Глава тринадцатая

Глава тринадцатая

Однажды, наверно, за полгода до моего ухода из Оперы, мне и самой довелось столкнуться с призраком. Хотя этот призрак был виден другим не хуже меня, полагаю, только я знала, какой хаос и разрушение могло принести это созданье. Она стояла за кулисами во время репетиции, ей было девятнадцать или двадцать – не более, светловолосое дитя, призрак из моего прошлого, превратившийся в прекрасную, расцветшую женщину. У меня в желудке все перевернулось, как только я узнала ее. И мне оставалось только представиться, так вежливо и аристократично, как я могла, притом, что сердце бешено колотилось. Она залилась пунцовым румянцем, и, как и многие мои робкие и нерешительные поклонницы, не знала, что сказать.

– Как ваше имя, mi hija[5]? – пришла я ей на помощь со слащавой снисходительностью.

– Кристин, – наконец, выдавила она. И сразу же зачастила. – О, сеньора, это такая честь – познакомиться с вами лично!

– Что вы, что вы, – закудахтала я с преувеличенной сердечностью. – Это для меня честь – познакомиться с вами. Вы ведь – легендарная Кристин Дааэ, не правда ли? Дитя, которое должно было стать величайшим сопрано в мире?

– Я Кристин Дааэ, – ответила она с таким знакомым подозрительным прищуром, что мне не верилось, что я в последний раз видела его - ¡Dios mio! – целых шестнадцать лет назад.

– Я знала, что это вы, – все с той же деланной сердечностью продолжала я. – У Карлотты прекрасная память на лица. И на то, как к ней относятся – тоже. Так скажите, cariño[6], как ваш papá?

Ее лицо сморщилось, словно от боли, – Вы знали его?

– Знала ли я его? – медленно произнесла я, как будто обдумывая ответ. – Пожалуй, что и не знала. Скажем так, было время, когда я была его другом. И считала, что он тоже – мой друг.

Она снова взглянула на меня с подозрением.

– Ну, так он умер.

Словно невидимый молот ударил в мое нутро, хотя я не знала, от горя это, или от радости. Но я сохранила достаточную ясность мысли, чтобы уловить тень уязвимости в ее глазах.

– Жалость какая, – бросила я с высокомерным безразличием, стремясь ударить по больному месту, и была вознаграждена сверх меры, когда она едва успела отвернуться, пряча слезы.

Полагаю, многие люди сочтут, что я была не права, затаив злобу на эту молодую женщину за преступления, совершенные ею в трехлетнем возрасте, и все же, que Dios me perdone[7], так оно и было. Я всею душой ненавидела эту девчонку, которая когда-то отобрала у меня все, что я имела, и отбросила меня в сторону, словно горстку вонючего мусора. Боясь натворить что-то такое, о чем потом пожалею, я оставила ее и вернулась к репетиции, поклявшись в сердце, что сделаю все возможное, чтобы испортить ей жизнь, пока она будет в пределах досягаемости – в моем королевстве.

В последующие недели мне пришлось не раз услышать в маленьких ролях абсолютно ничем не примечательное пение мадемуазель Дааэ. Мне было безмерно радостно сознавать, что все труды ее отца, как и бесстыдное хвастовство, принесли столь заурядные плоды. Ее тонкий голосок и чрезмерное вибрато более всего напоминали козье блеяние – и не только я так думала. У меня сердце трепыхнулось от радости, когда Мег Жири – еще одна «крыска» – однажды сравнила ее пение со скрипом ржавой дверной петли. Никто не понимал, как ее вообще взяли в театр с таким голосом, не говоря уже о том, чтобы подняться выше хора. Никто этого не знал, хотя предположений строилось много. В конце концов, выяснилось, что ей оказал протекцию ни много ни мало – один из влиятельнейших патронов Оперы, сам граф де Шаньи. Так что, наша маленькая принцесса оказалась не без грешка. О, как я надеялась, что дух Самуэля Дааэ зрит все это!

Однако, как ни странно, мадемуазель Дааэ никогда не видели в общества графа. По крайней мере, на людях он все еще увивался за ла Сорелли, хотя это, конечно, не значило, что у него не могло быть тайной связи.

По своему обыкновению, я предоставила досужим сплетникам разбираться в этих сложных отношениях, а сама сосредоточилась на собственной репутации и карьере, которые всегда заботили меня превыше всего. Пытаться отомстить ей и насолить моему прежнему покровителю было все равно, что выдать им обоим книгу моей жизни вместе с парой ножниц.

Я всегда хорошо платила за информацию и однажды узнала еще до того, как это было объявлено официально, что мадемуазель Дааэ пробуют на роль Зибеля – при моей Маргарите – в новой постановке «Фауста». В возмущении я отправилась к директорам.

Не успела я войти в кабинет, как они принялись кланяться и расшаркиваться, взяли мою шаль, пододвинули кресло и предложили чашечку чаю. Они вели себя, подобно озорникам-школярам, пытающимся увильнуть от наказания.

– Что это я слышала – Кристин Дааэ дали роль Зибеля? – вопросила я.

Они переглянулись, прежде чем ответить.

– Актерский состав «Фауста» еще не объявлен, – сообщил мсье Полиньи. – Откуда вам известно, что Кристин Дааэ получила роль?

– Так вы отрицаете, мсье? – поинтересовалась я.

Он что-то пробормотал – Бог знает, что. Но я продолжала, как будто он не сказал ничего.

– Вы знаете так же хорошо, как я, что у девчонки нет голоса, она не справится с этой ролью. Por Dios, ее нижний регистр неразвит, верхний резок, а среднему недостает чистоты. Чего вы рассчитываете добиться, поставив ее рядом со мной?

– Нам кажется, в ней заложены большие возможности, – рискнул вмешаться мсье Дебьенн, старый болван, неспособный отличить арию от речитатива.

Полиньи жестом приказал ему молчать.

– Нужно учитывать общую картину, сеньора, не сосредотачиваясь на достоинствах и недостатках отдельных исполнителей. Я и сам предпочел бы блюсти чистоту искусства, однако театр требует делового подхода, и мы обязаны учитывать интересы наших зрителей, которые, между прочим, обеспечивают ваши гонорары, если мы хотим и дальше одаривать жителей Парижа качественной музыкой.

– Качественной, ха! – отрезала я. – Посмотрим, как будет выглядеть общая картина, если ваша прима уедет вместе со своим голосом обратно в Италию!

– Вы не можете так поступить! – воскликнул Дебьенн, вскочив с кресла. – У вас контракт!

– А что даст этот контракт, мсье, если у меня начнется ларингит, или бронхит, или еще что-нибудь, и я не смогу больше петь?

Дебьенн побледнел.

– Вы же не станете…

– Мсье, вопрос не в том, что я стану или не стану. Я просто напоминаю вам, что подобные вещи могут случиться в любой момент и с любым членом актерского состава, даже со звездой. И, как вы безусловно знаете, с этой утомительной хворью можно справиться, только переехав туда, где более теплый климат.

– Я уверен, что до этого не дойдет, – произнес Полиньи.

– Это музыка для моих ушей, – ответила я.

Однако через несколько дней меня ждал неприятный сюрприз – мне сообщили, что мадемуазель Дааэ все еще заявлена на роль Зибеля. Я пыталась еще раз поговорить с директорами, но они не могли меня принять и не отвечали на мои письма. На каждой репетиции я задыхалась от злости, когда Кристин в роли Зибеля блеяла о своей любви к Маргарите. Но я сдерживала желчь, дожидаясь открытия, чтобы выложить свой козырь. Не более, чем за час до занавеса я послала директорам записку, сообщив, что у меня приступ бронхита, и выступать я не смогу. Потом уже я узнала, что из-за моего отсутствия вышел грандиозный скандал, и кассе пришлось возмещать недовольным расходы.

Но, как ни удивительно, Кристин не сняли с роли Зибеля.

Что же, пора было подкрутить тиски. Я послала директорам еще одну записку в вечер важного гала-представления, в котором я должна была петь в тюремной сцене и трио из «Фауста».

Отказ участвовать в том представлении оказался самой большой ошибкой в моей карьере.

Не желая сидеть дома, держа ноги в горячей воде, я оделась, как парижанка, без испанской вуали или пейнеты, и пришла в Оперу анонимно, как обычный зритель. Представление казалось с центрального места прямо под шикарной люстрой грандиознейшим зрелищем, благодаря внушительной плеяде знаменитостей. Там были Гуно, Рейер, Сен-Санс, Массне и Делиб, и каждый сам дирижировал во время исполнения своей работы. Были приглашены также Мари Габриэль Краусс и Дениз Блох, первая исполняла болеро из «Сицилианских вечеров», последняя – бриндизи из «Лукреции Борджиа», и обе заслужили стоячую овацию. Следующим в программке значилось мое имя, и я с легким интересом смотрела, как конферансье вышел на сцену. Я ожидала смущенных извинений и объяснений, почему я не смогла прийти. Однако он объявил, что партию Маргариты из «Фауста», которую по программке должна была петь я, будет исполнять многообещающее новое сопрано – мадемуазель Кристин Дааэ. Мой стон повторили другие зрители, и беднягу едва не освистали. Но толпа умолкла, как только поднялся занавес, явив небесный облик мадемуазель Дааэ, томно восседавшей с обнаженными руками на охапке сена. Вошли Фауст и Мефистофель и запели, только едва ли хоть кто-нибудь обращал на них малейшее внимание.

– Marguerite! – пропел Фауст, – Marguerite!

И она начала петь.

Первой же ноты, исторгнутой из ее уст, когда она медленно поднялась на ноги, было достаточно, чтобы я поняла: дело плохо. Куда исчезли блеющее вибрато и носовой тон? Куда исчезли невнятное произношение и скованность перед залом? Она сияла так, словно видела перед собой Райские врата, она превратилась в точный и радостный музыкальный инструмент, и музыка, вибрируя, проникала ее существо, чтобы излиться из нее солнечным светом. Там была любовь, и томление, и боль, и надежда как обещание искупления. С непритворной искренностью она одарила каждого из нас истинным чудом, она благословила нас в нашем несовершенстве счастливым воспоминанием идеальной красоты, она возложила на нас венец славы, которую дозволено знать лишь ангелам и Богу. Только однажды до того мне довелось слышать подобное пение. Так пел Эрик. И при этом воспоминании я готова была встать на колени. Но вместо этого я вскочила на ноги, вместе с остальной публикой, отдавая должное ее искусству, когда песня подошла к концу.

Только когда умолк голос этой сирены, я обрела способность независимо мыслить и задумалась, как такое могло произойти. Продолжая механически аплодировать, я пришла к выводу, что она обманывала меня с самого начала. Такого мастерства не достигнешь за один день. Более вероятным представлялось, что она намеренно использовала свою потрясающую технику, чтобы изображать заурядность, а сама посмеивалась в рукав и выжидала. В конце концов, совсем нетрудно было сбить меня с толку, чтобы я в беспечном благодушии сама предоставила ей возможность и одержать верх в нашей борьбе, и взметнуться во всей красе, подобно монарху из пепла. Вокруг меня дамы и господа промокали глаза надушенными платочками. И от одного их вида кровь вскипела у меня в жилах. Я прекрасно знала, что у девчонки нет сердца. Как же ей удается петь, словно душа ее полна любви? Она обманщица, лгунья, прекрасная актриса. Это я знала. Но одним выступлением она сумела одурманить весь зал. И ей удалось поразить даже меня, когда с потрясающим артистизмом, она изобразила умирающего лебедя, убедительно стукнувшись головой о жесткий настил сцены. И что бы я ни говорила на публике, в глубине своего иссохшего, полного яда сердца я не сомневалась, что обморок был настоящим. Никто не сумел бы сделать то, что сделала она, не приняв на себя гигантской физической нагрузки.

– Бедное дитя! – сказала дама справа от меня. – Она отдала нам всю себя без остатка. Другие обрывки разговоров, показывали, что остальная публика с ней солидарна.

– Она полностью выложилась, бедняжка. Да и кто бы сохранил силы после такого выступления…

– Надеюсь, она оправится.

– Удивительно, почему мы не слышали о ней раньше? Она великолепна.

– Какая удача, что Карлотта заболела…

Мне стало дурно, я боялась, что меня стошнит. А утром, узнав, что ее сделали моей дублершей, я поняла, что это начало конца. Все, что ей нужно теперь – это один из тех «несчастных случаев», которые принято приписывать Призраку Оперы, и тогда Карлотта провалится в люк, или ей на голову рухнет задник, или она загорится, или повесится таинственным образом, а может, будет четвертована или рассечена на тысячу кусков, освободив путь для новой дивы, мадемуазель Кристин Дааэ.

Сама она стала обращаться со мной с такой преувеличенной учтивостью, что было очевидно – она прекрасно понимала, что происходит. Она больше не проходила мимо меня, как мимо пустого места, она разыскивала меня и желала удачного дня, или очень мило восхищалась моим платьем, прической или выступлением. Растущая во мне бессильная ярость резко контрастировала с ее спокойной уверенностью в себе, отчего мои нападки на нее выглядели совсем уже дико. Отчаявшись, я решила выдвинуть тяжелую артиллерию.

С годами я обзавелась полезными связями с предпринимателями, журналистами, представителями высшего общества, которые были мне чем-то обязаны. Я и не думала до тех пор, что мне придется использовать эти связи, но внезапно я обрадовалась своей предусмотрительности. Я беззастенчиво воззвала к ним. Я обращалась к людям, которые, судя по всему, надеялись никогда больше не увидеть меня. Я начала кампанию против мадемуазель Дааэ. Газеты и журналы не печатали обзоры, в которых упоминалось ее имя. Именитые патроны Оперы наносили визиты господам Арману Моншармену и Фирмену Ришару, новым директорам, вставшим во главе администрации Парижской Оперы вскоре после триумфа Кристин. Мои друзья использовали все свое влияние, добиваясь, чтобы моя соперница не получала ведущих ролей. Даже граф Филипп, не имевший возможности помочь мне в этот раз, доверительно сообщил в краткий момент искренности, что он крайне разочарован в этой Дааэ, играющей в кошки-мышки с его младшим братом, Раулем. Это признание было самой большой поддержкой, какую он мог оказать мне. Но я и этому была рада. По крайней мере, я убедилась, что он не будет пытаться остановить машину, которую я собиралась запустить.

На всякий случай, я наняла частного сыщика, поручив ему следить за моей соперницей и выяснить, если удастся, где она живет, и кто ее обучает. Вскоре я узнала, что после смерти отца Кристин удочерили профессор и мадам Валериус, и что она живет в доме вдовы профессора. А еще я выяснила, что, несмотря на заверения Кристин, будто учителя у нее нет, каждое утро ровно в восемь часов к ней в гримерную является таинственная личность и дает ей уроки. Однако никто никогда не видел, как этот человек входит или выходит из гримерной. Искренне заинтригованная, однажды утром я решилась подойти к ее гримерной, подслушать у двери и выяснить, наконец, кто же этот неуловимый маэстро. Лучше бы я не связывалась с проклятущей девчонкой!

В десять минут девятого я шла к гримерной Кристин, следуя за переливами ее прекрасного новообретенного голоса – не узнать его было невозможно. Как раз, когда я подошла к двери, она перестала петь, и маэстро продемонстрировал ей одну фразу.

Хватило одной единственной сладострастной ноты, чтобы я застыла на месте, будто охваченная параличом.

Это было невозможно! Это был последний удар. Что еще уготовила мне судьба после всего, что я пережила? Господи помоги мне, я узнала этот голос! Я знала этот голос лучше, чем свое собственное имя!

– Нет! – прошептала я, мое горло стиснуло так, что я боялась задохнуться. – Только не это. Пожалуйста, только не это!

– Но, Ангел, – захныкала она. – Я не понимаю.

– Ты поймешь, милая, – терпеливо ответил он. – Начни снова с «Je ris…»

В оцепенении я сообразила, что они репетируют песню «Драгоценности», которую обычно исполняла я. Но это было не важно. В ужасе и горе я слушала, как любимый голос, который вел и утешал меня с детства, обучает ее тому, что она будет исполнять, заняв мое место. Даже это она ухитрилась у меня отнять. Она украла у меня моего Ангела музыки.

Я не могла двинуться с места. Так долго мне не доводилось слышать этот голос, кроме как во сне. И я жадно впитывала его, хотя звучал он не для меня. Я едва следила за словами, но этот тон мгновенно вернул меня в ту ночь, двадцать семь лет назад, когда Эрик держал меня в объятьях и обещал приходить ко мне во сне. С поразительной ясностью я вспомнила ощущение его тела, когда я прижалась к нему, его запах, когда я уткнула голову ему в шею, тепло его объятья, несмотря на необъяснимый холод его кожи. Я вспомнила, как он произнес, что любит меня. Я чуть не забыла убраться от двери, когда Кристин выходила, и еле успела отбежать. И я бросилась назад с безрассудной поспешностью и распахнула незапертую дверь гримерной с неожиданной смелостью – сказанные им когда-то слова придавали мне силы.

«Только дай мне понять, что это ты, и ты будешь в безопасности, я никогда не причиню тебе боль намеренно».

– Эрик? – прошептала я, закрывая за собой дверь. – Эрик, это я, Лотти. Ты меня помнишь?

Я сама едва узнала свой голос, тонкий, беззащитный, юный. Услышав меня в тот момент, любой узнал бы голос крошки Лотти, давно затерявшийся в мощном, тяжелом теле женщины, в которую я превратилась. Но меня никто не слышал. Я включила газ и удостоверилась, что это была та самая гримерная, из которой меня не так давно выжили шалости оперного привидения. Но теперь там не было ни следа призрака, ни пугающего холода, ни затхлого дыхания могилы. Я даже сказала бы, что стены Оперы, в которых мне всегда мерещились чьи-то злобные взгляды, вдруг стали самыми обыкновенными стенами. И я подозревала, что положенная на туалетный столик шпилька или брошка никуда не денется, и минуту спустя по-прежнему будет под рукой.

При этой мысли я взглянула на туалетный столик, и уже не смогла отвести взгляд от рокового черно-оранжевого пятна. Широко раскрытыми глазами я уставилась на хрустальную сферу на деревянной подставке. В сердце ее была заключена бабочка из моих снов. Только однажды в жизни я видела настоящего монарха, и то – благодаря колдовству Эрика. Но по этой самой причине монарх был мне невыразимо дорог. По этой самой причине, я воспринимала монарха как некое мифологическое существо, сродни, скорее, драконам и единорогам, чем обычной флоре и фауне. И все же я видела перед собой, в гримерной Кристин Дааэ, настоящего монарха, навеки заключенного внутрь пресс-папье, лишенного Богом данной возможности возродиться из пламени. Охваченная волнением, я взяла пресс-папье в руки, смутно чувствуя некую связь между собой и бабочкой. Обе мы были отвергнуты, обе потерпели поражение, обе насмерть запутались в клейкой паутине. И я поняла, что не могу оставить ее так. И поскольку никого не было рядом – ни призрака, ни ангела, ни даже обычного человека, никто не уличил меня в воровстве.

Надо сказать, ювелиры и медники смотрели на меня очень странно, когда я показала им пресс-папье и попросила извлечь бабочку, не повредив ее. А один из них обратил мое внимание на надпись с нижней стороны подставки:

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 11 12 131415 16 Следующая ⇒