Глава восьмая

Глава восьмая

Однажды вечером к середине февраля мужчины в таверне были особенно возбуждены. Они тянулись, пытаясь ухватить меня и других девушек, когда мы проходили мимо них, и требовали поцелуев чаще обычного. Мы гадали, было ли причиной этого полнолуние или несколько недель праздности из-за плохой погоды, или же предчувствие скорой весны. Так или иначе, Лоуэлл превзошел себя. В какой-то момент он ухитрился даже усадить меня к себе на колени и прошептать в ухо непристойное предложение. Он надоедал мне весь вечер, становясь все более пьяным, сердитым и требовательным, пока, наконец, мсье Бернар не вышвырнул его прочь. Я рассчитывала, что на этом все и закончилось, но все-таки подгадала так, чтобы уйти поздно вечером из таверны вместе с большой группой других девушек.

Только когда последние из спутниц разошлись своими путями, я обнаружила, что следом за мной движется чья-то тень. Мгновенье спустя, как будто мне требовалось подтверждение, что за мной следят, из темноты донеслось гортанное пьяное бормотание – спотыкающийся голос изрыгал самые омерзительные непристойности. Я хотела бежать, но он бросился на меня, схватив сзади, принялся целовать мою шею и тискать груди мозолистыми руками. Я выставила перед собой руки, пытаясь защититься, и лягнула его в голень. Но вырваться мне не удалось, и я только распалила его. С пугающей легкостью он развернул меня и ударил кулаком в лицо.

Когда я пришла в себя, то обнаружила, что на мне лежит тяжелое, потное тело. И только потом я поняла, что я раздета, что грубые руки щиплют и мнут меня, и что-то снова и снова упирается в самую интимную часть тела. В ужасе я принялась бороться, с безумием отчаяния, даже, когда на меня снова посыпались удары его кулаков.

Когда я снова очнулась, рядом никого не было, в голове творилась полнейшая неразбериха, и поначалу я просто лежала, не двигаясь. Потом, память постепенно вернулась ко мне, и а с нею – и физическая боль. Я потрогала место, где болело сильнее всего, и, ощутив липкую влагу, поняла, что истекаю кровью. Только тогда я вдруг осознала, что со мной случилось. Я прижала руки к лицу и завыла, полностью отдавшись ощущению унижения и боли. Кому я нужна теперь? Сознание захлестнула волна бессвязных воспоминаний. Кто-то снова без усилия распинал мое бьющееся тело на земле. Снова отец замахивался на меня в гневе. Снова надо мной совершали насилие.

Я застонала, заново осознавая весь ужас происшедшего, а потом в краткое мгновенье просветления до меня донеслось странное слабое завывание, как будто жаловалось какое-то умирающее животное. Только некоторое время спустя, я поняла, что эти звуки исходят от меня самой. И тут же я снова оказалась в Экуане, я мчалась вниз с холма, а за мной гнался демон. Я играла на скрипке. Меня снова избили за то, что отдала ее. Я скиталась, затерявшись в бесплодной пустыне. Я отчаянно искала что-то и никак не могла найти.

Я пришла в себя, услышав звук глухого, тяжелого удара. Со следующим ударом я заставила себя подняться на ноги, несмотря на свинцовое оцепенение, охватившее тело, и путаницу в голове. Только благодаря растущему чувству опасности, я устояла на ногах. И с потрясением, как от удара по голове, я снова обнаружила, что полностью обнажена. Туман в голове рассеялся, и я все вспомнила. По ту сторону стены, к которой я привалилась, донесся новый удар. Я не знала, кто там бьется, но мне сразу представился могучий мужчина с деревянным молотом, вроде тех, что забивали столбы в цирке, пытающийся разбить последнюю преграду между нами. Я отпрянула, скорчилась в углу, в жутком предчувствии обхватив себя руками. Но стена не подалась под жестокими ударами, никакой ужасный мужчина не бросился на меня оттуда, и постепенно все стихло.

Некоторое время я так и сидела там, свернувшись в клубок, не решаясь даже дышать. Мышцы ног свело от непривычной позы, однако я не могла заставить себя подняться. Даже когда восстановилось рациональное мышление, и стало ясно, что рано или поздно придется действовать, я была неспособна двинуться с места. Трудно сказать, сколько я пыталась уговорить себя двигаться, но было темно, и мои глаза опухли, так что я почти ничего не видела. Нужно было пошарить вокруг себя руками. Я сказала себе, что досчитаю до трех и проведу по земле справа от меня, и все же мне удалось осуществить это не с первой попытки. Мне казалось, что стоит оторвать руку от тела, и кто-то сразу же схватит меня или укусит. Однако там оказалась только разбросанная солома, такая же, как и та, на которой я сидела. С некоторым облегчением я притянула назад руку, досчитала до трех, глубоко вздохнула и пощупала землю с левой стороны. Почти сразу же я наткнулась на туфлю, а потом на груду мятой ткани – это оказалось мое платье. Потребовалось немало мужество, чтобы натянуть на себя одежду, но я справилась.

После этого подняться на ноги уже не казалось неисполнимым подвигом. Я сделала попытку встать, но ноги вконец онемели и отказывались держать мой вес. Прежде чем я выпрямилась, правая нога подвернулась, и я с грохотом обрушилась на стену. В стену тотчас же ударили с другой стороны, а вслед за тем раздалось раздирающее слух ржание. И тогда я поняла, где я нахожусь. Страх резко уменьшился, я решительно двинулась к двери, которая находилась прямо передо мной, отодвинула щеколду и выбралась из стойла, куда меня швырнули. В высокое окно лилось лунное сияние, освещая центральный проход городской конюшни. Лошадь в соседнем стойле, обеспокоенная моим присутствием, продолжала стучать в стены, даже когда я проковыляла к боковому выхода и выбралась на улицу.

Холодный воздух окончательно прочистил мне мозги. Я направилась к дому, гадая, застану ли я семейство Дааэ в тревожном ожидании, или они уже отправились искать меня. Я надеялась, что они дома. Мне могло не хватить сил справиться с травмами, кроме того, я боялась, что просто сойду с ума, если еще хоть сколько-то пробуду одна. К счастью, идти было недалеко, и вскоре я уже стояла перед собственной дверью. Я пошарила в изодранных останках платья, но ключ потерялся. Я постучала. Ожидание тянулось бесконечно. Сначала я думала, что мне только кажется, что секунды ползут так долго, потом, с растущим отчаянием, я поняла, что Дааэ нет дома, что они ушли искать меня, а значит, мне придется ждать их на пороге собственного дома, отдавшись на милость стихий и любого негодяя, проходящего мимо ночной порой. Без особой надежды я постучала еще, а потом рухнула на землю, обхватив себя руками в попытке защититься от холода. И только тогда из дома донесся звук шагов, сухой треск спички, скрип ржавого фонаря и шуршание неспешно отодвигаемого засова. Дверь открылась, и за ней появился Дааэ в ночной сорочке, с фонарем в руке. Я увидела снизу, как он сонно всматривается в темноту. Меня поразило выражение его лица. В нем не было заметно ни малейшего беспокойства, только легкое удивление, пока он смотрел вправо, влево, а потом, ничего не увидев и не догадавшись посмотреть вниз, начал закрывать дверь.

И вот тогда я впервые поняла, что он просто дурак. Но не из-за осознания его глупости мое изумление обратилось горечью, а жалость к себе – злобой. А из-за того, что он мог спокойно лечь в постель, когда я не вернулась домой. Я-то представляла себе, как мечутся они двое, волнуясь из-за моего отсутствия, а они сладко спали в чужой кровати, когда меня – одарившую их домашним уютом и безопасностью – избивали и насиловали.

И никому не было до меня дела, даже тем, кому я однажды спасла жизнь.

Дверь захлопнулась передо мной.

Ярость вздернула меня на ноги. С силой, неожиданной в моем состоянии, я заколотила в дверь так, что перебудила, наверно, всех соседей. Дверь открылась снова, и на этот раз Дааэ разглядел меня.

– Лотти! – вскрикнул он. Я оторопела, услышав, как он обратился ко мне по имени, не предварив его обращением «мадемуазель».

Без лишних слов он поставил на пол фонарь и поднял меня на руки – его руки стали сильными после двух месяцев приличного жилья и обеспеченности. Бережно отнес меня и опустил на постель, настолько потрясенный моим состоянием, что я уже просто не знала, что и думать. Он ненадолго оставил меня, чтобы поворошить угли в печи и согреть воды. Пока его не было, я все изумлялась про себя – неужели он настолько недалек, что ему даже в голову не пришло, что со мной что-то может случиться? Я еще не простила его, однако в голове теснились непрошенные мысли о том, что он был совершенно не способен скопить хоть сколько-нибудь денег, несмотря на постоянные заработки и бродячую жизнь, при которой он почти ничего не тратил. Мне вспомнилось, как он потерял свою ферму, как он беспечно скитался по сельской местности, как не подумал заранее о приближающихся зимних холодах, так что они застали его врасплох. Мысленно я снова сердито обозвала его дураком, но мой гнев пошел на убыль. Что поделаешь, человек не виноват, что он глуп. Обвинять дурака в его глупости так же нечестно, как и обвинять моего ангела в отсутствии нормального лица.

Я думала об этом, потому что вообще связалась с Дааэ только из-за некоторой его общности с Эриком. Но чем больше я находила логических объяснений поступков Дааэ, тем тоскливей мне становилось в душе оттого, что мне уже не за что было сердиться на него. Наконец, он вернулся с тазом теплой воды и принялся очень осторожно смывать кровь с моего носа и рта. Я заметила, что он колебался несколько мгновений, но потом решительно распахнул мою разодранную одежду и, как сумел, обработал остальные раны. Я увидела, как расширились его глаза, когда он увидел следы укусов, и отвернулась в унижении. Когда он продвинулся ниже, я не удержалась и заскулила, как избитая собачонка. Унижение при мысли о том, что он вот-вот обнаружит, было настолько куда сильнее физической боли, я не могла удержать слезы, скользившие из уголков глаз, и маленькая Кристин зашевелилась рядом со мной во сне.

– Простите, – прошептал Дааэ хриплым от сдерживаемых чувств голосом.

Впервые за все то время, что я знала его, он положил ладонь на мою щеку и робко погладил. И последние осколки злости на него исчезли, испарившись мгновенно и безмолвно, как душа покидает тело умершего. Я разрыдалась от души. И, как будто рухнула какая-то последняя преграда, он обнял меня с таким же собственническим стремлением защитить, с каким обычно обращался с Кристин, и принялся целовать меня в макушку.

– Бедная моя Лотти, – прошептал он, укачивая меня. – Бедное мое дитя.

Внезапно Кристин заметалась и заговорила во сне.

Дааэ снова поднял меня на руки и уселся на пол у печи, держа меня, прижав к телу, словно я была ребенком. И еще долго держал меня на руках, когда рыдания стихли, держал так, словно в тот короткий промежуток времени у него не было больше никаких обязанностей, и словно мы были одни в целом мире.

– Кристин повезло, что у нее есть вы, – сказала я, наконец, все еще приникнув головой к его плечу. – Знаете, мой отец обо мне не слишком заботился, особенно, когда умерла мать. Я помню, иногда, оставаясь одна, я играла в такую игру – представляла себе, что я – моя мать, а Анабелль – это я. Мы вели замечательные беседы, и хотя она мало знала, она не сомневалась, что обо всем может расспросить меня, и я никогда не буду над ней смеяться или проявлять нетерпение… – внезапно услышав собственные слова, я взглянула на Дааэ, пытаясь понять, как он воспринимает мою исповедь.

– Простите меня, – прошептала я. – Ну и дура я.

Не слезы ли блеснули в его глазах?

– Только не ты, Лотти, – сказал он. – Глупы те, кто бросили тебя. И кто мог покинуть столь прекрасное и полное любви дитя?

Я крепче стиснула руками его торс.

– Она же не виновата, мсье Дааэ. Maman не виновата, что умерла. Я знаю, она осталась бы со мной, если бы могла. Поэтому я всегда говорила себе, что когда я вырасту, у меня тоже будет дочка, которую я буду любить так, как мама любила меня, и тогда, наверно, все будет хорошо.

– Да, – раздумчиво ответил он. – Это верно. Когда настанет время, твои собственные дети сделают тебя счастливой.

Я помолчала, обдумывая его слова.

– Я уже не так уверена в этом, как прежде, – сказала я, наконец. – Раньше я думала, что главное – это любовь и ласка, но теперь, посмотрев на вас с Кристин, я поняла, что нужно нечто большее, чтобы растить ребенка. Вполне возможно, что мой отец делал для меня все, что мог. Может быть, на его месте я была бы еще худшим родителем, ведь я вдвое невежественней и втрое бедней, чем он. У моей дочери не было бы никакого будущего, она оказалась бы отданной на милость окружающих, ведь я не смогла бы обеспечить ей никакого образования.

– Вы сами могли бы учить ее, – предположил он.

– Едва ли.

– Почему?

– Да потому что, – мое лицо вспыхнуло от стыда, и я отвела глаза, прошептав, – потому что я сама едва могу читать.

Он вздрогнул, услышав мое признание. Казалось, что он хотел что-то сказать, но решил, что не стоит. Вместо этого он опустил меня на пол, взял с кровати одеяло и завернул меня в него. А потом снова сел на пол рядом со мной.

– Вас хоть чему-нибудь учили? – спросил он.

– До семи лет я ходила в школу, но потом отец не мог себе этого позволить.

– Но как же музыка? Вас определенно учили позднее.

– Не то, чтобы учили…

– Но ваш голос, – настаивал он. – Ясно же, что на такое пение затрачены годы обучения. Без изматывающих тренировок просто невозможно добиться такого объема и тона.

Я помолчала некоторое время, пытаясь решить, стоит ли открывать мой секрет. Но после я так плохо думала о нем, а Дааэ проявил такое участие, что я ни в чем не могла бы ему отказать.

– Я никому об этом не говорила, мсье Дааэ, – сказала я. – Обещайте, что не будете смеяться.

– Над вами я никогда не стану смеяться.

Закрыв глаза и взмолившись, чтобы это не было ошибкой, я начала. – Каждую ночь мне снится, что ко мне является ангел, – бросив на него быстрый взгляд, я увидела, что он наклонился вперед и слушает с большим вниманием.

– Продолжайте, – попросил он.

– Когда мне особенно грустно или одиноко, – сказала я, – он говорит со мной, как живой человек. Но, по большей части, он является, чтобы петь. Вот уже более десяти лет я постоянно работаю над своим голосом, стремясь, чтобы он звучал, как у него. Конечно, мне никогда этого не добиться. Это просто невозможно. И все же, эти годы усилий кое-что… ну… изменили. Иногда я пою, и сама не могу себя узнать.

Он так неожиданно и крепко стиснул мою руку, что я ахнула.

– Это правда? – спросил он, и в его голосе отдалась безумная страсть. – Вас действительно посещает ангел музыки?

– Я не знаю, можно ли об этом сказать «посещает». Его образ как будто всегда живет в моем сознании, но проявляется только, когда я сплю.

– И этот образ, – настойчиво продолжал Дааэ. – Какой он?

В моем сознании тотчас же нарисовалось лицо моего ангела. Моего самого первого и самого лучшего друга. Моего любимого. Как я могла описать его? Изуродованное лицо? Череп, покрытый гниющей кожей? Дыра на месте носа? Я не могла заставить себя рассказать об этом, как будто это стало бы предательством, как будто произнести эти слова – значило солгать, создав образ уродства там, где была только красота.

– В его присутствии вокруг меня разливается тепло, – сказала я, наконец. – Я не думаю, что другие люди способны разглядеть или понять его красоту.

– Значит, он невидим?

Я помолчала, вспоминая цирк и мужчину в клетке.

– Мне кажется, он не захотел бы, чтобы его видели. Он предпочел бы, чтобы его только слышали.

Дааэ кивнул, видимо, не уловив ничего странного в моих словах.

– Он придет к вам этой ночью?

– Если мне удастся заснуть, – я вовсе не имела в виду, что разговор окончен, но он воспринял мои слова именно так. Он отпустил мою руку, вернулся к кровати и осторожно приподнял сонную головку дочери, чтобы вынуть нашу единственную подушку.

– Возможно, его приход исцелит вас, – сказал он, подкладывая подушку мне под голову. – Спокойной ночи, Лотти. Я буду молиться за вас.

Он уже встал и направлялся к кровати, прежде чем я успела с внезапным испугом понять, что он покидает меня.

– Самуэль! – слабым голосом простонала я, рискнув назвать его по имени, эхом нашей недавней близости.

Он остановился.

– Не оставляйте меня!

Он вернулся, но я сразу же почувствовала в его повадке напряженность и настороженность, которых только что не было. Не нужно было называть его Самуэлем.

– Вам нечего бояться, – сказал он. – Никто здесь не причинит вам боли.

– Я знаю, – ответила я. – Но как только вы перестанете разговаривать со мной, а начну думать обо всем этом. И боюсь, что тогда я сойду с ума.

– Тогда я спою вам колыбельную, и вы заснете, – и он запел, бедный дурачок, всерьез верящий, что детская песенка может сгладить последствия изнасилования. И все же, я закрыла глаза, вслушиваясь изо всех сил – мне хотелось заснуть, и чтобы все стало так, как он сказал. Но песня закончилась, а я так и не заснула. И когда Дааэ снова поднялся, чтобы вернуться к кровати, я решила, что лучше отпустить его.

Оставшись одна, я пыталась сосредоточиться на словах его песенки. Я пыталась думать о том, что мы обсуждали. Я пыталась думать о моем ангеле. Но как ни старалась я думать обо всем этом, краткие, резкие вспышки памяти прорывались сквозь поток сладостных мыслей, заставляя меня вздрагивать.

Больше никто не удерживал демонов, и они бросились мучить меня с растущей силой, заставляя снова и снова переживать изнасилование, со все более живыми подробностями, прочувствовать заново каждую рану. А я, дергаясь и корчась при этих воспоминаниях, уже воспринимала свои раны как некие грязные пятна, не только на теле, но и на душе. И меня ничуть не утешало то, что со временем раны заживут – потому что самая глубокая не заживет никогда. Я была изувечена без надежды на исцеление. И с этой мыслью накатила волна отвращения к самой себе, затопив мое сердце, и следы ее остались там навсегда. Я была запятнана. Меня истаскали, как одежду, которую носят каждый день и никогда не стирают. Я была, как забытая корка хлеба, обкусанная, зачерствевшая и выброшенная. И хотя больше всего мне хотелось, чтобы мой ангел пришел и утешил меня, я стыдилась позвать его. Как смею я позвать ангела к запятнанному грязью существу? И я оплакивала свою любовь, которой так отчаянно желала, и которой, как мне казалось, я была более недостойна. Но когда я, наконец, уснула, мой ангел ждал меня.

– Ты помнишь, что я говорил тебе давным-давно – о чем ты должна думать, когда тебе грустно?

Я молча смотрела на него.

– Я говорил, что тебя, может быть, утешит сознание, что кто-то где-то думает о тебе с любовью и желает тебе добра.

– Но я обесчещена! – взвыла я чужим, искаженным голосом. – Кто же будет думать с любовью о существе, покрытом грязью?

Он расхохотался своим резким, лающим смехом, который когда-то напугал меня.

– Что за чушь! – воскликнул он. – С кем это, по-твоему, ты разговариваешь? Или меня, по-твоему, могут испугать слова грязь или бесчестье?

Он опустился передо мной на колени, протянув руку, как делал обычно, когда манил меня к себе.

– Нет! – возразила я, не поддаваясь его зову. – Я знаю, что ты хочешь сказать, но это совсем другое. Ты таким родился. Ты ничего не сделал, чтобы стать таким.

– А что сделала ты, – отрезал он, – чтобы стать «существом, покрытым грязью», как ты себя назвала?

– Я ничего не…

– Это то же самое, – прервал он с непривычной пылкостью. – Мы оба жертвы несчастного человеческого рода, мы ни в чем не виновны, и, все же, вызываем у других отвращение.

– Отвращение? – несмотря ни на что, произнесенное им слово ужаснуло меня.

– Но не у меня, – с чувством ответил он, снова поманив меня к себе. – Подойди же, Лотти. И я покажу тебе, что между нами нет разницы. Пусть мы вызываем отвращение у всего мира, но только не у нас с тобой.

Я колебалась.

И тогда он повернул ко мне правую щеку, на которой больше было видно кости, чем живой плоти, и рваные лоскутья сохранившейся кожи сочились гноем.

Я не удержалась и ахнула – я и не знала, что его состояние настолько ухудшилось.

– Или ты хочешь сказать, – взглянул он на меня не без угрозы, – Что я стал противен тебе?

– Никогда! – вскричала я и бросилась к коленопреклоненной фигуре, обняв руками его израненную голову. – Ты мой ангел, – прошептала я. – Ты – моя любовь. Как ты мог подумать, что можешь быть мне противен?

Устрашающее разрастание болезни в его теле могло бы смутить любого, кто не был так отчаян или так упрям, как я. Его состояние ухудшалось прямо на глазах – очевидно, он просто испытывал меня. Но я не могла не пройти это испытание, ибо я никогда бы не отвергла его, как бы плох он ни был. И через несколько мгновений, в которые я, как сумела, подтвердила свои слова безумными поцелуями и ласками, он поднялся на ноги, схватил меня за плечи и заставил посмотреть ему в глаза.

– Вот и хорошо, – сказал он. – Если я твой ангел, как ты могла подумать, что я сделаю для тебя меньшее, чем ты – для меня? Если уж ты способна любить это, – Он показал на свое лицо, – как ты могла вообразить, будто из-за того, что кто-то что-то тебе сделал, я буду любить тебя меньше? Что же за ангел я был бы тогда?

Я оскорбила его. Вот уж что я никогда бы не совершила намеренно! Я глубоко вздохнула, собираясь оправдываться, но он прижал к моим губам указательный палец.

– Я – часть тебя, Лотти, – сказал он. – Я значу не больше и не меньше, чем ты сама. Я буду с тобой, пока ты этого хочешь. Я буду любить тебя, пока ты меня любишь. В этом состоял мой дар тебе. Для нас с тобой, здесь, не имеет значения, что ты делаешь во внешнем мире, и что делают остальные с тобой. Ты поняла меня?

Я не посмела заговорить, чувствуя, что сейчас расплачусь, и только кивнула.

Эрик тоже кивнул с удовлетворенным видом.

– Тогда идем, – сказал он другим тоном, беспечно обнимая меня рукой за плечи и ведя на покрытый сочной травой весенний луг. – Ты ведь споешь со мной?

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8910 11 12 13 Следующая ⇒