*По воле бога и дьявола (латынь) 9 страница

То, насколько захватил его воображение приор-изменник, было поразительно; избавиться от него он не мог. Снова и снова возвращалось к нему воспоминание о его чудовищной смерти, и воспоминание об обстоятельствах, которые к этой смерти привели. Используя тексты скудных записей, которые им удалось получить, и свое еще более скудное понимание их смысла, он пытался воссоздать картину личности этого человека и постичь истинную суть его истории.

Он мог представить себе гениального сына симпатичной, но не слишком праведной дочери торговца, но не мог понять, была ли вызвана заинтересованность аббата в нем искренними отеческими чувствами. Вполне вероятно, что так и было. Рим всегда относился гуманно к проявлениям человеческой природы. Он мог представить себе парня, который довольно охотно принял монастырскую жизнь со всеми ее интеллектуальными возможностями; по-настоящему вложил в это сердце и душу, и добился быстрого продвижения по службе от облагодетельствовавшего его аббата. Затем, как он понимал, произошло внезапное пробуждение другой части человеческой природы, вызванное соприкосновением с греческой мыслью. Одному богу известно, какая яркая пьеса или дерзкая поэма могли оказаться среди партии непереведенных греческих манускриптов, заказанных у Эразма. Он мог представить себе осторожные эксперименты с какой-либо призывной песней, которые закончились внезапным и неожиданным достижением результата точно также, как это произошло у него самого той ночью, когда он использовал метод святого Игнатия для инвокации Пана. Человек, имевший монастырскую подготовку, мог получить очень быстрые и весьма ощутимые результаты, потому как методы работы с воображением, пусть даже направленные в иную сторону, были ему хорошо известны.

Он мог представить себе возрастающий у Амброзиуса интерес к подобным занятиям; осторожную проверку им других на предмет того, подходят ли они для этого дела; а потом аккуратное учреждение им отдельного монастырского дома, где можно было безопасно утолять новый и всепоглощающий интерес вдали от посторонних глаз.

Затем, представлял он, постепенно возрастали подозрения; отправлялись шпионы и велось наблюдение; медленно собирались воедино все обличительные улики; в конечном итоге, когда смерть старого аббата лишила его влиятельного защитника, внезапно налетел Рим; была проведена зачистка всех заинтересованных лиц; заточение в собственном монастыре всех тех, кто принимал какое-либо реальное участие в языческих ритуалах; замуровывание их лидера в подвалах под их ногами в качестве ужасающего предупреждения, и размеренный колокольный звон, напоминавший им о медленном приближении его смерти. Затем долгие нескончаемые годы тишины, одиночества и темноты, пока их одного за другим не настиг все еще медленный, но неизбежный конец. И когда, наконец, старый-престарый мужчина, которому было больше восьмидесяти лет, дверь кельи за которым захлопнулась, когда он был еще двадцатилетним мальчишкой, нашел свое освобождение, монастырь был оставлен на волю ветра, дождя и крыс.

Был лишь один проблеск света в полном мраке трагедии, который дарил утешение Хью — возвращение духа приора, желавшего быть рядом с безраздельно доверявшими ему людьми. Он мог представить себе призрачную фигуру, высокую и худую в своем тяжелом черном одеянии, ступающую своими сандалиями по полу верхнего коридора и останавливающуюся, чтобы поговорить с каждым монахом по очереди сквозь маленькое зарешеченное окошко, остававшееся открытым в заколоченных дверях келий. Хью не пришло в голову спросить себя, откуда он узнал, что двери келий были заколочены. Он просто представил, что это было так, и этого было ему достаточно.

Он мог представить себе удивление монахов, когда призрачный посетитель впервые поприветствовал их через узкую щель; затем их ужас, когда они поняли, что их приор и в самом деле был мертв и что это был его призрак, который теперь приходил к ним. Затем их постепенное успокоение, когда они поняли, что дух был добрым — что смерть никоим образом не изменила человека, которому они доверяли. И, наконец, установление постоянной связи между смертью-при-жизни и жизнью-после-смерти, так что духи заключенных людей воспаряли над узкими границами своих келий и дышали свежим воздухом, точно таким же, каким дышал и сам Хью на солнечном греческом склоне.

Внезапно Хью очнулся от своих грез, обнаружив склонившегося над ним старого книготорговца, который укоризненно на него посмотрел и произнес:

— Дружок, вы сожжете весь дом, если будете продолжать в том же духе.

— Господи, Ти Джей, вы знаете, я и в самом деле был в этом монастыре, гуляя туда и обратно по коридору вместе с Амброзиусом и разговаривая с монахами. То есть, вы понимаете, этот парень возвращался из мертвых каждую ночь и разговаривал с ними? И вы знаете, что сейчас до меня дошло? Если он мог возвращаться ради них, то, возможно, удастся уговорить его вернуться ради меня? Вы знаете, я был на сеансах, когда что-то возвращалось с того света, что, как я могу поклясться, не было бессознательным самого медиума. Вы не можете доказать этого, конечно, но в то же время вы знаете, что это правда. Так вот, если я найду хорошего медиума, то, как вы думаете, смогу ли я войти в контакт с Амброзиусом?

Старик стоял, глядя на него, и выражение его лица было очень странным.

— Я бы оставил медиумов в покое на вашем месте, Хью. Ничего хорошего они вам не принесут.

— Ти Джей, понимаете ли, я верю в то, что Амброзиус на раз вернется ко мне, если я испытываю к нему такую симпатию. Его история так похожа на мою. Делать все возможное, чтобы идти не тем путем, пока не почувствуешь, что скоро взорвешься, а потом внезапно обнаружить зацепку, которая меняет все в твоей жизни. Пусть он был заперт. Он не справился с тем, что получил. Обстоятельства были не в его пользу. Но мир изменился с тех пор. Теперь я смогу справиться с этим. Я смогу сделать то, чего не смог он...

Странная перемена произошла в человеке, лежавшим в кровати, оперевшись на свой локоть. Несколько мальчишеское, нетерпеливое, нерешительное поведение неуверенного в себе человека, который так и не нашел себя, сменилось чем-то совершенно противоположным. В нем ощущался человек, привыкший к тому, чтобы ему подчинялись. Человек надменный, целеустремленный, решительный. Пара пронзительных глаз уставилась на Джелкса, но в них не было ни единой толики узнавания.

— Pax vobiscum, - произнес Джелкс.

— Et tibi, pax*, - ответил мужчина на кровати.

С минуту он смотрел в глаза Джелкса, а затем по телу его прошла дрожь. Он ошеломленно моргал, глядя на зажженную свечу в руке старика.

— А? - неопределенно спросил он. - Что происходит?

— А что по-вашему происходит, сын мой? - спросил Джелкс.

— Я не знаю, но я весь вспотел. Подайте мне полотенце, будьте любезны.

Джелкс выполнил просьбу и уселся на кровати, в ногах, пока Хью вытирал мокрую от пота грудь. Он гадал, как много Хью вспомнит о произошедшем; насколько плотный контакт состоялся между двумя режимами сознания. Но в невыразительных серо-зеленых глазах Хью не было и проблеска узнавания, поэтому он подождал, пока полотенце, насквозь мокрое, не будет отброшено прочь, и затем, затушив свечу, пожелал своему гостю спокойной ночи.

На следующее утро Хью проснулся совершенно нормальным, не помня ничего о каких-либо происшествиях прошедшей ночи. Однако ему не терпелось снова вернуться в музей и договориться о том, чтобы сфотографировать изображение Амброзиуса из иллюминированного псалтыря.

— В таком большом городе должен быть фотограф, способный взяться за эту работу, - сказал он. - Если бы вы связались для меня с мисс Уилтон, мы бы съездили и разобрались с этим.

Джелкс посмотрел на него. Почему для этой работы требовалась мисс Уилтон? Почему он не мог поехать туда один?

— Она сможет подойти к телефону?

— Думаю да, если только ей его не отключили.

— Почему его должны были отключить?

— Ну, в последнее время ей приходилось туго, так что возможно ей пришлось обойтись без этого.

— Как вы думаете, она позволит мне подключить ей его снова? Было бы очень удобно, если бы он у нее был. И да, Джелкс, позволите ли вы мне поставить телефон и здесь тоже?

— Господи, да вы закончите работу раньше, чем здесь появится телефон. Не забывайте, что имеете дело с правительственным департаментом.

— Ничего страшного, я могу подстегнуть их. У меня есть друзья в высших инстанциях.

Джелкс отправился за Моной, пока Хью ходил за машиной. Придя к ее дому, он переступил порог парадного входа, когда Мона впустила его, и закрыл за собой дверь.

— Дорогая моя, - сказал он. - Нас ждут чертовски сложные времена. Прошлой ночью Амброзиус явился самолично.

— Что ты имеешь в виду? - спросила Мона, которую напугало и его поведение, и его слова.

— Я подумал, что Хью заснул, забыв потушить свечу, и пошел к нему. И он проснулся и начал говорить об Амброзиусе — подозреваю, что он ему снился — и секунд на пять Хью сам стал Амброзиусом, и, Господи, он так напугал меня! Он вообще меня не узнавал и казался свирепым, как ястреб. Я обратился к нему на церковной латыни и он ответил мне. И затем он снова стал собой, и слава богу, ничего не помнил об этом с утра.

— Если это произошло один раз, то это произойдет и снова, дядя Джелкс, особенно если он переберется на ферму. И что тогда будет?

— Одному Богу известно. Мне нет. Мы должны следить за ним и делать лучшее из того, что мы можем. Если бы он посмотрел на тебя также, как на меня, ты бы убежала за милю. Должно быть, он был кошмарным приором.

Мона поднялась, взяла свое кожаное пальто и шлем, и они пошли вместе в магазин, возле которого на тротуаре и обнаружили Хью, возившегося с машиной. При их приближении он выпрямился и поприветствовал их в своей обычной робкой манере, словно школьник, приветствовавший свою семью на публике — испытывая от встречи с ними гораздо больше радости, чем осмеливался показать. Это была странная сцена. В ней был старый Джелкс в своем древнем пальто на фоне ветхого, блеклого фасада своего магазина, с которым они оба, он и магазин, были настолько бесцветными, что с небольшого расстояния могло показаться, будто он растворяется на его фоне и исчезает под слоем Лондонской копоти, покрывавшей их обоих. В ней также была Мона Уилтон, красивое яркое кожаное пальто которой окутывало ее от подбородка до голеней и позволяло видеть лишь пару древних коричневых башмаков на ее ногах, милосердно скрывая под собой потертый, пыльный джемпер и юбку. И, наконец, здесь были Хью Пастон и его машина. На Хью было хромовое кожаное гоночное пальто; его машина была яркого, но потертого голубого цвета, на которой все еще были видны большие черные цифры, отличавшие ее от других в знаменитом гоночном заезде. Блеклая улица и еще более блеклый продавец сливались в однообразную серую массу, но Хью, Мона и машина выделялись на общем фоне, словно ярко раскрашенные виньетки в иллюстрированных рукописях древних монахов. Старому книготорговцу, стоявшему позади и смотревшему на них, казалось, что все, к чему прикасался Хью Пастон, в тот же момент раскрашивалось в яркий цвет. Его собственная жизнь; жизнь Моны; серая ферма на лысом холме — все внезапно становилось ярким, интересным, рискованным. Это было настоящим прикосновением Пана, подумал старик со вздохом, и чем же, черт возьми, все это могло закончиться? Хью мог контролировать это не больше, чем заход солнца. Всем заправлял Пан.

Хью и Мона отъехали на машине, мощный двигатель которой создал невообразимую шумиху на узкой улочке. Джелкс смотрел, как они отъезжают. Куда, в конце концов, все это вело? Хью Пастон был состоятельным мужчиной с хорошими связями, он все еще был молод и, на данный момент, чрезмерно неуравновешен. Мона, дочь министра-нонконформиста из маленького промышленного городка в Мидленде, была молодой девушкой с бурным эмоциональным прошлым позади. Она жила так, как и полагалось жить всем девушкам-художницам, вырвавшимся из подобных домов в среду английской богемы — бросаясь из одной крайности в другую. Именно он протянул ей руку, чтобы успокоить и спасти ее, когда наступил неизбежный упадок, и он надеялся, что теперь она обрела равновесие. Он хотел бы верить, что она обрела его, будучи предоставленной себе самой; но была ли она все еще предоставлена только лишь себе? Джелксу совсем не нравилось то, как смотрел на нее Хью. В конце концов, она была молодой женщиной из совершенно другого класса, бывшей у него в подчинении, и он не имел никакого права смотреть на нее подобным образом. Хью учился в Хэрроу и Бейлиоле, Мона в местной средней школе и в одной из частных мастерских, изобилующих лондонской богемой — престиж и безопасность Слейда** были ей недоступны. Хью привык к очень утонченному типу женственности; если Моне удавалось быть чистой и опрятной, то о большем она и не мечтала, ее раннее воспитание успешно помогало ей избежать превращения в кричащую небрежность, что часто случалось с девушками-художницами, и это приносило ей свою пользу. Джелкс рассудил, что нынешнее настроение Хью было его реакцией на шок и разочарование, которые он испытал, и что как только это пройдет, он вернется к нормальному состоянию и людям своего круга общения. Ему больше не захочется мириться с дискомфортом книжного магазина или довольствоваться обществом Моны.

Сейчас Мона, казалось, воспринимала происходящее спокойно и отрешенно. Прежде ей уже доводилось общаться с мужчинами вроде Хью, когда она занималась дизайном интерьеров на Мейфейре, и она прекрасно понимала, чего стоило их внимание. Она вела себя как женщина, старающаяся угодить своему работодателю, подстраиваясь под его настроение и в то же время держа его на расстоянии вытянутой руки. Джелкс это полностью одобрял. Но по прошлому опыту он знал, что под бесстрастным внешним видом Моны Уилтон скрывалась молодая женщина с бушующими эмоциями и она была способна закусить удила в погоне за ними. Однако он не мог представить себе, чтобы она влюбилась в Хью; ему казалось крайне маловероятным, что в Хью с его манерой себя держать, неуверенностью в себе и отсутствием индивидуальности может влюбиться хоть какая-нибудь женщина. И все равно он был не доволен тем, что Хью постоянно таскал Мону за собой, пользуясь своим положением работодателя. Мона, конечно, равнодушно шагала за ним в своих тяжелых башмаках и ее поведение ничуть не располагало к началу романа. Джелкс, правда, не совсем понимал, как мог бы завязаться роман, учитывая все обстоятельства, но он бы все равно предпочел, чтобы Хью выдал Моне список заданий и отправил Мону выполнять их, вместо того чтобы носиться с ней так, как он это делал сейчас.

А тем временем Хью вел машину по привычному маршруту, и вскоре они прибыли в маленький городок и занялись неизбежными поисками фотографа, которому суждено было увековечить черты, которые гораздо лучше было бы предать забвению. Они посадили низкорослого, недоверчивого мужчину вместе с его снаряжением в машину. Ему пришлось уступить сидение, поскольку он был не молод, так что Моне в ее яркой зеленой одежде пришлось взгромоздиться на узкий багажник и держаться за шею Хью, пока он осторожно, чтобы не уронить ее, вел автомобиль по изгибам узких, извилистых, средневековых улочек.

По прибытии в музей фотограф выполнил свою работу и удалился; но Хью, как Мона и предполагала, остался сидеть над иллюминированными страницами старинной книги. Она наблюдала за ним, пока он изучал их, и ей казалось, что его лицо меняется на глазах, превращая его в хищного ястреба, на которого острые черты лица обритой головы, возвышающейся над черными складками откинутого капюшона, делали похожим и того, кто был изображен на картине четырехсотлетней давности. Два этих человека, несомненно, были чрезвычайно похожи друг на друга, и глядя на мертвого человека, живой все больше и больше превращался в его подобие.

Моне показалось, что ее работодатель был загипнотизирован изображением мертвого монаха и она подумала, что ей стоило бы разрушить эти чары, пока они не завладели им слишком сильно.

Она наклонилась вперед, намереваясь коснуться его рукава, но ножка ее стула покачнулась на неровном полу и вместо этого она коснулась его обнаженного запястья. Он резко поднял на нее глаза и они встретились взглядом, и человек, который смотрел на нее, был не Хью, но Амброзиусом, и он отреагировал на ее прикосновение так, как и должен был отреагировать монах. Моне показалось, что она смотрит в глаза хищной птицы.

Она прекрасно понимала, что она имеет дело с Амброзиусом, а не Хью Пастоном, но она понятия не имела о том, разозлило ли человека, соблюдавшего монашеский целибат, ее прикосновение, или же это просто выбило его из равновесия. Она была одна с ним в большой пустой верхней комнате средневекового дома, который служил городу музеем. С обычной точки зрения она имела дело с сумасшедшим — человеком, которому казалось, что он был мертвым и давно ушедшим монахом из зловещей истории. Она даже не была уверена в том, что человек его эпохи поймет современный английский, если она заговорит с ним — он, должно быть, был ровесником Чосера***. Не зная, что ей делать, она очень мудро не делала ничего. Выдающийся церковный деятель, не важно, реальный или воображаемый, вряд ли стал бы прибегать к какому-либо насилию или непристойностям.

Фра Амброзиус — было невозможно думать о нем как о мистере Пастоне — уставился на нее с той неподвижностью, с какой змея смотрит на птицу. Возможно, он был не меньше удивлен этим столкновением, чем она сама. Комната могла казаться ему достаточно знакомой — это была комната его времени, бережно сохраненная и отреставрированная; книга, лежавшая под его рукой, была одной из его собственных книг. Стол, на котором она лежала, был трапезным столом из того самого монастыря. Единственное, что выбивалось из общей картины, кроме самой Моны, было висящее на стене предупреждение о том, что здесь было запрещено курить — предупреждение, которое могло ни о чем не сказать ему, даже если бы он смог расшифровать современный почерк.

Но он не обращал никакого внимания на предупреждения. Он был всецело поглощен изучением того, что находилось перед ним. Мона в своей выкрашенной в ярко-зеленый цвет коже выглядела весьма нелепо в глазах человека, привыкшего к серым краскам средних веков. Ее лицо и в лучшие времена казалось эльфийским, а в этом странном зеленом шлеме она даже в современных глазах, привыкших к экстравагантной моде, выглядела как существо, забредшее сюда из дремучего леса — как же тогда она должна была выглядеть в глазах священнослужителя, привыкшего видеть строгие прически на головах средневековых женщин, да и то издалека?

Наблюдая за ним, Мона видела, как оцепенение, с которым он поначалу смотрел на нее, постепенно начало сменяться восторженной экзальтацией, как если бы он был удостоен какого-то чудесного видения из иного мира. Мона гадала, не казалось ли ему, что он видит святого. Но выражение в его глазах не оставляло ей надежды. Аброзиусу вовсе не казалось, что перед ним святой. Она вспомнила об искушении Святого Антония и думала о том, как Амброзиус привык справляться с демонами. Собирается ли он изгнать ее или задушить? Выполнит ли Амброзиус свой монашеский долг и скажет «изыди, Сатана»? Или не выполнит?

По его изумленному, восторженному выражению, с которым он рассматривал ее, она поняла, что он не верил в то, что она могла быть каким-либо земным существом, и поспешил сделать вывод, что она была кем-то пришедшим к нему из иного мира в ответ на его безбожные эксперименты с греческими манускриптами. Средневековому разуму человека, вернувшегося из мертвых, не были известны полутона или компромиссные варианты в учении об аде и грехе. По всем меркам своего мира он продал свою душу Дьяволу и его ожидала вечность в адском пекле. Как бы много человек ни возомнил о себе, а правила его мира нелегко отбросить в сторону и они склонны напоминать о себе всякий раз, когда человек оказывается застигнутым врасплох.

Шли минуты и никто из них не шевелился. Мона, наблюдая за сменяющими друг друга выражениями на лице человека, наклонившегося к ней — лице незнакомца, хотя его черты были ей знакомы — глубоко осознала, в чем заключалась трагедия жизни в монастыре для тех, кто не имел возможности отдохнуть от нее. Трагедия Абеляра и Элоизы. Был ли английским Абеляром тот, кто наклонился, чтобы взглянуть в ее лицо с другой стороны узкого стола?

Она неотрывно следила за ним. Минуты проходили одна за одной. Городские часы пробили час. Как долго они будут оставаться в таком положении? Она не смела пошевелиться, ибо лишь одному Богу было известно, что могло свалиться на нее. Она знала, что Хью Пастон упадет замертво, если захватчик его тела внезапно исчезнет. Будь что будет, первой она не пошевелится.

Затем мужчина, не отрывая от нее своих глаз, медленно протянул руку и прикоснулся к ее запястью кончиками своих пальцев, как если бы хотел проверить ее пульс. Подушечки его пальцев были ледяными. Это и в самом деле было похоже на прикосновение руки мертвеца. Мона не шевелилась, но продолжала смотреть в его глаза. Он, по-видимому, пытался выяснить, была ли она существом из плоти и крови или же фантазией. Вероятно, он видел много подобных фантазий.

Затем другая его рука начала двигаться и приблизилась к ней. Мона могла видеть, как она приближается, хотя она и не отрывала своих глаз от тех, что непоколебимо смотрели на нее, словно глаза хищной птицы. Что эта рука собиралась сделать? Двигалась ли она к ее горлу? Но нет, она замерла на ее плече. Затем пальцы, которые так легко касались ее запястья, сжались вокруг него. Теперь Мона не смогла бы пошевелиться, даже если бы захотела.

Фантазия об Амброзиусе так сильно захватила ее воображение, что современная одежда исчезла из поля ее зрения и мужчина, наклонившийся к ней, на самом деле был для нее церковником-вероотступником, отчаянно близким к падению в адский огонь. Католику эта ситуация могла бы показаться ужасающе богохульной и непристойной, но нонконформистское воспитание Моны не дало ей ни симпатии к вере, ни понимания католической точки зрения, и все, что она видела, было обычным человеком, чудовищным образом отрезанным от самых обычных вещей. Она знала жизнь такой, какой та была в богемных кругах, и понимала, что представляет собой мужская природа, поэтому очень сочувствовала этому человеку. Инстинктивно, неосознанно, ее свободная рука легла сверху на его руку в знак симпатии. Она увидела, что глаза отступившего от веры, воображаемого монаха начали медленно наполняться слезами. Не имело значения, был ли мужчина, сидевший перед ней, мертвым человеком, вернувшимся из прошлого, или он был сумасшедшим, представляющим себя героем трагической истории, итог был один и причиной этого были неудовлетворенные человеческие желания. Был ли это Амброзиус, давший обет безбрачия, или Хью Пастон, утративший свое мужское достоинство в браке, лишенном любви, - причины и их следствия были абсолютно одинаковыми. Бывают браки без любви, когда монахиня выходит замуж за церковь, и не каждый монах способен совершить эффективный перенос на Деву Марию. Литература мистицизма не оставляет нам никаких сомнений относительно природы этого переноса.

Чем могло бы закончиться это столкновение, знает только небо, но на лестнице послышались шаги и мужчина быстро отпустил Мону и выпрямился, но по его острому, властному виду Мона поняла, что это все еще был Амброзиус. Шаги пересекли голые доски лестничной клетки и вошли в арку, и Мона отвернулась, чтобы поприветствовать хранителя музея, удивляясь тому, как в конце концов разрешилась ситуация.

Но как только она отвернулась, чары разрушились и испуганный возглас мистера Дисса заставил ее повернуться обратно, чтобы увидеть, как Хью Пастон, закрыв глаза, пошатнулся и затем с грохотом упал на пол.

Они оба бросились к тому концу стола, но прежде, чем они успели подбежать, Хью сел, потирая затылок в том месте, на которое пришелся удар об пол.

— Господи, что случилось? - воскликнул он, глядя на них изумленно.

Единственное, что пришло ему на ум, это отказ двигателя. Казалось, правда, что ему стало еще немного хуже, не считая уж того, что болела голова.

Внезапный паралич всей мускулатуры, который происходит после того, как контролирующее тело медиума существо покидает его, сильно отличается от сердечного приступа, который вызывает обморок.

Однако мистер Дисс сильно распереживался.

— Мой дорогой сэр, позвольте мне помочь вам. Посидите немного и я найду для вас чуть-чуть бренди где-нибудь.

Хью, которому ничего не хотелось, сел и, прищурившись, посмотрел на Мону.

— Что произошло? - спросил он, когда мистер Дисс отвернулся. - Я упал в обморок?

— Я полагаю, что да, - ответила Мона.

— Это странно. С чего бы мне падать в обморок? Все это время я чувствовал себя прекрасно.

— Как вы чувствуете себя сейчас?

— Немного мутно. Как если бы все вокруг не было настоящим и я даже не знал, где я нахожусь. Я не отказался бы от предложенного стариком бренди.

Но Хью не удалось получить свой бренди так быстро, как он думал, ибо мистер Дисс отправил за ним своего молодого помощника, а затем позвонил мистеру Уотни.

— Я хотел бы, чтобы вы зашли, - сказал он. - Ваш новый клиент только что свалился в жуткий обморок, и я полагаю, что юная леди была ужасно напугана.

В итоге, когда появился бренди, они вдвоем принесли его наверх и вместе стояли рядом с Хью, которому теперь было стыдно за самого себя, пока он пил. Они дали выпить глоток и Моне, за что она была им бесконечно благодарна. Каждый раз, когда она смотрела на застенчивое, невзрачное лицо Хью, ей казалось, что в любой момент горящие глаза Амброзиуса могут уставиться на нее с этого лица.

Тут же они решили, что всем четверым стоило бы пройтись до дома мистера Уотни и немного перекусить перед тем, как Хью поедет обратно в город.

Мистер Уотни был холостяком, и живя с прислугой, он мог позволить себе многие вещи, которые не смог бы себе позволить, живи он с женой.

Через некоторое время мистер Уотни изловчился составить компанию Моне, в то время как мистер Дисс оказался рядом с Хью.

— У мистера Пастона больное сердце? - спросил он у нее.

— Понятия не имею, - ответила Мона. - Мы очень мало знакомы.

— Значит, вы не родственники?

— О, ну что вы, я профессиональный дизайнер. Моя работа — подобрать весь декор для оформления дома и проследить за заключением договоров. Я ничего не знаю о самом мистере Пастоне. Я познакомилась с ним всего лишь пару дней назад.

— Да уж, да уж. Довольно тяжелый опыт для вас, моя дорогая юная леди.

— Да, очень, - ответила Мона. - Кажется, правда, что он не слишком пострадал.

— Ему очень опасно водить машину, если у него случаются подобные приступы.

— Да, это точно, - сказала Мона, думая о том, что же натворит Амброзиус на современной дороге, если он внезапно появится, когда Хью будет за рулем.

— Вы не можете убедить его нанять шофера?

— Это не мое дело, мистер Уотни. Я не могу вмешиваться в подобные вещи. Мы очень мало знакомы с мистером Пастоном. Если он выбирает риск, то это только его дело.

Она видела, что мистер Уотни пытается узнать об истинной природе отношений между ними, а потому старательно подчеркивала их случайный характер и ее тотальное безразличие к судьбе Хью.

— Вы можете попасть в очень неприятную ситуацию, если не сказать опасную, моя дорогая юная леди, если вы будете ездить вместе с ним.

— Работа есть работа, мистер Уотни. Я не могу указывать своим клиентам.

Казалось, он был полностью удовлетворен исключительно рабочим интересом Моны к Хью Пастону. Они вышли из узкого прохода и оказались рядом с Аббатством. Сердце Моны ушло в пятки, когда они проходили мимо, ведь Амброзиус мог явиться снова или, другими словами, у Хью мог случиться еще один приступ; но хотя он и пялился изо всех сил на древние башни, ничего не произошло и они без приключений дошли до низкого, покрытого плющом дома, из которого открывался вид на монашеское кладбище.

Это был очень интересный и очаровательный дом, с великолепной коллекцией античной мебели внутри; но хотя Мона и была ценителем хорошей мебели, она даже не посмотрела на нее, ибо была одержима мыслью о том, что Хью Пастон был Амброзиусом, и она не могла забыть о том, как Амброзиус смотрел на нее. Ей все еще мерещились эти горящие глаза, когда бы она ни посмотрела на Хью. Она видела, что он заметил ее расстройство и обеспокоенность на его счет, и это в свою очередь заставляло его беспокоиться о ней. Не требовалось многого, чтобы поколебать уверенность Хью Пастона в себе, его мать была властной женщиной, а жена была эгоцентричной личностью.

Было видно, что Хью все еще был шокирован и с трудом понимал, что он делает. Не только из-за того, что пережил невероятный психический опыт, но и из-за того, что сильно ударился головой. Мона понимала, что если Амброзиус еще раз посмотрит на нее глазами Хью, она бросится прочь из комнаты, настолько ужасным было впечатление, которое приор-отступник произвел на нее. Она не могла перестать все время наблюдать за Хью, опасаясь, как бы он вдруг снова не превратился в Амброзиуса. Она понимала, что он знает о ее наблюдении, хотя его навыки социального взаимодействия и помогали ему скрыть свое смущение. Мистер Дисс и мистер Уотни не добавляли Моне душевного спокойствия, развлекая их историями об Аббатстве. Они, конечно, ни разу не коснулись темы Амброзиуса напрямую, за что она благодарила небеса, но каждый раз, когда они подходили к этой теме близко, она задерживала дыхание и замирала, так что нормально пообедать ей не удалось. Правда, им обоим был налит лучший портвейн мистера Уотни. Мона ни от чего не отказывалась. Предстояло ли ей умереть от рук Амброзиуса или погибнуть в автоаварии с Хью, - чем меньше она об этом знала, тем лучше.

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8910 11 12 13 Следующая ⇒