Donald Iv a I s с h e d 16 страница

" От лат. deflatio — сдувание: термин, антонимичный инфляции.

реноса организуется то, что мы идентифицировали как ди-адическую, архаическую систему самосохранения, а также способы ее проработки в системе связей (relationally). С точки зрения юнгианского подхода, мы бы хотели подчеркнуть, что «поле » воображения, в котором проявляются диадические структуры самозащиты, не ограничено процессами переноса и контрпереноса. Сновидение само по себе является таким полем. То же относится и к песочнице и всем средствам так называемой арттерапии разных видов, вовлекающей пациента в процесс «активного воображения ». Эти виды терапии не в меньшей степени, чем техники системы связей Дэйвис и Фроули, требуют активного включения и совместного игрового взаимодействия пациента и терапевта в процессе поиска способа раскрытия инкапсулированного аффекта, который все еще не имеет словесных форм для своего выражения.

Джеймс Мастерсон

Джеймс Мастерсон (Masterson, 1981) разработал теорию развития в рамках подхода объектных отношений, объясняющую образование садо-мазохистических диад в случае, если нормальный процесс сепарации/индивидуации прерван психической травмой. При нормальном развитии, говорит Мастерсон, смешанное (fused) единство «я-объект» матери/ребенка проходит через промежуточную стадию, в которой частичные образы (хорошей и плохой саморепрезентации) дифференцируются, объединяясь затем в целостную саморепрезентацию, и хорошую, и плохую. Аналогичный процесс имеет место и в отношении объектных репрезентаций.

Проблема появляется тогда, когда мать не позволяет ребенку сепарироваться, когда она поощряет только «хорошее », уступающее ей дитя, отстраняясь от индивидуи-рующих, самостоятельных мыслей и желаний ребенка. Самовыражение наталкивается на материнское отвержение; послушание, зависимость и пассивность поощряются. Это переменчивое поощряющее/отстраняющееся имаго интер-нализуется и, вбирая в себя каждый аспект материнского объектного образа, становится саморепрезентацией. «Отстраняющее единство объектных отношений »(withdrawing object-relation unit, WORU) атакует и подвергает критике

«плохого », скверного ребенка, а поощряющее единство объектных отношений «любит» и вознаграждает «хорошего», послушного ребенка. Итак, мы столкнулись с фигурой Защитника/Преследователя и его «клиентом», принявшим обличье «плохого» и «хорошего» ребенка (см. там же).

В такой ситуации ребенок становится объектом критики, исходящей изнутри, направленной на его или ее собственные истинные потребности в самовыражении (WORU), и он уходит в патологическое самоублажение поощряющего единства (возможно, это эквивалентно «ложному я » Винникотта). В терапии пограничный пациент проецирует поощряющее единство на терапевта и ищет его одобрения за «хорошее » поведение для того, чтобы избежать отвержения-депрессии, которые ассоциативно связаны с каждым актом истинного самовыражения. Если же терапевт противостоит этому паттерну, то содержанием проекции становится отстраняющее единство: пациент приходит в отчаяние, чувствует себя «плохим» и т. д., теперь образ терапевта становится неотличим от преследующего внутреннего объекта. Терапия откатывается назад или продвигается вперед по мере того, как эти отщепленные внутренние образы проецируются и интерпретируются, однако Мастерсон, видимо, не упоминает здесь о своих реакциях контрпереноса, как это делают Дэйвис и Фроули.

Читатель отметит, что ход рассуждений Мастерсона в некоторых отношениях противоположен анализу Гант-рипа, Фэйрберна или Винникотта, а именно в том, что касается определения полюса личностного духа в диаде. Ган-трип и его коллеги видят презираемое, беззащитное «истинное я», любящее и нуждающееся, отвергаемое внутренним вредителем; Мастерсон убежден, что это — активное «я» в процессе индивидуации, отвергаемое WORU. Эти две позиции могли бы быть согласованы в том случае, если признать, что некоторые потребности зависимости, будучи удовлетворенными, служат на пользу потребностям сепарации/индивидуации, в то время как для других потребностей это не так. Без сомнений, личностный дух одновременно и беззащитен, и активно самовыражается. Внутренние самонападения могут оказать на него разрушительное влияние.

Джеффри Сейнфилд

Американский теоретик объектных отношений Джеффри Сейнфилд объединил теории Винникотта, Фэйрберна, Кляйн, Мастерсона, Якобсона, Серлза и других для того, чтобы описать активность того, что он назвал «Плохой Объект» и деструктивные приступы ярости этого объекта во внутреннем мире пограничных и нарцис-сических пациентов (Sienfeld, 1990). В отличие от Мастерсона или Кернберга, делающих акцент на потребностях в сепарации, Сейнфилд более сочувственно относится к роли бессознательной фантазии в формировании внутренних объектов, а также к подлинным потребностям беззащитного развивающегося «я » в поддерживающем окружении (и символическом периоде в отношениях переноса). Он творчески использует модель «Возбуждающего Объекта» Фэйрберна, подчеркивая, что родители, которым не удается предоставить удовлетворительную поддержку, от-зеркаливание и утешение своим детям, пытаются использовать еду, игрушки, сексуальную стимуляцию, деньги и т. д. как их суррогат, порождая, таким образом, в ребенке неутолимые потребности. Результатом альянса «Возбуждающего Объекта » и «Плохого Объекта » являются ненасытные пагубные привычки, садо-мазохистическая одержимость и убежденность в собственной негодности.

В большинстве случаев, приведенных Сейнфилдом, показано, как пробуждение у пациента чувства собственной уязвимости и стремления к внешнему «Хорошему Объекту » активирует «защиту против зависимости » (снова наша система самосохранения). Отчасти здесь проявляется жажда обладания, присущая внутреннему «Плохому Объекту», который боится уступить часть «я» (отвратительное беззащитное детское «я») потенциально «Хорошему Объекту » в лице терапевта. Поэтому «Плохой Объект» нападает на чувства уязвимости (часто проецируемые на терапевта или других). Эти внутренние нападения на уязвимость продемонстрированы в нескольких цитированных в предыдущих главах случаях.

Необходимо отметить, что никто из упомянутых выше теоретиков объектных отношений, за исключением Фэйрберна и Гантрипа, не обращался ко снам, чтобы подтвердить свои внутренние dramatis personae*. В большей степе-

* Действующие лица (лат.)

ни они отталкивались от изучения повторяющихся паттернов реакции (interactions) пациента в рамках отношений переноса. Это один из тех моментов, в которых мы в данном исследовании предлагаем некоторые подкрепляющие образы для того, чтобы избежать чисто механического описания внутреннего мира травмы.

Колин А. Росс

Колин А. Росс, не причисляющий себя к теоретикам объектных отношений, имеет большой опыт работы с пациентами, страдающими расстройством множественной личности (РМЛ — Multiple Personality Disorder). Он наблюдал замысловатую и многоуровневую структуру внутренней личностной системы с ее сложной последовательностью переключений и амнестическими барьерами. Он сам и обученные им специалисты были потрясены бессознательным разумом психики, ее замысловатым ландшафтом и ее охранительными функциями. Росс также отмечает, что пациенты с РМЛ достоверно чаще демонстрируют паранормальные феномены, чем пациенты других диагностических групп. Ознакомившись с докторской диссертацией Юнга, Росс понял, что симптомы диссоциативных расстройств выступают вместе с явлениями спиритуализма, телепатии, телекинеза, ясновидения, контактами с полтергейстом и т. п.

Росс описал типичные множественные личности в случаях пациентов с РМЛ. Один тип такой личности он назвал Защитником/Наблюдателем. Эта фигура, по его мнению, может быть спокойной, зрелой, рациональной и невовлеченной, часто она располагает только информационным компонентом воспоминания о травматическом событии, но ничего не знает о связанных с ним чувствах, физиологическом возбуждении или об интенсивности сенсорных сигналов (Ross, 1989:114). Физиологическое возбуждение, сопровождающее психическую травму, указывает Росс, часто представлено в детских альтер-личностях (child-alters), которые отреагируют эти воспоминания во время лечения. Защитник/Наблюдатель иногда контролирует последовательность переключения системы, он отвечает за то, какая именно личность (alter) появится в конкретный момент времени. По Россу, Защитник время от времени может преследовать личность-хозяина (host personality), для того чтобы, так сказать, «сдержать ее ».

Он может попытаться воспрепятствовать изменениям в пациенте, нанося личности-хозяину ожоги сигаретами, вскрывая вены, понуждая пациента или пациентку принять таблетки как раз в то время, когда решающие перемены уже на пороге. Наконец, личность-Защитник (теперь Преследователь) может предпринять попытку убийства личности-хозяина для того, чтобы предотвратить ее будущие страдания (там же: 115). Здесь мы видим еще одно независимое подтверждение существования фигуры Защитника/Преследователя, принадлежащей системе самосохранения с ее сверхъестественными способностями самозащиты.

Сьюзан Кавалер-Адлер и Демон-любовник

Исследуя компульсивные аспекты творчества, Сьюзан Кавалер-Адлер (Kavaler-Adler, 1993) применила подход объектных отношений к анализу того, что она назвала «комплексом демона-любовника » в бессознательном женщин-художниц. Этот злокачественный внутренний образ отца удерживается в психике в архаичной неинтегрированной форме из-за травматических переживаний, которые, не пройдя через горевание, привели к господству в психике враждебной агрессии. Эта агрессия, в свою очередь, удерживает образы частичных «я » и частичных объектов от интеграции — процесса, который она назвала «интеграцией в горе », основанной на концепции «депрессивной позиции » Кляйн. В процессе интеграции через горевание терпимость к аффектам любви в горе позволяет имаго архаичных внутренних объектов, иначе остающимся отщепленными, интегрироваться, стать модулированными и, в конце концов, дает пациенткам возможность оставить их ради новых привязанностей.

Для Кавалер-Адлер описанные в настоящей книге амбивалентная, обладающая чертами Трикстера, фигура Защитника/Преследователя и образ его клиента — беззащитного личностного духа — являются интернализованным частичным объектом отца. Этот объект принимает формы демона или музы, он одновременно идеализированный и злотворный.

Возможно, именно поэтому, обращаясь к литературным продуктам творчества, мы находим там мифы, в

которых присутствует тема идеализированного и злобного отца, воплощенного в образе демонического любовника. Демонический любовник может возникнуть в момент опыта самовыражения как вдохновитель, как божественная муза, но уже в следующий момент как дьявол. Как муза он привносит вдохновение и эротические переживания. Он может принести «творческий экстаз». И все же, что касается творческой женщины, страдающей от фиксации в доэдиповой фазе, отвратительный демон овладевает ею, превращая творческий экстаз в самоубийственное неистовство или в холодное безразличие изоляции и смерти. Тогда изобилуют образы смерти. Однако посредством маниакальных и нарциссических защит образ отца как идеализированного, несущего вдохновение, божественного посланца снова восстанавливается. Порочный круг должен продолжаться. Только отчаяние, болезнь, смерть или самоубийство могут положить конец этому циклу, поскольку доэдиповая фиксация (arrest) не подвержена изменению.

(там же: 77)

Представление Кавалер-Адлер о том, что ранняя травма оставляет внутренний мир в состоянии угрозы со стороны архаичных, попеременно злотворных или благоволящих образов, попадает в самый центр основной проблемы нашего исследования. Кавалер-Адлер идет дальше, отмечая, что у женщин, страдающих от ранней травмы, связанной с отношениями с матерью, замена отцом отсутствующего опыта отношений с матерью не приносит желаемого результата. Отец в этом случае скорее будет соответствовать «возбуждающему объекту» (Фэйрберн), и женщина будет пытаться восполнить отсутствующий опыт на «духовном» уровне через свое творчество, не ведая иных способов коммуникации. Принуждаемая таким образом заниматься творчеством, она, тем не менее, остается в состоянии фрустрации, никогда не получая в ответ на свое творчество то, в чем она нуждается. Это реактивирует раннюю доэдипову травму, связанную с отношениями с матерью, в итоге порочный круг замыкается.

Исходя из моего собственного клинического опыта, я соглашаюсь с формулировками Кавалер-Адлер в отношении не прошедшей через процесс горевания травмы женщин-пациенток и их зависимости от внутренних родитель-

ских объектов, что часто приводит к особо не поддающимся разрешению формам аддиктивного переноса. Необходимо было бы только уточнить, что паттерн, который привела Кавалер-Адлер, не ограничивается рамками одной женской психики и описанные ею трикстерные компоненты дьявольских внутренних объектов обнаруживаются не только в отношении имаго отца. Проблемы, связанные с архетипической системой самосохранения, не ограничены половыми ролями.

ЧАСТЬ 11

Введение к части второй

Волшебные сказки и двухступенчатое воплощение Самости

Недавно один мой пациент, молодой мужчина, во время нашего терапевтического сеанса высказывал недовольство по поводу своей, по-видимому, роковой и неодолимой любви к молодой женщине, с которой он встречался. Он пытался отделаться от своих чувств к ней и от связанной с ними ответственности, заводя романы с другими женщинами. И все же каждый раз, после очередного приключения, опустошенный, одолеваемый страстным желанием, он возвращался к своей единственной постоянной женщине. Он хотел знать, что же это такое, чем она удерживает его. Почему чувство было столь «глубоко » с ней и столь «поверхностно » с другими? Вдруг его глаза наполнились слезами, и он сказал очень взволнованно: «Вы знаете, это нечто гораздо большее,— когда я с Мэри, я ощущаю потенциал своей жизни! Невозможное кажется возможным — вот в чем разница. Когда я с ней, я чувствую потенциал моей жизни! >> Я сказал ему, что не могу представить лучшего описания влюбленности, чем это.

Чувствовать потенциал своей жизни, разделяя это чувство с любимым человеком,— как раз этого не могут себе позволить пациенты определенной группы (обычно называемые «шизоидами ») именно потому, что в детстве их нарождающееся горячее стремление к этому постигло травматическое разочарование. Связи с миром — через значимых других — были разорваны, и надежда была потеряна. Слово «потенциал >> есть одно из таких связующих слов. Оно имеет 8*

два латинских корня: pot is — латентная энергия и posse — быть способным, к которым восходит английское слово «possible» (возможное). Так AmericanHeritageDictionary определяет потенциал как «неотъемлемую способность или возможность роста, развития или появления на свет». Нечто «врожденное », «внутренняя потенция » пересекает границы и становится реальностью — актуализируется в мире.

Винникотт помогает нам понять, что этот процесс имеет место в индивидуальной жизни ребенка всякий раз, когда есть достаточно хорошее «соответствие » или эмпати-ческая связь между спонтанными жестами ребенка и опосредующими ответными реакциями матери. В этой оптимально поддерживающей (facilitating) среде, когда между проявлениями «истинного я » и внешним миром устанавливается связь, ребенок реализует себя, и поток любви устремляется в жизнь. Если же первичная ситуация была травматичной, индивид остается с навязчивым объектным голодом, он как бы пытается заново пройти этапы процесса развития. Иногда в психоаналитическом лечении травмы раннего разрыва описанных переходных процессов происходит удовлетворение объектного голода, что играет существенную роль в возвращении личностного духа, инкапсулированного в ранней травме.

Переходные процессы между человеческим и божественным

Чисто персоналистическая психология не охватывает, однако, истинного таинства появления на свет личностного духа под угрозой травмы, таинства, к которому относятся во всем остальном точные образы, предложенные Вин-никоттом. Это связано с тем, что такой подход оставляет в стороне трансперсональный элемент или интерпретирует трансперсональный элемент как инфантильное ощущение всемогущества и пренебрегает первичностью нуминозного в человеческом опыте.

С точки зрения юнгианской психологии, процессы в пограничной зоне между возможным и действительным в человеческом развитии должны рассматриваться на фоне архетипических процессов, то есть на фоне мифологии. Мифология и все великие мировые религии озабочены одним основным вопросом — вопросом о взаимоотношении между человеческим и божественным и о том, как оно поддерживается перед лицом человеческого страдания. Как,

посредством каких факторов поддерживается связь между трансцендентным миром с его дающими жизнь божественными энергиями и земным миром, ограниченным временем, пространством, историей и установленным порядком? Откуда мы приходим? Имеет ли смысл наше существование помимо повседневной жизни? Проявляет ли себя в истории Бог? Эти и другие связанные с ними вопросы напоминают нам, что слово «религия» составлено понятиями «re»* и «ligeo», связь или соединение, то есть слово «религия» можно прочесть как «воссоединение ». Конечно, утверждение, что сюжеты мифов имеют отношение к этой связи, парадоксально, потому что мифы сами являлись такими связями, когда их рассказывали. Символ представляет собой мост или связь между нами и тайной существования, но кроме того, в глубине своего образного содержания он качественно полнее отображает эту связь.

На ум приходит множество примеров для иллюстрации этой точки зрения, я приведу два из них. В мифе о Де-метре и Персефоне Деметра с дочерью, носившей сперва имя Кора, собирали нарциссы, когда Гадес примчался на своей колеснице и похитил юную деву, увлекши ее в свое подземное царство, которое мы интерпретировали бы как бессознательное, или нуминозный мир в его хтонической форме. В этих образах мы видим искажающее расщепление, подобное тому, что происходит с личностью, пережившей травму. Архетипические защиты овладевают невинным остатком травмированного «я» и выталкивают его во мрак бессознательных процессов, под наблюдение дьявольской фигуры, здесь представленной самим Гадесом. Тем временем Деметра, представляющая человеческую жизнь во всем ее потенциальном плодородии, обходит весь мир в поисках дочери, но безрезультатно. Наконец, все еще безутешная в утрате Коры, она удаляется в свой храм в Элевсине, откуда угрожает, что наступят жестокие и ужасные времена для всего человеческого рода: она не позволит земле плодоносить, ни один урожай не созреет до тех пор, пока она вновь не увидит свою дочь. Для разрешения назревшего кризиса Зевс посылает Гермеса к Гадесу в подземное царство и добивается от того обещания вернуть царицу, чье имя теперь

* Приставка re- образует новые слова преимущественно от глагольных форм, придавая им значение повторности, совершения действия заново, либо возвращения в прежнее состояние. (Прим.. перев.)

Персефона, к матери. Но прежде чем отправить жену обратно на землю, Владыка Мрака искушает ее съесть немного гранатовых зерен. Гранат был плодом, символизирующим брак, и эффект его съедания состоял в объединении — установлении неразрывной связи между мужем и женой. Результат этого брака означает, что два мира, внутренний (божественный) и внешний (человеческий), соединены навечно. Персефона, таким образом, принадлежит обоим мирам и, проводя шесть месяцев в нижнем мире и шесть месяцев в верхнем мире, она является «связкой » (ligament) между человеческим и божественным. Баланс восстановлен. Травматический разрыв между двумя мирами заживлен.

Второй пример взят из Ветхого завета: когда Яхве в гневе на развращенность человеческого рода был вынужден уничтожить мир, он сохранил одну часть творения — праведного Ноя и порученных ему животных всех видов, «каждой твари по паре ». Если в этом повествовании мы рассмотрим Яхве как образ «антилибидозного эго »(Фэйрберн), то получим довольно точную картину того, что происходит во внутреннем мире травмы,— разорение и уничтожение всего, за исключением инкапсулированного ядра жизни, в котором остается все самое ценное. Тогда вопрос заключается в следующем: «Будет ли когда-нибудь выкована связь между этой утраченной основой «я » и всей той архетипи-ческой трансперсональной агрессивной энергией, которая отрезала его от мира, но, вместе с тем, и сохранила для будущего?» В книге Бытие эта «связь» представлена как завет в одном из самых любимых образов всех времен — мосте радуги — знаке того, что Бог и человек никогда больше не будут разделены:

И сказал [Господь] Бог: вот знамение завета, который Я поставляю между Мною и между вами и между всякою душею живою, которая с вами, в роды навсегда. Я полагаю радугу Мою в облаке, чтоб она была знамением [вечного] завета между Мною и между землею...и Я увижу ее и вспомню завет вечный между Богом [и между землею] и между всякою душею живою во всякой плоти, которая на земле.

(Бытие, 9: 12-16)

Христианским символом этой мистической связи между человеком и Богом является парадоксальный догмат «Богочеловека » — Слова, ставшего Плотью. Повсюду в мифо-

логии воображение повторяет все ту же тему. Что-то от вечности входит во время и навсегда изменяет его. Дитя света рождается в самое темное время года; или воды текут в пустыне; или неопалимая купина горит и не сгорает. Все эти либидо-символы с удивительным всепроникновением связывают этот мир с другим, превосходящим его миром, выковывая связь между нереализованным духовным потенциалом, спрятанным в ядре каждой индивидуальной жизни, и мирским историческим существованием в этом теле, этом месте, этом времени.

Как в мифологии, так и в здоровой личности мы наблюдаем усилия по направлению к балансировке взаимоотношений между энергиями эго и Самости, так, чтобы энергии Самости наполняли эго, но не затопляли его или не служили суррогатом удовлетворения человеческих потребностей. Либидо может пересечь порог эго-Самость и быть инвестированным в отношения любви, интересы, свершения и т. д. Однако при травме, как мы видим, дело обстоит иначе. Система самосохранения оказывает сопротивление всем попыткам инвестировать либидо в «эту жизнь » для того, чтобы избежать дальнейшего разрушения. В этом случае энергии нуминозного мира становятся заменой самооценки, которая должна была бы складываться на основе удовлетворенных потребностей, получивших воплощение в человеческом мире. Трансперсональное выступает в качестве защиты.

Вопросы психологии развития

Если травма прекращает все переходные процессы и, следовательно, весь религиозный опыт, то возникает вопрос, как восстановить эти процессы. Базовый вопрос может быть выражен таким образом: «Какой процесс нормального развития способствует установлению диалектических взаимоотношений между трансперсональным нуми-нозным опытом и земной реальностью, так что жизнь становится истинно осмысленной, живой и полной? » или «Как магический мир детства сохраняется во взрослой жизни?» Формулируя наш вопрос несколько по-другому, мы можем спросить: «Как мы проживаем символическую жизнь? »

Существует множество теоретических вариаций этого вопроса, но только Юнг глубоко проникает в его духовное измерение. Юнг бы спросил: « Как мы удерживаем диалек-

тические взаимоотношения между эго и Самостью (образом Бога в психике) так, что мы не страдаем ни от сильного отчуждения от Самости, ни от чрезмерной идентификации с ней? » Один из частичных ответов Юнга на этот вопрос заключается в том, что присущая психике «трансцендентная функция » преобразует напряжение между психическими оппозициями в символ, «третью сущность», промежуточное звено между мистерией жизни и усилиями эго. Но Юнг не разрабатывал тему «трансцендентной функции » в межличностном пространстве, он также не уделил должного внимания травме и той центральной роли, которую она играет в разрушении трансцендентной функции.

Представители психологии «я »(см. Кохут, 1971,1977) сформулировали бы этот вопрос приблизительно так: «Как детское первичное грандиозное и всемогущее «я » с его хрупкой самооценкой, всецело обусловленной отражением «другого », и с его склонностью к фрагментации постепенно трансформируется в автономное «связное я » с прочной системой самооценки, реалистичными ожиданиями и подлинными идеалами? » Ответом Кохута является введение понятия промежуточного периода, известного как стадия «я-объект», стадия, которая включает перенесения (transferences) между «я » и объектом — с «фазо-соответ-ствующим» разочарованием (disillusionment)" и превращение архаичных грандиозных структур во внутренние психические структуры — без потери контакта с «я-объектом », несущим на себе проекции этих имаго.

Теоретики объектных отношений сформулировали бы этот вопрос по-другому, например, так: «Как первичное недифференцированное единство (oneness) матери и ребенка трансформируется в опыт сепарации «я »/объекта (двойственность — two-ness) так, что парадоксальным образом оказывается реализована подлинная способность символизации (тройственность — three-ness)? >> (см. Ogden, 1986: 214). Ответ Винникотта был таков — «достаточно хорошая » мать поддерживает «потенциальное пространство» или «переходное (transitional) пространство» достаточно долгое время, чтобы могло произойти взаимопроникновение субъективного мира ребенка и объективного мира действительности. У ребенка, окруженного оптимальной заботой,

* Это слово можно также перевести как «избавление от иллюзий». Об этом втором смысле нужно помнить, читая следующую главу.

опыт реальности вращается вокруг всемогущества. Впоследствии всемогущество может быть постепенно оставлено.

Возможно, от внимания читателя не ускользнуло, что каждая из этих теорий предлагает «ответ» на наш вопрос о том, как божественный и человеческий миры пронизывают друг друга, используя для этого термины, которые начинаются с приставки «транс». Юнг говорит о трансцендентной функции. Если сохраняется напряжение между противоположностями, психика будет продуцировать символы, которые синтезируют обе оппозиции, превосходя вместе с тем обе эти противоположности. Согласно Винникотту, «Истинное я » — спонтанное, склонное к парадоксам и юмору, преступающее свои собственные пределы (transcends itself) через проживание культурной (символической) жизни, появляется из достаточно обжитого переходного (transitional) пространства. Для Кохута парадоксальная стадия «я-объекта » с ее единством с грандиозным самоидеализированным другим постепенно подходит к преобразующей (transmuting) интернализации психической структуры и, следовательно, к реалистическим идеалам (включая и религиозные идеалы). У нас есть еще одно слово с приставкой «транс», а именно — перенос (transfer), которое является важным именно потому, что оно обозначает «пространство», в котором два упомянутых выше слова неизбежно соединяются (co-mingled) и вовлекаются в орбиту вокруг образа аналитика (человеческая сущность которого неизбежно должна быть раскрыта, после чего могут быть успешно проработаны отношения между реальными и воображаемыми элементами).

Переходные процессы в сказках

Обнаружив доминирование темы переходных процессов в целом в мифологии и, в частности, в «мифах » глубинной психологии, мы не будем особо удивлены тем, что эта тема является главным содержанием сказок.

Опять же достаточно будет привести пару примеров для иллюстрации. В сказке о Золушке мы, с одной стороны, имеем мир волшебства, магический, удивительный и загадочный, представленный очаровательным миром бала, в котором есть Принц, музыка, карета и т. д., а с другой стороны — мир рутины, банальности, обычной, земной жизни Золушки среди угольного мусора. Эти два мира абсолютно отделены друг от друга, так что «земная, слишком челове-

ческая » Золушка не имеет доступа в «магический » мир, а царственный Принц не имеет доступа в мир человеческих страданий с его преобразующим потенциалом. То, что объединяет эти два мира в «переходной реальности » и дает Принцу путеводную нить к прекрасной девушке, в которую он влюбился, представляет собой не что иное, как хрустальную туфельку! Эта хрустальная туфелька одновременно является земной и человеческой (предмет обуви) и в то же время хрустальной, «царственной». С помощью этого переходного объекта установлена связь между царственным Принцем, представляющим трансперсональную реальность, и простой Принцессой, представляющей слишком человеческий мир. Итак, у сказки счастливый конец: «с тех пор они жили счастливо », который в этом случае означает, что найдена промежуточная связь, гарантирующая единство и неразрывное взаимопроникновение этих двух миров. Последствия травмы преодолены.

Похожие примеры могут быть найдены в нижеприведенных сказках. В каждой их них человеческий мир нищеты или невинности существует как некий контрапункт другому миру, представляющему трансперсональные силы, которые обычно вводятся через существо-посредник, такое, как околдовывающая ведьма или волшебник, в любом случае являющееся Трикстером. Эти посредничающие духи обычно являются «злыми» для проживающего сказку «эго », но часто, как мы увидим, все не так просто. Обычно травмированная или невинная героиня (или герой) сказки «околдована » «злой » стороной трансперсонального существа, и в кульминации сказки происходит борьба за избавление героя или героини от злых чар, преобразование этого трагического состояния в то, что мы могли бы назвать «очарованием » (enchantment)*. Именно к последнему и относятся финальные слова сказок: «с тех пор они жили долго и счастливо».

⇐ Предыдущая 11 12 13 14 151617 18 19 20 Следующая ⇒