Единый политдень (Из рассказов о Стрюцком)

Единый политдень (Из рассказов о Стрюцком)

По четвергам второй недели месяца был единый политдень. Стрюцкий ехал в трамвае и думал:

— Как же так? Если все течет, то все должно изменяться, а если должно изменяться, то обязательно выливаться в новую форму. Если нет новой формы, тогда, значит, {289} ничего не течет и ничего не изменяется. Так? Если принять это изречение буквально, то есть посмотреть реально не только на вещи, но и на весь мир в целом, это утверждение вряд ли может быть подкреплено делами. За последние двадцать пять лет у меня не было никаких изменений. Ни в комнате, ни за окном. И естественно, само собой ничего измениться и не могло, если бы… если бы я этого сам не захотел. А для того, чтобы я захотел, нужны деньги, а так как у меня денег нет, то, значит, у меня ничего не течет и ничего не изменяется. Отсюда вывод: ничего само собою не течет и ничего не изменяется, если у тебя нет денег.

— Движение, то есть желание, заключено в самом человеке, — продолжал философствовать Стрюцкий, — а не в абстрактной истине. Человек сдерживает в себе это движение, пока не подкрепится оно материальной стороной его существования, то есть опять же вопрос упирается в деньги. Так? Опять же, возьмем сознание человека. По его сознанию можно судить о его делах. Очень много глупого сделано, например дороги. Построены дороги, а проехать по ним современному транспорту невозможно. Они для него узки. Значит, построено бесперспективно.

Когда Стрюцкий пришел к такому заключению, он вышел из трамвая, дождался на остановке встречного и поехал домой. Дома он все это быстро записал. Перечитав написанное, удивился и задумался. Он часто в свободное время задумывался, а вернее, молча беседовал сам с собой. Поэтому бесед его никто никогда не слышал. Записок его тоже никто не читал. Он никому их не показывал, а прятал в стол и запирал на ключ. Но каким-то образом из-под замка все-таки просачивалась наружу кой-какая информация и попадала не туда. То есть она попадала туда, куда ей было совсем не надо попадать.

Стрюцкого вызвали в маленький дом при Большом доме и вежливо напомнили ему, что именно он говорил и какие мысли его посещали. Даже о том, как он когда-то восторгался кинофильмом «Серенада солнечной долины». Стрюцкий поразился такой точной информации и по наивности спросил:

— А кто это вам все рассказал?

Ответа он не получил. На него только внимательно посмотрели, улыбнулись и… больше ничего.

Стрюцкий понял, что все, что говорится в небольшом кругу, обязательно будет знать большой круг. Даже когда ты сам с собой разговариваешь. Это открытие насторожило {290} Ивана Ивановича. На работе он теперь вглядывался в лица сотрудников, стараясь определить человека по разным внешним признакам. Кто он такой? Передаст или не передаст? Можно с ним говорить или нельзя? Но в институте все лица были какие-то одинаковые, безликие, и распознать их было невозможно. Это явилось для Стрюцкого еще одним открытием, поводом для тайных размышлений.

— С кем я? — думал Стрюцкий. — Кто со мной? Кому довериться? Одинаковые лица — преданные, внимательные, улыбающиеся, добрые… У‑у‑у!

Но и у самого Ивана Ивановича лицо было, прямо скажем, невыдающееся. И если его лицо взять и смешать с другими лицами, то оно быстро затеряется и потом его не найдешь. Стрюцкий всего боялся, пугался, а чего боялся и кого пугался, ответить не мог. Настоящий интеллигент, тот мог бы ответить, а так как Стрюцкий интеллигентом не был, то кроме страха и удивления, постоянных спутников его жизни, он ничего не испытывал. Даже когда приходила к нему радость, то и тогда Стрюцкий задавал себе вопрос: «Стоит радоваться? К добру ли это?»

Но если Ивану Ивановичу сказать, что он — приспособленец, то сказавшему это дорого обошлось бы. Он долго бы испытывал на себе оскорбленный взгляд Ивана Ивановича и слышал от него осуждающее: «Как вам не стыдно? Как это вам могло в голову прийти? Не ожидал! Не ожидал!.. Приспособленец! Кто — я?»

Как бы ни обижался Иван Иванович, но где-то далеко-далеко, в запрятанном уголке его совести шевелился маленький червячок подлинного приспособленца, с которым приходилось соглашаться и признаваться самому себе: «Да, я — приспособленец. Да, так оно и есть».

С этим приспособленцем, затаившимся в темных уголках совести, и жил Стрюцкий. Иван Иванович оправдывался перед своею совестью тем, что все мы — приспособленцы в этом мире и что это не нами заведено. «Это не мною выдумано. Не мог же я родиться приспособленцем, меня таким вырастили. Кто? Общество».

Здесь поспорить с Иваном Ивановичем нельзя. Из всей диалектики, которую он изучал на едином политдне, в нем крепко застряла одна из самых глубоких истин — бытие определяет сознание. И когда что-нибудь случалось с Иваном Ивановичем, он всегда валил на бытие и тем самым оправдывал свое сознание. Стрюцкий подкреплял свои выводы примером. Например, трамваем. Он говорил:

{291} — Я нахожусь в трамвае. Под трамваем нужно подразумевать город или страну, в которой я живу. Трамвай везет меня к конечной остановке. Мое сознание никак не может изменить маршрут, по которому меня везут, как бы я этого ни хотел, потому что сознание находится у вагоновожатого. Следовательно, мое бытие целиком зависит от его сознания. Если произойдет столкновение с каким-нибудь другим транспортным средством, то мое сознание здесь не при чем — оно отсутствовало, а мое бытие будет зависеть от степени аварии. Конечно, я мог бы предугадать, предвидеть аварию и выскочить из трамвая, но кто меня выпустит на ходу? Трамвай несется со скоростью, перевыполняющей все нормы скоростей. Он бежит в счет будущего года, а мое бытие — в настоящем году. Мне мое сознание кричит: «Прыгай, прыгай!» Я вижу, что и других желающих выпрыгнуть много, но боятся, потому что бытие шепчет под стук колес: «Разобьешься, разобьешься, разобьешься. Сиди и не рыпайся». Так что мое сознание ничего не значит, когда я нахожусь в трамвае.

Так рассуждал Стрюцкий и был уверен, что прав.

⇐ Предыдущая 17 18 19 20 21 22 23 242526 Следующая ⇒