ВНИМАНИЕ! 7 страница

– Дай, господь, – облегченно вздохнул Дорофей, – а я, признаться, оробел. Сам посуди, – как бы оправдывая себя, заговорил он: – пришли позавчера ко мне на двор эти самые голоштанники из переселенцев, давай поносить разными словами, дашкинова парнишку припомнили, что свинья съела. «Конец, говорят, тебе будет скоро, толстопузый». Я, значит, не утерпел. Сгреб централку – и на них. Всех, говорю, перестреляю. Пристав спасибо скажет. А они, слышь, сгрудились да к крыльцу. «Твоего пристава вместе со стражниками в прорубь пора, – кричат. – И тебя заодно». На ступеньки уже поднялись. Што делать? Кругом степь, людей добрых нет. Я, значит, в избу, дверь на крючок. Покричали, покричали, да и разошлись. Старуху мою насмерть перепугали, а Феоньюшка, дочка моя слабоумная, в голбец залезла, так и втапор выманить не мог.

– Смириться надо, – ответил Никита – на первых порах поблажку дать: скажем, насчет хлеба. В долг отпусти. А придет время, – глаза Никиты расширились, – так давнем, что кровь брызнет. – Фирсов развел узловатые пальцы рук и, сжав их в кулаки, приблизился к Дорофею.

– Земли надо? Дадим, не поскупимся – по три аршина на каждого, – прошептал он зловеще.

Никита прошелся по комнате и, взглянув на киот, перекрестился.

– Страдал господь, когда шел на Голгофу. Так, должно, и нам придется. Как у тебя с хлебом? – неожиданно спросил он Дорофея.

– Тысяч шесть наскребется, – притворно вздохнул Толстопятов.

– Вот что, Дорофей Павлович, держать его там опасно. Того и гляди разнесут амбары. Продай лучше мне.

– Можно, пожалуй, – после некоторого раздумья согласился тот. – Как думаешь рассчитываться? – спросил он осторожно Никиту.

– Не сумлевайся. Миропомазанник ушел, да деньги‑то остались.

– И то правда, – согласился Толстопятов.

Заключив сделку с Фирсовым, довольный Дорофей рано утром выехал из города. В полдень, проезжая казахское стойбище, он неожиданно встретил Бекмурзу. Яманбаев ехал торопливо, подгоняя серого иноходца. Увидев Дорофея, он круто осадил коня и закивал головой:

– Селям.

– Здорово, Бекмурза. – Толстопятов придержал лошадь. – Далеко бог несет?

– Марамыш, Сережка едем, толковать мало‑мало надо.

– А што за притча?

– Сарь‑та Миколай свой юрта бросал, как тапирь быть? – Бекмурза поскреб под малахаем.

– А тебе не все ли равно? Николай‑то ведь русский царь, а не киргизский, – ухмыльнулся Дорофей.

– Вот чудной‑та. Сарь‑та каталажка имел, казак имел. Джатак мой лошадь ташшил, стражник мало‑мало нагайкой его стегал. А тапирь как?

– И теперь дуй этих нищих в хвост и в гриву, – Дорофей погладил бороду и, свесив ноги из кошевки, продолжал: – Царя нет, да порядки прежние остались.

– Вот эта латна.

Друзья расстались.

Отречение царя Никодим встретил без радости.

– Осталась земля русская без хозяина, церковь православная без опоры, – жаловался он Сергею.

Молодой Фирсов был ко всему равнодушен.

– Провались все в тартарары, – махнул он рукой.

– Как это понять? – Никодим внимательно посмотрел на молодого хозяина.

– Очень просто, – ответил тот. – Политика мне не нужна. Лишь бы дело не страдало, а на остальное наплевать.

* * *

В начале апреля 1917 года Елизар Батурин нанялся везти до железнодорожной станции одного из приказчиков купца Кочеткова. Приехали они под вечер. Поезда еще не было, и Елизар завернул на постоялый двор. Его пассажир остался на станции. Батурин привязал свою пару лошадей к столбу и вошел в избу.

Народу там было много. На лавках сидели несколько мешочников и женщина с грудным ребенком. Все они слушали солдата без ноги.

– Царь Николай хотел было отдать свой престол брату Михаилу, а того, слышь ты, припугнули, и он отказался. Теперь правит там временное правительство из помещиков и капиталистов.

– Значит, те же штаны, только назад пуговицей, – отозвался с печи какой‑то мужик.

– Теперь что получается. Временное правительство – раз, земские управы да Советы, где засели царские прихлебатели – кадеты да меньшевики, – два, – солдат пригнул два пальца, – а нашему брату вот такой подарочек. – Инвалид просунул между двумя пальцами третий и показал кукиш.

Елизар одобрительно кивнул головой и, усмехнувшись, вышел во двор распрягать коней.

Солдат оказался из соседней с Марамышем деревни, и Батурин под вечер выехал с ним. Кони бежали легко. Фронтовик, закутавшись в запасной тулуп Елизара, дремал.

Старый ямщик, сидя на облучке, думал о своем квартиранте. Днюет и ночует среди рабочих да солдат. Ни одно собрание без него не проходит. Отдыха не знает человек. Елизар подстегнул коней и поехал быстрее.

Как‑то на днях Русаков пришел особенно веселый.

– Ну, хозяин, наши дела идут на лад. Вот приехал бы еще Епиха, дали бы жару кое‑кому. – Григорий Иванович задел самое больное место старого Батурина. Он ждал сына.

– Много солдат уже пришло, а его все нет, – пожаловался он Русакову.

Тот дружески похлопал его по плечу.

– Не горюй. Скоро вернется.

От Епифана уже несколько месяцев как не было писем. Не слышно было и про Осипа Подкорытова. Правда, Федот Осокин на днях прислал весточку с земляком, но про своих друзей не слыхал и домой скоро не сулился. Отдавшись своим думам, Елизар не заметил, как подъехал к поскотине. Начало светать. Город продолжал спать в прохладе мартовского утра.

Елизар приехал домой на восходе солнца. Русаков уже встал. В его комнате находилось несколько человек. Елизар узнал анохинского рабочего, кожевника Петрова, трех фронтовиков, лицо четвертого, сидевшего за столом к окну, не было видно.

«Должно, приезжий», – подумал Батурин, разглядывая незнакомого человека, одетого в кожаную тужурку, плотно облегавшую его крепкую фигуру.

– Ну, как, Елизар, съездил? – спросил его Русаков и, обращаясь к незнакомому, сказал: – Это мой квартирный хозяин, о котором я тебе говорил.

Поднявшись со стула, тот приветливо поздоровался с Батуриным. Это был Дмитрий Колющенко, один из руководителей челябинских большевиков, приехавший в Марамыш по поручению уездного комитета партии.

– Итак, товарищи, до митинга осталось несколько часов. Все ли у вас продумано? – Колющенко внимательно осмотрел присутствующих.

– В Заречье народ оповещен, – отозвался один из фронтовиков.

– С Анохинского завода все будут в сборе, – сказал Петров.

Колющенко продолжал:

– Временное правительство сейчас пользуется доверием Советов. Поэтому наша задача – вести разъяснительную работу среди трудового народа, доказать, что пока в Советах сидят меньшевики, не будет ни мира, ни земли, ни хлеба. Установка Центрального Комитета нашей партии такова: «Никакой поддержки Временному правительству!» Но это не значит призыв к восстанию, – продолжал Колющенко. – Нам нужно добиваться такого положения, чтобы мирным путем завоевать большинство в Советах, изменить политику Советов, а через Советы изменить состав и политику правительства. Такова задача, которую поставил перед нами Ленин.

Глава 32

Стоял конец апреля 1917 года. К Народному дому, где должен был состояться митинг, который устраивали местные меньшевики, небольшими группами стал стекаться народ. Пришли кожевники с Анохинского завода, пимокаты, горянские мужики во главе с Елизаром Батуриным. Из Заречья на городскую площадь пришли фронтовики. Помещение Народного дома было битком набито народом, люди стояли в проходе, толпились у входных дверей. Под сводами здания стоял неумолкаемый гул голосов.

На сцене, за длинным столом, сидела группа меньшевиков во главе с адвокатом Стаховским. Ближе к ним, в первых рядах партера, были видны форменные фуражки гимназистов, модные шляпки дам, красные бантики приказчиков и мундиры служащих казначейства.

Протискиваясь вместе с Колющенко через толпу, Русаков заметил сидевшего рядом со Стаховским Кукарского. Тот что‑то записывал себе в блокнот, изредка обмениваясь короткими фразами со своим соседом.

Не спуская глаз с появившегося на трибуне Стаховского, Русаков наклонился к Колющенко и, кивнув на адвоката, насмешливо произнес:

– Главный краснобай.

Дмитрий чуть улыбнулся.

– Послушаем, о чем будет петь.

Потрясая кулаком, Стаховский патетически восклицал:

– Граждане великой неделимой России, власть узурпатора пала. Мы, – оратор разжал пальцы, на них сверкнули золотые кольца, – от имени трудящихся города требуем передать всю полноту власти Временному правительству. Мы говорим, что только истинно русские люди, патриоты, желающие довести войну до победного конца, могут управлять страной. Да здравствует обновленная Россия! Да здравствует Учредительное собрание, которое определит судьбу родины и выполнит священную миссию, возложенную на нас союзниками!

Гимназисты и приказчики стоя аплодировали Стаховскому, дамы от волнения сморкались в надушенные платочки.

– Долой с трибуны! – выкрикнул один из фронтовиков.

– В прорубь их!

– Долой! – все сильнее и сильнее слышался гул людских голосов.

Под сводами Народного дома раздался четкий голос Русакова:

– Да здравствует социалистическая революция!

– Да здравствует партия большевиков! – порывисто воскликнул кто‑то.

Стаховский, пытаясь что‑то сказать, размахивал руками и, навалившись туловищем на барьер трибуны, брызгая слюной, в исступлении кричал:

– Граждане! Граждане!

В ответ раздался оглушительный свист, улюлюканье, и адвокат, безнадежно махнув рукой, отошел в глубь сцены. Кукарский в растерянности начал искать блокнот. Русаков, поднявшись на сцену, шел к трибуне. Лицо Григория Ивановича было спокойно. Шум в партере и на галерке затих.

– То, что говорил сейчас адвокат Стаховский, это призыв к старому ярму помещиков и капиталистов, – веско сказал он. – Но трудовой народ никогда не пойдет за вами, – оратор повернулся к группе меньшевиков. – Никогда! – повторил он с силой.

Под сводами Народного дома стало тихо, и в этой напряженной тишине особенно уверенно звучал голос Русакова.

– Рабочие и крестьяне знают, что их дорога, их путь к счастью только с большевиками.

– Правильно! – радостно поддержал кто‑то из группы фронтовиков.

– Режь правду‑матку, – гаркнул бородатый кожевник и, работая локтями, стал пробираться к Русакову.

На него зашикали:

– Тише ты, медведь, куда прешь?

– Любо, ребята, говорит, – лицо бородача расплылось в улыбке.

– И нам любо, однако не лезем, – резонно заметил Елизар.

– Нас опять хотят ввергнуть в кабалу к Фирсовым, Широковым и другим толстосумам. Этому не бывать никогда! – Русаков энергично взмахнул рукой. – Мы говорим: пускай не путаются у наших ног разные господа Стаховские, Кукарские и прочая нечисть, обреченная историей на свалку!

Казалось, толпа вот‑вот сдвинется с места и сметет на своем пути жалкую кучку меньшевиков, сидевших на сцене.

Русаков повернул гневное лицо к Стаховскому.

– Вы поняли меня, господин адвокат? – Тот съежился, точно от удара.

– Вы нарушаете регламент, – постучал карандашом о стол председательствующий, обращаясь к Русакову.

– К чорту ваш регламент, – послышалось с галерки.

– Дуй их, Русаков!

– О каких истинно русских людях вы говорите здесь? – не отрывая пылающего взора от Стаховского, продолжал Русаков. – О князе Львове, которого царь метил в премьер‑министры? О Гучкове, Милюкове и Рябушинском – российских капиталистах и помещиках? Об эсерах? О Керенском, подлом лакее буржуазии? Да, они нужны таким, как Никита Фирсов, купец Кочетков, мельник Широков. Знаю, нужны они и вам, но скоро наступит час, когда беднота вас сметет.

Русаков повернулся лицом к народу.

– Товарищи! Марамышский комитет партии большевиков поручил мне открыть митинг на площади. Все, кому дороги завоевания революции, за мной! – Григорий Иванович спрыгнул со сцены в партер. – На митинге будет выступать от имени рабочих Челябинска Дмитрий Колющенко! – сказал он громко.

Толпа хлынула за Русаковым.

В дверях образовался затор. Каждому хотелось скорее попасть на площадь. Из ближних улиц и переулков показались новые группы людей. Кто‑то догадался вынести из Народного дома скамейку, и, поднявшись на нее, Русаков обвел взглядом толпу. Площадь была вся запружена народом, многие для того, чтобы лучше видеть, влезли на заборы, стояли на широком крыльце фирсовского дома, из окна которого на миг высунулась голова Никиты и тотчас исчезла.

Яркое весеннее солнце светило щедро. Над головами людей высоко в небе кружились голуби. То они взмывали вверх, то, сложив крылья, камнем падали вниз, то, сверкая опереньем, кувыркались в солнечных лучах. И, глядя на их игру, мягче становились суровые лица людей, стоявших на площади.

– Товарищи! Слово для приветствия от Челябинского уездного комитета партии большевиков, от имени всех трудящихся города предоставляется Дмитрию Колющенко, – послышался голос Русакова.

Говор в толпе затих.

– Дорогие друзья, товарищи, братья! Прежде всего мне хотелось бы передать вам радостную весть: в ночь на третье апреля в Петроград приехал вождь рабочего класса и трудящихся крестьян Ленин! – Стоявшая тихо толпа всколыхнулась, затем, точно повинуясь какому‑то порыву, дружно грянула:

– Да здравствует Ленин! Ура! Ура!

Полетели вверх шапки, картузы, кепки, и вся площадь от края до края пришла в движение.

…– Ленин сказал: отобрать землю у помещиков, церквей и кулаков, передать ее деревенской бедноте.

Мощный взрыв рукоплесканий и возгласы «ура!» огласили площадь.

– Ура‑а‑а! – размахивая шапкой, Елизар Батурин начал целоваться с фронтовиками.

В толпе творилось что‑то неописуемое. Какой‑то древний старик, приложив руку к тугому уху, спрашивал соседа:

– О чем галдят? Ась?

– Ленин велел отдать землю без выкупа крестьянам.

Старик набожно перекрестился:

– Слава те, восподи, дождался‑таки, – и, заметив в толпе новое движение, вновь завертел головой по сторонам: – О чем еще толкуют? Ась?

– Приказано всех стариков женить на молоденьких солдатках, – крикнул задорно ему на ухо какой‑то паренек.

Кругом захохотали. Дед сердито сплюнул и отошел от насмешника.

– Тише вы, галманы! – прикрикнул на весельчаков стоявший неподалеку мужик из деревни Растотурской.

Дмитрий Колющенко уступил место на трибуне Русакову.

Большое, волнующее чувство овладело Григорием Ивановичем при виде огромного людского моря.

– Товарищи! Наша большевистская партия под руководством Владимира Ильича Ленина зовет вас к победе социалистической революции. Зовет к борьбе за лучшую жизнь, за Советы, за счастье трудового народа. Партия большевиков говорит: только тот имеет право на землю, кто ее обрабатывает своими руками. Партия большевиков считает, что настоящим хозяином страны должен быть только рабочий класс и крестьянская беднота. Мы должны помнить, что у нас есть враги, которые будут всеми силами цепляться за власть. Эти враги – капиталисты, помещики, меньшевики, и все те, кто хочет одеть на крестьянина хомут, рабочего приковать к станку, выматывая из них последние силы. Война, о которой говорил «господин» Стаховский, нужна только богачам. Мы, большевики, против грабительской войны, против захвата чужих земель и порабощения народов. Мы боремся за справедливый мир и будем бороться за него всеми силами.

Да здравствует свобода, да здравствует социалистическая революция, да здравствует мир!

Над толпой заколыхалось красное полотнище флага.

Огромная толпа народа двинулась по главной улице города за группой фронтовиков, в центре которой шли Русаков и Колющенко. Впервые над Марамышем звучал свободно боевой гимн Коммунистической партии:

Вставай, проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов…

Глава 33

Вскоре после демонстрации Никита Захарович выехал в Зауральск. Ночью прошел небольшой буран, и дорогу местами перемело. Утро было тихое, безветренное. В березовых рощах, опушенных инеем, молчаливо сидели на теплых гнездах клесты. Недалеко от дороги из березняка выскочил заяц, следом за ним помчался второй, и, подпрыгивая на ходу, они закружились на блестевшем под солнцем крепком насте. Сидевший на облучке фирсовский работник Прокопий заулюлюкал на зайцев, и те стремительно бросились в лесок.

– Ты что, сроду не видел их, что ли? – сердито проворчал Никита и уткнул нос в енотовый воротник дохи.

– Весну чуют, – ответил Прокопий и полез за кисетом. – Весна‑то нынче дружная, – продолжал он. – Все живое радуется.

– И ты, поди, рад, – буркнул Никита.

– О чем мне горевать? Посуди‑ка сам. – Работник повернулся лицом к хозяину. – Все мое добро – рубаха‑перемываха, а в кармане вошь на аркане, – ответил он с усмешкой.

– К чему эту речь ведешь? – настороженно спросил Никита.

– Так, к слову пришлось, – уклонился от ответа Прокопий и подстегнул коня. – Но‑о, ты шевелись, байбак.

Проезжая деревню Растотурскую, Никита заметил возле сельской управы большую толпу мужиков и баб. На высоком крыльце, опираясь рукой о перила, стоял хромоногий солдат и, взмахивая шапкой, что‑то кричал. Народ плотной стеной теснился на улице. Прокопий поехал тише.

Фирсов откинул воротник и невольно стал прислушиваться к словам инвалида.

– Церковные, кабинетские земли нужно немедля поделить. Видинеевский лес отобрать в общество, – продолжал солдат.

Никиту точно подбросило. Поднявшись на ноги, он уставил ястребиные глаза на говорившего.

– Сноповязки, лобогрейки на Дарьиной заимке взять на учет. Сеять будем в первую очередь безлошадным вдовам и солдаткам.

– А где взять семян? – раздался чей‑то голос.

– Семена возьмем из церковных амбаров, распределять их будет сельский комитет.

– А как со старостой?

– По шапке ево! – решительно выкрикнул солдат.

– Выберем свой Совет из крестьянских депутатов.

Не спуская горевших ненавистью глаз с фронтовика, Никита сквозь зубы процедил Прокопию:

– Трогай.

Опустившись на сиденье кошевки, он еще раз посмотрел в сторону говорившего солдата:

– Штоб тебе вторую ногу оторвало, окаянный дьявол!

За углом избы, где поворачивала дорога на Зауральск, до Фирсова долетели слова фронтовика:

– Наша партия большевиков, товарищ Ленин говорят: отобрать землю у богатых без всякого выкупа и передать беднейшим крестьянам!

Никита поднял воротник и плотнее закутался в доху.

Вечером он приехал в город. Несмотря на поздний час, улицы были полны народу. Кое‑где слышались песни, но пьяных не видно было. Проезжая по Дворянской, Никита увидел растянутый во всю ширину улицы красный транспарант.

«Это еще что такое?» – подумал он с тревогой и, оказавшись в полосе света уличного фонаря, стал читать: «Мир хижинам, война дворцам!». Никита опасливо посмотрел по сторонам. По тротуарам и середине улицы шли с красными бантами на груди группы оживленно разговаривающих людей. Порой проносились легкие сани именитых граждан, спешивших, видимо, к центру города. Прошел с песнями взвод солдат, и, обгоняя пехоту, на взмыленных конях проскакал, разбрызгивая талый снег и грязь, казачий разъезд.

Проехав квартал, Никита увидел второй транспарант, на котором крупными буквами было выведено: «Да здравствует социалистическая революция!» Недалеко от дома Тегерсена на улице висел третий лозунг: «Да здравствует партия большевиков и товарищ Ленин!»

«Не слыхал что‑то, надо будет спросить Мартынка», – подумал с тревогой Фирсов и, остановив лошадь у подъезда, вылез из кошевки.

«Солдат в Растотурской кричал насчет большевистской партии и Ленина, здесь в городе красные полотна понавешали. Диво», – дергая шнур звонка, продолжал думать Никита и, сняв в передней доху, зашел в комнату зятя.

Тегерсена он застал в постели. Мартин Иванович лежал с компрессом на голове.

– Мигрень, – протянул он жалобно и показал взглядом на свободный стул.

Фирсов огляделся. Возле кровати на маленьком столике стояли флаконы с лекарствами и коробка с леденцами. Никита перевел взгляд на зятя. Усы Тегерсена обвисли, и под глазами сильнее, чем обычно, были видны дряблые мешочки.

– Ви понимайт, мой рабочий требовайт восьми час работайт, требовайт контроль производства! О‑о, – Мартин Иванович схватился за голову, – майн гот, мой бог, завод есть большевик! – выкрикнул он пискливо и зашарил рукой по столику, разыскивая мигреневый карандаш.

– А что это за люди? – осторожно спросил Никита.

– О, ви не знайт большевик, – только и мог от него добиться Никита. Видимо, зять был перепуган событиями последних дней.

Не добившись от него толку, Никита Захарович на следующий день отправился к своему старому знакомому, богатому землевладельцу Савве Волкову.

Хозяина дома он не застал. Дожидаясь его прихода, Никита стал просматривать мартовские номера зауральских «Известий», которые были печатным органом эсеров и меньшевиков, захвативших в то время власть в городе и уезде в свои руки.

«…Кто стоит на своих местах, тот за свободную Россию, а кто оставляет свой пост, тот за Вильгельма и изменник России… – стал читать Фирсов. – …В случае отказа продолжать войну, не останавливаться даже перед самой крайней мерой массового расстрела…» – советовала меньшевистская газета военному командованию города. Никита с облегчением вздохнул и, посмотрев на киот, перекрестился:

– Слава те, восподи, есть еще добрые люди.

Заслышав грузные шаги хозяина, он отложил газету и поднялся на ноги. Друзья троекратно облобызались.

– Кстати приехал, – выпуская из своих объятий тщедушное тело гостя, пророкотал густым басом Волков. – Чудны́е дела творятся на свете, – покачал он седеющей головой. – Идет на земле российской содом и гомора, – вздохнул он и, обтерев потное лицо платком, не торопясь продолжал: – Только с собрания биржевого комитета, обсуждали насчет новой власти. Своих людей выбрали в управу. В Совет поставили говоруна Михайлова. Как у тебя дела в Марамыше? – спросил он гостя.

– Горланят, – махнул рукой Никита.

– Ничего, брат, не поделаешь, потому свобода, – глаза Саввы ехидно прищурились. – На каждый роток не накинешь платок, – произнес он после некоторого молчания. – Пускай кричат, тешатся.

За самоваром Волков продолжал рассказывать Фирсову:

– На днях мыркайские мужики стали на мою землю зариться. Пришлось пугнуть через уездного комиссара. – Вынув из бокового кармана меньшевистскую газету «День», Волков произнес: – Послушай, что пишут наши управители.

Подвинув стул ближе к гостю, хозяин начал читать:

«…Всякие попытки к немедленному захвату частновладельческих земель могут губительно отразиться на правильном течении сельскохозяйственной жизни. – Савва поднял указательный палец вверх и зарокотал: – Конфискация обрабатываемых удельных, кабинетских и частновладельческих земель может быть проведена только законодательным порядком, через Учредительное собрание, которое даст народу и землю и волю». – Глаза Фирсова встретились с хозяином, и, поняв друг друга, они хмуро улыбнулись. – Землю и волю, чуешь? – Савва положил свою тяжелую руку на костлявое плечо Никиты. – Да, мы дадим им такую землю и волю, что волком взвоют, – произнес он злорадно.

– Вестимо, – Никита легонько освободил свое плечо от руки хозяина. – Дай, восподь, – поднял он глаза на иконы. – Может, обернется к лучшему.

Поговорив со своим дружком, Никита успокоенный вернулся в дом зятя.

Тегерсен попрежнему лежал в постели, обложенный подушками, и сосал леденцы.

«Кислятина какая‑то, – подумал Фирсов про своего зятя. – Не такого бы мужа Агнии надо. Поторопился маленько со свадьбой, промашку дал», – и, с нескрываемым презрением взглянув на «козла Мартынку», он круто повернулся навстречу входившей дочери.

Агния с сияющим лицом подошла к отцу и поцеловала его в щеку. Судя по ее беззаботному виду, нарядному платью, запаху тонких духов и манере держаться, дочери Фирсова жилось неплохо. На днях, дав отставку Константину Штейеру, который раза два приезжал в Зауральск с фронта, она начала флиртовать с уездным комиссаром Временного правительства Жоржем Карнауховым.

Глава 34

В первых числах мая в Зверинскую вернулся с фронта муж Устиньи Евграф. Приехал он ночью. Постучал легонько в окно и поднялся на крыльцо. С трудом узнав в худом бородатом казаке своего мужа, Устинья радостно охнула и повисла у него на шее.

Поднялся со своей лежанки и Лупан, проснулась старая мать и запричитала точно по покойнику.

Когда зажгли лампу, Евграф снял с себя винтовку и, передавая ее жене, сказал:

– Поставь пока в чулан, неровен час, кто‑нибудь зайдет. – Осторожно повесил походную сумку на гвоздь и пригладил волосы.

– Ну, здравствуйте. Поди, не ждали, – улыбнулся он слабо и, схватившись за грудь, надсадно закашлял.

– Немецкого газу немного глотнул, – точно оправдываясь, тихо произнес Евграф и опустился на лавку. – Хватит, повоевал, – махнул он рукой и посмотрел на статную жену: – Как хозяйничала?

– Ничего, управлялись с тятенькой помаленьку. Пришел как раз к севу, – ответила Устинья, собирая на стол.

– Плохой из меня пахарь, – и Евграф снова закашлял. – Грудь болит, да и суставы ломит.

Утром, когда старики ушли работать в огород, Устинья долго смотрела на спящего мужа, чувство жалости к Евграфу охватило ее. «Похудел как: нос заострился, и глаза впали. Должно, намаялся на войне‑то». Поправив сползшее одеяло, она тихо поднялась с кровати и, сунув ноги в ичиги, пошла к реке за водой.

В ту ночь, вместе с Евграфом Истоминым, вернулся с фронта его сосед и друг Василий Шемет. Весть о приходе фронтовиков быстро разнеслась по станице.

Евграф сидел за столом гладко выбритый, в чистой полотняной рубахе, на груди два георгиевских креста за храбрость.

Народу в избу набилось много. Всем хотелось узнать про родных. Большинство казаков были еще на войне. Пришел и Василий Шемет, молодой казак с красивым, энергичным лицом, которое портил лишь глубокий шрам на правой щеке – след сабельного удара немецкого кирасира в схватке под Перемышлем.

Явился и Поликарп Ведерников, здоровенный казак, работавший всю войну писарем у наказного атамана, сын вахмистра Силы Ведерникова, который председательствовал в станичном комитете. Пришел он неспроста. В прошлом году Сила Ведерников отобрал у Лупана лучший покос в пойме Тобола. Узнав, что Евграф дома, он послал к нему Поликарпа звать фронтовика в гости и уладить дело с Истоминым, которого в душе побаивался.

Евграф наотрез отказался итти к Силе Ведерникову и, провожая Поликарпа до порога, сказал, чтобы слышали все:

– Скажи своему батьке, чтоб убирался с моего покоса, пока голова цела, так и передай. Хватит ему пухнуть от вдовьих слез.

Нетерпеливый Шемет вскочил с лавки и крикнул вслед Поликарпу:

– Паучье гнездо!

Тот круто повернулся в дверях и смерил его с ног до головы.

– Вояки, отдали Россию немцам.

– Замолчи, гадюка! – побледневший Шемет схватил со стены шашку Лупана. – Зарублю!

В избе начался переполох. Поликарп выскочил за ограду и сгреб лежавший возле завалинки кол. Шемет рвался из цепких рук женщин и казаков, навалившихся на него.

– Да отстань ты от него, лиходея. Вася, не надо! – отчаянно кричала жена Шемета.

– Пустите! – отбиваясь от казаков и женщин, продолжал кричать Василий. – Я кровь проливал за отечество, а он, гад, такие слова, – Василий заскрипел зубами.

– Уходи по добру, Поликарп, – Евграф сурово посмотрел на писаря, который, не видя Шемета, продолжал куражиться, не выпуская кола из рук.

– Пускай Васька выйдет, я дам на память.

– На память? – разбросав женщин и казаков, висевших на его руках, разъяренный Шемет выскочил из сеней. – Гадюка, привык с бабами воевать, – засучивая рукава, произнес он с угрозой.

Но тут случилось неожиданное.

За общим шумом никто не заметил, как от угла истоминского дома отделилась небольшая фигурка кривого мужичонки с самодельной балалайкой в руке. Подкравшись сзади к Поликарпу, Ераско взмахнул своей «усладой». Раздалось короткое «дзинь» и умолкло. Писарь, медленно выпустив кол и ошалело выпучив глаза, посмотрел на нового противника.

– Мое вам почтение, Поликарп Силантьевич, – ухмыльнувшись, Ераско погладил жиденькую бородку и продолжал:

– Коева дни вы сами просили сыграть вам чувствительное, ну я, значит, и подобрал мотивчик. Уж не обессудьте на музыке. – Ераско насмешливо посмотрел на писаря.

Поликарп пришел в себя и выругался.

Подобрав сломанную «усладу», которая держалась лишь на струнах, Ераско в сопровождении Евграфа и Шемета вошел в избу.

Наутро Истомин направился к Василию, который жил на выезде к Тоболу.

Шемет поправлял развалившийся тын, обтесывая колья и жерди для изгороди.

– Раненько принялся за работу, – протягивая ему кисет с табаком, сказал Евграф.

– Не терпится. Тын развалился, да и крыша на избе осела. Надо новые стропила ставить.

Воткнув топор в толстую жердь, Василий стал закуривать.

– Насчет бревен придется в комитет итти, без бумажки лесник не отпустит, – заметил он.

– Однако придется Силу Ведерникова просить, он председателем теперь, – Евграф спрятал кисет и продолжал: – От чего ушли, к тому и пришли. Как правили атаманцы, так и сейчас правят.

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 6 789 10 11 Следующая ⇒