Еще раз о местепризнакам замечаю, что мы всего 595 поэзии 1 страница

Стр 1 из 52Следующая ⇒

Философское Наследие

том 117

ПЛАТОН

СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИИ В ЧЕТЫРЕХ ТОМАХ

ТОМ 3

ОССИЙС КАЯ К А Д Е М ИЯ НАУК

нститут философии

ЗДАТЕЛЬСТВО
« мысль »

МОСКВА — 1994

ББК 87.3 П37

РЕДАКЦИЯ ПО ИЗДАНИЮ БИБЛИОТЕКИ
«ФИЛОСОФСКОЕ НАСЛЕДИЕ»

Редколлегия серии:

д-р филос. паук В. В. СОКОЛОВ (зам. председателя), канд. филос. паук В. А. ЖУЧКОВ (ученый секретарь), д-р филос. наук А. //. ВОЛОДИН!, д-р филос. паук 77. П. ГАЙДЕНКО, д-р филос. наук А. В. ГУЛЫГА, чл.-кор. РАН Д. А. КЕРИМОВ, д-р филос. паук А/. А. КИССЕЛЬ, чл.-кор. РАН Н. И. ЛАПИН, Л. В. ЛИТВИНОВА, зав. редакцией (изд-во «Мысль»), д-р филос. наук Г. Г. МАЙОРОВ, д-р филос. наук //. С. НАРСКИЙ, акад. Г. //. ОЙЗЕРМАН, д-р филос. наук Д. Ф. ПУСТАРНАКОВ, д-р филос. паук М. Т. CTFMA- НЯНЦ, д-р филос. наук А. Л. СУББОТИН

Общая редакция

А. Ф. ЛОСЕВА, В. Ф. АСА/УСА, А. А. ТАХО-ГОДИ

Автор вступительной статьи и статей в примечаниях
А. Ф. ЛОСТ^Д

Перевод с древнегреческого

С. С. АВЕРИНЦЕВА, А. Я. ЕГУНОВА, //. Д. САМСОНОВА
Примечания А. А. ТАХО-ГОДИ
Федеральная целевая программа книгоиздания России

Платон

П37 Собрание сочинений в 4 т. Т. З/Пер. с древне- греч.; Общ. ред. А. Ф. Лосева, В. Ф. Асмуса, А. А. Тахо-Годи; Авт. вступ. ст. и ст. в примеч. А. Ф. Лосев; Примеч. А. А. Тахо-Годи.— М.: Мысль, 1994.— 654, [2] с.— (Филос. наследие). ISBN 5-244-00385-2 ISBN 5-244-00577-4

В настоящий том Собрания сочинспий Платона входят диалоги зрелого периода его творчества (в их числе — наиболее знаменитый диалог «Государство»), в которых диалектическое учение об идеях наполняется психологическим, эстетическим и социально-политическим содержанием. Издание снабжено научным аппаратом.

0301030000-072 00/, (01) -92 ^{П0ДПИСН0С}

ISBN 5-244-00385-2 ISBN 5-244-00577-4

ВВОДНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ К ТОМУ 3

Вошедшие в настоящий том диалоги Платона относятся к позднему периоду его творчества, т. е. к 6{Ьп40-м годам IV в.^до н. э. (смерть Платона, как мы знаем, последовала в 347 г.), и максимально глубоко расширяют построенный им в предыдущих диалогах объективный идеализм.

Чего не хватало в предыдущих диалогах Платона? Последние три диалога 2-го тома — «Теэтет», «Софист» и «Парменид», составляющие вторую группу диалогов зрелого периода, с полным правом можно назвать конструктивно-логическим построением учения об идеях, потому что в них действительно первую роль играет отвлеченная логика бытия и познания. Для философа, писавшего в течение более чем 50 лет, это, конечно, была пока еще недостаточная позиция, несомненно требовавшая более глубокого привлечения других сторон человеческого духа, не только логической и познавательной стороны. Далее, ни один из предыдущих диалогов не давал нам объективного идеализма в его системе, а ограничивался изучением очень важных, но все же более или менее частных областей жизни и бытия. Все эти недостатки и возмещаются в тех диалогах, которым посвящается данный том. ⁴

1) «Филеб» — очень сложный диалог, требующий весьма внимательного чтения и изучения и очень обстоятельного комментария. Но при всех трудностях этого диалога мы находим в нем большое количество таких синтетических рассуждений, которых мы не находили в предыдущих диалогах. Так, в «Филебе» прямо утверждается, что ум, взятый сам по себе, вовсе еще не есть последний путь к истине, точно так же как и удовольствие, взятое само по себе, без ума. В «Филебе» ставится чрезвычайно важный вопрос о синтезе ума и удовольствия, для чего философу приходится подробно анализировать разные виды того и другого, отбрасывая негодные из них и признавая наиболее достойные. Это синтезиро-

вание ума и удовольствия производится здесь Платоном с помощью чисто диалектического метода, утверждающего представление об уме как о некоем «пределе», об удовольствии — как о «беспредельном» и, наконец, о синтезе того и другого как о некоем «числе», или, сказали бы мы теперь, как о некоей цельной структуре.

Эту синтетическую структуру, которую он отвлеченно называет «смешением» и для которой требует того, что он называет «причиной смешения» (мы бы назвали это теперь принципом синтезирования),'Платой изображает в виде трех идей — истины, красоты и соразмерности. Здесь эстетическое четко отделено у Платона от этического, хотя размежевание прекрасного с другими двумя принципами все еще не проводится достаточно ясно.

Наконец, «Филеб» интересен также и тем, что он впервые проводит в систематической форме иерархию пяти благ, которые возникают на почве указанного диалектического синтеза. И то, что первое место в ряду этих благ занимает «мера», никак не должно нас удивлять, а, наоборот, только подтверждает подчеркивавшуюся нами ранее любимую платоновскую идею порождающей модели, которая составляет самую сущность его прославленного учения об идеях.

2) Обширное «Государство» Платона, по-видимому, писалось много лет, поскольку на нем заметны отпечатки разных настроений Платона, свойственных ему в течение всей его жизни после смерти Сократа. Первую книгу этого диалога большинство ученых относит к раннему периоду творчества Платона, когда он до некоторой степени еще соприкасался с модными тогда софистическими учениями о прогрессе. Вторая и третья книги отличаются особым ригоризмом в отношении к искусству и художественному воспитанию. В пятой книге Платон делает из своего учения об идеях решительные выводы относительно общности жен и детей. Книга шестая прославилась своей концепцией беспредпосы- лочного начала, которая получила такую большую популярность в неоплатонизме. В седьмой книге дается знаменитая аллегория с пещерой. В книгах восьмой и девятой читатель найдет беспощадную критику тогдашних форм правления. Наконец, десятая книга посвящена традиционному платоновскому учению о круговороте душ и тел.

Уже само это многообразие и богатство содержания

диалога свидетельствуют о большой обобщенности философии Платона, равно как и о длительности времени, потребовавшегося для написания «Государства». Анализ же той общественно-политической утопии, на фоне которой развертываются все указанные здесь проблемы, читатель найдет ниже, в специальной статье о «Государстве».

3) Платоновский «Тимей» является единственным систематическим очерком космологии Платона, которая до сих пор выступала у него только в разбросанном и случайном виде. Это создало славу «Тимею» по крайней мере на полторы тысячи лет. Здесь окончательно конструируется само понятие порождающей модели. В «Ти- мее» берется первообраз (парадейгма) всего сущего и его порождающая, или созидательная, сила (демиург), так что «порождающая модель» — наиболее точное выражение для совместного действия этих первоначал.

Порождающая модель создает мир идей, или высших богов, а эти высшие боги создают космос с его видимыми богами (небесными светилами) и все отдельные его части. Четко формулируется также понятие чистой материи как вечно не-сущего, которое воспринимает вечные идеи и тем самым превращает их в реальные тела и души, уже подверженные процессам становления, ущерба и возрастания, т. е. реального возникновения и уничтожения. Совокупное действие космических идей и материи создает все реально существующее, в том числе, конечно, и человека. Платон очень подробно говорит о космической сущности не только человека вообще, его души и тела, но даже и каждого отдельного его телесного органа. В результате зу^ы впервые получаем здесь систематическое построение космоса как живого целого, никогда не погибающего и вечно вращающегося в себе, но с возможностью всяческого ущерба, а также смерти отдельных элементов и частей, входящих в общее космическое целое.

4) Небольшой диалог «Критий» представляет собой не что иное, как завершение «Тимея». Диалог этот остался незаконченным. В нем рисуется некое идеальное царство: Платон, несомненно, идеализирует здесь свои родные Афины, доживавшие к концу жизни Платона последние годы своей независимости. Это идеальное царство Платон назвал именем, которое стало впоследствии весьма популярным и даже знаменитым, а именно Атлантидой. Уже в древности часто вставал во-

прос об исторической реальности Атлантиды. Но и в Новое время вплоть до последних лет все еще находится достаточно любителей обсуждать эту трудную и почти неразрешимую проблему. Для наших читателей Платона мы ограничимся указанием на то, что у философа это было идеализацией погибавших в его время Афин и что здесь он в конкретном и художественном виде изобразил тот свой социально-политический идеал, над выработкой которого трудился почти целую жизнь.

Таким образом, помещаемые в этой части четыре диалога Платона несомненно являются завершением зрелого периода его творчества, из которого мы даем в 4-м томе лишь диалог «Политик», тематически близкий не только «Государству», но и «Законам». Все же остальное, что Платон писал одновременно с этим или после этого, не только принадлежит к последнему, старческому периоду его творчества, но во многом также представляет тенденции его объективного идеализма, недостаточно выраженные или даже прямо отсутствовавшие в годы зрелости.

А. Лосев

* * *

Вводные статьи к диалогам «Филеб», «Тимей» и «Критий», помещенные в комментарии, принадлежат

A. Ф. Лосеву. Вводная статья к «Государству» —

B. Ф. Асмусу\ «Композиция диалога» — И. Я. Маханъ- кову. Примечания составлены А. А. Тахо-Годи.

ФИЛЕБ

Сократ, Протарх, Филеб

Сократ. Посмотри-ка, Протарх, что за рассуждение н собираешься ты перенять от Филеба и какое наше рассуждение намерен оспаривать, если оно придется ь тебе не по нраву. Хочешь, мы кратко изложим и то, и другое?

Протарх. Очень даже хочу.

Сократ. Филеб утверждает, что благо для всех живых существ — радость, удовольствие, наслаждение и все прочее, принадлежащее к этому роду-; мы же оспариваем его, считая, что благо не это, но разумение, мышление, память и то, что сродно с ними: правильное мнение и истинные суждения *. Все это лучше и предпочтительнее удовольствия для всех существ, способных _сприобщиться к этим вещам, и для таких существ — и ныне живущих, и тех, что будут жить впоследствии,— ничто не может быть полезнее этого приобщения. Разве не таковы примерно, Филеб, твоя и моя речи?

Филеб. Именно таковы, Сократ.

Сократ. Значит, Протарх, ты принимаешь данное рассуждение? _ч

Протарх. Приходится принять, потому что красавец наш Филеб что-то примолк.

С о к р а т. Не следует ли нам приложить все усилия, чтобы достичь здесь истины?

Протарх. Разумеется, это необходимо. d

Сократ. Давай же, сверх того, согласимся еще вот в чем...

Протарх. В чем же?

Сократ. Пусть каждый из нас попытается теперь представить такое состояние и расположение души, которое способно было бы доставить всем людям счастливую жизнь. Согласны?

Протарх. Да, конечно.

Сократ. Вот вы и попытайтесь показать, в чем

состоит радость, а мы в свою очередь попытаемся показать, в чем состоит разумение.

П р о т а р х. Хорошо.

С о к р а т. А если обнаружится что-то другое, лучшее е этих двух? Если оно окажется более сродным удовольствию, не отдадим ли мы оба предпочтение жизни, прочно основанной на этом третьем? И не одолеет 12 ли жизнь в удовольствиях разумную жизнь?

П р о т а р х. Конечно, одолеет.

Сократ. Если же это другое окажется более сродным разумению, разве не победит оно удовольствие и не окажется это последнее побежденным? Скажите, так ли мы согласимся относительно этого или как-то иначе?

П р от а р х. Мне по крайней мере кажется, что так.

Сократ. Ну а ты, Филеб, что скажешь?

Ф и л е б. Я держусь и буду держаться того мнения, что во всех случаях побеждает удовольствие, ты же, Про- тарх, решай сам.

П р о т а р х. Передав слово нам, ты, Филеб, уже не вправе более соглашаться или не соглашаться с Сократом, ь Филеб. Ты прав, поэтому я приношу очистительную жертву и призываю теперь в свидетельницы саму богиню

Протар х. И мы охотно засвидетельствуем, что ты сказал именно это. Однако, Сократ, попытаемся довести до конца то, что отсюда следует, все равно, одобрит ли это Филеб или нет.

Сократ. Да, надо попытаться, начав с самой богини, которая, по словам Филеба, называется Афродитой, меж тем как подлинное ее имя — Удовольствие³.

П р о т а р х. Совершенно верно.

С о к р а т. Я испытываю всегда нечеловеческое благо- с говение, Протарх, перед именами богов, более сильное, чем величайший страх. И теперь я называю Афродиту так, как ей это приятно⁴. Что же касается удовольствия, то я знаю, что оно разнообразно, и, как сказано, нам надлежит исследовать его и рассмотреть, какова его природа. Если просто верить молве, оно есть нечто единое, но принимающее разнообразные формы, известным образом непохожие друг на друга. Однако посмотри: с одной стороны, мы говорим, что удовольствие испыты- а вает человек невоздержный, с другой — что и рассудительный наслаждается в силу самой рассудительности; наслаждается, далее, безумец, полный безрассудных мнений и надежд; наслаждается и разумный в силу

самого разумения. Разве не справедливо кажется безрассудным тот, кто утверждает, что оба этих вида удовольствия подобны друг другу? ⁵

П р о т а р х. Конечно, Сократ, эти удовольствия проистекают от противоположных вещей, но сами они не противоположны друг другу. В самом деле, каким образом удовольствие, будучи тождественным самому себе, может не походить больше всего на свете на другое е удовольствие?

Сократ. Но ведь и цвет, почтеннейший, как нельзя более подобен другому цвету, и именно потому, что всякий цвет есть цвет и один цвет нисколько не будет отличаться от другого; между тем все мы знаем, что черный цвет не только отличен от белого, но и прямо ему противоположен. Равным образом и фигура наибб- лее подобна другой фигуре; в самом деле, как род она есть единое целое, но одни части ее в отношении к другим частям то прямо противоположны друг другу, то содержат в себе бесконечное множество различий; то 13 же самое можно сказать и о многом другом. Поэтому ты не верь учению, которое все противоположности сводит к единству. Боюсь, как бы мы не нашли удовольствия, противоположные другим удовольствиям.

П р о т а р х. Может быть. Но чем же это повредит нашему рассуждению?

Сократ. Тем, ответим мы, что несхожие вещи ты называешь чуждым им именем. В самом деле, по твоим словам, все приятное — это благо. Никто не станет, конечно, оспаривать, что приятное приятно; однако, ь несмотря на то что многое из приятного, как мы сказали, дурно, а многое, наоборот, хорошо* ты называешь все удовольствия благом, хотя и готов согласиться с тем, что они несходны друг с другом, если кто-нибудь докажет тебе это при помощи рассуждения. Итак, что же есть тождественного в дурных и в хороших удовольствиях, позволяющего тебе все удовольствия называть благом?

П р о т а р х. Как это ты говоришь, Сократ? Неужели ты думаешь, что кто-нибудь, признающий удовольствие благом, согласится с тобой и потерпит твое утверждение, будто одни удовольствия хороши, а другие дурны? с

Сократ. Но ведь называешь же ты удовольствия несхожими друг с другом, а некоторые — даже противоположными?

П р о т а р х. Нет, поскольку они — удовольствия.

Сократ. Мы снова возвращаемся к тому же самому месту, Протарх. Снова, следовательно, мы будем говорить, что все удовольствия схожи и не содержат никаких различий; нисколько не задетые приведенными сейчас примерами, мы поверим тебе и будем задавать вопросы d как последние невежды и новички в рассуждениях.

Протарх. Что ты имеешь в виду?

Сократ. То, что, если, подражая тебе и обороняясь, я дерзну утверждать, что самые несхожие вещи наиболее между собою сходны, я буду утверждать то же, что и ты, и мы окажемся наивнее, чем следует, а наше рассуждение, вырвавшись, убежит. Так давай же пригоним его назад⁶ и, вернувшись на прежний путь, может быть, как-нибудь и придем к согласию, е Протарх. Скажи, как?

Сократ. Предположи, Протарх, что ты опять меня спрашиваешь.

Протарх. О чем же?

Сократ. Не постигнет ли разумение, знание, ум и все остальное, признанное мною благим вначале, когда меня спрашивали, что такое благо, та же участь, что и твое рассуждение?

Протарх. Как так?

Сократ. Все в совокупности знания покажутся многими, а некоторые — несходными между собой; будут среди них даже противоположные. Но разве был 14 бы я достоин принимать участие в этом собеседовании, если бы, устрашившись подобного обстоятельства, стал утверждать, что нет такого знания, которое было бы непохоже на другое знание, и в результате рассуждение ускользнуло бы от нас как недосказанный миф⁷, сами же мы спаслись бы с помощью какой-нибудь бессмыслицы?

Протарх. Этого не должно быть, хоть нам и нужно спастись. Во всяком случае мне нравится, что твое и мое рассуждения в равном положении: пусть будет много несходных удовольствий и много различных знаний.

Сократ. Итак, Протарх, не станем скрывать разли- ь чий в моем и твоем [рассуждении], но, выставив их на свет, дерзнем провести исследование и показать, что следует называть благом: удовольствие, разумение или нечто третье. Ведь, конечно, мы сейчас вовсе не соперничаем из-за того, чтобы одержало верх мое или твое положение, но нам обоим следует дружно сражаться за истину ⁸.

Протарх. Разумеется, следует.

Сократ. Давай же подкрепим еще большим взаимным согласием следующее рассуждение. _с

П р о т а р х. Какое именно?

Сократ. То, которое доставляет всем людям много хлопот, иным по доброй их воле, а иным и помимо нее.

Протар х. Г овори яснее!

С о к р а т. Я говорю о том странном по природе своей рассуждении, на которое мы только что натолкнулись. Ведь странно же говорить, что многое есть единое и единое есть многое, и легко оспорить того, кто допускает одно из этих положений.

П р о т а р х. Не тот ли случай ты имеешь в виду, когда кто-либо утверждает, будто я, Протарх, единый по природе, в то же время представляю собой множество d противоположных друг другу Протархов, и считает, таким образом, одного и того же Протарха большим и маленьким, тяжелым и легким и так далее без числа?

Сократ. Ты, Протарх, привел распространенную сказку о едином и многом⁹, а ведь все уже, по правде сказать, согласились, что подобных вещей не стоит касаться: это детская забава, хоть и легкая, но она — большая помеха для рассуждений. Далее, не стоит опро- _евергать также и того, кто, разделив при помощи рассуждения каждую вещь на члены и части и согласившись с собеседником, что все они — та самая единая вещь, стал бы, насмехаясь, доказывать необходимость диковинного утверждения, будто единое есть многое и беспредельное, а многое есть одно-единственное.

Протарх. Но что иное, Сократ, имеешь ты в виду относительно этого рассуждения, что не стало еще ходячей истиной? _ч

Сократ. Друг мой, я имею в виду не тот случай, 15 когда кто-либо полагает единство возникающего и гибнущего, как мы только что говорили. Ведь такого рода единство, как мы сказали, не нуждается, по общему признанию, в опровержении; но если кто-нибудь пытается допустить единого человека, единого быка, единое прекрасное и единое благо, то по поводу разделения таких и им подобных единств возникают большие споры и сомнения.

Протарх. Как так?

Сократ. Во-первых, нужно ли вообще допускать, что подобные единства действительно существуют? ь Затем, каким образом они — в то время как каждое из них пребывает вечно тождественным, прочным, непри-

частным ни возникновению, ни гибели — все-таки пребывают в единстве. Ведь это единство следует признать либо рассеянным в возникающих и бесконечно разнообразных вещах и превратившимся во множество, либо всецело отделенным от самого себя,— каким образом (ведь это невероятно!) единства эти остаются едиными и тождественными одновременно в одном и во многом? с Вот какого рода единства и множества, Протарх, а не те, о которых говорилось ранее, суть причины всяких недоумений, если относительно них хорошенько не столковаться; если же достигнуть здесь полной ясности, то, напротив, все недоумения рассеются.

Протарх. Не над этим ли, Сократ, нужно нам теперь прежде всего потрудиться?

Сократ. Я по крайней мере так полагал бы.

Протарх. Будь уверен, что и все мы, конечно, согласны в этом с тобой. Филеба же, пожалуй, лучше не беспокоить теперь вопросами, чтобы не тревожить того, что хорошо лежит ¹⁰.

d Сократ. Итак, с чего же начать длинный и сложный бой по поводу спорных вопросов? Может быть, с этого...

Протарх. А именно?

Сократ. Мы утверждаем, что тождество единства и множества, обусловленное речью, есть всюду, во всяком высказывании; было оно прежде, есть и теперь. Это не прекратится никогда и не теперь началось, но есть, как мне кажется, вечное и нестареющее свойство нашей речи. Юноша, впервые вкусивший его, наслаж- е дается им, как если бы нашел некое сокровище мудрости; от наслаждения он приходит в восторг и радуется тому, что может изменять речь на все лады, то закручивая ее в одну сторону и сливая все воедино, то снова развертывая и расчленяя на части. Тут прежде и больше всего недоумевает он сам, а затем повергает в недоумение и всякого встречного, все равно, попадется ли ему под руку более юный летами, или постарше, или ровес- 16 ник; он не щадит ни отца, ни матери и вообще никого из слушателей, и не только людей, но и животных; даже из варваров он не дал бы никому пощады, лишь бы нашелся толмач.

Протарх. Разве ты не видишь, Сократ, что нас тут целая толпа и все мы юны? Разве ты не боишься, что мы вместе с Филебом нападем на тебя, если ты будешь бранить нас? Впрочем, мы понимаем, что ты имеешь

в виду; поэтому если есть какой-нибудь способ и средство мирно устранить из нашей беседы такую распрю и найти для нее иной, лучший путь, то об этом ты ь порадей. Мы же последуем за тобою по мере сил: немаловажное ведь, Сократ, предстоит рассуждение!

Сократ. Конечно, немаловажное, дети мои,—как обращается к вам Филеб. Нет и не может быть лучше пути, чем мой излюбленный путь, хоть он нередко уже ускользал от меня и оставлял в недоумении.

Протарх. Какой это путь? Пожалуйста, скажи!

Сократ. Указать его не очень трудно, но следовать с им чрезвычайно тяжело. Между тем все, что когда-либо было открыто в искусстве, появилось на свет только этим путем. Смотри же, о чем я говорю!

Протарх. Так говори.

Сократ. Божественный дар, как кажется мне, был брошен людям богами с помощью некоего Прометея вместе с ярчайшим огнем ^п; древние, бывшие лучше нас и обитавшие ближе к богам, передали нам сказание, гласившее, что все, о чем говорится как о вечно сущем, состоит из единства и множества и заключает в себе сросшиеся воедино предел и беспредельность ¹². Если все это так устроено, то мы всякий раз должны вести а исследование, полагая одну идею для всего, и эту идею мы там найдем. Когда же мы ее схватим, нужно смотреть, нет ли кроме одной еще двух, а может быть, трех идей или какого-то иного их числа, и затем с каждым из этих единств поступать таким же образом до тех пор, пока первоначальное единство не предстанет взору не просто как единое, многое и беспредельное, но как количественно определенное. Идею же беспредельного можно прилагать ко множеству лишь посйе того, как будет охвачено взором все его число, заключенное между беспредельным и одним; только тогда каждому единству е из всего [ряда] можно дозволить войти в беспредельное и раствориться в нем. Так вот каким образом боги, сказал я, завещали нам исследовать все вещи, изучать их и поучать друг друга; но теперешние мудрецы устанавливают единство как придется — то раньше, то и позже, чем следует, и сразу после единства помещают беспредельное; промежуточное же от них ускользает. Вот какое существует у нас различие между диалектическим и эристическим способами рассуждений.

Протарх. Одну часть твоих слов, Сократ, я, ка-

жется, понимаю, а относительно другой мне следует выслушать еще пояснения.

Сократ. Мои слова, Протарх, ясны на примере букв; поэтому ты и уразумей их на буквах, которым ь обучался в детстве.

Протарх. Каким образом?

Сократ. Звук¹³, исходящий из наших уст, один, и в то же время он беспределен по числу у всех и у каждого.

Протарх. Так что же?

Сократ. Однако ни то ни другое еще не делает нас мудрыми: ни то, что мы знаем беспредельность звука, ни то, что мы знаем его единство; лишь знание количества звуков и их качества делает каждого из нас грамотным.

Протарх. Совершенно верно.

С о к р а т. Но то же самое делает человека сведущим в музыке.

Протарх. Каким образом?

с Сократ. Согласно этому искусству, звучание в нем также одно.

Протарх. Как же иначе?

Сократ. Однако же мы признаем два звучания — низкое и высокое и третье — среднее. Не правда ли?

Протарх. Да.

Сократ. Но, зная только это, ты не станешь еще сведущим в музыке; не зная же и этого, ты, так сказать, ничего не будешь в ней смыслить.

Протарх. Разумеется, ничего.

Сократ. Но, друг мой, после того как ты узнаешь, сколько бывает интервалов между высокими и низкими d тонами, каковы эти интервалы и где их границы, сколько они образуют систем (предшественники наши, открывшие эти системы, завещали нам, своим потомкам, называть их гармониями и прилагать имена ритма и меры к другим подобным состояниям, присущим движениям тела, если измерять их числами; они повелели нам, далее, рассматривать таким же образом всякое вообще единство и множество),— после того как ты узнаешь все это, ты станешь мудрым, а когда постигнешь всякое е другое единство, рассматривая его таким же способом, то сделаешься сведущим и относительно него. Напротив, беспредельное множество отдельных вещей и [свойств], содержащихся в них, неизбежно делает также беспредельной и бессмысленной твою мысль, лишает ее числа,

вследствие чего ты никогда ни в чем не обращаешь внимания ни на какое число ¹⁴.

П р о т а р х. Мне кажется, Филеб, что Сократ выразил только что сказанное как нельзя лучше.

Филеб. Мне тоже кажется; но как все это относится te к нам и к чему клонится эта речь?

Сократ. А ведь справедливо, Протарх, задает нам Филеб этот вопрос!

Протарх. Совершенно справедливо; ответь же ему.

Сократ. Я так и сделаю, еще немного остановившись на только что затронутом. Мы сказали, что воспринявший что-либо единое тотчас же после этого должен обращать свой взор не на природу беспредельного, но на какое-либо число; так точно и наоборот: кто бывает вынужден прежде обращаться к беспредельному, тот немедленно вслед за этим должен смотреть не на единое, ь но опять-таки на какие-либо числа, каждое из которых заключает в себе некое множество, дабы в заключение от всего этого прийти к единому. Снова в пояснение к сказанному возьмем буквы.

Протарх. Каким образом?

Сократ. Первоначально некий бог или божественный человек обратил внимание на беспредельность звука. В Египте, как гласит предание, некий Тевт первым подметил, что гласные буквы в беспредельности представляют собою не единство, но множество; что другие буквы — безгласные, но все же причастны некоему звуку и что их также определенное число; нако- с нец, к третьему виду Тевт причислил те буквы, которые теперь, у нас, называются немыми. После этого он стал разделять все до единой безгласные и немые и поступил таким же образом с гласными и полугласными, пока не установил их число и не дал каждой в отдельности и всем вместе названия «буква» (oToixeiov)¹⁵. Видя, что никто из нас не может научиться ни одной букве, взятой в отдельности, помимо всех остальных, Тевт понял, что между буквами существует единая связь, приводящая все к некоему единству. Эту связь Тевт d назвал грамматикой — единой наукой о многих буквах ¹⁶.

Филеб. Еще яснее, чем раньше, понял я, Протарх, внутреннюю связь рассуждения; но и теперь, как ранее, мне недостает того же самого.

Сократ. Ты недоумеваешь, Филеб, какое отношение имеет это к делу?

Ф и л е б. Да, я и Протарх давно уже этого доискиваемся.

Сократ. Значит, вы ищете, как ты говоришь, то, е к чему давно уж пришли.

Ф и л е б. А именно?

Сократ. Не о том ли, что следует предпочесть — разумение или удовольствие,— шла у нас речь с самого начала?

Филеб. Именно об этом.

Сократ. И мы сказали, что то и другое, взятое в отдельности, едино.

Филеб. Совершенно верно.

Сократ. Стало быть, предшествующее рассуждение требует, чтобы мы рассмотрели, каким образом разумение и удовольствие суть единое и многое и каким образом они не сразу оказываются беспредельными, но, 19 прежде чем стать таковыми, каждое из них усваивает себе некое число.

Протарх. Ну, Филеб, нелегкий вопрос поставил перед нами Сократ, обведя нас, уж не знаю каким образом, вокруг пальца. Реши же, кому из нас теперь на него ответить. Пожалуй, будет смешно, если я, всецело приняв на себя ведение беседы, окажусь неспособным ответить и вновь поручу это тебе. Но будет еще гораздо ь смешнее, думаю я, если мы оба окажемся неспособными дать ответ. Как же нам поступить? Мне кажется, Сократ спрашивает теперь нас о видах удовольствия — существуют ли они или нет, сколько их и каковы они; то же самое относится и к разумению.

12 3 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒