Глава четырнадцатая

Глава четырнадцатая

На следующий день Кристин пришла в мою гримерную, ангельски правильные черты ее лица исказила злорадная улыбка.

– Он сказал, что вы лжете, – с ходу объявила она, обойдясь без вежливых условностей, явно наслаждаясь возможностью сказать мне это в лицо.

– Почему это? – сдержанно поинтересовалась я.

– Он говорит, что вы – просто поющая машина, вы не настоящая артистка, и ангел никогда не посещает таких как вы.

– Умолкни, дитя, – отрезала я. – Он явно не понял, кого ты имела в виду. Ты ведь передала ему привет от Карлотты?

– От кого же я должна была передать привет?

– От крошки Лотти.

Кристин вздрогнула и отвернулась. Когда она ответила, все еще отводя глаза, я поняла, что она начала догадываться.

– Я знаю эту сказку, – произнесла она. – Крошка Лотти думала обо всем и ни о чем. Она была летней птичкой, летевшей в высь в солнечных лучах, таких же золотых, как ее собственные локоны, увенчанные весной. Ее душа была чиста, как ее голубые глазки. Она нежно любила свою мать, была верна своей кукле и заботилась о своем платьице, красных башмачках и скрипке. Но больше всего она любила ложиться в кровать вечером, потому что во сне она слышала голос Ангела музыки.^*

¡Santa Maria, madre de Dios!

У меня, наверно, глаза были, как плошки.

– Тебе рассказал это отец?

– Все знают эту сказку.

– Не думаю, – ответила я. – И вообще, все было не так.

– А вы-то откуда знаете?

– Потому что я была там, mi hija, – Боже, мне было дурно! – Просто скажи ему в следующий раз, что ему передает привет Лотти.

– Теперь я крошка Лотти, – Судя по тому, как Кристин произнесла это, она уже поняла, кто я. И поняла, что она отняла у меня. И наслаждалась мгновеньем триумфа. И почему я не оставила ее и ее простака-папашу умирать от холода? Я представила себе доброе, глуповатое лицо Самуэля Дааэ и почувствовала укол совести из-за этих злых мыслей. Кристин, наверно, уловила мою слабость, и объявила, посмотрев мне прямо в глаза, – Он зовет меня крошкой Лотти. И Рауль тоже. И отец звал меня так, пока был жив.

Я встрепенулась. Однако, немигающе глядя на меня, Кристин едва ли сознавала, что она только что открыла. А я решила обдумать значение этого открытия для меня позже и сосредоточиться на том, что имело значение для нее.

– Интересно, – заметила я. – Твой отец звал тебя крошкой Лотти?

Она самодовольно ухмыльнулась.

– И когда же он тебя так называл?

– Время от времени.

– Подозреваю, что он называл тебя так, держа по ночам в объятьях, верно? И сколько же тебе было лет, когда он, наконец, перестал так делать? Или он не перестал? Или ты была уже взрослой девушкой, такой, как сейчас, когда он целовал тебя и ласкал на каком-нибудь сеновале?

Ее лицо залилось краской, как спелый помидор.

– Замолчите вы, злая женщина! – закричала она. – Как вы смеете дурно говорить о мертвых?

– Я говорю только правду, mi hija. Отрицай это, если сможешь.

Кристин убежала, оставив меня наедине с обретенным знанием. Я в задумчивости прошлась по гримерной. Значит, Дааэ звал ее крошкой Лотти. Я была ему не настолько безразлична, как мне казалось. У меня по спине побежали мурашки, когда я осознала, что стала для Дааэ тем же, чем был для меня мой ангел – призраком в сознании, то и дело являющимся во сне. Я поняла, что обнимая свою дочь, Дааэ видел перед собой мое лицо, и мое имя он повторял снова и снова. Он не просто не забыл меня, он превратил меня в легенду, которая будет существовать и после того, как я обращусь в прах. Как же это вышло, что такое поразительное открытие совершенно ничем не могло мне помочь в моей несчастной нынешней ситуации?

Но – увы! – все это не имело теперь ни малейшего значения. Кристин стала теперь крошкой Лотти, потому что ангел теперь приходил к ней. Миновали годы с тех пор, как я дождаться не могла, когда пора будет ложиться спать. Теперь каждый призыв ангела требовал такого эмоционального напряжения, что утром я просыпалась с головной болью и тошнотой. Но в ту ночь мне было настолько необходимо поговорить с ним, что я готова была потом неделю лежать пластом.

После представления я отправилась домой и сразу же легла в постель. Я призывала ангела со всем отчаянием, захлестнувшим сердце. Я кричала, пока не потеряла голос. Я стучала кулаками в каменные стены, в кровь разбивая руки. Я плакала, пока хватало слез. Но он так и не пришел.

Я проснулась в столь подавленном настроении, что головная боль казалась пустяком. Я позвонила, и горничная, как обычно, принесла мне почту и горячий шоколад.

Одно из писем, написанное красными чернилами, сразу же привлекло мое внимание, и почему-то сердце мое заколотилось еще до того, как я начала читать его. Аккуратно взрезав конверт ножом для бумаг, похожим на кинжал, я вынула послание, развернула его и прочла:

…если будете петь этим вечером, берегитесь великого несчастья, которое обрушится на вас, как только вы начнете… Несчастья хуже смерти… ^*

Конечно, подписи не было, и безобразный почерк был мне незнаком. Однако я знала так же хорошо, как и то, что сидела в тот момент в собственной постели, от кого это письмо. Несомненно, Кристин бросилась к своему ангелу – как раньше бросалась к отцу – громко жалуясь на то, как ужасно я с ней обращаюсь. А Эрик – всегда готовый защищать свою крошку Лотти, ради которой он когда-то пошел на убийство – конечно же, придет в бешенство, сравнимое со стихийным бедствием. Я достаточно хорошо его знала, чтобы понимать, что он будет мстить.

Ну что же, посмотрим! Даже если Эрик и не знал, кто я, болтаясь по Опере, он не мог не уяснить, что Карлотта не из тех, кто тушуется перед брошенным вызовом. Мимо моего окна прошел катафалк, и, не на шутку встревожившись, я пригласила к себе всех своих друзей. Как только они собрались, я продемонстрировала им письмо и объяснила для тугодумов, что вместо меня петь будет мадемуазель Дааэ. Затем я обрисовала яркую картинку заговора с целью обеспечить ее карьеру за счет моей, а это послание, на мой взгляд, доказывало, что те, кто ее поддерживали, готовы были действовать самыми подлыми и грубыми методами убеждения.

– И, подумать только, считается, что искусство облагораживает! – возмущалась я. – Все дело в том, что множество людей безо всякого таланта тоже желают выступать на публике. И если они не способны подняться, благодаря своим способностям, они используют любые средства, которые могут найти, – я помахала письмом. – Но меня не запугаешь! Я не сдамся! А значит, надо быть готовой к худшему. Помогите мне. Если многие из вас придут на спектакль сегодня, может быть, эти трусы не посмеют высунуться.

И в этот самый момент доложили о приходе секретаря мсье Ришара. Он вошел, явно удивившись такой толпе в моей гостиной, и объявил, что его прислали справиться о моем здоровье.

Переглянувшись с несколькими из моих друзей, я повернулась к секретарю и спросила:

– И почему же мсье Ришара так внезапно обеспокоило мое здоровье?

– Кажется, – бедняга оттянул тесный воротничок, нервно озираясь, – этим утром директора получили анонимное письмо, в котором им рекомендовали подготовить мадемуазель Дааэ петь вместо вас сегодня. Потому что вы будете нездоровы.

Громкие восклицания вокруг заглушили его дальнейшие слова. Но и того, что он успел сказать, было вполне достаточно.

Даже более чем достаточно. Я сама была потрясена. Если и был момент двигать вперед полки, то он как раз наступил, и с видом праведного гнева я призвала всех к тишине.

– Скажите мсье Ришару, – объявила я. – Что я буду выступать сегодня, даже если буду находиться при смерти!

Когда я отослала ошарашенного парня назад, вокруг гремели одобрительные возгласы и аплодисменты. Вскоре все разошлись, причем каждый пожал мне руку и пообещал не только прийти на вечернее представление, но еще и привести с собой друзей. Чем бы ни закончился сегодняшний вечер, можно было не сомневаться, что это увидят все сливки Парижского общества.

Остаток дня я берегла голос, пила чай с медом и избегала любых сквозняков. В пять часов горничная принесла два только что доставленных послания. Мне прислали белую картонную коробочку для драгоценностей. И письмо. Решив поначалу, что они прибыли вместе, я взяла письмо и замерла, увидев, что адрес надписан красными чернилами. Сердце подскочило, но я слишком рассердилась, чтобы позволить страху овладеть мной. Я рассекла конверт моим кинжалом и вырвала из него письмо.

Вы простужены. Если вы разумны, вы поймете, что петь сегодня было бы безумием. ^*

Я невесело рассмеялась, пропела на всякий случай несколько нот и задумалась – какую же дьявольскую кару он мне уготовил? Уже рисуя в воображении различные варианты развития событий – один страшнее другого, я аккуратно сложила письмо и засунула меж надушенных страниц поэтического сборника. В конце концов, два сегодняшних письма были единственными осязаемыми подарками, полученными мной от него, и я хотела сохранить их.

В глубине души я надеялась, что, подстраивая мое «несчастье», Эрик явится сам и в последний момент узнает во мне девочку, которая когда-то спасла ему жизнь. Кристин сказала, что ангел называл ее крошкой Лотти. Может быть, и я стала призраком в его сознании?

Может быть, и Эрик – настоящий Эрик, во плоти – с любовью вспоминал меня все эти годы?

И вдруг пришло осознание, сложилась ясная картина событий, и я все поняла. Он любил белокурую, голубоглазую Кристин, потому что она была похожа на меня. Конечно, не на диву Карлотту с фальшивым цветом волос, фальшивым акцентом и ляжками бельгийского тяжеловоза, а на «Лотти с солнцем в волосах», какой я должна была стать к двадцати годам, если бы обстоятельства не изменили мой физический облик. Что еще хуже – Кристин откликалась на имя «Лотти» и знала все о монархе и об Ангеле музыки. Если он воистину любил меня все это время, как он мог не попасться на такое множество совпадений?

Вспомнив мое собственное испытание с Самуэлем Дааэ, я признала, что мне в свое время понадобилось куда меньше совпадений, чтобы безнадежно запутаться.

Я так взволновалась от этих мыслей, что по телу побежали мурашки, и на краткое мгновенье я представила, как Эрик идет ко мне, как его глаза вспыхивают, узнавая, как он раскрывает мне объятья. Но потом я тряхнула головой, успокаивая взбаламученные мысли, и фыркнула. Да разве в жизни такое бывает?

– А что, если ему теперь все равно, кто ты? – поинтересовался гнусный тоненький голосок у меня в голове. Ты столько лет смотрела на собственную жизнь со стороны, что, возможно, ты действительно потеряла эту роль?

И правда, что если Кристин на самом деле стала крошкой Лотти? Что если Эрик понимал, что на моем месте другая, но это его совершенно не трогало? Что если он презирал то мелкое, эгоистичное создание, в которое я превратилась, и предпочел ее не потому, что она была похожа на меня, а потому что она была более достойна? Я знала, как он может быть жесток, стоило вспомнить, и плечо отозвалось болью. Что, если несмотря на все былое, он стал моим врагом? Что, если теперь, когда я пошла против его воли, вся эта неистовая сила и слепая ярость в полной мере обернутся против меня?

У него нет совести, – сказал эль Моко. – Нет жалости. Рано или поздно он убьет тебя.

Я задрожала сильнее и поймала себя на желании свернуться в маленький клубок. Но я устояла. Более того, я попыталась взглянуть на себя со стороны и пришла в ужас. Нет, меня не запугаешь. Так что с сердитым рыком я собралась с духом и вдруг вспомнила о коробочке. Все еще думая, что ее тоже прислал он, я глубоко вздохнула, готовясь к худшему и представляя себе самые жуткие предметы, которые могли там оказаться. Только поиграв с мыслью о кусающей пальцы мышеловке, прыгающем пауке или каком-нибудь окровавленном внутреннем органе, я подцепила крышку кочергой. Но моим глазам открылось зрелище совсем иного рода. Это было так приятно и так неожиданно, что на несколько мгновений я застыла, только и сумев испустить вздох облегчения. Это был монарх, о котором я совсем забыла из-за последних событий, любовно устроенный на кусочке ватина, наконец-то, освобожденный из своей хрустальной тюрьмы. Я снова вздохнула и наклонилась, чтобы рассмотреть его получше. Он был еще прекраснее, чем мне казалось, и я в изумленном восхищении любовалась его изящными усиками, бархатистым тельцем. Я не могла отвести от него глаз. Однако постепенно мой восторг преобразился в гораздо менее приятное чувство. Я осознала, что передо мной труп. Бабочка была мертва. Почему-то мне казалось, что, освободившись, монарх снова вступит в прерванный цикл и возвратится к жизни в триумфальной вспышке пламени. И невозможность этого задела меня больше, чем я сама могла признать. Может быть, говорила я себе, цикл дольше, чем я думала. Может быть, они оживают через некоторое время. Может быть, это из-за того, что он был заключен в сферу. Может быть, ему надо помочь? Его надо сжечь.

А за этой мыслью пришла другая – внезапный ультиматум, от которого, раз задумав, я уже не могла отказалась. «Если я сожгу ее, и она возродится, – сказал голос у меня в голове, – то все будет хорошо. Если же пламя поглотит ее, значит, ангел был только сном, и все, во что я верила в жизни, окажется ложью».

И зачем мне только пришла в голову эта мысль? Браня себя саму за глупость, я понимала, что пути назад нет. Я уже не отвяжусь от нее. Быстро, пока не передумала, я схватила насекомое, бросила в огонь и сжалась в ожидании решения своей судьбы. Бабочка загорелась сразу же, ее крохотное тельце было настолько сухим, что взорвалось мгновенной яркой вспышкой – точно так же сгорела она когда-то на ладони ангела.

А я уже отвернулась, уже выходила из комнаты, уже затворяла за собой дверь. Я не могла вынести ожидания. Я не хотела знать.

Я не могла больше оставаться дома и отправилась в театр, прибыв туда гораздо раньше обычного. Я бродила и металась по своей гримерной, прекрасно понимая, что только облегчаю работу своим врагам. Однако в этот раз не произошло никаких странностей. Ни одна кнопка не материализовалась на стуле, пока я занималась своим туалетом. Совершенно ничто не мешало подготовке к выступлению, что, само по себе, являлось дурным знаком. Он был чем-то занят. Я знала это. Если бы я только догадалась, что он готовил в это самое время, все могло закончиться иначе. Я бы могла спасти жизнь той несчастной женщины, раздавленной рухнувшей люстрой. Я могла подняться под купол, где Эрик что-то делал, чтобы гигантское чудовище из латуни и хрусталя упало в нужный момент. Мы могли бы увидеть друг друга во плоти, впервые за двадцать семь лет. Я могла назвать его по имени. А он – меня.

Но я ничего не знала о его планах.

Еще какое-то время я бродила туда-сюда, и вот, наконец, настала четверть восьмого. С облегчением я принялась разогреваться, проводя обычный комплекс упражнений, пока мой голос не достиг своей обычной легкости и податливости. Закончив, я обнаружила, что потратила вдвое меньше времени, чем обычно. Опять не зная, как убить время, я снова принялась ходить. Иногда я пела фразу-другую, чтобы инструмент не утратил необходимую гибкость. Внезапно, в самой середине очередной арии, мне пришла в голову мысль, сулившая шанс на спасение. Что, если исполнить что-то знакомое Эрику, что-то такое, что могла знать только Лотти, что-то, способное развеять упрямый туман незнания, как будто окутавший его мозг? Я могла исполнить ту самую песню, которую он пел мне так давно и так далеко.

Непривычно дрожа от волнения, я запела его собственную колыбельную, вспоминая, между тем, его собственный голос.

Я сочетала звуки, отдававшиеся в моем сознании, с теми, что производила сама, пока два голоса не слились в один. Я закрыла глаза и настежь распахнула душу, и новый звук рос, становясь все сильнее, все полнее, прекраснее всего, что я когда-либо пела. Слыша его, я сама не верила, что это пою я, однако все мое тело вибрировало от усилий, и голосовые связки трудились во всю мочь.

Да, это пела я.

Потратив на это целую жизнь, я, наконец-то, научилась сочетать свое тело, свой разум и душу так, чтобы возникшее целое смогло пропускать через себя всю любовь и красоту Вселенной, наконец-то, постигла великолепие звука, которое так долго искала.

Но в одиннадцатом часу, я поняла, что все это было напрасно. Лишившись сил, я поняла, почему Кристин потеряла сознание в тот раз – она пела дольше.

Но разница была не только в продолжительности пения, а в окружающей обстановке. Ее возрождение состоялось на сцене, где ее видел весь мир. Мое же произошло в одинокой гримерной, которую покинул даже вездесущий призрак.

В дверь постучали, и вошли мои поклонники с добрыми пожеланиями, букетами цветов и коробками шоколада. Некоторые из них, видимо, уловили последние пропетые мной фразы, струящиеся в вестибюль, и отметили, что я в голосе. Я кивала, устало улыбалась и благодарила их от всего сердца. Многие остались со мной до самого звонка за пять минут до начала представления. Я была вымотана до предела, я понимала, как глупо было так перенапрягаться перед самым представлением, тем более – перед этим самым представлением. Но, поскольку Маргарита не поет в первой сцене «Фауста», я считала, что, если только сумею расслабиться и успокоиться, то у меня еще хватит пороху добиться триумфа.

Я почти забыла, что зал был полон моих преданных почитателей, но четыре жалкие строки, которые Маргарита поет во второй сцене, вызвали неоправданную овацию, которая только привела меня в смущение. Кроме этого бессмысленного, хотя и благонамеренного всплеска чувств, ничего не случилось. Единственной странностью было то, что в третьей ложе главного яруса расположились директора, обычно не посещавшие представлений.

Только когда я удалилась со сцены, мне пришло в голову, что пророчество не сбылось. В письме было сказано, что несчастье случится, как только я начну петь, а я пропела свои четыре строчки и благополучно пережила первый акт, и со мной не произошло ничего такого, что было бы «хуже смерти». Во время перерыва, как раз, когда я начала легче дышать, в дверь постучали. По журчанию взволнованного разговора за дверью, я поняла, что это две моих подруги. Раньше они не беспокоили меня во время спектакля, но, тем не менее, я впустила их.

– Это произойдет во время «Короля Туле», – объявила мадемуазель Элизабет.

– Да, – кивнула ее мать, графиня, с уверенностью особы, которой известно все. – Вторая сцена первого акта не в счет.

Для этих благонамеренных хлопотуний было все-таки совсем несвойственно забываться настолько, чтобы врываться с новостями, обойдясь без положенного приветственного церемониала. И это испугало меня более, чем любые слова.

– Вы что-то слышали? – спросила я.

– Просто это логично, – пояснила Элизабет.

И хотя, судя по ее ответу, они ничего не знали, я согласилась.

– Вы правы, – ответила я. – Это логично.

– Видите? – Элизабет подтолкнула мать локтем. – Я же говорила, что мы должны ей сказать.

– Вы правы, – повторила я с растущей испуганной уверенностью. – Он сделает это именно тогда, чтобы Кристин могла исполнить «Драгоценности». Они же репетировали эту арию. О…

Я неосознанно принялась ломать руки, придя в себя только при виде их потрясенных взглядов. С усилием подавив панику, я сумела расслабить напряженные челюсти, плечи и руки и даже выдавила ободряющую улыбку.

– Спасибо, что сказали. Теперь я знаю и буду готова.

– Вы можете рассчитывать на нас, – пообещала Элизабет. – Мимо нас никто не пройдет.

– Благодарю вас.

Они оставили меня, раздуваясь от сознания собственной значимости, произнеся множество ободряющих слов на прощанье. А я осталась одна, понимая, что они могут быть правы, и испытание, которое, как мне казалось, уже миновало, еще даже не началось.

Внимательно наблюдая за окружающим с начала второго акта, я отметила, что Кристин, исполнявшая партию Зибеля, заблеяла, как прежде, что у графа Филиппа, восседающего в своей ложе, довольно раздраженный вид, и, судя по его позе, брат Филиппа Рауль плачет. При моем появлении в зале поднялся еще более дикий приветственный гвалт, и не успела я оглянуться, как уже надо было петь «Короля Туле». Боюсь, что от страха я пела не лучше Кристин. Но когда я закончила, и молния не ударила в сцену у моих ног, я снова обрела надежду. Ария «Драгоценности» тоже миновала без происшествий, и под грохот очередной преувеличенной овации во мне начала распускаться радость. Мое ограниченное воображение не сумело найти иного объяснения моему успеху в сочетании с необъяснимым возвращением Кристин к прежнему состоянию, кроме того, что он передумал. Поскольку единственным объяснением его решения было то, что Эрик услышал меня, я заключила в приливе радостного волнения, что он узнал меня и что скоро вернется ко мне. А значит, мне нечего было бояться, и я упивалась восторгами поклонников, я вздергивала голову и вышагивала по сцене с самодовольством павлина. Я больше не была Маргаритой. Я стала Кармен.

В таком настроении я пребывала, когда дело дошло до знаменитого любовного дуэта.

Настал момент, когда Каролус Фонта, знаменитый баритон, игравший в тот вечер Фауста, встал передо мной на колени и запел:

Laisse-moi, laisse-moi contempler ton visage

Sous la pâle clarté

Dont l’astre de la nuit, comme dans un nuage,

Caresse ta beauté^*^†

И я начала в ответ:

Ô silance! Ô bonheur! Ineffable mystère!

Enivrante langueur!

J’écoute!... Et je comprends cette voix solitaire

Qui chante dans mon cœur^*†

Но допеть эти строки мне не удалось. Дойдя до слова «сœur», я внезапно услышала непристойный звук, нечто среднее между рыганьем и кваканьем. Он прозвучал так громко, что даже заглушил мое пение. Зрители вскочили на ноги, как один человек. Оркестр издал фальшивую ноту, и, оглядевшись, я обнаружила, что все, даже Каролус, уставились на меня. И тогда я поняла. Они думали, что это ужасное кваканье издала я, что после всех этих лет безупречного звучания мой голос, мой надежный инструмент, каким-то образом предал меня. И мне стал кристально ясен план Эрика. Он не собирался причинять меня вред физически, его намерением было уничтожить меня как диву, разрушить мою карьеру, выставить меня дурой перед глазами Tout-Paris[8].

И прямо там, на сцене, я разразилась слезами.

– Только не это, – прошептала крошка Лотти. – О, прошу тебя, Ангел, только не это!

– Пой! – крикнул кто-то.

В растерянности я подняла глаза и увидела пепельно-бледное лицо мсье Ришара, перегнувшегося через бортик ложи.

– Пой дальше! – орал он.

Я уже осознала весь ужас моего положения. Но в тот момент я поняла и кое-что еще – не менее важное. Что бы ни случилось на следующий день, или даже в следующую минуту, тогда, там, я пока еще была дивой. У меня задрожали руки, и где-то в моем теле поднялась волна пугающей силы, подобная той, что когда-то в ночь дикой ярости примчала меня в Париж. Я не позволю опозорить меня. Я не позволю проклятой самозванке занять мое место.

Передернувшись, я собралась с силами, вытерла нос рукавом и приказала дирижеру играть со слов «Ô silence», повелев ему не прекращать игры, что бы ни случилось. Я снова запела. Снова зазвучало кваканье, но теперь я была готова и пела во всю силу, стараясь показать зрителям, что не я произвожу его, что это было то самое вмешательство, которого мы и опасались. Несколько болезненных минут продолжался наш жутковатый дуэт, в котором каждый голос старался превзойти другой. Его голос звучал невероятно громко, но и я могла похвастаться могучими легкими, да и злость придавала мне сил, так что Эрик не смог бы господствовать надо мной долго. И, наконец, наступил счастливый миг, когда кваканье умолкло, и победным колоколом зазвенело триумфальное, кристально-чистое сопрано.

А потом прямо в центр зрительного зала рухнула огромная люстра. Кажется, я готова была петь дальше, но музыка умолкла, в зале царил хаос, и никто не обращал на меня ни малейшего внимания. Даже если я еще не сдалась, оставалось признать, что битва закончилась, и я проиграла. Я запоздало поняла, что значение для него имело только всепоглощающее стремление освободить мое место для своей ненаглядной. И чтобы добиться этого, Эрик был готов на самые чудовищные поступки, он мог убить невинных зрителей, лишь бы не дать мне никакого шанса восстановить пошатнувшуюся репутацию. Я слишком поздно поняла, что, недооценив, к несчастью, всю меру его страсти, я сама посеяла семена несчастья. Бросить ему вызов было ошибкой. Но эта ошибка, как и та, что я сделала двадцать семь лет назад, выпустив его на свободу, казались мелочью в сравнении в той неслыханной глупостью, которую совершила одна недалекая, истосковавшаяся по ласке девочка, позволив ему вселить свой образ, как некую заразу, в темные глубины ее сознания.

– Ангел! Ангел!

Гортанный вопль был настолько безумен и оглушителен, что я даже не узнала голос Кристин, когда она рванулась на сцену. Она пролетела через сцену, так опасно приблизившись к краю, что мне показалось, что она сейчас выпадет в оркестровую яму.

Так и не замедлив свой безумный темп, она свернула в самый последний момент и, все так же крича, умчалась за кулисы. Декорации, кулисы замелькали мимо смазанной пестротой, прежде чем я осознала, что тоже убежала со сцены и следую за Кристин. Мы оставили за спиной безумствующую толпу и понеслись по пустым коридорам. Она ни разу не оглянулась. Ее испуг, да и неумолчный визг – который, кстати, был отнюдь не полезен для голоса – не давали ей времени подумать о том, что кто-то может преследовать ее. Долетев до своей гримерной, Кристин замедлила бег только для того, чтобы захлопнуть за спиной дверь. Толстое дерево лишь отчасти заглушило ее кошмарное горловое верещанье. Затем последовали глухие удары. Забыв обо всякой гордости, я встала на колени, заглянула в замочную скважину и увидела, что Кристин колотит кулаками в зеркало на стене. Великолепный штрих для выражения горя, откровенно преувеличенный, правда, но вполне соответствующей ее крайне несдержанной натуре. Но я не могла понять, почему она сходит с ума? Кажется, она испугалась, что во время катастрофы что-то плохое случилось с ее ангелом. Но как такое было возможно, когда он сам все это подстроил? Постепенно мне пришло в голову, что она просто ничего не знает. Она определенно не имела представления о том, какие преступления ее «ангел» совершил ради ее карьеры. Она была всего лишь невинной пешкой на шахматной доске Эрика.

Не могу сказать, что испытала жалость к ней, но я двигалась в этом направлении, когда меня сбил с пути новый звук. Вокруг Кристин поднялся жалобный, стонущий плач, сладостный и мелодичный, легко заглушивший непереносимые звуки несдерживаемой истерики. Она резко замолчала, слушая в экстазе, как пение нарастает, и, наконец, становятся различимы слова, полные такой нежности, что я замерла на месте, как и она. Его голос был прекрасен, как никогда, и я снова начала тихо всхлипывать. На моих глазах зеркало распахнулось, открыв за собой темный тоннель, и она, как будто в трансе, двинулась к нему. Со своего наблюдательного пункта я видела весь тоннель и раньше нее разглядела одетую в черное фигуру – это мог быть только он. В безмолвном томлении я наблюдала, как он с гипнотизирующей грацией протягивает руку и поднимает голову, и вдруг поняла, что на нем маска.

А когда зеркало начало медленно закрываться, благополучно скрывая его от моих глаз навсегда, я догадалась, что Кристин никогда не видела его лицо.

Эпилог

На следующее утро ко мне явился секретарь мсье Моншармена с банковским билетом на невероятную сумму, которая должна была возместить мне все, что я могла заработать до истечения контракта – как будто оставался малейший шанс, что я когда-нибудь запою снова. Моя музыка исчезла, как будто ее никогда и не было. Вместо нее мое сознание тревожили беспокойные, пугающие картины, не дававшие мне покоя. Мой Эрик, стыдливо прикрывший лицо маской, трехлетняя Кристин, отпрянувшая при виде моего разбитого лица… Видения будущего, когда, несмотря на все предосторожности, она увидит его и отреагирует с вполне предсказуемым ужасом и отвращением. И вся его любовь и доброта мгновенно потеряют для нее всякое значение, ибо Кристин покинет его так же легко и без сожалений, как они с отцом оставили меня в тот день, когда слетела моя собственная маска. А Эрик не переживет этого. Я знаю это так же хорошо, как знаю то, что нанесенный им мне удар был смертелен. Меня даже сейчас поражает мощь звука, которым Эрик разрушил мою карьеру, показав тем самым, насколько он презирал меня – он, моя любовь, мое вдохновение, единственный смысл моего существования.

Сегодня я прочла в газете, что граф Филипп был найден мертвым в подземелье под Оперой, а Кристин Дааэ, ее приемная мать и Рауль, новый граф де Шаньи, исчезли таинственным образом. Я-то, конечно, знаю, что все это значит, хотя детективы, наверно, все еще вынюхивают следы и изучают обшивку стен сквозь увеличительные стекла.

Это значит, что Кристин Дааэ видела его лицо. Это значит, что она бросила Эрика с обиженным визгом. Это значит, что она удрала куда-то со своим избалованным графом, хотя, должна признать, меня поразило то, что она не забыла захватить с собой приемную мать.

А Филипп? Он был тяжелый человек. Но хорошего рода. Среди дворян встречается множество людей куда более жестоких и менее честных в своих поступках, и, уж если кто-то из них должен был погибнуть, мне жаль, что это именно он. Видимо, он каким-то образом вызвал у Эрика минутное раздражение и был сметен с пути, как и я когда-то.

Но что за ирония! – мы с Эриком шесть лет провели в одной Опере и так и не узнали друг друга. Как странно – ведь иногда мы находились с ним в одной комнате! Может быть, мы даже прикасались друг к другу. Но, Боже мой, если я и дальше буду об этом думать, я сойду с ума! Только увидев, как Эрик открывает потайную дверь за зеркалом Кристин, я сообразила, что холод и сырость, прочно ассоциировавшиеся у меня с присутствием призрака в моей гримерной, нес с собой сквозняк от двери, ведущей в подземелье. Он открывал ее и входил ко мне. Он был в моей гримерной, менял местами мои вещи, крал одежду и подкладывал эти чертовы кнопки на стулья. Я знаю, что он талантливый фокусник и гипнотизер, так что он вполне способен был проделывать все это так, чтобы я не замечала. Но как Эрик мог заниматься этим шесть лет и так и не заметить, над кем он издевается? А я – находилась рядом с ним все это время и не почувствовала, что это он? Это кажется невозможным, и все же, это правда.

А еще я знаю, что сейчас он умирает. Какая ирония! – я ощущаю его боль в своем сердце, хотя так и не почувствовала его, когда он находился в трех шагах от меня.

О, Эрик!

Что ты испытываешь теперь, один, во тьме? Думаешь ли ты о своей крошке Лотти, сумевшей не испугаться твоего лица, заглянуть тебе в сердце и полюбить то, что разглядела? Могут ли воспоминания о ней хоть в какой-то мере облегчить твою предсмертную боль? Прошепчут ли твои застывающие губы ее имя в последний раз?

Я же больше никогда не увижу моего ангела, как бы ни взывала к нему моя душа, как бы ни рвалось на куски сердце. Он бросил меня, нарушив свое обещание. Он ушел, не попрощавшись. И теперь мои ночи темны и пусты. В своих снах я скитаюсь по бесцветной пустыне в вечном поиске, понимая, что я никогда не найду то, что ищу.

___________________________________

^*Фразы, помеченные звездочкой, взяты из текста «Призрака Оперы» Гастона Леру.

^†Крестиком помечены цитаты из либретто оперы «Фауст» М. Жюля Барбье и Мишеля Карре, на музыку Шарля Гуно. Впервые открыта 19 марта 1859 года в Театр Лирик в Париже.

[1] булочной (фр.)

[2] «Белая собака» (фр.)

[3] Курица по-охотничьи (ит.)

[4] ругательств (ит.)

[5] дочь моя (исп.)

[6] милочка (исп.)

[7] Господи, прости меня (исп.)

[8] Всего Парижа.

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 11 12 13 14 1516