий Иванович бросил беглый взгляд на георгиевские кресты батуринского зятя и на Шемета.

– Вы строевик? – спросил он Шемета.

– Так точно. С Евграфом Лупановичем из одного полка.

– Он кавалер всех четырех степеней, – заметил Евграф, – Приказ уже был о его производстве в чин подхорунжего. Да вот с крестами‑то у Василия заминка вышла. Разжаловали за подстрекательство казаков к бунту. Чуть под расстрел не попал. Тут как раз революция.

Русаков, внимательно слушавший Евграфа, украдкой поглядывал на Шемета. Открытое, мужественное лицо казака, его военная выправка Григорию Ивановичу пришлись по душе, и он подумал: «Пожалуй, из него выйдет неплохой командир. Надо иметь в виду».

– Коммунисты?

Евграф отрицательно покачал головой:

– Оформляться было некогда. Домой торопился, – сказал он.

Василий вынул из кармана гимнастерки удостоверение члена партии большевиков, выданное одним из райкомов Петрограда.

Русаков бережно сложил удостоверение вчетверо и передал его хозяину.

– Сегодня приходите после обеда на партийное собрание, – и, назвав адрес, он поднялся из‑за стола. – Не прощаюсь, увидимся.

После чая гости пошли осматривать город.

– Давно не были, – одеваясь, сказал тестю Евграф, – да и обнов надо купить Устинье и старикам.

Марамыш изменился мало. На улицах стояли полицейские, но уже без формы. В купеческих магазинах шла бойкая торговля. Сохранились и старые вывески государственного казначейства, кредитного банка и земского присутствия. Попрежнему мелькали офицеры, чиновники и нарядно одетые дамы с собачками. В магазинах приказчики с красными бантами на груди учтиво называли покупателей господами и угодливо подставляли стулья богатым клиентам.

Купив на платья женам, Евграф с Василием вышли на улицу. Вскоре их внимание привлек широкоплечий, среднего роста мужчина в широчайших галифе из красного сукна, заправленных в голенища хромовых сапог, на которых звенели серебряные шпоры. На незнакомце была лихо заломленная кубанка. Огромный чуб закрывал низкий, покатый лоб, смуглое с узкими раскосыми глазами лицо было неприятно. На боку, поверх цветной шелковой рубахи, висела массивная, покрытая лаком деревянная кобура, из которой торчала рукоятка тяжелого парабеллума. Положив руку на эфес сабли, ножны которой были украшены богатой резьбой и инкрустациями, владелец роскошной сабли шел, слегка раскачиваясь на своих кривых ногах, привыкших, видимо, к седлу.

– Погоди, Василий, – приглядевшись внимательно к незнакомцу, Евграф воскликнул: – Да ведь это Пашка Дымов из станицы Озерной. Вот дьявол, смотри, как оделся, а? – продолжал Истомин. – Саблюку где‑то взял, пистолет офицерский прицепил, вот чучело гороховое. Эй, Пашка, постой! – крикнул он Дымову.

Услышав свое имя, тот поправил кубанку и повернулся на голос.

– Кто кличет? – расставив широко ноги, спросил он хрипло.

– Да протри ты глаза! Своих не узнаешь.

– Геть! – Дымов ударил рукой по ножнам сабли. – Какое вы имеете право так называть командира отряда анархистов? Башку снесу! – рявкнул он.

– Да ты што, башибузук, не узнаешь нас, што ли? – усмехнулся Евграф. – А еще однополчанин, – произнес он с укоризной.

Дымов огляделся по сторонам и, видя, что чужих близко нет, шагнул к казакам.

– Вы, ребята, так мой авторитет подорвать можете. Всякая контрреволюционная сволочь хихикать начнет. Я, брат, здесь их устрашаю, – Пашка самодовольно погладил свои жидкие усы и хлопнул по кобуре парабеллума. – В Самаре достал, а саблюка казанского мурзы. У одного богатого татарина в доме маленько пошуровал. Ну и взял на память. Пошли в пивную, – и видя, что те замялись, он продолжал: – Деньги здесь, брат, с меня никто не берет, – сказал он хвастливо.

– А где твои отрядники? – поинтересовался Евграф.

Пашка сдвинул кубанку на затылок, ухмыльнулся и покрутил пальцем в воздухе.

– Только вы, ребята, молчок. Я, брат, купчишек на бога беру. Стоит мне стукнуть в пивной кулаком по столу и гаркнуть: «Геть! Братва, по коням!» – так они, друг мой, эта самая неорганизованная масса, кто куда. Ну и пошла слава: у Пашки Дымова тысячный отряд. Живу, брат, во! – анархист выставил большой палец. – Может, вы запишитесь для почина в мой отряд, а? Вот бы стали орудовать, – протянул он, – мать честная! Все бы кадетики ползали передо мной, а?

– Нет, валяй уж один, нам не по пути, – и, сухо простившись с Дымовым, Евграф с Шеметом отправились к домику Батурина.

На партийное собрание они пришли на полчаса раньше. Сели недалеко от председательского стола и стали рассматривать присутствующих. Большинство собравшихся было в солдатских шинелях. На краю скамейки сидел молодой матрос и беседовал с двумя башкирами из соседней с Марамышем Сафакулевской волости. В глубине большой комнаты устроилась группа крестьян, приехавших из деревень. Были тут и рабочие с кожевенных и пимокатных заводов. Народ прибывал. В комнате стало тесно. Вскоре из маленькой соседней комнаты показался Русаков.

– Товарищи! – прозвучал его четкий голос. – На повестке дня у нас один вопрос: Апрельские тезисы вождя нашей партии Владимира Ильича Ленина.

В комнате стало тихо. Стоял май 1917 года. Теплый весенний ветер прошумел в палисаднике и ворвался в открытое окно.

Русаков говорил:

– Советы рабочих депутатов являются единственной формой революционного правительства, поэтому нам необходимо завоевать там большинство и тем самым изменить политику Советов, а через Советы изменить состав и политику правительства. Такова установка Ленина.

Евграф подтолкнул Василия и зашептал:

– Правильно ведь. У нас хозяином Сила Ведерников, в селах, где мы проезжали, в комитетах тоже сидят богатеи, – и, прислушиваясь к голосу Русакова, он оглянулся.

В комнате был слышен приглушенный шопот и отдельные слова:

– Точно! Правильно! Так!

– …Буржуазия будет крепко держаться за свои права. Наша задача сейчас заключается в полном отказе от поддержки Временного правительства. Нам нужно покончить с империалистической войной, которая выгодна лишь капиталистам, и вести борьбу за мир.

Среди фронтовиков началось движение. Евграф с Шеметом, чтобы лучше слышать Русакова, пересели к нему поближе.

– Только власть Советов может обеспечить мирную и радостную жизнь трудового народа. Мы, большевики, знаем, что борьба будет нелегкой, но мы победим! – Последние слова Русакова потонули в шуме рукоплесканий.

И, когда в комнате стихло, Григорий Иванович, передвинув стул, обвел взглядом сидящих.

– Я считаю, что нам нужно наметить практические мероприятия по ознакомлению с Апрельскими тезисами рабочих Анохинского кожевенного завода и бедноты сел и станиц Предуралья. Ваше мнение?

Истомин с Шеметом поднялись точно по команде.

– Мы хорошо знаем своих станичников, – заговорил горячо Василий, – поэтому, как коммунисты, беремся провести беседы в Зверинской, Уйской и Качердыке.

– Хорошо, – Русаков отметил карандашом что‑то на бумаге. – Ты, Епифан?

– Я выезжаю в Косулино и Долгую. По пути проведу собрание в Верхней Деревне.

– Так, – довольный Григорий Иванович вновь что‑то записал на своем листке. – К рабочим Анохинского завода я пойду, товарищи, сам, – заявил он присутствующим.

С собрания Русаков вышел вместе с Евграфом и Шеметом. Стояла глубокая ночь. Григорий Иванович не спеша расспрашивал казаков о жизни станиц и, уже подойдя к дому, сказал:

– Побываю как‑нибудь у вас.

– Обязательно приезжай. Поможешь наладить у нас партийную работу и посмотришь, как живем, – отозвался Шемет. Поднявшись на крыльцо, все трое вошли к Батурину.

Глава 38

Вскоре в Марамыш вернулись с фронта Епиха Батурин и его дружок Осип Подкорытов. Через неделю после их приезда явился Федотко. Вид его был грозен. Опоясанный пулеметными лентами, с двумя гранатами, висевшими по бокам, он на следующий день пришел в Уком к Русакову.

Григорий Иванович сидел в небольшой комнатушке и что‑то писал. Завидев на пороге матроса, он пригласил его войти.

– Садись!

Русаков отложил бумагу. Федотко шагнул к столу и, вытянувшись во фронт, козырнул:

– Младший канонир Балтийского флота Федот Осокин явился в ваше распоряжение.

Русаков поднялся из‑за стола.

– Федот, да ты ли это? Прости, братец, я ведь тебя не узнал, – воскликнул он радостно и, обняв матроса, похлопал его по плечу. – Возмужал, да и вид‑то у тебя боевой, коммунист?

– Я ведь, Григорий Иванович, коммунистом стал, когда еще плавал на «Отважном». Давай теперь работу. Не терпится.

– Это хорошо, что тебе не сидится дома. Но только вот что, – лицо Русакова стало озабоченным. – Придется тебе эти воинские доспехи снять, – потрогал он рукой пулеметную ленту, – да гранаты спрячь в надежном месте. Пригодятся потом. Епиху с Осипом видел?

– Так точно, – козырнул Осокин, – вчера маленько гульнули.

Федот виновато опустил глаза.

– Так это ты выставил из пивной анархиста Дымова?

Осокин, не спуская глаз с носка своего ботинка, со вздохом сказал:

– Не удержался. Маленько поскандалил, – и, набрав воздуху, выпалил: – Терпеть не могу разную сволочь.

– Погоди, погоди. – Брови Русакова сдвинулись. – Ты знаешь, что такое революционная дисциплина?

– Знаю, – насупился Федот.

– Ты знаешь, что твоя драка в пивнушке на руку нашим врагам? Знаешь о том, что сейчас нужно быть особенно осторожным в своих поступках?

Матрос беспокойно переминался с ноги на ногу. Положив ему на плечо руку, Русаков продолжал:

– Допустим такое положение. Вот явился Федот Осокин, революционный матрос, учинил дебош в общественном месте. Как на это будут смотреть те, кто старается изо всех сил дискредитировать коммунистов? Подымут звон во все колокола: вот, дескать, смотрите на большевиков, обвешались пулеметными лентами и гранатами, шумят в пивных. Разве это простительно коммунисту?

– Григорий Иванович, так ведь я это на радостях выпил. С ребятами два года не виделся, – виновато произнес Федот. – С фронта ведь пришел, – добавил он тихо, – домой.

– Домой? Нет, ты не дома, – сказал сурово Русаков.

– Как не дома? – Осокин поднял непонимающие глаза на председателя Укома.

– Да, не дома. Ты и сейчас на фронте, – ответил ему спокойно Русаков. – Только этот фронт сложнее военного. Там ясно, где враг, а здесь он притаился.

Григорий Иванович подвел Федота к окну.

– Ты видишь дом Фирсовых? Снаружи все спокойно, а внутри засел хитрый и беспощадный враг. – Русаков показал рукой на здание меньшевистского Совета. – И там враги. Они предают революцию, маскируясь революционными фразами. Теперь ты понимаешь сложность обстановки?

Федот молча кивнул.

– Моя вина, Григорий Иванович, каюсь.

– Ну, я тебе не поп, – хмуро ответил тот, – что ж, первая вина прощается, – сказал он уже дружелюбно и добавил: – А теперь садись и расскажи, как там дела в Петрограде.

Повеселевший Федот опустился на стул и стал рассказывать о последних событиях в столице, участником которых он был.

Через час, простившись с Русаковым, балтиец вышел на улицу и остановился у здания Укома.

Городок дремал, закрывшись наглухо от жары ставнями. Лишь на берегу реки были слышны голоса детей. В тени заборов лежали овцы и телята, лениво отмахиваясь от овода. Из открытых настежь дверей магазинов слышался стук пешек и бряканье костяшками на счетах. Разморенные жарой приказчики играли на опустевших прилавках в шашки, изредка бросая ленивые взгляды на стеклянную перегородку, за которой хозяин подсчитывал барыши. На улицах тишина и безлюдье.

«Полный штиль, – подумал Федот и, поправив бескозырку, огляделся. – Куда лечь курсом? Пойду к Епихе», – решил он и твердым матросским шагом направился к домику Батурина.

Епифан был во дворе, седлал лошадь. Увидев своего друга, он перевел коня под навес и уселся с Федотом на ступеньках крыльца.

– Далеко собрался?

– В Качердыкскую станицу. Письмо надо доставить от своего бывшего ротного Фирсова к учительнице. – И в ответ на вопросительный взгляд Федота добавил: – Он старший сын Никиты Фирсова.

– Никиты Фирсова?! – матрос поднялся на ноги. – Ты что за буржуйского сына хлопочешь? – заметил он угрюмо. Не дожидаясь ответа Епихи, Федот опустился на нижнюю ступеньку крыльца. – Мы их на «Отважном» за борт повыкидывали, а ты все еще нянчишься с ними, – бросил он гневно.

– Нет, зачем, – ответил спокойно Епиха. – Ты не горячись. Мы тоже со своими офицерами разделались, и в этом деле помог вам Андрей Никитович. Теперь он начальник штаба революционного полка.

– Не верю я Фирсову, это тесто на буржуйских дрожжах замешано, – сказал Осокин.

– А мы с тобой, выходит, на опаре, – улыбнулся Епиха.

– На ей самой, – повеселел Федот, – о нашу, брат, корочку буржуйские зубы ломаются. – Помолчав, матрос добавил: – Ну, раз ты горой стоишь за своего командира, дело твое. Андрея Фирсова я и до войны не знал. А вот его брательнику Сережке мы с Осипом один раз крепко по ногам дали. Помнишь?

– И стоит. Тот настоящая контра, – заметил Епифан.

За последние годы Епифан возмужал, стал шире в плечах, в его медлительных движениях чувствовались сила и уверенность. Загорелое лицо Епихи, на первый взгляд, казалось суровым: темнокарие глаза, смотревшие из‑под густых черных бровей, были неласковы, угрюмы.

Крепыш Федотко еще с детства чувствовал его превосходство над собой в кулачном бою и в горячих спорах. И теперь, поглядывая на могучую фигуру своего друга, сильнее проникался к нему уважением. Смелый и решительный, Епиха вместе с тем был осторожен и благоразумен.

Григорий Иванович вскоре подметил эти качества в молодом Батурине и, посоветовавшись с членами Укома, поручил ему, как коммунисту, организацию боевой дружины в станице Зверинской.

Глаза 39

Вскоре после Петрова дня с Никитой Фирсовым случилось несчастье. Его лошадь испугалась верблюдов и, закусив удила, понесла. Никита, намотав вожжи на руки, уперся ногами в передок тарантаса, силясь удержать жеребца. Но обезумевшая лошадь неслась прямо на заброшенную постройку.

Когда Никиту привезли домой, он был без памяти. Правая рука оказалась сломанной, плохо слушались ноги. В довершение беды через неделю после того, как он слег в постель, растотурские мужики вывезли с Дарьиной заимки все машины, в том числе новую сноповязалку «Мак‑Кормик», которую он купил на Шумихинском складе за бесценок. Паровая мельница на Тоболе, правда, охранялась, но помольцев не было, и оборудование стало ржаветь. Бездействовали и маслодельные заводы. Кабинетскую землю, около двух тысяч десятин, которую он арендовал в Башкирии, поделили переселенцы.

Не лучше шли дела и у зятя. Консервный завод в Зауральске остановился. Не было сырья. Его компаньон Брюль перевел свои сбережения за границу и, оставив на память обесцененные акции, укатил на родину. Растерявшийся Тегерсен несколько раз приезжал к тестю за советом.

Сергей в те дни дома почти не находился. Вместе с Никодимом он наспех сколачивал трещавшее по всем швам дело «Дома Фирсовых».

– Важно не унывать, – утешал он своего друга Никодима. – Временное правительство за нас. Игра в Советы скоро окончится, и все пойдет по‑старому.

Вскоре открылся недуг Дарьи. Болезнь жены не трогала Сергея.

– Заела мой век, хватит, нажилась, – говорил он расстриге.

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 6 7 8910 11 Следующая ⇒