ВНИМАНИЕ! 6 страница

– Как устроилась? – спросил он девушку.

– Сняла у одной старушки комнату. И, кажется, пользуюсь вниманием господина Тегерсена, – улыбнулась Дробышева. – До чего ж неприятная личность, болотная слизь какая‑то. – Нина брезгливо поморщилась.

Вскоре она стала прощаться.

Русаков крепко пожал ей руку.

– Желаю тебе успеха. Береги себя.

На следующий день Нина Дробышева выехала обратно. Мартин Тегерсен встретил ее с изысканной любезностью.

Дня три ушло у Нины на приведение в порядок переписки фирмы. Освоившись с обстановкой, Дробышева стала бывать в цехах. Однажды, проходя по заводскому двору, она услышала за штабелем пиленого леса, который шел на поделку ящиков для консервов, голос Тегерсена.

Выглянув из‑за угла, Нина увидела немолодого возчика, стоявшего возле телеги, на которую он только что накладывал тес.

Видимо, Тегерсен, проходя мимо, нечаянно задел о колесо ногой и измазал свои светлосерые брюки дегтем.

– Ви рюсски свин! Не знайт, где стоять.

– А ты бы, господин, отошел подальше, чем тереться о мои колеса. Дегтю и так мало, – скрывая усмешку, говорил возчик.

– Молчайть! Молчайть! Свин! – визгливо выкрикнул Тегерсен.

– А ты не лайся, коли сам виноват, – произнес тот спокойно.

– Свин!

– Кто? Как ты назвал? – возчик торопливо стал отвязывать лагун с дегтем. – Ну‑ко, поругайся исшо, – произнес он с угрозой. – Вот дерну тебя мазилкой и ходи пятнай стулья. Хо‑зя‑ин, – протяжно сказал он и сплюнул.

Тегерсен зайцем шмыгнул за штабель и, едва не столкнувшись с Ниной, попятился от нее:

– Извиняйт.

Дробышева сделала вид, что ничего не заметила, и прошла мимо. Ее заботило другое. Нужно было выдать несколько пропусков на завод членам подпольной организации. Бланки хранились у нее. Круглый штамп был у Тегерсена, а без штампа постоянный пропуск был недействителен.

Нина поспешно вбежала в кабинет и, выдвинув левый ящик стола, торопливо проштемпелевала несколько бланков.

На следующий день на консервном заводе между утренней и вечерней сменами у рабочих мест появились листовки, призывающие к свержению царя и бойкоту «рабочих групп» при военно‑промышленном комитете. Листовки оказались и в железнодорожном депо, и на рабочих окраинах города.

Подпольная организация партии большевиков города Зауральска действовала.

* * *

В Марамыш стали прибывать пленные немцы и чехи. Как только первые подводы появились на площади, сбежался народ поглядеть на пленных. Небольшой отряд конвойных во главе с каким‑то сердитым офицером оттеснил любопытных ближе к домам. Часть подвод с пленными повернула на дорогу, ведущую в казачьи станицы.

На городской площади осталась небольшая группа немцев и один, видимо больной, чех.

Вскоре немцы ушли со стражниками на пивоваренный завод Мейера, а чех, положив возле себя вещевой мешок, пугливо озирался на говорливую толпу. Его молодое, смуглое, как у цыгана, лицо, с едва пробивавшимися черными усиками, выражало тревогу, вся фигура с накинутой на плечи зеленой шинелью была детски беспомощна.

– Должно, хворый, – произнес кто‑то из толпы.

– Поди, голодный, – сочувственно сказала пожилая крестьянка и, подойдя к пленному, подала кусок хлеба.

Пленник, к ее большому смущению, поцеловал ей загрубелую руку и с жадностью принялся за еду.

– Мой‑то Василий тоже, поди, голодный сидит в окопах, – вздохнув, женщина участливо посмотрела на чеха.

В тот день пленника увел к себе горянский мужик Федор Лоскутников, который жил недалеко от Елизара Батурина.

Прошел месяц. Новый работник, к удивлению хозяина, хорошо знал пашню, умел запрягать коней и косить траву. Звали его Ян. Но Федор дал ему свое имя – Иван. Сам Лоскутников жил небогато и часто жаловался на больные ноги. Единственный его сын погиб на войне, и все хозяйство лежало на снохе Федосье. Это была еще молодая крепкая женщина. Порой сноха ворчала на чеха.

– Иван, все вот тебе маячить приходится. Воз сена на крышу сметать – показывай, лошадь запрягать – опять толмач, да скоро ли ты научишься нашему языку, немтырь заграничный, – укоризненно качала она головой стоявшему перед ней на дворе чеху.

– Рюсс, рюсс, – улыбался ей Ян.

– Рюсс, рюсс, – добродушно повторяла за ним Федосья. – Дай сюда вилы.

Пленник непонимающе смотрел на женщину.

Сняв с воза вилы, Федосья вновь подошла к Яну.

– Вилы, – похлопав по черенку, говорила она. – Вилы. Теперь понял?

– Виль, – чех обнажил в улыбке белые зубы.

– Ну вот. Теперь смотри, сено, – тыча вилами в воз с сеном, продолжала его учить Федосья. – Повторяй: се‑но.

– Сено, – свободно выговаривал пленник.

– А когда смечешь воз на крышу, – показала она рукой на пригон, – иди пить чай.

– Чай, кофе, – улыбался Ян.

– Кофе только господа пьют, а мы крестьяне.

– Кофе, господарь, – торопливо кивал головой пленный.

Постепенно Ян начал усваивать русский язык и уже свободно понимал Федосью и хозяина. Как‑то за обедом, когда семья сидела за столом, Федор спросил чеха:

– Ты, Иван, женат?

Тот отрицательно покачал головой:

– Земли нет, хаты нет, работал в усадьбе господаря.

– Ишь ты, стало быть, в работниках жил? А невеста есть?

Лицо чеха помрачнело.

– Теперь нет, – коротко ответил он. – Письмо получил от товарища, вышла за другого.

– Не горюй, мы здесь тебе найдем другую, – Федор погладил бороду и украдкой посмотрел на Федосью. За последнее время он стал замечать, что сноха чересчур стала ласкова с пленным и, уезжая на пашню, старалась оставить свекра дома. В душе Федор был рад. Попался хороший работник, послушный, вот только плохо, что военнопленный. Старик долго не высказывал своих дум. Однажды под предлогом починить лопнувшую дугу, он направился к ссыльному.

Поздоровавшись с Русаковым, старик стал показывать свою поломку.

– Пустяковое дело, – ответил тот. – Наложим железный обруч, и все будет в порядке.

Когда работа была сделана, Федор, потоптавшись в нерешительности у порога, спросил несмело:

– Григорий Иванович, к тебе за советом. Видишь ли, какое дело… – Лоскутников отвел глаза в сторону.

– Говори, Федор, я тебя слушаю, – подбодрил его Русаков.

– Видишь ли, – замялся вновь старик, – замечаю я, что сноха льнет к пленному.

– Ну так что же? Пленный, может быть, не по своей охоте на войну пошел. Не беда.

– Да ведь он врагом считается.

– Неправда, – заговорил спокойно Русаков, – неправда, Федор, как тебя по батюшке?

– Терентьевич, – подсказал тот.

– Федор Терентьевич, враг тот, кто послал его на войну. При чем здесь Иван? – глаза ссыльного в упор посмотрели на крестьянина.

– Люди будут осуждать, – вздохнул Федор.

– А ты не слушай их.

– Да как не слушать‑то. Скажут, сын погиб на войне, а он снохе потворствует.

– Федосья не виновата, – мягко заговорил Русаков. – Виноваты в смерти сына вот кто… – Григорий Иванович вместе с Лоскутниковым вышел из мастерской и показал ему на стоявшие внизу котловины богатые купеческие дома.

– Вот кто виноват в смерти твоего Петра, – рука ссыльного властно протянулась по направлению торговой слободки. – Твое хозяйство рушится, – продолжал он, сдерживая волнение, – а они на крови твоего сына наживают капитал. Погляди на себя, – повернулся к старику Григорий Иванович, – ты еле ноги таскаешь, а они катаются на рысаках.

Крестьянин вздохнул.

– Не так живи, как хочется, а как бог велит, – покачал он в раздумье головой.

– Вот в этом‑то и беда наша, – ответил Русаков и, помолчав, точно обдумывая каждое слово, продолжал: – Этой поговоркой давят нищую деревню, стараются сковать ей волю и разум, опутать мужика. Висит она тяжелой гирей на его руках. Губит темнота крестьянина, и ему кажется, будто нет выхода из горькой доли.

Опустив седую голову, Лоскутников внимательно слушал ссыльного.

– А выход из нужды, Федор Терентьевич, есть. Его нам показывает партия большевиков, рабочий класс, и вот когда мы дружно, рука об руку пойдем вместе и сокрушим на пути то, что мешает нам, Федосье и Яну, тогда жизнь, Федор Терентьевич, станет иной, счастливой и радостной.

Собеседники помолчали.

– Жалко Петруху, – губы старика задрожали. – Один был сын и того не стало, – поник головой старик и, точно встрепенувшись, спросил: – Так, стало быть, мне не препятствовать Федосье?

– Нет, – коротко ответил ссыльный. – Если Иван хороший парень, вместо сына будет тебе.

– У меня такая же думка, только одного боюсь, – заметил Федор Терентьевич, – как бы беды с ним не приключилось. Народ‑то ведь разный. На уме каждого не побываешь. Ну, прощай, заходи в гости. На душе как‑то полегче стало.

Закинув дугу на плечо, Лоскутников побрел к своему дому.

Беда для Яна и Федосьи пришла неожиданно. Как‑то в один из праздничных дней, когда Федосья была уже беременна, они шли по Горянской улице. Возле дома лавочника Харламова их встретила группа подвыпивших парней. Раздалось улюлюканье, свист и в чеха полетел камень. Схватив за руку Яна, побледневшая Федосья хотела спрятаться с ним во дворе соседнего дома. Но ворота оказались закрытыми, и, оглядываясь, они поспешно свернули в переулок.

На шум выскочил лавочник с приятелями. Увидев Федосью с пленным чехом, они бросились их догонять. За Харламовым повалила толпа праздных гуляк.

Сильным ударом лавочник сшиб Яна с ног. Падая, тот успел крикнуть Федосье: «Беги!» Но женщина опустилась над телом Яна, и удары посыпались на нее.

Григорий Иванович в это время сидел в своей комнате. Увидел, как вбежал Елизар с криком: «Бьют чеха!», и вместе с ним выскочил на двор. Схватив на ходу кол, Батурин вместе с Русаковым побежал к месту свалки. Русаков увидел, как лавочник, оттащив Федосью, топтал коваными сапогами чеха и орал во всю глотку:

– Бей нехриста! Лупи, ребята, б… – показывая на лежавшую без памяти Федосью, выкрикивал он.

Елизар, размахивая колом, прорвался к Харламову и нанес ему сокрушительный удар. По‑бабьи ойкнув, тот мешком повалился на землю.

Русаков отбивался от пьяных гостей Харламова, которые, точно стадо диких кабанов, напирали на ссыльного.

– Бей политика! – гаркнул один из них.

Бросив Харламова, Елизар вцепился в ближайшего барышника и смял его под себя. Прасолы прижимали Русакова уже к забору. На улице слышался крик, топот, ругань и плач испуганных женщин. На выручку Русакова и Елизара бежали вооруженные чем попало пимокаты и горшечники. Толпа прибывала.

Пользуясь замешательством прасолов, ссыльный вскочил на забор и страстно крикнул:

– Граждане! Остановитесь, что вы делаете! Вы избили пленного чеха, такого же, как и вы, труженика! Вы избили женщину только лишь за то, что она полюбила человека другой национальности, человека, который невольно пошел на войну, который работал батраком у своего помещика. Поймите, на кого поднялась ваша рука? На своего же брата, бедняка. Не ему нужна война, а Харламову. Вы, как мухи, бьетесь в тенетах лавочника, он толкает вас на преступление.

Стало тихо. Григорий Иванович продолжал:

– Граждане, помните одно, что ваш враг не пленный чех, а Харламов, – соскочив легко с забора, он подошел к Яну. С помощью Елизара и горян перенес избитого пленного в дом Лоскутникова. Женщины помогли подняться на ноги Федосье. Она с трудом доплелась до своей ограды.

Глава 29

1916 год. На запад, к фронту, двигался эшелон с солдатами и военным имуществом. В классном вагоне ехала группа офицеров. Среди них был Андрей Фирсов, получивший назначение в один из полков действующей армии.

Остановившись на одной из полуразрушенных станций, эшелон начал разгружаться. Возле теплушек суетились солдаты, с платформ стаскивали окрашенные в зеленый цвет пушки, двуколки, походные кухни. Стояла поздняя галицийская осень.

Андрей вышел из вагона и, пройдя станционные пути, зашел в садик и опустился на скамейку. На дорожках лежала пожелтевшая листва, тонкие паутинки медленно плыли по воздуху.

Андрей мысленно перенесся на родину, к Христине. «У нас, наверное, уже зима. – Он живо представил себе занесенную снегом станицу, домик и комнату любимой девушки. – «Христина, вероятно, в школе».

Андрею показалось, что он слышит стук мела по классной доске и мягкий, грудной голос девушки. Затем промелькнула последняя встреча с ней, проводы и, точно из тумана, выплыло ее заплаканное лицо. Казалось, оно близко‑близко наклоняется к нему, стоит только протянуть руку, привлечь к себе.

Резкий гудок паровоза вернул Фирсова к действительности. Вздохнув, он поднялся со скамьи.

На запасных путях попрежнему сновали серые фигуры солдат, сцепщиков, слышался лязг буферов.

Часть, в которую направлялся Андрей, находилась в деревушке в двадцати километрах от станции. Фирсов положил небольшой чемодан на телегу и зашагал вслед за ней.

Стоял теплый вечер. Дорога была размыта недавно прошедшими дождями, исковеркана колесами тяжелых гаубиц, кое‑где виднелись вырытые снарядами воронки, наполненные водой.

По сторонам тянулись неубранные поля кукурузы, ее отдельные початки были втоптаны в грязь.

С трудом вытаскивая ноги из вязкой глины, Андрей попытался заговорить с крестьянином, но тот, плохо зная русский язык, только сокрушенно качал головой и цокал на заморенную лошаденку.

Штаб полка помещался в просторной халупе, уцелевшей от артиллерийского обстрела.

Командира полка барона фон Дитриха в тот вечер вызвали в штаб корпуса, и Андрея встретил щеголеватый адъютант капитан Березницкий.

– Полковника, к сожалению, нет. Прошу подождать.

В чуть заметном кивке головы, в наглом взгляде прищуренных глаз Андрей почувствовал скрытое пренебрежение штабника к нему, неопытному прапорщику.

Березницкий повернулся на каблуках и, картавя, произнес:

– Паламарчук, чаю гас‑падам офицерам! Садитесь, гас‑пада, чай пить. Пра‑шу вас, прапорщик, к столу, – бросил он небрежно Андрею.

Офицер, лежавший на лавке, скинул с себя шинель и, поднявшись на ноги, обратился к адъютанту:

– Березницкий, у нас осталась еще водка? Страшно голова трещит, – и, увидев Фирсова, сухо поклонился: – капитан Омарбеков.

Одутловатое, с нездоровым оттенком, лицо офицера было неприятно.

Пожав потную руку Омарбекова, Андрей уселся за стол. Разговор не клеился. Штабные заметно чуждались Фирсова, и Андрей, выпив две чашки чаю, встал из‑за стола. Закурив, он накинул шинель и вышел.

Улица была безлюдна. Только на окраине горели костры. Андрей побрел к ним.

Выбрав свободное место возле огня, он оказался в группе солдат. Отблески пламени освещали усталые, дав но не бритые лица сидевших. Увидев «прапора», они неохотно подвинулись, уступая ему место.

Фирсов раскрыл портсигар:

– Закуривайте!

Заскорузлые пальцы солдат мяли тонкие папиросы, рассыпая табак.

– Нет, лучше закурите нашего, уральского, – вытаскивая кисет, улыбнулся один из них и стал свертывать цыгарку.

– Ты с Урала? – спросил оживленно Андрей и, не дожидаясь ответа, продолжал: – Значит, земляки.

– А вы откуда?

– Из Марамыша, – ответил Фирсов.

– И, впрямь, земляк, – обрадованно заговорил солдат. – Мы горянские, – продолжал он. – Нас здесь несколько человек: Епифан Батурин, Осип Подкорытов, Кузьма Двойников и я. Слышь, Епифан, – обратился он к одному из солдат, – господин прапорщик, оказывается, из Марамыша.

Лежавший возле костра рослый солдат в серой шинели, доходившей ему едва до колен, поднял глаза на Андрея.

– Я вас знаю, – произнес он не спеша. – Мы с вами встречались у Григория Ивановича Русакова. Не помните?

– Вы сын ямщика Батурина? – спросил радостно Андрей.

– Да, – ответил Епиха и, свертывая цыгарку, продолжал: – Родителя вашего тоже знаем. Праведной жизни человек. – Епифан, не скрывая усмешки, посмотрел на Андрея.

– За отцовские дела я не ответчик, – резко ответил Фирсов.

– Правильно, отец сам по себе, сын сам по себе, – вмешался в беседу первый солдат и, стараясь загладить неприятный разговор, он спросил: – Что из дому вам пишут?

– От отца писем не получаю и сам не пишу, – ответил Андрей и, помолчав, спросил в свою очередь: – А вам что пишут?

– Нужда заела. Последнюю корову со двора свели, – безнадежно махнул рукой Кузьма Двойников. – Теперь там Смолины и Тегерсены хозяйничают, – продолжал он. – Заводчик Балакшин кооперативное товарищество организует, а кто в правлении сидит? – заговорил он оживленно. – Поп да богатые мужики. Вот тебе и товарищество. Это товарищество овец с волками, – рассказчик сплюнул на огонь. – В единении сила, – произнес он с насмешкой. – Тит Титыч жмет руку Ваньке безлошадному. Картина!

…Рота, куда Фирсов был назначен взводным командиром, несколько дней подряд отбивала яростные атаки австрийцев и немцев. Накануне наступила короткая передышка. Видимо, враг производил перегруппировку своих войск, готовясь к решительной атаке. В один из осенних дней австрийцы открыли ураганный огонь и методически осыпали снарядами участок, который занимал батальон Омарбекова. Сила артиллерийского огня нарастала. Затем наступило зловещее затишье, и враг пошел в атаку.

Сомкнутыми рядами, с винтовками наперевес, густой колонной двинулись на русские окопы рослые штирийцы.

Омарбекова не было видно. Связавшись по телефону со штабом полка, Андрей получил приказ контратаковать австрийцев на своем участке.

Над окопами взвилась ракета – сигнал к контратаке Андрей выскочил из траншеи и взмахнул шашкой:

– Ура!

– А‑а‑а, – разнеслось по полю, и солдаты кинулись навстречу врагу.

Фирсов бежал, легко перескакивая на ходу через камни, и когда до австрийцев осталось несколько метров, он смешался с солдатами и, выхватив тяжелый парабеллум, ринулся вперед.

Выпустив из пистолета все пули, Андрей с силой ударил рукояткой здоровенного немца и, подняв винтовку упавшего, обрушился ею на врагов. Рядом с ним дрались Епифан Батурин и еще двое солдат.

Недалеко, пробивая путь штыками, упорно шли вперед Осип Подкорытов и Кузьма Двойников.

Обычно добродушное лицо Епифана Батурина было искажено злобой. Казалось, что какая‑то несокрушимая сила влекла его в самую гущу врага, и, разгоряченный боем, сокрушая все на пути, Батурин яростно пробивался через вражеские ряды к блестевшему на солнце австрийскому знамени. За ними плечом к плечу шли остальные солдаты. Первым упал Кузьма Двойников. Андрей видел, как выпала винтовка из его рук и солдат сунулся лицом на пепельную шинель убитого штирийца. Левая щека Осипа была рассечена ударом австрийского тесака, но Осип, не чувствуя боли, яростно работал штыком, не отставая от Батурина.

Фирсов отбивался шашкой от наседавших на него трех штирийцев, и, если бы не подбежавший на помощь Епифан, ему пришлось бы плохо. Батурин свалил прикладом ближайшего немца, и вместе с подоспевшими солдатами из роты Фирсова они заставили попятиться остальных.

Неприятель дрогнул.

– Ура‑а‑а!

Из маленького чудом уцелевшего леска выскочила конная сотня оренбургских казаков и кинулась наперерез австрийским уланам, скакавшим на помощь своей пехоте. Свалка продолжалась вокруг неприятельского знамени. Рослый Епифан, точно таран, пробивался в плотной группе штирийцев, окруживших знамя, от винтовки его остался один лишь ствол. Приклад был сломан, коробка разбита, и штык стал ненужен. Верхняя губа Батурина была рассечена, и кровь залила подбородок.

Стоявшая в резерве вторая сотня оренбургских казаков решила исход контратаки. Австрийцы бросились врассыпную.

Возвращаясь в свой блиндаж, Андрей заметил прижавшегося к брустверу человека и, приглядевшись к его тощей фигуре, узнал своего батальонного командира Омарбекова.

Чувство отвращения охватило Фирсова. Сделав вид, что он ищет что‑то под ногами, Андрей наклонился к капитану и негромко, но внятно произнес:

– Трус!

Омарбеков съежился, точно от удара, и умоляюще произнес:

– Ради бога, не предавайте гласности.

Андрей круто повернулся от батальонного и, бросив через плечо:

– Дрянь! – поспешно зашагал по окопу.

Глава 30

После атаки Андрей почувствовал страшную усталость и, войдя в свой блиндаж, повалился на постель; полузакрыв глаза, он отдался покою. Заслышав чьи‑то шаги, Фирсов приподнялся на локте. Вошел вестовой.

– Вас вызывают в штаб полка.

– Иду.

Солдат козырнул и вышел из блиндажа.

Андрей неохотно поднялся и отправился в штаб. Увидев Фирсова, Омарбеков сделал вид, что не замечает его, и заговорил с каким‑то офицером.

Командир полка фон Дитрих, полный седеющий мужчина, казалось, весь был занят изучением полевой карты.

Березницкий что‑то торопливо писал, изредка бросая взгляды на полковника.

– Прапорщик Фирсов прибыл по вашему вызову.

Фон Дитрих поднял холодные глаза от карты и в упор посмотрел на Андрея.

– Из батальона капитана Омарбекова?

– Так точно.

– Сегодня я представляю вас к получению звания подпоручика и к георгиевскому кресту второй степени. А сейчас, – фон Дитрих повернул надменное лицо к адъютанту, – поручик Березницкий, приготовьте приказ о временном назначении Фирсова командиром второй роты, вместо убитого в бою подпоручика Лосева.

Андрей знал этого тихого, болезненного офицера. Еще накануне боя он показывал ему фотографию своих детей. Лосев до войны служил бухгалтером в одной частной фирме, недавно окончил офицерскую школу.

Из задумчивости Андрея вывел голос полкового командира:

– Приготовьте, господа, списки особо отличившихся в бою солдат.

В халупе началось движение. К Фирсову подошел Омарбеков и заискивающе произнес:

– Поздравляю с наградой.

Фирсов неохотно пожал его липкую руку и поспешно выдернул свою. Андрей, не скрывая своего отвращения, пренебрежительно посмотрел на своего командира. Пробормотав что‑то невнятное, Омарбеков отошел от Фирсова.

Прошло несколько дней. Австрийцы и немецкие части не прекращали атак. Рота Фирсова поредела. Епифан с Осипом лежали в полевом госпитале. Андрей за эти дни похудел и резко изменился. Глубоко запавшие от усталости и бессонницы глаза смотрели строже, лоб прорезали глубокие морщины. Вся его фигура стала как‑то стройнее, подтянутее.

…Зима. Маленькая галицийская деревушка, где была расквартирована часть фон Дитриха, утонула в глубоких снежных сугробах. Здесь Андрея и застала февральская революция.

Первую весть о ней принес Епиха. Ворвавшись в избу, точно ураган, он еще с порога крикнул:

– Николашку убрали! Сейчас вестовой прискакал из штаба корпуса. От него и узнал.

Фирсов выскочил из‑за стола и взволнованно посмотрел на Батурина. Затем поспешно оделся и, пристегнув кобуру револьвера, торопливо зашагал вместе с Епихой к штабу.

– Подожди здесь, – шепнул он Батурину.

Епиха, не выпуская винтовки из рук, остался в сенках.

Омарбеков сидел в углу и, беспокойно ворочая белками глаз, разыскивал в карманах портсигар, который лежал перед ним на столе. Березницкий, подперев рукой голову, неподвижно смотрел в одну точку. Сидевшие недалеко от него два‑три молодых офицера обсуждали вполголоса манифест об отречении царя от престола.

– Поздравляю, – увидев Андрея, произнес сквозь зубы фон Дитрих. – Император Николай уже не правит больше Россией, – полковник скривил губы. – Зная ваш авторитет среди солдат, надеюсь на консолидацию совместных усилий по укреплению дисциплины среди солдат. Война должна быть доведена до победного конца!

– Я придерживаюсь другого мнения, – сухо ответил Андрей.

– А именно? – фон Дитрих побарабанил пальцами по столу.

– Война не популярна среди нижних чинов. Она им надоела. Солдаты устали и стремятся домой.

– А вы? – Полковник резко поднялся из‑за стола.

Омарбеков испуганно икнул и закрыл в страхе рот. Березницкий очнулся и тревожно завертел головой.

– А вы? – Лицо фон Дитриха побагровело и, не сдерживая больше своего бешенства, он в исступлении заорал:

– Большевик! Пораженец!

– Да, большевик, – четко сказал Андрей.

Фон Дитрих выхватил револьвер, но в это время он увидел ощетинившийся штык вбежавшего Епихи и отпрянул.

Через час на деревенской улице стихийно возник солдатский митинг.

Андрей взобрался на табурет и, оглядев запруженную народом улицу, громко произнес:

– Товарищи! Иго царизма пало. Но до полной победы революции еще далеко. У власти стоит еще буржуазия. Каждый солдат должен подумать, итти ли ему в ногу с кулаком и помещиком, или следовать за большевистской партией в борьбе за мир, за свободу, за землю, за счастливую, радостную жизнь. Других путей нет. Я уверен, что крестьяне и рабочие, одетые в солдатские шинели, изберут себе единственно правильный путь. Сегодня мы должны избрать своих представителей в полковой комитет. Да здравствует нерушимый союз рабочих и крестьян! Все под красное знамя революции!

После Андрея говорил Федор Осколков, бывший грузчик из Новороссийского порта. На митинге, по предложению Епифана Батурина, в полковой комитет были избраны Андрей Фирсов, Федор Осколков и еще несколько солдат из соседних рот. Кандидатуры избранных прошли единогласно.

После февральской революции на фронте началось братание солдат. Однажды Андрей заметил небольшую группу австрийских солдат, которые вышли из своих окопов, направляясь в сторону его участка.

Расстояние между окопами было небольшое, и Фирсов явственно услышал голоса солдат:

– Русс! Камрад!

Австрийцы шли без оружия, продолжая кричать:

– Русс, русс, камрад!

Вскоре их группа спустилась в русские окопы, и, оживленно переговариваясь на своем языке, австрийцы начали совать в руки солдат папиросы и консервы.

Андрей передал наблюдательный пункт взводному офицеру и подошел к австрийцам. Те, увидев офицера, на миг замолкли.

– Русс, камрад, – осмелев, один из них раскрыл перед Фирсовым портсигар.

Андрей взял папиросу, и молчаливо тревожное настроение солдат перешло в шумный говор. Большинство австрийцев были из Закарпатья. В роте Фирсова находилось несколько украинцев. Те и другие, плохо понимая друг друга, подкрепляли слова оживленной жестикуляцией. Беседа затянулась. Вечером большая группа солдат во главе с Батуриным пошла в австрийские окопы и вернулась поздно.

Перед утром Епиха влез в блиндаж Фирсова и, боясь потревожить своего командира, тихо улегся рядом.

Первым проснулся Андрей и, поглядев на безмятежно храпевшего Батурина, улыбнулся: «Спит после гостебы».

Братание началось и в других ротах. Фон Дитрих был взбешен. Прочитав строгую нотацию Омарбекову, он вызвал к себе Фирсова.

– Приказываю прекратить братание с неприятельскими солдатами. Открывать по ним огонь, не жалея патронов. Вы меня поняли, господин подпоручик? – спросил он.

– Да, понял. Но это невозможно, – ответил он невозмутимо.

– Почему? – сдерживая себя, спросил полковник.

– Братание солдат принимает массовый характер и идет по всему фронту. Вы, очевидно, об этом знаете, – сказал раздельно Фирсов.

При последних словах Березницкий и другие офицеры, находившиеся в халупе, насторожились.

– Не рассуждать! – фон Дитрих стукнул кулаком по столу.

– Прошу не стучать. Я вам не денщик, – круто повернувшись, Андрей вышел из штаба полка.

Напряжение в стране нарастало. В крупных городах России начались забастовки. На фронте отдельные части отказывались итти в наступление, и фон Дитрих, зная, что снятие Фирсова, за которого стояли солдаты, в данной обстановке невозможно, ограничился строгим выговором.

Андрей вернулся в блиндаж.

Епиха разжигал железную печурку, дрова были сырые, горели плохо, и он ворчал:

– Надоело вшей кормить в окопах. Скоро ли все это кончится?

– Скоро, Батурин, скоро, – отозвался из угла сидевший на корточках солдат. Фирсов узнал Федора Осколкова.

– Скоро конец войне, – повторил Осколков и, повернув лицо к Андрею, спросил: – Ребят вызывать в блиндаж?

– Нет, сегодня не нужно, пускай отдыхают, – ответил тот. За последние дни вокруг Андрея стали группироваться революционно настроенные солдаты. Беседы с ними обычно проводил Фирсов. Иногда выступал и Осколков. Андрей был рад, что в полку было положено начало крепкому ядру большевистской организации. Мысль, что он не одинок в своей борьбе, укрепляла в нем веру в светлое будущее.

Глава 31

В первых числах марта 1917 года над Марамышем пронеслась весть о свержении самодержавия. К Никите Захаровичу примчался с заимки перепуганный Толстопятов.

Наспех привязав взмыленного жеребца, он быстро поднялся наверх к хозяину.

– Осиротели, – овечьи глаза Дорофея были влажны. Вынув из кармана клетчатый платок, он оглушительно высморкался и, сложив руки на животе, с надеждой посмотрел на Фирсова. – Как таперича быть?

Никита по привычке забегал по комнате, полы его частобора развевались. В эту минуту он был похож на старую хищную птицу, мечущуюся в клетке.

– Худо, Дорофей Павлович, худо. Сам не знаю, что делать. – Круто остановившись перед гостем, Фирсов продолжал: – Остается, пожалуй, одно – надеяться на бога и добрых людей, – и, помолчав, добавил: – На днях говорил мне один человек, что господин Родзянко в руки власть взял. Сказывают, из наших. – Никита понизил голос до шопота. – Еще слышал: появился какой‑то Керенский из присяжных. Может, наладится с властью‑то.

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒