Шефский концерт

Шефский концерт

Как умещается в такую небольшую голову все, что когда-то было в жизни прожито?

Лежит себе прошедшее, покоится в памяти, все равно как книги на полках. И вдруг просыпается, всплывает, взбудораживает. Наверное, это и есть миг вдохновения.

Я играл спектакль «Идиот». Исполнял роль Рогожина. После спектакля мой партнер Смоктуновский, игравший князя Мышкина, сказал мне о сцене, в которой Рогожин и Мышкин обмениваются крестами: «Ты сегодня как-то по-новому играл. Глаза твои были другими».

— Какими?

— Ближе к рогожинским.

Я не знаю, какими были мои глаза: ближе к рогожинским или нет, но в тот вечер, во время того спектакля, я вспомнил вдруг давний случай из своей жизни…

Война. Тбилиси. Театр юного зрителя. Я — актер этого театра. Как-то директор вызвал нас, актеров, к себе и сказал:

— В субботу — концерт. Очень важный. Очень ответственный. Звонил «сам»!

— А как же репетиция?

— Отменяется. Все отменяется!

Директор волновался. Его волнение передалось нам. «Сам» — это начальник Закавказской железной дороги. Мы подчиняемся ему. Наш театр — «железнодорожный».

В прошлом Дом художественного воспитания и технической пропаганды детей имени Лазаря Моисеевича Кагановича (ДХВТД) имел при себе детскую железную дорогу, шесть больших вагонов на взрослой дороге, один вагон {262} «Выставка Сталина», Кукольный театр и наш Театр юного зрителя.

Потом театр отделился от Дома художественной пропаганды, но железная дорога от театра не отказалась. Выступать в порядке шефства было нашей обязанностью. А тут: «звонил»! «просил»! «сам»! Значит, важно. Отказаться нельзя. Концерт почти что «правительственный».

Два дня мы составляли программу, проверяли и выверяли ее в госпиталях. Волновались. Подбирали костюмы. Своих концертных костюмов у нас не было, был один: он и рабочий, он и выходной. Поэтому взяли необходимое из костюмерной театра. Выглядеть надо было как можно лучше.

И вот в субботу пришел ЗИС‑101, и мы, пять артистов, под руководством директора и под его личную ответственность сели в машину и поехали. Машина почему-то свернула налево, тогда как наше Управление дороги — направо.

— Куда мы едем? — спросил я Вайсермана.

Вайсерман — это наш директор, он все знает, его все знают и он всех знает. Дядя Костя. Так детский зритель называл директора театра. «Вон дядя Костя!» «Надо подойти к дяде Косте!» «Дядя Костя пропустит!» «Это может только дядя Костя!» А мы, артисты, звали его: наш дорогой Константин Николаевич. Не было бы дяди Кости — не было бы и театра.

Так вот…

— Константин Николаевич, куда мы едем?

— В Цхнеты. На дачу к «самому».

Мы выехали на Коджорское шоссе, поднялись в горы, свернули по асфальтовой дороге вправо, и вот Цхнеты. Правительственные дачи. Большие, каменные, двухэтажные. С террасами, верандами, балконами. Не нужно спрашивать, кто где живет, кому принадлежат. Любопытство могло навлечь ненужные подозрения. Поэтому мы ехали молча. Каждый понимал, что он попал почти что в запретную зону. То ли оттого, что мы очень высоко забрались, то ли от волнения, но у меня в груди щекотало и под ложечкой сосало.

Торжественность момента и предстоящая встреча с правительством будоражили наше воображение и окрыляли многими надеждами. От тех, к кому мы ехали, и от того, как пройдет концерт, зависит будущее нашего театра и каждого из нас в отдельности.

{263} Вот она — дача. Вот он — забор. Нас встретила женщина в белом фартуке и с белой наколкой в волосах. Мы вошли в калитку, а потом по тропинке к главному входу — на большую застекленную террасу. Нам сказали:

— Подождите. Посидите.

Сидим, ждем. Солнце печет, жарко. На даче пусто. Нет никакого правительства. Стоит домработница, встретившая нас. Вбежала девчонка. Посмотрела на нас, хихикнула и убежала. Пахнет чем-то сдобным, чем-то печеным. Мы сидим подтянутые, напряженные. Никто не выходит…

Этот-то эпизод я и вспомнил по ходу спектакля «Идиот», вспомнил через двадцать пять лет.

… Я вернулся со сцены к себе в гримерную. Только что сыграл сцену, в которой покушался на жизнь князя Мышкина. Я рассказывал ему о том, как унижала, как оскорбляла меня, Рогожина, Настасья Филипповна: она меня презирает, она меня ненавидит, не считает меня за человека. Я подозревал князя в том, что он вместе с Настасьей Филипповной смеется надо мной, над Рогожиным. Я хотел его убить.

Сцена кончилась. Я вошел в гримерную, бросил нож, которым хотел убить князя Мышкина…

Нам сказали:

— Подождите. Посидите.

Никто не выходит. Задерживается! Через какое-то время появляется женщина в халате, широком, цветастом, — жена «самого».

— Вы готовы?

Конечно же, мы готовы. Мы всегда готовы! Утром мы стояли в очереди, получили свой паек — триста граммов странного хлеба, сходили в столовую, съели положенный обед: жидкий суп из бургули и маленькую порцию лобио. На ужин… Какой там ужин — концерт в госпитале. Вчера играли три спектакля, репетировали, готовили новую программу для детей, для раненых, для уходящих на фронт. Мы жили той жизнью, которой жили все: стояли в очередях, ели то, что давали всем, кто работает, служит. У всех одно горе — война. Мы давно живем надеждой, что она кончится, эта проклятая война, пройдет.

Академики, профессора, артисты, рабочие, служащие, студенты — все в одной очереди, в одной столовой, со своей железной ложкой, со своей миской, у всех один суп, одно {264} черное лобио. У всех кто-то на фронте, кто-то погиб, кто-то умирает, проливает кровь.

А здесь, на этой даче, нет войны. Здесь пахнет кухней совсем другого времени. Чего хочет она, эта женщина? К чему должны мы быть готовы?

— Товарищи, как хорошо, что вы приехали! — улыбаясь, сказала хозяйка. — Сейчас начнем. Вы отдохнули? Вы готовы?

— Да. Скажите только: где? куда? кому?

— Вот здесь, на террасе, — ответила женщина. — Сейчас мы его привезем.

И вышла.

— Кого привезут? Разве он болен?

— Нет, он здоров. Привезут сына, — ответил нам директор.

На террасу въехала коляска — такая, как в госпиталях. В ней сидел огромный черный парень с переломанной ногой, она покоилась в гипсе, торчала, словно пушка, — вверх. Коляску ввезли две женщины.

— Познакомьтесь. Гиви. А это артисты, они пришли к нам в гости, навестить тебя.

— Здравствуйте.

Мы познакомились, мы поговорили, мы посочувствовали больному, потом Гиви замолчал, и мы тоже замолчали.

— Ну что ж, начнем? — сказал нам Гиви.

— Начнем, пожалуй, — сказали мы.

И мы начали Здесь же, на террасе, выстроив импровизированную сцену, — нам не привыкать. Мы умеем выступать на грузовиках, на тракторах, на палубе корабля, в больничной палате, в вагоне, на вокзальном перроне, на улице, на площади. А тут — терраса, большая, светлая. Можно играть Чехова. Мы раздвинули стулья, столы. И вот: на одной стороне — зритель, на другой — сцена. Можно начинать.

— От имени театра, от имени работников искусств, от имени присутствующих здесь артистов мы рады приветствовать вас, дорогой наш Гиви, и пожелать вам скорейшего выздоровления!

Гиви сидит в окружении трех женщин, в белой рубашке, с расстегнутым воротником. Здоровая нога прикрыта пледом, больная торчит вперед, показывая нам свою подошву. Герой войны!

{265} Солнце печет. Жарко. Мы выбриты, вымыты, отутюжены, мы в черных костюмах, при галстуках.

— Первый номер нашей скромной программы… — конферировал Вайсерман.

Мы читали, пели, танцевали. Мы старались, разбивались в лепешку. А он, Гиви, спокойно смотрел на потолок, на дорогу, на нас, на мать, и на лице его не отражалось ничего, не дрогнул ни один мускул.

В чем дело? Почему он даже не улыбнется? Может быть, не знает русского языка? Да нет, он ведь говорил с нами. Значит, понимает. Понимает и молчит. Почему? Вчера концерт имел большой успех у раненых в госпитале. Вчера смеялись, аплодировали, стучали костылями, кричали нам: «Еще! Еще!» А сегодня, здесь, на террасе, перед нами сидит равнодушный человек. Почему?

— Спасибо, — сказал нам Гиви, когда концерт кончился. Его увезли. А нас пригласили к столу, накормили яичницей с жареной колбасой, дали по стакану вина, много зелени и белый лаваш. Потом посадили в машину и отвезли обратно в театр.

— Он что же, был на фронте? Ранен? Герой?

— Нет, — ответил нам директор, — попал в аварию, где-то кутил с друзьями.

— Как?!

— Так.

Ну что ж. Ладно.

— От имени Закавказской железной дороги объявляю каждому благодарность за концерт с занесением в личное дело, — сказал директор.

Приехав в театр, мы переоделись, сдали концертные костюмы и пошли работать.

Спектакль «Идиот» закончился, мы выходили из театра. И снова Смоктуновский повторил: «Ты сегодня как-то по-новому играл».

— Лучше или хуже?

— В тебе было что-то совсем новое.

За воротами проходной театра мы простились. Смоктуновский так и не узнал о той давней истории, которая ожила в моей памяти во время спектакля.

⇐ Предыдущая 16 17 18 19 202122 23 24 25 Следующая ⇒