Глава двенадцатая

Глава двенадцатая

Инстинкт меня не подвел. Я оказалась вдали от Франции во время франко-прусской войны, и от Парижа – во время Коммуны. К тому же, выяснилось, что Ла Скалу многие считали самым передовым оперным театром Европы. Где еще я могла бы набраться столь ценного опыта? В первые годы работы там я бы и мысли не допустила о подписании контракта с каким-либо другим театром. Даже прославленная Парижская национальная академия музыки казалась шагом назад. Но так я думала поначалу.

К моменту завершения четвертого сезона я начала испытывать зуд двигаться дальше. Как ни любила я итальянскую оперу, мне хотелось почаще иметь дело с операми немецких композиторов, не очень приветствовавшихся в слишком уж итальянском Teatro alla Scala. Так что, в пятом сезоне я то и дело покидала Ла Скалу, чтобы петь на разных сценах по всей Европе. Синьор Бонифачо, тогдашний директор Ла Скалы, одобрительно относился к этим вылазкам, пока я не выходила за определенные рамки. Он даже намекнул, что если я стану знаменитостью международного уровня, это еще повысит мой успех «дома» в Ла Скала.

Я прекрасно помню, как однажды вечером он пригласил меня на частный ужин – я не сомневалась, что десерт состоится, скорее, в постели, чем за столом. Однако я ошиблась. Бонифачо показал себя как деловой человек, он с карандашом и бумагой в руках набросал план создания моей, как он выразился, «публичной персоны». Поскольку у меня было итальянское имя, он советовал мне за границей притворяться итальянкой.

– Почему я не могу быть самой собой? – удивилась я.

– Вы принадлежите нам, Ла Скала, Италии, – ответил он. – Не забывайте, как любят вас итальянцы. Не забывайте, как много Италия сделала для вас. Кому из французов было дело до маленькой одинокой Карлотты? Чем же Франция заслужила славу быть вашей родиной?

– Что за чушь! – возмутилась я. – Мало того, что вы, итальянцы, не можете правильно произнести мое имя, так вы еще хотите лишить меня национальности. И от вас, синьор, я того не ожидала – вы хоть подумали, как я с моим французским акцентом, спотыкаясь на вашей проклятущей грамматике, буду изображать итальянку? Вы что, не понимаете, что стоит мне встретить настоящего итальянца, и меня тут же разоблачат как обманщицу? И к чему мы придем тогда?

Я была задета, и, не желая скрывать это, не стеснялась в выражениях. Но, к моему легкому замешательству, он медленно, нехотя кивнул.

– Вы правы, – признал он, помолчав. – Боюсь, нам придется сделать вас испанкой.

– Я не ослышалась?

– Да, – продолжал он. – Испанка нам подойдет. Мы можем сказать, что вы родились в Барселоне, но переехали в Милан в самом нежном возрасте, чтобы изучать музыку. Тогда всем будет ясно, почему вы безбожно коверкаете язык. И вам останется только выкрасить волосы в черный цвет, выучить несколько испанских maledizioni[4] и раскатывать «р».

– Я еще не дала согласия на эту глупость, – напомнила я.

– Вы же хотите выступать в Европе? – Он заглянул мне в глаза, как хищник, почуявший добычу.

– Но… – Я уставилась в потолок, видимо, в надежде на некое божественное откровение. Но я ждала его напрасно. – Но если я буду испанкой, то Испания будет на меня претендовать.

– Ба! – он небрежно махнул рукой. – В Испании нет оперы.

– Но я же совсем не говорю по-испански! И стоит мне нарваться на испанца за границей…

– Испанцы не бывают за границей после поражения Непобедимой Армады.

Хотя эль Моко и эль Пьохо были как раз из Испании, он в своей ограниченности едва ли воспринял бы цыган как испанцев.

– Вам нужно сделать очень простой выбор, – продолжал он. – Или вы француженка в Италии, или итальянка за границей. Но будь я проклят, если позволю французам претендовать на вас, после того как именно здесь, в Teatro alla Scala, мы превратили этого маленького лягушонка в королеву национальной оперы.

Я отвесила ему пощечину и ушла, но мы оба понимали, что он убедил меня. Поэтому я не слишком удивилась, когда на следующий день ко мне пришел от него пакет, и в нем обнаружилась бутыль с черной краской для волос, несколько книг о Барселоне и длинный список испанских слов и фраз с коротенькой запиской о том, что их необходимо выучить немедленно. Мне пришлось разыгрывать позорный фарс, но такова была цена возможности покорения великих театров Европы, и я пошла на это, если и без особой радости, то со смирением.

Что же, вскоре я выучилась раскатывать «р», говоря по-итальянски и по-немецки, говорить «Dios mio» вместо «Боже мой», «gracias» вместо «спасибо» и всякую другую ерунду, которую ни один настоящий испанец с хотя бы зачаточными знаниями немецкого или французского не стал бы говорить на своем родном языке. Однако должна признать, что мой новый цвет волос – каштановый, не черный – очень мне шел. Он так резко контрастировал с естественным грязноватым цветом моих волос, что я почти не огорчалась, когда, глядя в зеркало, не видела там абсолютно ничего от крошки Лотти, которую когда-то любил Эрик.

Да и не о чем было сожалеть. Почти не о чем. Мой ангел, ставший, правда, слегка прозрачным, по-прежнему являлся мне. Иногда являлся. Когда мне снилось, что я отвешиваю поклон на какой-нибудь заграничной сцене, он был там, скрывался в тенях, я чувствовала его присутствие. Когда мне снилось, что я сижу на мраморной скамье в полуночном саду, он стоял у меня за спиной. Но когда мне было действительно одиноко, я сама звала его.

Я звала его, бродя во сне по пустынным, сумрачным улицам заброшенного города. И если я звала долго и громко, если лицо мое заливали слезы, и сердце рвалось на куски, он выступал из тени и протягивал мне руку. И тогда мы говорили, как прежде. Как учитель и ученица. Как взрослый и дитя. И каждый раз я просыпалась, так и не успев высказать все, что хотела, и думаю, он мог бы как-то это исправить. Прошу тебя, не покидай меня, думала я. Или, может быть, я могла бы остаться тут с тобой? А иногда я смотрела ему в глаза и видела, как сильно он любил меня, и тогда я тянулась к нему, чтобы поцеловать или обласкать его. И тут же просыпалась.

Но в одном я не сомневалась: в случае острейшей нужды он непременно явится. И когда я дойду до того, чтобы бросить очередной истязающий душу призыв, он обязательно придет. И утешит. И будет со мной.

Во сне я оставалась все той же Лотти. А Эрик по-прежнему был моим ангелом.

Так какое же значение имело то, что изменилась моя внешняя, бодрствующая оболочка? А Карлотта, если на то пошло, была красивой оболочкой. Это признавали мужчины по всей Европе, они присылали мне дорогие подарки и столь приторно слащавые письма, что зубы от них ныли похлеще, чем от шоколада.

В течение следующих двух лет я блистала по всей Европе от Принцрегенттеатра в Мюнхене до Королевской Оперы Ковент Гарден. В Венской Опере мне посчастливилось поработать с великим Гансом Рихтером, и я обнаружила, что мой голос обладает не только мощью и силой, достойными Вагнеровских опер, но и гибкостью и блеском, позволявшими ему искриться в работах Моцарта.

В какой-то момент меня занесло и на север в Королевскую оперу Стокгольма, где я обнаружила, что лучше понимаю по-шведски, чем думала. Я урвала минутку, чтобы прокатиться в Упсалу, всего в сорока пяти милях к северу, и в Скотелофф, оказавшийся всего лишь крохотной деревушкой. Я шла по возделанным полям, гадая, которое из них могло когда-то принадлежать Самуэлю Дааэ.

Опера Монте-Карло вызвала мощный приступ ностальгии со своим пышным декором, кариатидами и масками, напомнившими мне Новую Парижскую Оперу – еще недостроенную, когда я видела ее в последний раз. Я не удивилась, узнав, что обе их строил один и тот же архитектор, знаменитый – вернее сказать, печально известный – Шарль Гарнье. И там мне впервые довелось исполнить «Ромео и Джульетту» Гуно на моем родном языке. Едва ли было простым совпадением то, что уже через три недели меня пригласили исполнять «Фауста», другую великую работу Гуно, совсем недалеко от другого роскошного дворца Гарнье.

К моему великому разочарованию, строительство Новой Оперы еще не закончили, и официально Национальный оперный театр Парижа по-прежнему располагался на улице лё Пелетье. Но, так или иначе, мне оказали теплый прием, который я расценивала как счастливое возвращение домой. Таким удовольствием было снова петь по-французски, таким облегчением было пойти и купить пирожное, не ломая язык, так приятно было видеть угодливое подобострастие со стороны тех, кто когда-то задирали передо мной нос! Так что, когда настала пора продлевать контракт с Ла Скалой, я предпочла принять предложение дирекции новой парижской Оперы, официальной открывавшейся 15 января 1875 года, петь на представлении в честь открытия и остаться в качестве дивы в актерском составе театра.

Как только я вернулась в Париж – осуществить это оказалось гораздо сложнее, чем покинуть его – я сразу же купила небольшой домик на улице дю Фобур-Сент-Оноре, благодаря приличным сбережениям, отложенным за шесть лет работы за границей. В привычной обстановке статус международной знаменитости в сочетании с моей готовностью выступать на различных праздниках и частных soirée по всему городу позволили мне открыть небольшой счет вдобавок к постоянным гонорарам. Благодаря этим деньгам, я могла иногда ручаться за анонимных членов высшего общества, добиваясь за это некоторых особых услуг с их стороны. Я могла оплатить чьи-то долги в обмен на право на недвижимость в городе или участок возделанной земли. Джентльмены тоже помогали мне улучшить свое положение. Филипп, граф де Шаньи даже подарил карету. Он был несколько холоден, но симпатичен, он ввел меня в полезные слои общества и порой, когда вино бурлило в крови, предлагал продемонстрировать мою сверхъестественную способность бить голосом бокалы. Узнав о моей слабости к шоколаду, он постоянно дарил мне коробки конфет, так что в течение шести лет я настолько располнела, что пришлось приобрести несколько новых гардеробов, и потеряла четыре коренных зуба.

К тому времени Филипп, конечно, уже подыскал себе стройную молодую балерину, Ла Сорелли. Тем не менее, коробки шоколада продолжали прибывать, да и сам граф заявлялся то и дело, когда Ла Сорелли давала ему от ворот поворот. На публике мы с графом всегда сердечно приветствовали друг друга, и карета, которую он разрешил мне оставить у себя – я вовсе этого не требовала – не стояла без дела.

Можно было ожидать, что после долгих лет нищеты и существования на грани голода, финансовое благополучие сделает меня счастливой. И правда, большую часть этих шести лет в Гранд-Опера я была вполне довольна жизнью. Однако, мне кажется, само понятия «счастья» недоступно для дивы в принципе. Слишком много приходится на ее долю жестоких шуток и розыгрышей, слишком много язвительных замечаний и ядовитых шепотков, сопровождаемых злыми смешками и взглядами исподтишка, слишком много волчиц, переодетых дублершами и хористками, напряженно следят за ней, сдерживая дыхание, и ждут, и надеются, и молятся, чтобы она совершила промах.

И все же, я умела защищаться. В конце концов, я была Ла Карлотта, всеевропейский феномен вокальной мощи и диапазона. С годами я развила в себе безжалостное острословие, и не стеснялась его проявлять. В ту пору мне до смешного легко давались сложнейшие партии, написанные для сопрано – моим молодым и жадным до славы соперницам было далеко до меня. И все же – или как раз по этой самой причине – в Парижской Опере враждебность ко мне принимала все более резкие формы, чего не случалось до тех пор ни в одном из театров, где я работала. Иногда мне казалось, что сами стены и воздух Оперы в чем-то настроены против меня.

А еще был этот призрак. Я уже слышала о театральных привидениях во время своих странствий. Считалось, что в Ла Скале обитало привидение в образе прекрасной дамы в белом платье и с черными волосами, бродившей по коридорам во тьме незадолго до рассвета. В Королевской опере Стокгольма тоже имелся призрак – рабочий сцены, который разбился, упав с галереи за сто лет до этого, и теперь имел обыкновение предлагать новичкам кружку грога, чтобы исчезнуть со злобным хихиканьем вместе с кружкой, как только жертва розыгрыша соберется сделать глоток. Я была сама довольно суеверна, но мне никогда не доводилось видеть и следа этих разрекламированных привидений, и постепенно я пришла к выводу, что рассказчики, подобно моему старому другу эль Моко, сочиняли эти истории, чтобы пугать детей.

Однако, необычная дерзость парижского духа, которого служащие именовали Призраком Оперы, почти не оставляла места для скептицизма. С самого начала бывало так, что температура в гримерной внезапно падала на несколько градусов, и волоски у меня на руках вставали дыбом. И тогда на моих стульях таинственным образом возникали кнопки, а пуговицы, пряжки и пояса моих костюмов пропадали именно тогда, когда были особенно нужны. Сначала я относила это на счет самых непримиримых из моих парижских соперниц. Но порой, когда я была совершенно одна, воздух в комнате тяжелел, и вещь, которую я как раз перед этим ставила на туалетный столик, исчезала, стоило мне отвести от нее взгляд, чтобы обнаружиться после долгих поисков завернутой в платок на дне ящика. А однажды вещи в моей гримерной стали двигаться сами по себе, и так быстро, что я почти успевала ухватить их перемещение краешком глаза. Всерьез обеспокоившись, я отказалась накладывать грим, пока директора не обеспечили мне другую гримерную, из-за чего пришлось отложить спектакль на сорок пять минут.

Однако, несмотря на все это, я уверена, что не являлась основной целью призрака изначально. Его розыгрыши были довольно безобидны. Хотя и не всегда. Было и так, что, по словам Жамм, одной из «крысок», всюду совавших свой нос, призрак вселился в тело Габриэля, руководителя хора, который на глазах у нескольких очевидцев бился в стены режиссерского кабинета, сломал себе пальцы крышкой рояля, а потом бросился с лестничного пролета. Позже был обнаружен повешенным Жозеф Бюке, рабочий сцены. Власти с тупым высокомерием определили его смерть как «естественное самоубийство», тогда как мы, лучше знавшие о происходящем во Дворце Гарнье, понимали, что они ошибаются. Ла Сорелли пристроила на столе привратника в вестибюле подкову на счастье с тем, чтобы каждый служащий Оперы при входе клал на нее руку, для защиты от темных сил. Немало прозвучало шуточек в адрес Ла Сорелли с ее подковой. Все смеялись над ними. Никто не входил в Оперу, не коснувшись ее.

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 11 121314 15 16 Следующая ⇒