НА БАРЬЕРЕ 9 страница

Улучшенное снаряжение оказалось превосходным во всех отношениях. Новая палатка превозносилась до небес. Преструд и Иохансен были на седьмом небе от двойного спального мешка. Я думаю, что остальные были вполне довольны своими одиночными мешками.

Этим закончилась самая важная осенняя работа. Был заложен солидный фундамент. Оставалось только «поднимать сообща»[16].

Резюмирую вкратце всю работу, проделанную нами от четырнадцатого января до одиннадцатого апреля:

Поставлена и оборудована станция на девять человек на несколько лет.

Заготовлена на полгода свежая пища для девяти человек и ста пятнадцати собак. Вес убитых тюленей доходил до 60. 000 килограммов.

Наконец, распределено 3000 килограммов провианта по складам на 80°, 81° и 82° южной широты. Склад на 80° содержал тюленье мясо, собачий пеммикан, печенье, масло, молочную муку, шоколад, спички и керосин; кроме того, еще разное снаряжение. Общий вес содержимого этого склада равнялся 1900 килограммам. На 81° южной широты оставлено 500 килограммов собачьего пеммикана. На 82° южной широты пеммикан для людей, собачий пеммикан, печенье, молочная мука, шоколад, керосин и разное снаряжение. Вес этого склада доходил до 620 килограммов.

ЗИМА

Зима! Мне кажется, многим зима представляется временем бурь, морозов и всяких неприятностей. Они встречают ее с печальными душами и склоняются перед неизбежным. Конечно, один-два пиршества в перспективе несколько просветляют горизонт; но все-таки — темнота и холод! Нет, брр! Пусть уж будет лето!

Не решаюсь сказать, что думали мои товарищи о приближающейся зиме. Что касается меня, то я встречал ее с радостным чувством. Когда я стоял на снежном сугробе и смотрел на огонек в кухонном окне, мной овладевало чувство неописуемого блаженства и уюта. И чем больше будет бурь, чем темнее будут зимние ночи, тем сильнее мы будем ощущать чувство благополучия в своем чудесном домике. Многие, быть может, спросят:

— Но разве вам не было страшно, что ледяной барьер отколется и вы уплывете в океан?

Честно и откровенно отвечу на этот вопрос:

— Все мы, за одним лишь исключением, были уверены тогда, что та часть барьера, на которой стоял наш дом, покоилась на твердой земле[17]. Поэтому напрасно было бы питать страх перед морским путешествием. И я с полной уверенностью готов ручаться, что даже и тот, кто думал, что мы поплывем, тоже не боялся. Мне кажется, впрочем, что, в конце концов, и он присоединился к мнению других.

Если полководец хочет выиграть битву, он должен быть всегда готовым. Если противник передвигает фигуру, нужно уметь ответить ему другим ходом. Все должно быть продумано заранее, чтобы внезапно не случилось ничего непредвиденного. Так было и с нами. Мы должны были заранее обсудить, что может приготовить нам будущее, и заблаговременно устраиваться в соответствии с этим.

Если бы солнце покинуло нас и наступило темное время, было бы уже слишком поздно. Нашим вниманием прежде всего овладела и привела в действие всю нашу мозговую машину в целом — женщина. Даже здесь на ледяном барьере она не смогла оставить нас в покое! Дело в том, что все наше «дамское» общество — в количестве одиннадцати штук — вздумало целыми пачками оказываться в положении, которое обыкновенно называют «интересным», но на которое мы, в наших условиях, никак не склонны были смотреть теми же глазами. У нас и так было впереди много работы. Что нам делать? Состоялось большое совещание. Заводить одиннадцать «родилок» казалось нам слишком затруднительным. Но уже по опыту мы знали, что все наши дамы потребуют оказания им первой помощи. Если оставить нескольких в одном помещении, то поднимется ужасный шум и гам, и дело кончится тем, что родильницы сожрут друг у друга щенков. Так это уже случилось однажды... «Кайса», большая черно-белая сука, улучила момент, когда за ней не смотрели, и слопала трехмесячного щенка. Когда мы подоспели, уже исчезал кончик его хвостика. Делать нечего!

К счастью, вышло так, что освободилась одна из собачьих палаток, так как упряжку Преструда распределили по другим палаткам. В качестве бегущего впереди он не нуждался в собаках. Сюда можно было, изловчившись, засунуть двух сук. Ведь можно было поставить перегородку.

Еще при устройстве своей станции мы приняли во внимание эту сторону нашего быта и завели себе «родилку» в виде шестнадцатиместной палатки.

Но этого далеко не было достаточно. Тогда мы прибегли к тому материалу, которого в этой части земного шара такое благословенное изобилие — к снегу. Мы построили большую, великолепную снежную хижину. Кроме того Линдстрем в свои свободные часы возвел еще одну небольшую постройку, которая была готова, когда мы вернулись из своей второй санной поездки. Никто из нас даже не спросил, для чего эта постройка. Отнюдь не следует оставлять в стороне деликатных чувств, хоть ты и полярный исследователь! В случае очень большой нужды, мы рассчитывали на добросердечие Линдстрема.

Имея в своем распоряжении все эти помещения, мы решили смело идти навстречу зиме. «Камилла», старая лисица, устроилась вовремя. Она знала, что значит воспитывать детей в темное время. Да и правда, удовольствия в этом мало. Поэтому она поторопилась и ощенилась сейчас же, как была приведена в порядок первоначальная «родилка». Теперь она тихо и мирно могла «при последних лучах заходящего солнца» глядеть будущему в лицо! С наступлением темноты потомство могло бы уже само постоять за себя. Впрочем, у «Камиллы» был свой взгляд на воспитание детей: не знаю, что именно не понравилось ей в «родилке», но во всяком случае она предпочитала ей всякое иное место. Нередко можно было встретить «Камиллу» в тридцатиградусный мороз и дикий ветер несущей в зубах одного из своих детенышей. Ей понадобилось как раз в этот момент выйти, чтобы отыскивать себе новое место! А тем временем остальные три щенка, которым приходилось дожидаться, выли и лаяли. По нашему понятию, место, обычно выбираемое ею, отнюдь не было комфортабельным. Например, какой-нибудь ящик, стоявший на боку на самом ветру. А то где-нибудь за штабелем досок, где продувало, как в хорошей фабричной трубе. Но что же делать, если это ей так нравилось? Если оставить ее семейство в покое в каком-нибудь таком месте, то она, проведя здесь несколько дней, снова пускалась в странствование. В «родилку» она никогда не возвращалась добровольно. Впрочем, нередко можно было видеть Иохансена, на попечении которого находилось семейство, как он тащил мамашу и стольких из ее малюток, сколько ему удавалось впопыхах захватить. Со словами увещевания он засовывал их в «родилку».

Одновременно с этим мы ввели также новый порядок по отношению к собакам. До сих пор нам приходилось их привязывать, чтобы удержать от охоты на тюленей. Иначе они действовали на свой риск и страх и бесчинствовали. Особенно отличались некоторые из них. Таков, например, был «Майор» Вистинга. Это был прирожденный охотник. Когда дело шло об охоте, все было ему нипочем.

Собаки очень скоро привыкли к своей палатке и к тому месту, которое они в ней занимали. Мы выпускали их, как только вставали утром, и снова привязывали по вечерам перед кормежкой. К этому они так привыкли, что у нас никогда не было особенной возни. Они все сами, когда мы приходили по вечерам, чтобы привязать их, сейчас же радостно появлялись. И каждое животное знало точно и своего хозяина, и свою палатку; поэтому, как только наступало время и собаки видели своего соответствующего начальника, они тотчас же понимали, что им нужно делать. С визгом и радостным лаем собирались разные собаки вокруг своего хозяина и очень весело срывались с места и неслись к палаткам. Такого порядка мы придерживались все время.

Их корм состоял один день из тюленьего мяса и сала, а другой день из сушеной рыбы. Обычно и то и другое исчезало без возражений. Однако, все же мясо им нравилось больше. В течение большей части зимы тюленьи туши лежали прямо на снегу. Вокруг них обыкновенно сосредоточивались главнейшие интересы. Место это можно было считать чем-то вроде «Фрамхеймского» базара. И на базаре не всегда бывало мирно. Покупателей было много и спрос велик, так что подчас здесь бывало оживленно. Наш основной запас мяса хранился в «мясной палатке».

Там лежало около ста тюленей, рознятых на части и сложенных в штабеля. Как я уже рассказывал раньше, мы возвели вокруг этой палатки, чтобы предохранить склад от собак, двухметровую снежную стену. Хотя собаки ели сколько хотели и хотя они знали, что им не разрешается делать попытки забираться туда, — а может быть, это-то и служило притягательной силой, — однако, они всегда поглядывали туда жадными глазами. И многочисленные следы на стене от их когтей ясно говорили о том, что происходило в те часы, когда не было надзора. В особенности «Снуппесен» не могла держаться в стороне. К тому же, она была необычайно легка и ловка, а потому и шансов у нее было больше, чем у других. Никогда она не занималась этим спортом в одиночестве, но всегда увлекала с собой своих кавалеров — «Фикса» и «Лассе». Эти, однако, были далеко не так ловки и должны были довольствоваться только созерцанием. Пока «Снуппесен» прыгала через стенку, что однако же ей удалось сделать раза два, кавалеры бегали кругом и лаяли. Услышав этот вой, мы уже точно знали, что тут происходит, и кто-нибудь из нас выходил, вооружившись палкой. Чтобы поймать собаку на месте преступления, нужно было приниматься за дело с хитростью, потому что, как только человек подходил, кавалеры переставали лаять, и она понимала, что кто-то ведет наступление. В этот момент виднелась только ее поглядывавшая по сторонам рыжая лисья голова. Само собой разумеется, что собака не прыгала в объятия человека с палкой. Обыкновенно мы все же не сдавались, но ловили и наказывали ее. Попадало немного и «Фиксу» с «Лассе». Они, правда, не делали ничего дурного, но могли присоединиться к преступнице. Они знали это и наблюдали за наказанием «Снуппесен» на почтительном расстоянии.

Палатка, где хранилась сушеная рыба, всегда была открыта. Никто не делал попыток стащить рыбу.

Солнце все ниже и ниже совершало свой дневной путь. В дни после своего возвращения из последнего похода мы видели его уже не подолгу. Одиннадцатого апреля оно показалось и сейчас же исчезло. Пасха наступила и здесь, как и в других местах земного шара, и ее нужно было отпраздновать.

Праздник у нас состоял в том, что по этому случаю мы поели немного больше обыкновенного. В остальном он ничем не отмечался. Оделись мы, как обычно, и вообще не предпринимали ничего особенного. По вечерам в такие праздничные дни играл немного граммофон, затем выдавались виски и сигары. Впрочем, граммофоном мы не злоупотребляли. Мы знали, что он нам скоро надоест, если мы будем заводить его слишком часто. Поэтому мы пользовались им редко, но зато тем больше нам нравилось все то, что он играл в те дни, когда мы им пользовались.

Когда прошла пасха, все облегченно вздохнули. Все эти праздники утомительны. Они надоедают и там, где бывает больше развлечений, чем на нашем барьере; здесь же они тянулись невыносимо долго. Наш распорядок был теперь совершенно налажен, и работа шла легко и хорошо. Главная зимняя работа состояла в подготовке снаряжения для предстоящего нам путешествия на юг.

Нашей целью было достижение полюса! Все остальное — вещи второстепенные.

Метеорологические наблюдения шли полным ходом и были приспособлены для зимнего времени. Наблюдения велись в восемь часов утра, в два часа дня и в восемь часов вечера. Нас было так мало, что я не мог выделить никого для ночной службы. Кроме того, если бы в такой маленькой комнате, в какой мы жили, кто-нибудь постоянно должен был вставать, то этим он мешал бы всем — никогда не было бы покоя.

Для меня же самое главное было в том, чтобы каждый чувствовал себя хорошо и чтобы к наступлению весны все были здоровы и бодры и охотно взялись бы за выполнение нашей окончательной задачи.

Это вовсе не значит, что мы всю зиму напролет ленились. Совсем нет. Чтобы быть довольным и благополучным, нужно быть всегда занятым работой. Поэтому я требовал, чтобы все были чем-нибудь заняты в часы, назначенные для работы. Когда трудовой день кончался, каждый мог делать все, что хотел. Кроме того нужно было стараться поддерживать кое-какой порядок, поскольку это позволяли условия. Поэтому было решено, что каждый из нас будет нести недельную службу в качестве «дежурного». Его обязанности состояли в подметании пола каждое утро, очистке пепельниц и т. п.

Чтобы обеспечить хороший и обильный приток воздуха, особенно в местах для постелей, было постановлено, что никто не имеет права держать под койкой ничего, кроме нужной ему обуви. У каждого было по два крюка, чтобы вешать платье, и этого было вполне достаточно для одежды, употреблявшейся ежедневно. Вся лишняя одежда укладывалась в одежные мешки и выносилась. Таким образом, нам удавалось поддерживать некоторый порядок. Во всяком случае, удалялась главная грязь. Сомнительно, однако, чтобы придирчивая хозяйка нашла, что у нас все в порядке.

У каждого была своя определенная работа. Преструд с помощью Иохансена занимался астрономическими и гравитационными наблюдениями. Хассель заведовал углем, дровами и керосином. Он отвечал за то, чтобы запасов хватило. В качестве заведующего «Фрамхеймским складом дров и угля» он получил титул директора. Это, может быть, и вскружило бы ему голову, если бы сюда же не включались и обязанности мальчика-разносчика. А он был и им. Хассель не только принимал заказы, но должен был сам лично доставлять товар. Он блестяще выполнял и те и другие обязанности. Ему удалось провести своего главного потребителя, Линдстрема, и к концу зимы он сэкономил порядочно угля.

Хансен должен был содержать в порядке главный склад и приносить домой все, что требовалось. Вистингу было поручено все снаряжение, и он отвечал за то, чтобы ничего не брали без спроса. Бьолан и Стубберуд следили за порядком в пристройке и вокруг дома. У Линдстрема была кухня — самая тяжелая и самая неблагодарная работа в таком путешествии. Пока пища хороша, все молчат. Но стоит только случиться несчастью и как-нибудь испортить суп, и повар сейчас же услышит лестный отзыв о своем искусстве. У Линдстрема была одна прекрасная особенность. Его постоянным присловьем было: «все под одно». В начале я думал, что это относится к его сложению, но потом заметил свою ошибку. Это должно было означать, что ему «все равно». Таким он и был в действительности.

Девятнадцатого апреля мы увидели солнце в последний раз, так как в этот день оно ушло за наш горизонт — гребень возвышенности на севере. Оно было ярко-красное и окружено пылающим морем огня. И только двадцать первого его совсем не стало. Теперь все, что касалось нашего дома, обстояло весьма хорошо и лучше и быть не могло. Но пристройка, которую первоначально мы предназначали для рабочего помещения, вскоре оказалась слишком тесной, темной и холодной. Кроме того через нее все постоянно проходили, а потому работа нарушалась или даже прерывалась бы на долгое время. Кроме этой темной дыры у нас не было никакого рабочего помещения, а нам нужно было провести большую работу. Правда, мы могли бы использовать свою комнату, но тогда целый день напролет все толкались бы здесь и только мешали бы друг другу. Да и не годилось устраивать мастерскую в единственной комнате, где мы время от времени могли бы найти себе покой и отдых. Конечно, я знаю, что обычно принято так поступать, но я всегда считал такой порядок дурным.

Тут-то и пригодился бы хороший совет. Но опять-таки обстоятельства сами пришли к нам на помощь. Оказывается, мы забыли, — так уж и быть, признаемся в этом! — взять с собой орудие чрезвычайно полезное и необходимое для полярной экспедиции, а именно — снежную лопату. У хорошо оборудованной экспедиции, какой до некоторой степени являлась наша, должно быть по крайней мере двенадцать крепких, толстых железных лопат. А у нас не было ни одной! У нас были два обломка, но от них было мало толку. К счастью, у нас был очень хороший толстый лист железа. И вот Бьолан взялся за дело и сфабриковал нам целую дюжину прекрасных лопат. Стубберуд сделал к ним ручки; работа закипела, как на большой фабрике. Как мы потом увидим, это сыграло большую роль в нашем будущем благополучии. Если бы у нас с самого начала были лопаты для снега, то мы, как люди порядочные, отгребали бы снег от своих дверей каждое утро. Но, поскольку лопат у нас не было, то перед нашей дверью с каждым днем все больше и больше наметало снега, и к тому времени, когда, наконец, Бьолан приготовил лопаты, образовался огромный сугроб, простиравшийся от входной двери к западу и как бы являвшийся продолжением дома.

Разумеется, этот нанос, высотою почти что с дом, заставил нас нахмурить брови, когда в одно прекрасное утро мы вышли из дому, вооружившись новыми лопатами, чтобы расчищать и разгребать снег. Пока мы стояли тут в раздумье, не зная, с чего начать, у кого-то из нас, — кажется, это был Линдстрем, или Хансен, а может быть я, в сущности это неважно, — у кого-то из нас родилась блестящая идея подать руку природе и работать с ней заодно, а не против нее. Предложение состояло в том, чтобы вырыть в сугробе столярную мастерскую и соединить ее непосредственно с домом. Едва только эта мысль была высказана, как ее сейчас же единогласно одобрили. И вот начались «подземные» работы, которые превратились в затяжные, потому что одна раскопка влекла за собой другую, и мы окончили их только тогда, когда вырыли целый подземный город.

Несомненно, это была одна из самых интересных работ, производившихся когда-нибудь вокруг полярной станции. Начнем с того утра, когда мы всадили первую лопату в сугроб. Это было в четверг, двадцатого апреля. Пока трое из нас старались врыться прямо в сугроб от дверей дома на запад, трое других принялись соединять выемку с домом. Они прокладывали досчатые щиты, — те самые, которыми мы пользовались на «Фраме» для предохранения собак, — с сугроба на крышу пристройки. Открытая часть между сугробом и пристройкой с северной стороны была целиком заполнена крепкой стеной, подходившей под только что положенную крышу. Пространство между пристройкой и сугробом по южной стене мы пока оставили открытым для выхода.

Но теперь нами овладела настоящая строительная лихорадка, и мы начали выдвигать одно предложение грандиознее другого. Так, например, мы единогласно решили прокопать ход по всей длине сугроба и закончить его большой снежной хижиной, где у нас должна была быть паровая баня.

Да, таковы были наши планы! Паровая баня на 79° южной широты! Хансен, профессиональный снежный строитель, начал постройку хижины. Он выстроил совсем маленькую и крепкую и углубил и расширил ее внизу, так что когда она была совсем готова, то от пола до потолка в ней было три с половиной метра. Здесь было достаточно места для устройства бани.

Между тем, было слышно, что роющие ход приближаются. Стук их кирок и лопат слышался все ближе и ближе. Хансен не мог этого вынести. Окончив постройку хижины, он принялся рыть ход навстречу приближающимся. А когда Хансен за что-нибудь берется, то он делает дело быстро. Было слышно, как обе партии все приближались друг к другу. Настроение начало повышаться. Встретятся ли они, или же вроются вкось и одна партия пройдет мимо другой? Я невольно вспомнил о Симплоне, Гравехалсене и других знаменитых туннельных работах. Уж если рабочие могли встретиться внутри темной горы, так мы-то наверное... Алло! Я был вырван из царства грез, увидев скалившую зубы физиономию, которая торчала из дыры в стене как раз там, куда я только что хотел всадить лопату...

Это был Вистинг — первый, кто сомкнул обе части «Фрамхеймского туннеля». Право, он должен был радоваться, что унес из этого предприятия по добру по здорову свой нос. Еще одно мгновение, и нос был бы у меня на лопате!

То было красивое зрелище — белый длинный ход, заканчивавшийся высоким сверкающим куполом. Прокапываясь вперед, мы в то же время зарывались и вниз, чтобы не ослаблять потолка. Вниз можно было копать довольно глубоко, — ведь ледяной барьер толстоват!

Окончив эту работу, мы принялись за столярную мастерскую. Ее надо было копать гораздо глубже; сугроб как раз закруглялся немного в сторону. Поэтому сперва мы врывались в сугроб в правой длинной стенке хода или, вернее, несколько ближе к банному заведению, а затем начали копать вглубь. Насколько помню, мы углубились здесь в барьер почти на два метра. Помещение было сделано большим и просторным, места хватало для двух столяров, а в длину оно было достаточно для наших саней. Верстак был вырезан в стене и покрыт доской. Мастерская заканчивалась в западном конце очень маленьким помещением, где столяры хранили свои самые тонкие инструменты. Из мастерской в проход вела вырубленная в снегу широкая и хорошая лестница с выложенными досками ступеньками.

Как только мастерская была готова, рабочие перебрались туда и основались там под названием: «Объединение столяров». Здесь было заново переделано все санное снаряжение для похода к полюсу. Прямо против «объединения» поместилась кузница, выкопанная на той же глубине. Ею пользовались реже. По другую сторону кузницы, ближе к дому, была выкопана глубокая яма, куда выливалась вся грязная вода из кухни.

Между «Объединением» и входом в пристройку, прямо против хода на барьер, было построено небольшое помещение, заслуживающее, в сущности, очень подробного объяснения, но места мало — а потому умолчим о нем. Выход на барьер, оставленный нами открытым, пока шли все эти работы, теперь был закрыт. Устройство двери тоже заслуживает упоминания. Есть много людей, которые, по-видимому, никогда не могут научиться закрывать за собой дверь. Где соберутся двое или трое, там найдется по меньшей мере один, страдающий таким недостатком. Тем более здесь, где нас было девять человек. Бесполезно просить человека, страдающего этой «болезнью», закрывать за собою дверь. Он все равно не сможет этого выполнить. Я еще недостаточно хорошо был знаком со своими спутниками, чтобы знать, как у них обстоит дело по этой части, но для большей верности мы, на всякий случай, сделали самозакрывающуюся дверь.

Эту работу выполнил Стубберуд, укрепив дверную раму в стене в наклонном положении. Совершенно так, как устраивается у нас в Норвегии вход в погреб. В таком положении дверь не может стоять открытой. Она обязательно захлопывается сама собой. Я очень обрадовался, когда ее навесили. Теперь мы были защищены от нападения собак. Четыре снежных ступеньки, покрытых досками, шли от двери в ход. Таким образом, кроме всех этих новых помещений, у нас была еще и добавочная защита для нашего дома.

Пока производилась вся эта работа, наш инструментальных дел мастер тоже не сидел без дела. Часовой механизм термографа испортился. Кажется, сломался веретенный штифт. Это было чрезвычайно досадно, так как этот термограф очень хорошо работал в мороз.

Второй термограф делали, очевидно, с расчетом на тропики. Во всяком случае, в мороз он не желал действовать. У нашего мастера есть одно средство, которое он применяет ко всем инструментам, почти без исключения. Он сажает их в духовку и топит плиту. На сей раз это средство оказалось прекрасным; по крайней мере, мастер с уверенностью мог сказать, что инструмент не годится к употреблению. Термограф не желал работать на холоду. Мастер очистил его от старого масла, накопившегося повсюду вокруг колесиков и штифтов и напоминавшего рыбный клей. Затем инструмент был подвешен в кухне под потолком. Может быть, температура кухни оживит его и заставит думать, что он находится под тропиками?

Таким образом температура регистрировалась у нас в «камбузе», что, конечно, когда-нибудь послужит материалом для вычислений, что было у нас на обед в течение недели. Будет ли удовлетворен этой работой профессор Мун, вопрос другой, поднимать который не осмеливаются ни инструментальных дел мастер, ни директор!

Кроме этих инструментов, у нас был еще гидрограф, имевший обыкновение делать передышку раз в сутки. Линдстрем вычистил и смазал его и всячески его обхаживал. Но ничего не помогает — в три часа утра он останавливается. Но я никогда еще не видел Линдстрема припертым к стене. Получив несколько полезных советов, он взял на себя задачу попробовать сделать гидрограф из не работавшего термографа. Результат, который он мне показал несколько часов спустя, заставил мои волосы стать дыбом. Что сказал бы Стэн! Знаете ли, что я увидел?

Представьте себе жестянку из-под консервов, прогуливающуюся в коробке термографа! О, боже, какое обращение с саморегистрирующими метеорологическими инструментами! Я точно с неба свалился. И, конечно, подумал, что малый считает меня дураком. Все время я очень внимательно наблюдал за лицом Линдстрема, чтобы по его выражению найти ключ к этой загадке. Я не знал, плакать мне или смеяться. Но лицо Линдстрема оставалось вполне серьезным. Если бы судить по нему о положении, то я думаю даже, что уместнее были бы слезы. Но когда я заглянул в термограф и увидел, что там марширует «Консервная фабрика в Ставангере, лучшие мясные котлеты», то не выдержал. Комичное победило, и я разразился безумным хохотом. Когда я успокоился, мне было преподано объяснение. Цилиндр не подходил, а потому Линдстрем и попробовал пустить в дело банку, и она прекрасно работала.

«Котлетный термограф» работал вполне исправно до –40°, но тут машина останавливалась.

Рабочая сила была разделена теперь на две партии. Одна из них должна была откопать около сорока тюленей, лежавших под метровым покровом снега. На эту работу пошло два дня. Нелегко было справляться с огромными, твердыми как кремень тюленьими тушами. Псы очень интересовались этой работой. Каждая туша, вытащенная на поверхность, принималась ими и тщательно инспектировалась. Все туши были сложены в два штабеля, и тут псам было достаточно работы на всю зиму.

Тем временем другая партия под начальством Хасселя строила подвал для керосина. Бочки, сложенные здесь в начале февраля, теперь лежали глубоко под снегом. Партия Хасселя вкопалась с обоих концов бочек и проделала ход под снежной поверхностью вдоль них. Одновременно мы зарылись в барьер поглубже, чтобы бочки оказались на нужной высоте. Повыкинув весь снег, мы снова закрыли одно отверстие, а другое расширили, устроив через него большой крытый спуск. Знание Стубберудом сводчатой кладки здесь очень пригодилось. Ему принадлежит честь постройки великолепного сводчатого входа в склад керосина. Приятно было туда спускаться. Наверное, ни у кого не было еще такого прекрасного складочного места для керосина!

Но Хассель этим не удовольствовался. Теперь он всерьез был охвачен строительной лихорадкой. От его великого проекта — соединить проходом склад угля и дров с домом, под снежной поверхностью — у меня просто дух занялся. Мне это показалось почти что нечеловеческой работой. Однако, они и с нею справились! Расстояние от угольной палатки до дома было около десяти метров. Хассель и Стубберуд сделали здесь разметку пути таким образом, чтобы он соединился с ходом вокруг дома в юго-восточном углу. Покончив с этим, они прорыли в барьере гигантскую яму между домом и палаткой и отсюда стали прокапываться в противоположные стороны и в короткое время выполнили всю работу.

Но тут принялся за дело и Преструд. Он захотел воспользоваться случаем, пока большая яма оставалась еще открытой, чтобы построить себе обсерваторию для гравитационного аппарата. И ему удалось прекрасно устроиться! А именно — он врылся в снег сбоку хода, и у него между угольной палаткой и домом получилась маленькая удобная обсерватория. Большую яму снова замуровали, когда был выброшен весь снег. И теперь можно было, не выходя наружу, проходить от кухни до самого угольного склада.

Сначала надо было пройти по ходу вокруг дома. Помните, это там, где в таком образцовом порядке стояли все банки с консервами. Если дойти по этому ходу до юго-восточного угла дома, то здесь открывается новый ход, ведущий к угольной палатке. Посредине этого хода, по правую руку, дверь вела в гравитационную обсерваторию. Если идти дальше, то сначала подходишь к нескольким ступенькам, идущим вниз, а затем ход кончается крутой высокой лестницей, ведущей вверх через отверстие в снежной поверхности. Вы поднимаетесь по этой лестнице и попадаете сразу в угольную палатку.

Честь и слава строителям этого изумительного сооружения! Работа эта вполне оправдала себя. Теперь Хассель во всякое время мог приносить уголь, не выходя из-под крыши, и был избавлен от необходимости выходить для этого на холод.

Но этим все еще не кончились наши подземные работы. Нам нужно было помещение, куда Вистинг мог бы сложить все вещи, отданные ему на хранение. Особенно он беспокоился за меховую одежду и обязательно хотел держать ее под крышей. Мы решили устроить такое просторное помещение, чтобы оно могло вместить все эти вещи и вместе с тем служить местом работы для Вистинга и Хансена, которые должны были скреплять все сани, поступающие к ним от Бьолана.

Для постройки этого помещения Вистинг выбрал огромный снежный нанос, образовавшийся вокруг той палатки, где у него помещались все нужные принадлежности. Место это было расположено к северо-востоку от дома. «Интендантство», как называлась эта постройка, вышло довольно поместительным, и в нем вполне хватило места как для всего снаряжения, так и для мастерской. Из него вела дверь в совсем маленькое помещение, где Вистинг поставил свою швейную машину и работал на ней всю зиму. Если идти дальше в северо-восточном направлении, то мы попадем в другое огромное помещение, названное «Хрустальным дворцом». Здесь хранились все лыжи и ящики для саней. Здесь же упаковывался весь санный провиант. Пока эти помещения лежали отдельно от других, и, чтобы попасть в них, нужно было выходить на поверхность. Позднее, когда Линдстрем выкопал громадную пещеру в барьере на том месте, где брал снег и лед для своей стряпни, мы соединили это помещение с двумя только что названными и, в конце концов, могли попасть всюду по ходу под снегом.

Выросла и астрономическая обсерватория. Она находилась тут же рядом с «Хрустальным дворцом». Было похоже на то, что она страдает зубной болью. И в очень непродолжительном времени она тихо скончалась. Позднее Преструд прибегал ко всевозможным изобретениям. Одно время цоколем для инструмента служил ему пустой бочонок, потом старый обрубок.

Велик опыт, приобретенный Преструдом по части подставок для инструментов!

Все эти строительные работы были закончены в первых числах мая. Оставалась еще одна последняя работа, и тогда все будет в порядке. Это была переделка склада. Ящики с провиантом лежали отдельными партиями, что оказалось неудобным. Проходы между отдельными штабелями являлись самым подходящим местом для заносов. Поэтому все ящики были теперь вытащены и поставлены двумя длинными рядами на таком расстоянии друг от друга, что они не могли задерживать несущийся снег. Эта работа была выполнена в два дня.

Дни теперь стали уже довольно коротки, и мы были готовы приступить к работам внутри помещения. Зимние работы были распределены следующим образом. Преструд — научные занятия. Иохансен упаковывал весь провиант для саней. Хассель снабжает Линдстрема углем, дровами и керосином и делает кнуты. С этой работой он хорошо ознакомился со времени второго похода «Фрама».

Стубберуд уменьшает вес ящиков для саней до возможного предела и занимается еще всякой всячиной. Не было вещи, которой он не мог бы сделать. Поэтому программа его зимних работ вышла несколько неопределенной. Я знал, что он справится с гораздо большим, чем работа с ящиками для саней. Хотя нужно сказать, что доставшаяся ему работа была очень кропотливой!

Бьолану была поручена работа, за которой мы следили с величайшим волнением: переделка саней. Мы знали, что можно сэкономить невероятно много на их весе, но сколько же именно?

Хансен и Вистинг должны были скреплять разные готовые уже части. Это производилось в «Интендантстве». Кроме того, у обоих в программу их зимних работ входило еще много рваных других дел. Многие думают, что полярное путешествие — это просто препровождение времени. Мне очень хотелось бы, чтобы приверженцы такого мнения побывали в ту зиму у нас во «Фрамхейме». Они бы ушли отсюда совсем с другим мнением! Не оттого, что рабочее время было у нас чересчур длинным. Этого не допускали обстоятельства. Но в рабочее время приходилось работать интенсивно.

Из опыта многих прежних санных поездок я вывел заключение, что термометр — весьма хрупкая вещь. Часто случается, что еще в начале путешествия разбиваются все термометры и в один прекрасный день можно очутиться без всяких средств для определения температуры. Если при таких условиях выработать в себе привычку угадывать температуру, то можно будет с некоторой вероятностью определять среднюю месячную температуру. Отдельные дневные угадывания могут несколько уклоняться от настоящей температуры то в ту, то в другую сторону, но, как я уже сказал, некоторая средняя температура все же получится.

Имея это в виду, я объявил конкурс по угадыванию температуры. Каждый, входящий по утрам в комнату, высказывал свое мнение относительно температуры дня. Это заносилось в протокол. В конце месяца делался подсчет, и верно угадавший большее число раз получал назначенную премию — несколько сигар. Приучая угадывать температуру, такое соревнование кроме того служило прекрасным развлечением, с которого начинался наш день.

Если жить подобно нам изо дня в день все в одних и тех же условиях, почти без всякого изменения, то, нередко первый утренний глоток кофе кажется горьковатым. Особенно некоторые бывают немножко капризны, пока они не проглотят кофейку. Сейчас же спешу отметить, что утренних капризов я видел у нас чрезвычайно мало. Но ни за что нельзя поручиться, никогда нельзя быть вполне уверенным. Милейшие люди часто могут поразить каким-нибудь удивительнейшим выпадом, пока кофе еще не оказало своего действия. Придуманное мною угадывание было замечательным умиротворяющим средством. Оно привлекало к себе всеобщий интерес и служило громоотводом в критические моменты. Выступление отдельных лиц ожидалось с большим интересом.

Никому не позволялось угадывать так, чтобы слышал другой. Это, несомненно, повлияло бы на ответы. Поэтому записи делались по мере того, как товарищи появлялись один за другим.

— Ну, Стубберуд, какая же у нас сегодня температура?

У Стубберуда была своя собственная система вычисления, постичь которую мне так и не удалось. Вот и сегодня. Он огляделся по сторонам и стал изучать различные физиономии.

— Сегодня нежарко, — произнес он очень уверенным тоном.

Я мог сейчас же утешить его, что он отгадал правильно. Было –56°C.

Месячный подсчет бывал очень интересным. Насколько я припоминаю, лучшим результатом, который когда-либо дал наш конкурс в один из месяцев, было восемь приблизительно правильных угадываний. Кто-нибудь в течение долгого времени упорно указывал температуру, удивительно близко подходившую к действительной. Но вдруг в один прекрасный день делал громадный скачок — градусов на пятнадцать от настоящей температуры. Оказалось, что средняя температура, по данным наилучшего отгадчика, отличалась от действительной на несколько десятых градуса. Если взять среднее из всех средних показаний конкурентов, то получался результат, настолько близкий к настоящей температуре, что на практике его можно было принять за действительную температуру. Имея в виду главным образом все это, я и придумал такие угадывания. Если потом нам так уж не повезет, что мы потеряем все свои термометры, то мы не окажемся совсем беспомощными.

Здесь будет уместно сообщить, что во время санного путешествия к югу у нас было с собой четыре термометра. Наблюдения производились три раза в день. Все четыре термометра были привезены домой в неповрежденном виде. Вистинг возглавлял эту отрасль науки, и мне кажется, что тот фокус, который он выкинул, не разбив ни одного термометра, не имеет себе подобного...

Пройдемся по «Фрамхейму», чтобы лучше понять нашу повседневную жизнь. Раннее утро двадцать третьего июня. Полнейшая тишина над всем барьером — такая тишина, представить себе которую может лишь тот, кто побывал в этих областях — одним словом, полнейшая тишина!

Мы поднимаемся по старой дороге от того места, где «Фрам» стоял в первый раз. Идя, не раз хочется остановиться и спросить: да неужели же все это действительно существует? Такой непостижимой красоты никому еще не приходилось видеть! Вот северный край барьера «Фрама» с ближайшими к нему «горами Нельсона и Ренникен». За ними зубец за зубцом, вершина за вершиной, один выше другого громоздятся старые, почтенные торосы. Освещение изумительно! Откуда распространяется этот удивительный свет?

Светло, как днем, а между тем у ворот уже стоит самый короткий день в году. Теней никаких нет, поэтому это не может быть луна. Нет, это игра одного из немногих, действительно сильных южных сияний.

Кажется, будто природа хочет угодить своим гостям и показаться в лучшем своем убранстве. И наряд, выбранный ею, красив. Ни малейшего ветра, сверкающие звезды, и ниоткуда ни звука. Однако, нет. Что это? Как огненный луч, скользит свет через все небо. И это движение сопровождается шипящим звуком. Тш... Ты не слышишь? Вот он снова движется, он принял форму ленты и отливает красным и зеленым. С минуту стоит спокойно, как бы раздумывая, в каком ему направлении двинуться, и снова движется, сопровождаемый прерывистым шипящим звуком. Итак, в это изумительное утро природа подарила нас и этим, чем-то самым таинственным, самым непостижимым изо всего существующего, — говорящим южным сиянием. Теперь вы можете вернуться домой и рассказать, что сами видели и слышали южное сияние. Ведь теперь вы не сомневаетесь больше? Как можно сомневаться в том, что ты слышал собственными своими ушами и видел собственными своими глазами? А все-таки вы обмануты — и вы, как многие другие. Шипящего северного и южного сияния не существует вовсе — это всего лишь плод вашего стремления к таинственному, сопровождаемый вашим замерзающим на морозном воздухе дыханием! Может быть, было глупо с моей стороны обращать на это ваше внимание. Пропало теперь многое из очаровательной таинственности, и ландшафт утратил свою былую привлекательность.

Мы тем временем поднялись мимо «Нельсона» и «Ренникена» и дошли как раз до первого гребня холмов. Тут неподалеку под нами возвышается громадная палатка, и по ее краю видны две длинные темные полосы. Это взор наш остановился на главном складе.

Вы увидите, что мы держим свои вещи в порядке. Ящик лежит на ящике, как будто они сложены на месте образцовой постройки. И все уложены в одну сторону. Все номера обращены к северу.

— Почему вы выбрали именно это направление? — задается естественный вопрос. — Сделано ли это с какой-то определенной целью?

— Да, конечно. Так оно и есть. Если вы посмотрите на восток, то заметите, что небо на горизонте немного более светлого, нежного оттенка, чем в других местах. Это день, каким он сейчас здесь бывает. При таком дневном свете все еще нельзя ничего делать. Положить все ящики номерами на север было бы невозможно без сильного южного сияния. Но этот светлый оттенок будет возрастать и станет сильнее. В девять часов утра он будет на северо-востоке и распространится по небу на 10° в высоту. Этот свет не производит такого впечатления, что он дает какое-нибудь освещение, хотя так оно и есть; но вы без труда сможете тогда прочесть номера. Больше того, вы прочтете и названия фирм, которыми помечены почти все ящики. Когда же утренняя заря дойдет до севера, вы увидите это еще яснее. Правда, эти цифры и буквы большие — около пяти сантиметров в высоту и пяти в ширину, но это все же показывает, что день у нас бывает и здесь в самое темное время года. Значит, абсолютной темноты, как некоторые себе представляют, здесь не бывает.

В палатке, стоящей позади, хранится сушеная рыба. Ее у нас много. Нашим собакам никогда не придется терпеть нужду. Но теперь нам надо поторопиться, если мы хотим посмотреть, как начинается во «Фрамхейме» день. Вот мы проходим мимо флага — это веха. У нас их поставлено пять штук между лагерем и складом. Они нужны в темные дни, когда дует восточный ветер и метет снег.

А вот там на склоне вы видите «Фрамхейм». Пока он кажется нам какой-то темной тенью на снегу, хотя до него и недалеко. Вот эти острые крыши, торчащие вверх на фоне неба, — наши собачьи палатки. Самой хижины вам не видно. Она совершенно занесена снегом и скрыта в барьере. Но, я вижу, вам стало жарко от ходьбы? Мы пойдем немного потише, тогда вы не очень вспотеете; это не годится. Всего –40°, а потому понятно, что вам стало жарко во время ходьбы.

При такой температуре и затишье, как сегодня, быстро согреваешься, если спешишь... Равнина, куда мы сейчас спустились, представляет нечто вроде котловины. Если вы немного наклонитесь и посмотрите в сторону горизонта, то при некотором старании увидите возвышенный гребень и повсюду вокруг торосы.

На склоне, к которому мы теперь приближаемся, стоит наш дом. Мы построили его именно здесь, считая, что тут он будет лучше защищен, и, оказывается, мы не ошиблись. Наблюдаемый здесь ветер, если он хоть сколько-нибудь значителен, почти всегда дует с востока. А против таких ветров находящийся здесь склон является прекрасной защитой. Если бы мы построили свой дом там, на месте нашего склада, который мы только что прошли, то мы, конечно, гораздо сильнее чувствовали бы непогоду.

Но теперь, подходя к дому, будьте осторожней, чтобы вас не услышали псы. Теперь их у нас около 120 штук, и если они сейчас поднимут лай, тогда прощай прекрасное полярное утро!

Вот мы и пришли, и при том дневном свете, какой сейчас есть, вы можете разглядеть ближайшие окрестности. Вы не видите дома, говорите вы? Охотно верю! Труба вон там на снегу, вот и все, что осталось над барьером; откидная дверь, к которой мы подходим, по вашему мнению, может быть, просто валяется на снегу без всякой надобности, но это неверно. Это вход в наш дом. Вам нужно хорошенько нагнуться, когда вы будете спускаться в барьер. Здесь в полярных областях все делается в уменьшенных масштабах. Нам нельзя быть расточительными! Вот перед вами сначала четыре ступеньки вниз. Осторожнее, они довольно высоки! К счастью, у нас еще есть достаточно времени, чтобы увидеть все с самого начала. Я вижу, лампа в коридоре еще не зажжена, значит Линдстрем не встал. Ухватитесь теперь за мой анорак и следуйте за мной. Мы теперь находимся в снежном коридоре, ведущем в пристройку. Ах, извините! Простите, пожалуйста! Вы ушиблись? Я совсем забыл предупредить вас, что здесь в дверях пристройки порог. Не впервые люди разбивают себе носы, спотыкаясь об него. Мы все проделали это антраша! Теперь мы уже знаем и не попадаемся больше. Подождите минутку, я зажгу спичку, и вам будет видно, куда идти. Вот мы в кухне. ... Превратитесь же теперь в невидимку и следуйте за мной по пятам целый день, тогда вы увидите, как протекает наша жизнь. Вечером вы увидите, как проводится у нас праздник. Когда вы будете посылать домой свои сообщения, не сгущайте красок, обещайте мне это. До свидания!..

* * *

«Дрень, др... р... р». Это будильник. Я жду, жду и жду. Дома я привык к тому, что за этим звонком следует шлепанье по полу босых ног, зевок или что-нибудь в таком роде. Но здесь — ни звука. Когда Амундсен ушел от меня, он забыл сказать, куда мне прежде всего сунуться. Я попробовал было последовать за ним и войти в комнату, но воздух там... нет, спасибо: я понял, что тут спят девять человек в помещении 6 на 4 метра. Комментарии излишни!

Все еще ни звука. Будильник у них существует, видимо, лишь для самообмана, чтобы воображать, будто они встают. Но вот, тш...

— Линтрум, Линтрум! (Он слыл под именем Линтрума, а не Линдстрема. ) Тебе, как будто бы, надо уже вставать! Кажется, будильник уж пошумел довольно!

Это Вистинг — я узнаю его по голосу.

Страшный треск: это Линдстрем осторожно вылезает из койки. Если он поздно просыпается, то одевается зато недолго. Раз, два, три — и он стоит уже у двери с лампочкой в руке. Около шести часов утра. Он хорошо выглядит. Круглый и толстый, как и в последний раз, когда я его видел. Одет он в толстую темно-синюю одежду. На голове у него вязаный колпак. Почему это? Ведь в комнате ничуть не холодно. Зимой у нас дома в деревне на кухне часто бывает холоднее. Значит, причина не в этом. А, вот в чем дело! Линдстрем лыс и стесняется показывать свое слабое место. Так обычно бывает со всеми лысыми людьми. Они не любят, когда кто-нибудь это видит.

Прежде всего он затопляет плиту. Она стоит под окном и занимает половину кухни в 2 на 4 метра. Мое внимание прежде всего останавливается на его способе топки. Дома мы обыкновенно колем сначала лучину и очень старательно следим за тем, как положить дрова. Но Линдстрем сует дрова, не обращая внимания ни на их расположение, ни на их место. Да, если теперь все это у него загорится, то он ловкач! Я все еще соображаю, как ему удастся справиться, как вдруг он решительно нагибается и хватает бидончик. Не сморгнув глазом, будто это самая естественная на свете вещь, льет он на дрова керосин. И не каплю или две! Нет, столько, чтобы уж загорелось наверняка! Спичка — да, ну теперь я понимаю, как Линдстрему удается все это зажечь. Сделано чертовски хитро, но видел бы это Хассель!

Уже со вчерашнего вечера кастрюля налита водой, и Линдстрем только сдвигает ее в сторону, чтобы очистить место для кофейника; кофе скоро закипит на таком огне, который Линдстрем развел. Пламя пылало так, что в трубе гудело. Нашему молодцу нужно порядочно горючего!

Удивительно, почему это Линдстрем так торопится сварить кофе. Я думал, что завтрак подается в восемь часов, а теперь всего только четверть седьмого. Линдстрем мелет кофе без передышки, даже щеки у него трясутся. Если качество соответствует количеству, то получится изрядная вещь!

— Вот, черт! — это утреннее приветствие Линдстрема, — эта кофейная мельница не годится и свиньям! Просто хоть грызи зерна! Право, это было бы скорее!

Он, действительно, прав. После усердной десятиминутной работы у него набралось кофе столько, сколько требуется. На часах уже половина седьмого. Кофе заваривается. Ах, какой запах! Откуда это только Амундсен достал такого? А пока что, кок вытащил трубочку и задымил вовсю натощак. По-видимому, это ему не вредит. Ух! Кофе убежало. Пока кофе кипело, а Линдстрем дымил вовсю, я все раздумывал, зачем ему нужно так спешить с кофе. Глупец, как это я не понял сразу! Конечно, он хочет напиться горячего свежего кофе, пока все остальные еще не поднялись. Совершенно ясно!

Когда кофе вскипело, я спокойно уселся на складной стул, стоявший в одном из углов, и стал ждать, как будет происходить утреннее угощение. Однако, должен сказать, что Линдстрем опять поразил меня. Он отодвинул кофейник с огня, снял со стены чашку, пошел за чайником, стоявшим на скамейке, и налил себе — поверите ли! — чашку старого холодного чаю. «Вот удивительный тип! » — подумал я про себя.

Но вот Линдстрем чрезвычайно заинтересовался эмалированной миской, стоявшей на полке над плитой. Теперь стало основательно жарко — я взглянул на термограф, висевший под потолком: +29°C — но, по-видимому, этого было недостаточно для таинственного содержимого миски. Она была при этом закутана в полотенца и одеяла и производила на меня впечатление сильно простуженной. Время от времени Линдстрем бросал на миску вопрошающий взор. Он смотрел на часы, приподнимал одеяло, и вид у него был задумчивый.

Но вот я вижу, что лицо его просветляется, он издает долгий, мало мелодичный звук, нагибается, хватает совок для мусора и убегает в пристройку. Тут уж я серьезно заинтересовался.

Что-то будет теперь? В следующую минуту он возвращается, радостно улыбаясь, и несет полный совок угля.

Если раньше я был только любопытен, то теперь я испугался. Я отодвинулся как можно дальше от плиты, уселся прямо на пол и стал искоса поглядывать на термограф. И действительно, перо задвигалось вверх большими шагами. Это уж чересчур! Я решил сейчас же по возвращении посетить метеорологический институт и сообщить там обо всем, что видел собственными глазами.

Даже здесь, на полу, где я сидел, жара казалась мне невыносимой. Как же ему-то... Боже мой, да ведь он усаживается прямо на плиту! Должно быть, он помешался. Только что я собирался закричать от ужаса, как дверь отворилась, и из общей комнаты вышел Амундсен.

Я облегченно вздохнул. Теперь будет лучше. На часах было уже десять минут восьмого.

— Здрасте, толстяк!

— Здрасте!

— Какая сегодня погода?

— Когда я выходил, был восточный ветер и сильная метель, но это было уже довольно давно.

У меня все смешалось в голове, — Линдстрем с невиннейшим видом рассказывал о погоде, а я могу прозакладывать душу, что он сегодня утром даже не выходил за двери.

— А как дела с этим сегодня? Что-нибудь выходит? — Амундсен с интересом заглядывает в таинственную миску.

Линдстрем снова приподнимает одеяло.

— Да, поднимается, наконец, но и досталось же ему сегодня здорово!

— Да, оно и видно, — отвечает собеседник и уходит.

Мой интерес разделяется теперь между «этим» в миске и возвращением Амундсена со следующей за тем метеорологической дискуссией.

Амундсен скоро возвращается. Температура воздуха, очевидно, не особенно привлекательна.

— Скажите, мой добрый друг, — Амундсен садится на складной стул у самого того места, где я сижу на полу, — какая была погода, сказали вы?

Я в восторге. Будет забавно.

— Дул восточный ветер и шел снег, густой как стенка, когда я выходил в шесть часов.

— Гм! С тех пор удивительно быстро прояснело и стало тихо. Ведь сейчас совершенно тихо и ясно.

— Ну, я так и думал. Я понял, что она уляжется, да и на востоке как будто бы светлело.

Он ловко выпутался. Между тем «это» в миске снова подверглось осмотру. Миску сняли с полки над плитой и поставили на скамейку. Разные тряпки, в которые миска была закутана, были сняты одна за другой, пока она не предстала во всей своей наготе. Я уже не мог больше сдерживаться. Я должен был подойти и заглянуть в миску! И, правда, было на что посмотреть. Миска была полна до краев золотисто-желтым тестом, со множеством пузырьков и явными признаками того, что оно «удалось». Я начал чувствовать почтение к Линдстрему. Чертовски ловкий парень! Лучшего теста не сделать ни одному кондитеру и в наших широтах!

Часы показывают теперь семь часов двадцать пять минут. По-видимому, все здесь происходит по часам. Линдстрем бросает на своего баловня последний взгляд, хватает бутылочку со спиртом и уходит в соседнюю комнату. Я вижу, что мне следует идти за ним туда же. Оставаться с Амундсеном, сидевшим на складном стуле и дремавшим, было неинтересно. В комнате был полный мрак и... атмосфера! нет, по крайней мере... десять атмосфер!..

Я тихо стоял у дверей и с трудом дышал. Линдстрем возился там в темноте, искал ощупью спички и, наконец, нашел их. Чиркнул одну и зажег спирт в чашечке под висячей лампой. При свете горящего спирта ничего нельзя было хорошенько рассмотреть. Все еще приходилось только угадывать и, пожалуй, также слышать. Ребята горазды спать! Один сопел здесь, другой там; из каждого угла доносился легкий храп. Спирт горел минуты две, как вдруг Линдстрем заторопился. Он бросился к выходу как раз в тот момент, когда погасло спиртовое пламя. Полная тьма. Я слышал, как впопыхах Линдстрем опрокинул бутылочку со спиртом и ближайший стул; не могу сказать, что еще подверглось той же участи, так как я плохо знаком с местностью; но во всяком случае еще много чего. Я услышал щелканье, но понятия не имел, что это такое; затем опять то же стремительное движение к лампе. Теперь, конечно, Линдстрем наступил на то, что уронил перед тем. Но тут я услышал свистящий звук и почувствовал удушливый запах керосина.

Я собирался было уже открыть дверь и удрать, как вдруг, — так, представляю я себе, должно быть происходило в первый день мироздания, я хочу сказать столь же мгновенно, — появился свет, но свет, не поддающийся никакому описанию. Он светил так, что слепил и резал глаза. При этом он был совершенно белый и необычайно приятный. Очевидно, это была одна из так называемых 200-свечовых ламп «Люкс». Мое изумление перед Линдстремом перешло в восторг. Чего бы я не дал теперь, чтобы опять сделаться видимым, обнять его и выразить ему свое о нем мнение! Но этого делать нельзя. Тогда я не увижу, как в действительности живут во «Фрамхейме». Поэтому я продолжал стоять тихо.

Прежде всего Линдстрем постарался привести в порядок все, что он опрокинул, возясь с лампой. Спирт, конечно, весь вытек из бутылочки, когда она упала, и теперь растекся по всему столу. Это, по-видимому, не произвело ни малейшего впечатления на Линдстрема. Взмах руки — и все очутилось на одежде Иохансена, лежавшего около стола. Малый, кажется, столь же щедр со спиртом, как и с керосином!

Теперь Линдстрем исчезает в кухне, но сейчас же появляется снова с тарелками, чашками, ножами и вилками. Способ Линдстрема накрывать на стол для завтрака мог служить прекраснейшим образцом неслыханного содома. Если ему нужно было положить ложку в чашку, то это происходило не обыкновенным манером. Нет, Линдстрем отставлял от себя чашку, поднимал ложку высоко в воздух и затем ронял ее в чашку. Шум, производимый им при этом, был просто адский!

Теперь мне стало ясно, почему Амундсен вышел так рано. «Он, наверное, удрал от этой сцены накрывания на стол», — подумал я. И сейчас же я убедился в добродушии всех, спавших здесь. Где бы в другом месте это ни происходило, но Линдстрем обязательно получил бы башмаком по черепу. Однако, здесь, должно быть, это миролюбивейшие люди на свете.

Между тем, я успел немного оглядеться. У самой двери, где я стоял, зияло отверстие трубы у пола. Я сейчас же понял, что это вентиляционная труба. Я наклонился и приложил руку. Не чувствовалось и признака движения воздуха. Значит, вот где причина удушливой атмосферы!

Первое, что мне потом попалось на глаза, были койки — девять штук. По правой стороне три, по левой шесть. Большинство спящих, — если только после такого накрывания на стол можно было еще думать, что они спят, — лежали в спальных мешках. Им было в них, вероятно, тепло и приятно. Все остальное место было занято столом и двумя узкими скамьями по бокам. Все было в порядке. Большая часть одежды была развешена. Некоторые вещи валялись, правда, и на полу, но ведь здесь в потемках бродил Линдстрем. Может быть, это он и уронил их?

На столе, ближе к окну, стоял граммофон и кроме того несколько коробок с табаком и пепельницы. Обстановка была небогатая и не в стиле ни Людовика XV, ни Людовика XVI, но она выполняла свое назначение. На одной из стен, поближе к окну, висело несколько картинок, а на другой — портреты короля, королевы и принца Улава, по-видимому, вырезанные из газет и наклеенные на синий картон. В углу, ближайшем к двери направо, где не было коек, место было занято одеждой, висевшей частью на стене, частью на натянутых веревках. Значит, это место для просушки — скромной по своей простоте. Под столом стояло несколько лакированных ящиков. Что там было, бог его знает!

Но вот одна из коек проявила признаки жизни. Это был Вистинг; ему надоел шум, который все еще продолжался. Линдстрем не спешил, гремел ложками, злорадно улыбался и поглядывал на койки. Очевидно, он шумел не без определенного намерения. Вистинг был первой жертвой и, насколько я мог заметить, кажется, единственной.

Во всяком случае, ни на одной из коек не наблюдалось движения.

— Здравствуй, толстяк! Я думал, ты будешь валяться до обеда.

Таково было утреннее приветствие Линдстрема.

— Поглядывай, брат, сам за собой. Не растолкай я тебя, ты спал бы себе до сих пор.

Расплата той же монетой! Очевидно, с Вистингом шутки плохи. Но, впрочем, оба кивали друг другу и улыбались, — значит, все это говорилось добродушно.

Наконец, Линдстрем отставил от себя последнюю чашку, выразительно и энергично уронив туда последнюю чайную ложку, словно поставив на этом точку.

Я ждал, что теперь Линдстрем вернется обратно к своим обязанностям на кухне. Но, видимо, у него на уме было еще что-то. И точно, он подтягивается, вытягивает шею, закидывает голову, — он очень живо напомнил мне молодого петушка, готового закукарекать, — и орет изо всей силы своих легких:

— Все наверх, рифы брать, ребята!

Теперь его утренняя служба закончена. Спальные мешки вдруг оживились, и некоторые выражения в роде: «вот, дьявол! » или «заткни глотку, болтун! » явно свидетельствуют о том, что обитатели «Фрамхейма», наконец, проснулись.

Сияя от удовольствия, нарушитель покоя исчезает на кухне...

Спавшие один за другим начинают теперь высовывать из мешков свои головы и прочее. Вот это, должно быть, Хельмер Хансен, участник плавания на «Йоа». Ему, должно быть, легко справляться с брасами. А вот, конечно, Улав Улавсен Бьолан. Мой старый приятель по Холменколлену[18], помните, такой страшный стайер? Да и в прыжках молодец, — пятьдесят метров, кажется, не падал. Если у Амундсена много таких ребят, он дойдет-таки до полюса!.. Вот появляется и Стубберуд, тот самый, про которого газета «Афтенпостен» писала, что он такой знаток двойной бухгалтерии. Сейчас он мало похож на счетовода — но как знать! А вот появляются и Хассель, Иохансен и Преструд. Ну, вот, теперь они все встали, и скоро начнется дневная работа.

— Стубберуд! — это Линдстрем просовывает голову в дверь, — если хочешь получить горячий блин, то позаботься пустить немного воздуху снизу.

Стубберуд только улыбается в ответ. У него такой вид, будто он и так уверен в том, что все равно получит этот... как это он сказал? — горячий блин! Это, должно быть, нечто такое, что стоит в связи с чудесным тестом и заманчивым нежным запахом жареного, проходящим сюда через дверную щель. Стубберуд уходит, я следую за ним. Да, совершенно верно, Линдстрем стоит во всем своем великолепии перед плитой и вертит в руках свое оружие — лопаточку. А на плите лежат три золотистых горячих блинчика, шипя и треща на жарком огне. Ух, как мне захотелось есть! Я занимаю опять свое старое место, чтобы никому не мешать, и наблюдаю за Линдстремом. Вот это молодец! Он печет горячие блинчики с поразительным уменьем.

Он напоминает мне жонглеров с шарами, — так точно и уверенно это делается. Манера, с какой он манипулирует лопаточкой, подцепляя блинчики, обнаруживает его баснословную ловкость. Держа в одной руке ложку, он накладывает новое тесто на сковороду и, работая другой рукой, одновременно снимает лопаточкой уже зажаренные. Ловко!

Подходит Вистинг, отдает честь и протягивает жестяную кружку. Польщенный почтительным приветствием, Линдстрем наливает ему полную кружку кипятку, и Вистинг исчезает в пристройке. Но этот перерыв выводит Линдстрема из ритма жонглирования горячими блинчиками. Один из них скатывается за плиту. Малый соблюдает полнейшее равнодушие. Я никак не могу уяснить себе, заметил ли он потерю блинчика или нет. Вздох, вырвавшийся у него, выражал приблизительно следующее: «И собакам ведь тоже что-нибудь нужно! »

Тут все подходят по очереди, протягивают кружечки и получают свою долю кипятка. Я заинтересовываюсь всем этим, встаю и проскальзываю за одним из них в пристройку и дальше на барьер. Едва ли вы поверите мне, когда я расскажу вам, что я увидел. Все полярные путешественники заняты чисткой зубов! Оказывается, они вовсе уж не такие свиньи. Везде пахнет зубной пастой — стоматолом. Подходит Амундсен. Очевидно, он выходил из дому и производил метеорологические наблюдения, так как он держит в одной руке анемометр. Я иду за ним по снежному ходу. Я пользуюсь этим случаем, чтобы ударить его по плечу, когда нас никто не видит, и говорю: «Черт, что за молодцы! » Он только улыбнулся. Но часто улыбка может сказать гораздо больше слов. Я понял, что он хотел сказать:

«Я давно знал это, и даже гораздо больше! »

Но вот восемь часов. Дверь из кухни в комнату открыта настежь, и тепло устремилось туда, смешиваясь со свежим воздухом, который Стубберуд заставил-таки пойти должным путем; везде теплый свежий воздух. Происходит весьма интересная сцена. Возвращаясь обратно, господа, чистившие зубы, должны были по очереди угадывать температуру воздуха. Это дает повод к шуткам и веселью, и под смех и болтовню начинается первый дневной прием пищи.

Когда звенят стаканы и царит приподнятое настроение, наших полярных путешественников часто сравнивают с их праотцами — отважными викингами. Такое сравнение ни разу не пришло мне в голову, когда я увидел, как это сборище обыкновенных, буднично выглядевших людей чистило зубы. Но теперь, когда они придвинули к себе тарелки, это сравнение родилось само собой.

Даже наши праотцы — викинги — не могли бы сильнее вгрызаться в пищу, чем эти девять человек! Одна гора блинчиков исчезала за другой, как будто в них был воздух. А я-то в простоте своей думал, что каждый блин представляет порцию для одного. Пропитанные маслом, облитые вареньем, эти огромные блины, — я чуть не сказал «омлеты», — проскальзывали в желудки с баснословной скоростью. Я невольно подумал о фокуснике, который только что держал яйцо в руке, и его уже нет. Лучшая плата для повара, когда его кушанье нравится! В таком случае Линдстрем получал огромное жалованье. «Омлеты» запивались большими чашками крепкого ароматного кофе.

Можно проследить постепенное действие еды — разговор становится общим. Первой серьезной темой для разговора служит роман, видимо, очень популярный; он называется: «Экспресс Рим — Париж». Мне удалось понять из разговора, — к сожалению, я сам так и не читал этого знаменитого произведения, — что в этом поезде произошло какое-то убийство. Теперь очень оживленно обсуждался вопрос о том, кто же совершил его. Кажется, все голоса сошлись на самоубийстве.

Я всегда придерживался того мнения, что в таких путешествиях, где одни и те же люди проводят время вместе день за днем годами, очень трудно найти тему для разговора. Но не так это было здесь. Не успел экспресс исчезнуть вдали, как на всех парах подкатил вопрос о ландсмоле[19]. Действительно, пару тут было довольно! Очевидно, здесь собрались люди из обоих лагерей. Чтобы не обижать ни той, ни другой партии, я не буду повторять того, что я услышал. Но все же могу сказать, что партия ландсмола, в конце концов, объявила его единственно правильным, и то же самое заявление было сделано другой партией на своем языке.

Постепенно появились трубки, и вскоре запах «крошеного листа» вступил в жаркий бой за господство со свежим воздухом. Покуривая, люди обсуждали намеченные на этот день работы.

— Да, придется мне потрудиться, чтобы припасти к празднику дровец для этого молодца, который их просто жрет, — сказал Хассель.

Я внутренне потешался. Знай Хассель об утреннем потреблении керосина, подумал я, так он прибавил бы, конечно: «и который просто пьет керосин»!

На часах теперь половина девятого, и Стубберуд и Бьолан встают. Они надевают на себя разную меховую одежду, из чего я могу заключить, что они собираются выходить. Не говоря ни слова, они исчезают. Тем временем остальные продолжают свое утреннее куренье, а некоторые даже принимаются за чтение. Но к девяти часам все начинают подниматься. Надевают на себя меховые одежды и собираются выходить.

Между тем, Бьолан и Стубберуд вернулись с прогулки, насколько я мог понять по некоторым выражениям в роде: «пробирает морозец», «у склада здорово задувает» и т. п. Один Преструд не снаряжается для выхода. Наоборот, он подходит к открытому ящику под дальней койкой, в котором стоит коробка. Открывает крышку, и появляются три хронометра. Одновременно трое сидящих в комнате вынимают свои часы и производят сверку их, занося результаты в протокол. После сверки часов владельцы их исчезают, каждый со своими часами. Я пользуюсь случаем и незаметно выскальзываю за последним выходящим, Преструд и сверка хронометров — вещь слишком серьезная для меня.

Мне хотелось посмотреть, что они будут делать. Тут царило большое оживление. Из палаток на все лады раздавался собачий вой. Я не видел никого из тех, кто вышел перед нами — все, вероятно, были уже в палатках. Во всех палатках виднелся свет, значит, люди занимались спуском собак с привязи. Как красиво выглядели освещенные палатки на темном, усеянном звездами небе! Правда, темным его уже нельзя было больше назвать. По небу разливалось небольшое зарево, победоносно затмевая южное сияние. Оно значительно уменьшилось в своей интенсивности, с тех пор как я его видел в последний раз. По-видимому, разыгрывался последний бой.

И вот из палаток высыпала четвероногая армия. Собаки вылетали из палаток ракетами. Здесь были все оттенки — серые, черные, рыжие, коричневые, белые и смесь всех цветов. Меня поразило, что собаки по большей части были маленькие. Но как они хорошо выглядели! Круглые и бочковатые, чистые и холеные, полные жизни. Они сейчас же разбились на небольшие партии от двух до пяти штук в каждой. Ясно было, что эти группы состояли из интимных друзей. Они буквально ласкали друг друга. В каждой из этих групп главным образом одна собака пользовалась особенным вниманием товарищей. Вокруг нее группировались все остальные. Они лизали ее, махали перед ней хвостами, вообще выражали ей всяческие знаки верности. Все они бегали кругом друг около друга, не обнаруживая никаких признаков вражды.

Главный их интерес, по-видимому, сосредоточивался на двух больших черных кучах, которые виднелись у края палаточного лагеря. Я не мог решить, что это такое, так как все еще не было достаточно светло. Но думаю, что я не ошибусь, если предположу, что это были тюлени. Что-то жесткое и съедобное, — ибо я слышу, как оно хрустит у собак на зубах. Здесь мир иногда нарушается. За едой собаки, видимо, плохо уживаются друг с другом.

Но настоящей битвы не происходит. Здесь присутствует сторож с палкой, и, как только он показывается и раздается его голос, собаки быстро разбегаются. По-видимому, собаки очень послушны. Больше всего мне понравилась молодежь и щенки. Молодежи можно дать на вид месяцев десять. Они совершенны со всех точек зрения. Заметно, что за ними хорошо ухаживали с самого рождения. Их шерсть была поразительно богата и густотой своей далеко превосходила шерсть старшего поколения. Они были поразительно смелы и не останавливались ни перед чем. А вот и самые маленькие щенки. Они похожи на клубочки шерсти, катаются себе по снегу и веселятся вовсю. Я поражаюсь, как эти крошки могут переносить трескучий мороз. Я думал, что такие маленькие животные не смогут пережить зиму. Позднее я услышал, что щенки не только выносили мороз, но и были гораздо выносливее взрослых собак. Взрослые собаки любили забираться по вечерам в палатку, крошки же отказывались входить туда. Им хотелось спать на воздухе. И так поступали они большую часть зимы. Но вот все люди справились с работой и выпустили своих собак; теперь с фонарями в руках идут они в разных направлениях и исчезают — по-видимому, под поверхностью барьера. Я понимаю теперь, что здесь за день можно увидеть много интересного. Куда же, скажите на милость, все они девались?

Но вот Амундсен. Он остался снова один. Он, вероятно, несет дежурство при собаках. Я подхожу к нему и появляюсь перед ним.

— Вот и хорошо, что вы пришли, — говорит он, — я смогу представить вам некоторых из наших знаменитостей. Вот прежде всего «трилистник»: «Фикс», «Лассе» и «Снуппесен». Они всегда ведут себя так, когда выхожу. Они не могут оставить меня в покое ни на минуту. У «Фикса», большого, серого, похожего на волка пса, на совести много укусов. Свой первый подвиг он совершил на Флеккере. Он здорово вцепился Линдстрему в зад. Что вы скажете, если вас хватит вот этакая пасть?

«Фикс» теперь ручной, и он без ворчанья позволяет своему господину взяться одной рукой за верхнюю челюсть, другой за нижнюю и широко открыть пасть. Ну и ну, что за зубищи! Я радуюсь в глубине души, что в тот день не я был в штанах Линдстрема!

— Если вы обратите внимание, — продолжает Амундсен, улыбаясь, — то увидите, что и по сей час Линдстрем все еще садится с осторожностью! У меня самого на левой ноге тоже остался знак, да и у многих из нас есть такие знаки. Здесь все еще многие питают к этому псу почтение.

— А вот это, — продолжал Амундсен, — «Лассесен» — это его ласкательное имя, а окрещен он «Лассе» — почти совсем черный, как видите. Он, кажется, был самым злющим из всех собак, когда их приняли на судно. Я привязал его наверху на мостике вместе с другими своими собаками рядом с «Фиксом». Оба они были друзьями еще с Гренландии. Но когда мне приходилось проходить мимо «Лассе», я всегда сначала прикидывал на глаз расстояние. По большей части он стоял и смотрел вниз на палубу, совсем как бешеный. Если я пытался приблизиться, он не двигался и продолжал стоять смирно. Но я видел, как у собаки поднималась верхняя губа, обнажая ряд таких зубов, с которыми я совершенно не хотел заводить знакомства! Так продолжалось две недели. Наконец, верхняя губа перестала подниматься, и пес стал слегка поднимать голову, как будто возымев желание посмотреть на того, кто ежедневно приносил ему пищу и воду. Но путь до дружбы был еще долог и извилист. В последующий затем период я чесал собаке спину палкой. Первое время пес бросался, кусал палку и грыз ее зубами. Я поздравлял себя с тем, что это была не моя рука. День изо дня я подходил все ближе и ближе, пока, наконец, не отважился дотронуться до собаки рукой. Собака страшно оскалилась, но не сделала мне ничего плохого. А потом наступило время, когда и дружба завязалась. День ото дня мы становились все лучшими друзьями, а теперь вы сами видите, как у нас обстоит дело.

— Третья — «Снуппесен», темно-рыжая дама. Она поклялась в дружбе обоим псам и никогда их не покидает. Это самая легкая и самая гибкая из всех наших животных. Вы, наверное, заметили, что она меня любит. Она больше всего любит становиться на задние лапы и старается достать до моего лица. Я пытался отучить ее от этого, но тщетно. Она желает поступать по-своему. В данный момент я лично не могу показать вам больше ни одной собаки, достойной внимания.

Есть еще одна, если вам хочется послушать красивое пение. У меня есть «Уранус», профессиональный певец. Возьмем с собой «трилистник», и тогда вы услышите пение.

Мы направились к двум собакам, черным с белым, лежавшим неподалеку отдельно на снегу. «Трилистник» прыгал и танцевал около нас. Когда мы подошли к двум собакам и те увидели приближающийся «трилистник», они обе вскочили, как по команде, и я догадался сейчас же, что мы дошли до певца. Боже, что за ужасный голос! Было ясно, что концерт этот давался «Лассе», и пока мы стояли там, а «трилистник» находился поблизости, «Уранус» продолжал свой концерт. Но вот мое внимание вдруг привлек к себе другой «трилистник». Он производил необычайно хорошее впечатление. Я спросил своего спутника, кто это такие?

— Ах, да, — сказал он, — это тройка из упряжки Хансена, одни из наших лучших животных. Большая черная с белым называется «Цанко». Она, кажется, немного стара. Две других, похожих на сардельки на спичках, это «Ринг» и «Милиус». Как видите, они небольшие, скорее даже маленькие, но, тем не менее, это наши самые выносливые животные. Мы пришли к заключению, что, наверное, они братья. Они похожи друг на друга, как две капли воды. Теперь мы пройдем через всю свору и посмотрим, не встретим ли мы еще какой-нибудь знаменитости. Вот «Карениус», «Сэуен», «Шварц» и «Лусси». Они принадлежат Стубберуду и в лагере являются силой. Палатка Бьолана здесь рядом. Вот лежат его любимцы — «Квен», «Лапп», «Пан», и «Йола». Они, в общем, малы, но прекрасные животные. Здесь в юго-восточном углу стоит палатка Хасселя. Но сейчас здесь нет ни одной из его собак. Они все лежат у спуска в керосиновый склад, где Хассель бывает чаще всего. Следующая палатка — Вистинга. Мы пройдем туда и посмотрим, не удастся ли нам увидеть его «гордость». А вот и они — те четыре, что там играют и валяются. Большая рыже-бурая, вот там направо, это «Полковник» — наше самое красивое животное. У него три друга: «Сугген», «Арне» и «Брун».

— Я должен рассказать вам небольшую историю о «Полковнике», когда он находился на Флеккере. В ту пору он был еще совсем дикий. Однажды он сорвался с привязи и бросился в море. Его заметили только тогда, когда он уже был на половине пути между Флеккере и берегом, куда он, по-видимому, направлялся, чтобы заполучить баранье жаркое. Вистинг и Линдстрем, смотревшие в то время за собаками, поспешили сесть в лодку. Им удалось в конце концов догнать собаку, но, прежде чем втащить ее в лодку, им пришлось вступить с «Полковником» в настоящую схватку. Позднее как-то у Вистинга с «Полковником» было состязание в плавании; я не помню хорошенько, кто из них победил. На этих собак мы возлагаем большие надежды.

— Вот там в углу расположена палатка Иохансена. Об его собаках я мало что могу сказать. Больше всего отличается от других «Камилла». Она прекрасная мать, хорошо воспитывает своих детей и обыкновенно их у нее целая куча.

— Теперь, мне кажется, вы уже достаточно насмотрелись на псов, и, если не возражаете, я покажу вам подземный «Фрамхейм» и то, что там происходит. Добавлю еще, что мы гордимся этой работой; я думаю, что вы сами придете к заключению, что на это мы имеем право. Мы начнем с Хасселя, так как его департамент находится ближе всего.

Мы пошли по направлению к дому, прошли его западную сторону и скоро очутились у каких-то козел. Под козлами лежал большой деревянный щит. К козлам в том месте, где соединяются все три ножки, был приделан маленький блок. Через блок проходила тонкая веревка, привязанная к одному концу щита. На другом конце ее висел груз на метр выше поверхности снега.

— Ну, вот мы и у Хасселя, — сказал мой проводник.

Хорошо, что он меня не видел, так как у меня, должно быть, был довольно глупый вид. «У Хасселя? — подумал я. — Что этот человек хочет сказать? Ведь мы стоим на пустынном барьере».

— Слышите этот визг? Это Хассель пилит дрова.

Но вот Амундсен нагнулся и легким движением поднял кверху довольно тяжелый щит. Груз подействовал. Вниз, глубоко вниз в барьер вели широкие снежные ступеньки. Мы оставили щит поднятым, чтобы тот слабый дневной свет, который был в это время, помогал нам. Мой хозяин пошел вперед, а я последовал за ним.

Спустившись на четыре-пять ступенек, мы очутились перед дверным отверстием, завешенным шерстяным одеялом. Мы откинули его в сторону. Звук, доходивший до меня раньше в виде жужжания, стал теперь громче, и я отчетливо различил, что он происходит от пилки. Мы вошли.

Помещение, в которое мы вошли, было длинное и узкое, вырубленное в ледяном барьере. На крепкой снежной полке лежали один за другим бочата в образцовом порядке. Если все это керосин, то мне стала понятна расточительность Линдстрема во время утренней топки. Здесь керосина хватит на несколько лет. Посреди помещения висел обыкновенный фонарь с крышкой и стальной сеткой вокруг. В темном помещении он, конечно, давал бы немного света, но здесь, в этом белом окружении, казалось, что он проливает солнечный свет. На полу стоял горевший примус. Термометр, висевший неподалеку от примуса, показывал –20°C. Таким образом, Хассель не обременял себя жарой. Но если пилишь дрова, то это ничего! Мы подошли к Хасселю. У него был такой вид, будто он очень торопится; он пилил так, что только опилки летели.

— Здраст-те!

— Здрасте!

Опилки полетели еще сильнее.

— Вы сегодня что-то очень заняты!

— Ну, да, — пила заработала с опасной быстротой, — чтобы кончить к празднику, приходится поторапливаться.

— Как обстоит дело с расходом угля?

Это, по-видимому, подействовало. Пила сразу была остановлена, поднята и поставлена к стенке. Я удивился и с нетерпением стал ждать, как Хассель поступит дальше. Сейчас, наверное, должно произойти нечто непредвиденное. Хассель огляделся по сторонам, — осторожность никогда не мешает, — приблизился к моему хозяину и обнаружил все признаки величайшей осторожности.

— За прошлую неделю мне удалось надуть его на 25 килограммов.

Я опять облегченно вздохнул — я ждал чего-нибудь похуже! С довольной улыбкой Хассель снова принялся за прерванную работу. Теперь уж, я думаю, ничто на свете не в состоянии будет остановить его. Последнее, что я заметил, когда мы исчезали за занавеской, был Хассель в ореоле опилок.

Мы снова вышли на поверхность барьера; легкое прикосновение пальца, и щит повернулся и бесшумно упал. Я понял, что Хассель умеет не только пилить березовые дрова. Неподалеку лежала на снегу его свора, следившая за малейшими движениями своего хозяина. Здесь были «Миккель», «Рвен», «Масмас» и «Эльсе». Все они выглядели хорошо. Теперь идем посмотреть на других. Мы подошли к спуску в хижину и подняли щит. В глаза мне ударил ослепительный свет. В стенку лестницы, ведущей вниз с барьера, был вделан деревянный ящик, обитый блестящей жестью. В нем стояла и светила лампочка, и она-то и распространяла такой сильный свет. Но причина крылась во всем окружении, — повсюду ведь здесь лед и снег. Впервые я мог оглядеться. Утром, когда я пришел сюда, здесь было темно. Снежный туннель вел в пристройку. Это я заметил теперь по порогу, усмехавшемуся мне навстречу. Но что это такое там, в противоположном направлении? Я видел, что ход продолжается и в эту сторону, но куда он ведет? Здесь на свету мне показалось, что дальше в коридоре совсем темно.

— Теперь мы прежде всего пойдем к Бьолану, — с этими словами проводник наклонился и направился по темному ходу. — Посмотрите, там в снежной стенке, как раз у нас под ногами, вы видите свет?

Мало-помалу мои глаза стали привыкать к темноте хода. И, правда, в указанном направлении сквозь снежную стенку пробивался зеленоватый свет. Здесь я снова обратил внимание на какой-то шум — однообразный звук, доносившийся снизу.

— Осторожней, ступенька!

Мы спустились снова вниз, вглубь барьера, по крепким широким ступеням, покрытым досками.

Вдруг открылась дверь — дверь на петлях в снежной стенке — и я очутился в комнате Бьолана и Стубберуда. Она, должно быть, была метра два в высоту, пять метров в длину и два метра в ширину. На полу лежала масса стружек, что давало уют и тепло. В одном конце на примусе стоял большой жестяной ящик, и из него валил пар.

— Как дела?

— Хорошо. Принимаемся за сгибание полозьев. Я прикинул, примерно, вес и вижу, что могу уменьшить его до двадцати двух кило.

Это показалось мне почти невероятным. Амундсен только что, когда мы поднимались сюда утром, рассказывал мне по дороге о своих тяжелых санях. Семьдесят пять кило весили каждые! А теперь Бьолан хотел довести их до двадцати двух кило. Это меньше, чем третья часть первоначального веса.

Кругом в снежные стенки были воткнуты крючки и вделаны полки, где лежали инструменты. Верстак у Бьолана был довольно массивный, вырублен в снегу и покрыт досками. По другой стенке тоже был верстак, такой же массивный, но только немного короче. Очевидно, это было место Стубберуда. Сегодня его здесь не было. Однако, можно было видеть, что он занят обстругиванием ящиков для саней, чтобы они были более легкими. Один из ящиков стоял тут уже готовым. Я нагнулся и осмотрел его. На верхней стороне, там, где была прилажена маленькая круглая алюминиевая крышка, было помечено: первоначальный вес девять килограммов, уменьшенный — шесть килограммов. Я понял, как велико значение такого большого уменьшения веса для людей, готовящихся к задуманному ими походу. Источником освещения служила всего лишь одна лампа, но она давала прекрасный свет. Мы оставили Бьолана. Я увидел, что санное снаряжение находится в наилучших руках.

Мы вошли теперь в пристройку. Здесь мы встретили Стубберуда. Он наводил порядок и готовил все к празднику. Весь выходящий из кухни пар, когда двери отворялись, плотно оседал здесь на потолке и стенах, образуя иней в несколько сантиметров толщиной. Теперь Стубберуд был занят его удалением при помощи длинной метлы. «Все ведь должно быть в полном блеске к Иванову дню», — подумал я.

Отсюда мы вошли в дом. Обед готовился, шипя и кипя. Кухонный пол был чисто вымыт, и линолеум, которым он был застлан, сверкал по-праздничному. Так же и в комнате. Все было убрано. На полу блестел линолеум, а стол был покрыт праздничной белой клеенкой. Воздух был чист — абсолютно чист. Все койки прибраны, и лавки поставлены по местам. Сейчас здесь никого не было.

— Вы видели только незначительную часть наших подземных дворцов, — сказал мой проводник, — но я думаю сначала пройти с вами на чердак и посмотреть, как обстоят дела там. Идите за мной.

Мы пошли в кухню и поднялись по нескольким ступенькам, прибитым к стенке, до чердачного люка. Амундсен зажег электрический фонарь, заливший помещение ярким светом. Первым, на что я обратил свое внимание, была библиотека. Библиотека «Фрамхейма» выглядела очень нарядно. Книги по номерам от 1 до 80 стояли на трех полках. Тут же рядом лежал каталог, и я заглянул в него. Книг было немного, но зато на всякий вкус. На каталоге была надпись в углу: «Библиотекарь Адольф Хенрик Линдстрем». Разве он и библиотекарь тоже? — вот уж поистине разносторонний человек!

Длинными рядами стояли ящики с брусничным вареньем, морошкой, фруктовым соком, сливками, сахаром и пикулями. В одном из углов я, по всем признакам, узнал темную фотолабораторию. Слуховое окно было завешено, чтобы через него не проходил свет, и там стояли бутылки с проявителями, мензурки и пр. Чердак был отлично использован!

Теперь мы уже все видели здесь и потому спустились вниз продолжать свой дальнейший обход. В тот момент, когда мы выходили в пристройку, нам попался навстречу Линдстрем с большим подносом, на котором лежали куски льда. Я понял, что они предназначались для получения воды.

Спутник мой вооружился большим сильным фонарем, и я понял, что сейчас начнется наше подземное странствование. От северной стены пристройки вела дверь. Через нее-то и началось наше путешествие. Мы вошли в крытый коридор. Здесь было темно, как в могиле. Фонарь утратил все свои осветительные способности. Он горел тускло и слабо и, казалось, освещал только самый купол помещения. Я старался придерживаться руками. Мой хозяин остановился и сделал мне доклад о том блестящем порядке, который им удалось установить здесь общими усилиями. Я был внимательным слушателем. К этому времени я уже столько видел, что готов был без всяких разговоров выдать им аттестат. Но здесь, на том участке, где мы сейчас продвигались, я должен был принимать на веру все то, о чем только слышал, ибо тут ни зги не было видно!

Мы двинулись дальше, и я после только что выслушанного доклада о порядке почувствовал себя настолько уверенно, что выпустил анорак своего спутника, за который до сих пор держался. Но поступил глупо.

Я вдруг растянулся во весь свой рост. Я наступил на что-то круглое и упал. Падая, я ухватился за что-то, тоже нечто круглое, и лежа судорожно сжимал его в руках. Мне хотелось непременно увидеть, что же это может валяться на полу в столь аккуратном доме? При слабом свете фонаря мне удалось узнать, что я держал в руках: это был эдамский сыр! Я отложил его, оставив лежать на том же месте, порядка ради, сел и взглянул себе на ноги. На что же это такое я наступил? Тоже на эдамский сыр! А вот еще лежит один из того же семейства. У меня начало создаваться теперь свое особое мнение о порядке, но я ничего не сказал. Ведь почему-то он, шедший впереди, не наступил ни на один сыр?.. «Ах, да, — произнес я про себя, — ведь он знает хорошо порядки этого дома».

С восточной стороны дома ход хорошо освещался через единственное выходившее сюда окно. Я мог теперь лучше осмотреться. Прямо против окна, в той части барьера, которая образовывала противоположную стену хода, была вырублена большущая пещера. Из глубины ее глянула на нас темнота.

Спутник мой знал местность, а потому я мог положиться на него. Один я, конечно, призадумался бы, прежде чем пойти туда. Пещера эта расширялась в барьере, и образовывала в конце концов довольно большое помещение со сводчатым потолком. На полу я видел только лопату и топор.

— Для чего же, скажите пожалуйста, служит этот зал?

— А видите ли, этот снег и ледяные глыбы до сих пор шли на снабжение нас водой!

Значит, это и был тот источник, откуда Линдстрем и течение всех этих месяцев вырубал снег и лед, необходимые для приготовления пищи и для получения воды — питьевой и для мытья. В одной из стен, внизу у самого пола, было небольшое отверстие, как раз такое, чтобы через него мог проползти человек.

— Ну, теперь постарайтесь сделаться поменьше и следуйте за мной, тогда мы посетим Хансена и Вистинга.

С этими словами мой спутник, словно змея, исчез в отверстии. Я с быстротой молнии бросился на пол и полез следом. Мне совсем не хотелось оставаться здесь в полной темноте одному. Впопыхах я ухватился за его ногу и не выпускал ее, пока не увидел света с той стороны. Ход, через который мы ползли, везде был одинаково узок, что заставляло нас ползти на коленях. К счастью, он не был длинен. Оканчивался он довольно большим почти четырехугольным помещением. Посредине стоял низкий стол, и на нем Хельмер Хансен перевязывал сани. Помещение было довольно скудно освещено, хотя у них горели и лампа и свеча. Позднее я понял, что причину этого нужно искать в наличии здесь большого числа темных предметов. У одной из стен лежала одежда — меховая одежда, сложенная в большие кучи. На кучи были накинуты сверху шерстяные одеяла для предохранения одежды от образовывавшегося на потолке и падавшего вниз инея. У другой стены штабелем стояли сани. У стены прямо против двери сложено шерстяное нижнее белье. Любой магазин в Кристиании мог бы позавидовать этому запасу! Здесь были исландские куртки, свитеры, нижнее белье невероятной толщины и размеров, чулки, варежки и многое другое.

Из угла между этой стеной и длинной стеной, у которой стояли сани, мы и вошли сюда через небольшое отверстие. По той же стене за санями была завешенная дверь, и оттуда слышалось какое-то странное жужжание. Мне было очень интересно узнать, что бы это такое могло быть, но раньше нужно было послушать, о чем станут говорить эти двое людей.

— Что вы теперь думаете, Хансен, о скреплениях?

— Пожалуй, они выдержат. Во всяком случае, они лучше тех, что были. Посмотрите, как были закреплены концы!

Я тоже наклонился, чтобы посмотреть, что такое случилось с санными скреплениями. И должен сказать, что меня тоже поразило то, что я увидел. Разве так делается? Способ скрепления — это вопрос, к которому моряк относится с большим вниманием: он знает, что если концы плохо закреплены, то тут не поможет и хорошо сделанная обмотка. Поэтому существует непременное правило, чтобы скрепление производилось возможно тщательнее. Здесь же конец скрепления был прибит штифтиком, каким обычно прикрепляют ярлычки.

— Вот хорошо-то было бы отправиться с этим к полюсу!

Это заключительное замечание Хансена, по-видимому, было самым скромным из всего того, что он думал о такой работе. Я посмотрел, как теперь делались скрепления, и согласился с Хансеном, что они будут отлично исполнять свою службу.

Довольно неприятна эта работа по скреплению саней при –26°C, которые показывал термометр, но, по-видимому, Хансен не обращал на это внимания. Я слышал, что и Вистинг принимал участие в этой работе, но его не было видно. Где же это он? Мой взор невольно обратился к занавеске; из-за нее доносилось слышанное мною жужжание. Я просто сгорал от любопытства! Наконец, обсуждение вопроса о скреплениях как будто бы закончилось, и мой проводник собирается идти дальше. Он оставляет фонарь и направляется к занавеске.

— Вистинг!

— Что?

Ответ звучал так, словно он доносился откуда-то очень издалека. Жужжание прекращается, и занавеска отдергивается в сторону. И вот передо мной открывается зрелище, больше всего поразившее меня в этот и без того богатый событиями день. Оказывается, Вистинг сидит в глубине барьера и преспокойно шьет себе на швейной машине! На воздухе сейчас температура –51°. Это показалось мне страннее всего самого странного!

Я подкрадываюсь к отверстию, чтобы взглянуть поближе. И вдруг — уф! — встречаю там настоящую тропическую жару. Я искоса взглянул на висящий термометр: +10°C. Как же все это вяжется одно с другим? Вистинг сидит тут в ледяном погребе и шьет при температуре в десять градусов тепла! В школьные дни я учил, что лед тает приблизительно при 0°. Если этот закон все еще продолжает действовать, то ведь Вистингу приходится сидеть под душем. Я вхожу туда совсем. Швейная комната невелика: приблизительно два метра во все стороны. Рядом со швейной машиной — современной ножной машиной — в этом помещении кроме огромной палатки, которой Вистинг сейчас занят, есть еще много инструментов, компасов и т. д. Но меня больше всего интересует, как это Вистинг устраняет душ. Оказывается, крышу и стены он обшил жестью и брезентом. Последний натянут таким образом, что вся талая вода стекает по нему и собирается в подставленный внизу таз. Таким образом, Вистинг собирает себе воду для мытья, столь драгоценную в этих областях. Вот мошенник! Здесь, в этом крошечном ледяном мешке, было сшито, как я позднее услышал, почти все снаряжение для похода к полюсу. Если с такими людьми Амундсен достигнет полюса, то и благодарить его не за что! Его следовало бы вздуть, если бы он не сделал этого!

Теперь мы окончили осмотр здесь и, по-видимому, осмотрели уже все. Мой спутник подходит к длинной стенке, где лежит платье, и начинает там рыться. «Ну, — думаю я, — осмотр одежды — это не так уж интересно! » Я уселся на груду саней у противоположной стены, чтобы немного отдохнуть, как вдруг Амундсен вытягивает голову вперед, будто собирается нырнуть — и исчезает в ворохе мехов. Я вскакиваю и бросаюсь к груде одежды. Мне становится просто не по себе в этом таинственном мире. Второпях я задеваю и чуть не роняю со стола сани Хансена. Он изумленно озирается по сторонам. Хорошо еще, что он меня не видит, а то мне, конечно, влетело бы, — такой у него был вид. Я пролезаю между связками одежды — и что же вижу? Опять дыру в стене, снова низкий темный ход. Я собираюсь с духом и устремляюсь туда. Этот ход немного выше прежнего, так что я могу идти согнувшись. К счастью, с той стороны сейчас же мне навстречу пробивается свет, поэтому на сей раз мое странствование в потемках длится недолго.

Я вхожу в другое большое помещение почти такой же величины, как и предыдущее — «Интендантство». Позднее я услышал, что оно слыло под названием «Хрустального дворца». Название подходящее, так как здесь со всех сторон поблескивали кристаллы.

Вдоль одной стены сложена масса лыж, а вокруг других стен стоят ящики. Одни из них желтые, другие черные. После визита к Стубберуду я сейчас же понимаю, в чем тут дело. Желтые ящики — старого образца, черные — улучшенные. Значит, здесь обо всем подумали! Конечно, на снегу черный цвет во всех отношениях лучше светло-желтого. Это приятнее для глаза. И, кроме того, черные ящики гораздо легче увидеть на расстоянии. А если понадобятся вехи, тогда можно будет разбить один из ящиков и наделать из него сколько угодно черных вех. Получится нечто такое, что хорошо видно на снегу.

Меня поразили крышки на этих ящиках. Они не больше обыкновенных крышек для молочных жбанов и такой же формы. Они свободно вынимаются, как на молочном жбане, и так же легко ставятся на место. Я вдруг вспоминаю. Когда я сидел у Хансена на санях, то заметил небольшие куски стальных тросов, привязанные к ребрам по обеим сторонам саней. С каждой стороны их было по восемь, — так и есть. Они служат для привязывания четырех ящиков, — на сани едва ли берут больше. По одному ребру все тросы кончаются петлей; по другому они заканчиваются тонкими бечевками. Очевидно, для каждого ящика их четыре пары — две до крышки и две за крышкой. Если их сильно затянуть, то ящики будут стоять на месте, как привинченные, а крышки могут легко сниматься в любое время. Остроумная идея, сберегающая много труда!

Но вот среди «дворца» сидит Иохансен и упаковывает. Несомненно, ему поручено решение трудной задачи. У него такой сосредоточенный вид! Сейчас перед ним стоит наполовину упакованный ящик, помеченный: «сани № V, ящик № 4». Я никогда не видывал, столь оригинального содержимого — смесь пеммикана с колбасой. Я никогда не слышал упоминания о колбасе во время санных путешествий. Это, должно быть, что-то совсем новое. Куски пеммикана цилиндрической формы около пяти сантиметров высоты и двенадцати сантиметров в диаметре. Если эти цилиндры сложить, то между каждыми четырьмя образуются большие звездообразные промежутки. Каждый такой промежуток заполняется перпендикулярно поставленной колбасой, имеющей как раз высоту ящика. Но колбаса ли это, — дайте-ка посмотреть! Да, вот там лежит колбаса с надорванной кожицей. Я подхожу и рассматриваю ее. Ах, выдумщики! Ведь это они ухитрились взять с собой в таком виде молочный порошок! Таким образом, использованы все пустоты. Свободное пространство, образуемое этими круглыми кусками пеммикана и стенками ящика, конечно, вполовину меньше и слишком мало, чтобы молочная колбаса могла там поместиться. Но не думайте, однако, что место это пропадет зря. Вовсе нет! Ломается на маленькие кусочки шоколад и засовывается в эти промежутки. Когда упаковка ящика окончена, он так заполнен, словно сделан сплошным. Вот там стоит уже совсем упакованный ящик. Я подхожу к нему и смотрю, что он содержит. «Галеты 5400 штук», — написано на крышке. Говорят, будто ангелы особенно щедро наделены терпением. Но все это просто пустяки по сравнению с тем терпением, которым обладает Иохансен. В этом ящике не было, ну, абсолютно не было ни единого миллиметра свободного пространства!

В данный момент «Хрустальный дворец» вполне напоминает собою колониальный и продуктовый магазин. Везде разложен пеммикан, галеты, шоколад, молочная колбаса. В другой поперечной стене — прямо против лыж — есть оконце. Я вижу, что мой спутник приближается к нему, но на этот раз я буду внимательнее. Он поднимается по двум ступенькам, надавливает на оконце, и вот уже он на барьере. Но и я следую за ним. Оконце опять захлопывается.

Мы стоим теперь у другой двери в барьере, но это уже современная дверь на петлях. Она ведет в «Интендантство». Я обращаюсь к своему хозяину и горячо благодарю его за интересный обход внутри барьера, за посещение всех прекрасных помещений и т. д. Он тут же прерывает меня, говоря, что мы далеко еще не кончили. Оказывается, он провел меня этой дорогой только для того, чтобы мне не пришлось снова ползти обратно.

— Теперь войдем, — говорит он, — и будем продолжать свое путешествие внутри барьера.

Я вижу, что никакие возражения невозможны, хотя уже начинаю чувствовать, что с меня довольно всех этих подземных помещений. Мой хозяин, словно угадав мои мысли, прибавляет: — Нам нужно осмотреть все теперь же, пока там работают. Потом это уже не будет так интересно.

Я соглашаюсь, что он прав, собираюсь с духом и следую за ним.

Но судьбе было угодно иное. Только мы вышли, как увидели Хансена с санями и шестью бойкими собаками. Мой проводник едва успевает шепнуть мне: «Кидайтесь на сани! Я подожду вас здесь», — как сани срываются с места и несутся с невероятной быстротой, унося меня в качестве пассажира на санях ничего не подозревающего Хансена.

Мы неслись так, что над нами снег стоял столбом. Я сразу понял, что этот парень прекрасно распоряжается своими собаками. Но ему приходилось управлять буйными бездельниками. Особенно часто я слышал имена: «Хёк» и «Того». По-видимому, они любили поскандалить. То прыгая через постромки, то пролезая под ними, кидались они на своих товарищей и производили беспорядок. Впрочем, им не удавалось учинить ничего серьезного, так как кнут, пускавшийся в ход с большой ловкостью, все время свистел над их головами. Два колбасных обрубка, на которые я обратил внимание еще раньше — «Ринг» и «Милиус» — были впереди. Они, видимо, тоже были полны задора и сумасбродства, но держались на своем месте довольно хорошо. «Хай» и «Рапп» тоже были здесь. «Раппу» с раздвоенным ухом, очевидно, очень хотелось вместе со своим другом «Хаем» вступить в небольшое сражение с «Хёком» и «Того», но кнут, кнут! Он беспощадно свистел над собаками и заставлял их вести себя паиньками.

За нами, в нескольких шагах расстояния, бежал «Цанко». Он, очевидно, грустил оттого, что не был в упряжке. Между тем, мы мчались буйным галопом вверх по возвышенности, где был склад, и проехали последний флаг. Была большая разница между дневным светом сейчас и ранним утром. Было одиннадцать часов утра, и утренняя заря значительно продвинулась по небу и приблизилась к северу. Номера и отметки на ящиках были хорошо видны.

Хансен красиво повернул у ряда ящиков и остановился. Мы слезли с саней. Он постоял немного, оглядываясь, и затем повернул сани вверх полозьями. Я предположил, что он сделал так, чтобы собаки не умчались отсюда, улучив удобную минуту. Я лично счел такую предосторожность ничтожной. Я вспрыгнул на один из ящиков и уселся там, чтобы следить за могущими произойти событиями. Хансен отошел немного в сторону с какой-то бумажкой в руке и, по-видимому, рассматривал ящик. «Цанко» добежал до своих друзей «Ринга» и «Милиуса», и свидание их было необычайно сердечным с обеих сторон... Это было уж слишком для «Хёка». Как ракета бросился он между ними в сопровождении своего друга «Того». «Хай» и «Рапп» никогда не упускали подобного случая и с жаром кинулись в гущу боя.

— Ах, проклятые канальи! — Это бегущий к месту сражения Хансен посылал им уже свое предварительное благословение.

«Цанко», бывший на свободе, ухитрился в самый разгар битвы заметить приближающуюся опасность. Не долго думая, он выскочил и с завидной быстротой взял курс на «Фрамхейм».

Хватились ли вдруг все остальные своего шестого собрата по сражению, или, может быть, они тоже заметили грозную близость Хансена, это неважно. Верно только то, что все они, как одна, словно по данному сигналу, оставили друг друга и пустились тем же путем. Опрокинутых саней они даже и не заметили. Бурей понеслись они вниз и исчезли за возвышенностью у флагштока. Хансен тоже не раздумывал долго. Но что толку! Он бежал со всех ног, но не успел добежать и до флагштока, как собаки с опрокинутыми санями уже въезжали во «Фрамхейм» и были там остановлены.

Я спокойно отправился в обратный путь, довольный этим неожиданным происшествием. Внизу на равнине я встретил Хансена, отправлявшегося снова на санях к складу. Он был очень недоволен, и манера, с какой он пользовался своим кнутом, не сулила ничего хорошего собачьим спинам. Теперь и «Цанко» был тоже в упряжке.

Вернувшись во «Фрамхейм», я не встретил никого. Поэтому тихонько пробрался в пристройку и ждал случая, чтобы попасть на кухню. Случай не заставил себя долго ждать. Кряхтя и пыхтя, как маленький локомотив, появился из хода, идущего вокруг дома, Линдстрем. В руках он теперь нес огромную лоханку со льдом. В зубах у него был электрический фонарь. Чтобы открыть кухонную дверь, ему понадобилось только толкнуть ее коленом. Пробрался и я. Дом был пуст.

«Ну, — подумал я, — теперь мне представляется прекрасный случай увидеть, что делает Линдстрем наедине». Он поставил лоханку со льдом и наполнил им горшок для воды, стоявший на огне. Посмотрел на часы — четверть двенадцатого; значит, обед поспеет вовремя. Тяжко вздохнул, вошел в комнату, набил свою трубку и зажег ее. Потом сел и снял сидевшую на настольных весах куклу. Все лицо его сияло.

Видно было, что он забавляется. Линдстрем завел куклу и поставил ее на стол. Как только он ее отпустил, кукла начала выделывать бесконечные сальто-мортале. А Линдстрем? Он хохотал чуть ли не до истерики, выкрикивая:

— Здорово, Улава, ну-ка еще разок!

Я стал рассматривать куклу, вызвавшую такое веселье. И действительно, она была чрезвычайно своеобразна. Голова, как у старой женщины или злой старой девы — со светло-желтыми волосами цвета льна, с отвисшей нижней челюстью и страстным взором. Одета она была в красное с белыми горошками платье. Когда же она «стояла на голове», то, что вполне естественно, иногда оказывалась в не совсем одетом виде.

Видно было, что эта фигурка раньше была акробатом, а теперь эти полярники преобразили ее в такую ужасную уродину. Когда эксперимент был повторен и я понял ситуацию, то захохотал и я. Позабавившись этак минут десять, Линдстрем устал от «Улавы» и посадил ее обратно на весы. Теперь она сидела тут, кланяясь и кивая, пока ее не забыли.

Тем временем Линдстрем подошел к койке и нагнулся. «Ну, посмотрим, — подумал я, — кажется, он собирается вздремнуть перед обедом». Но нет, он быстро возвратился, неся в руке старую потрепанную колоду карт. Снова пошел на свое место и начал раскладывать мирный и серьезный пасьянс. Он не занял много времени и, конечно, был не очень сложен, но, впрочем, выполнял свое назначение. Заметно было, что Линдстрем блаженствовал, когда карта ложилась на нужное место. Наконец, все карты расположились в порядке. Пасьянс разошелся! Линдстрем посидел еще немного, любуясь стройными рядами карт. Затем смешал их со вздохом, поднялся и пробормотал:

— Да, до полюса они дойдут, это наверное, и ей-ей придут первыми! — И удовлетворенный сунул карты обратно на полку над койкой.

Теперь опять начался процесс накрывания на стол, однако, менее шумный, чем утром. Ведь теперь некого было дразнить. Без пяти минут в двенадцать раздался звон большого судового колокола, и вскоре начали показываться столовники. Они не совершали особого туалета, а прямо садились за стол.

Блюд было немного. Густой, черный тюлений суп со всякой всячиной — тюленьим мясом, нарезанным маленькими кубиками (впрочем, они были далеко не маленькими), картофелем, морковью, капустой, репой, горохом, сельдереем, черносливом и яблоками. Один бог знает, как наши хозяйки назвали бы это блюдо! Два больших кувшина с ледяным фруктовым соком и водой стояли посреди стола. Я опять изумился. Я думал, что такой обед проходит в полной тишине, — но мне пришлось услышать совсем иное. Обедавшие болтали все время. Разговор, главным образом, шел о том, что каждый пережил за утро.

На десерт были поданы «зеленые сливы».

Вскоре появились трубки и книги. К двум часам ребята снова оживились. Я знал, что сегодня вечером они не будут работать, — был ведь Иванов день, — но привычка так сильна! Первым решительно поднялся Бьолан и спросил, чья первая очередь.

После долгих переговоров было решено, что первым будет Хассель. В чем было дело, я никак не мог взять в толк. Я слышал, что все говорили об одном или двух примусах и о том, что выдержать можно самое большее полчаса и т. п. Смысла этого я не понимал. Нужно было держаться Хасселя. Я знал, что «первый» будет он. Если так случится, что второго не будет, то я во всяком случае узнаю, в чем тут дело. Все опять успокоилось. Только на кухне были признаки того, что барьер обитаем.

Выходивший на время Бьолан вернулся в два с половиной часа и объявил:

— Там теперь всё полно пара.

Я с интересом взглянул на Хасселя. И правда, это известие оживило его. Он встал из-за стола и принялся раздеваться. «Чрезвычайно странно, — подумал я. — Что это может быть? » Я попытался действовать по примеру Шерлока Холмса. Сначала ушел Бьолан, — это факт. Он вернулся, — и это я установил точно. Пока что этот способ помогал блестяще. Но вот третий пункт: «Всё полно пара». Что же, скажите на милость, означает это? Человек выходил, если не на самый барьер, то уж во всяком случае спускался в него — в снег и лед. А затем возвратился и сообщил, что всё полно пара. Это бессмыслица, абсурд!..

Мысленно я выругал Шерлока Холмса и с возрастающим интересом стал наблюдать за Хасселем. Если он снимет с себя еще что-нибудь... — я чувствую, что краснею, и потому отворачиваюсь, но он остановился. И вот он схватил полотенце и убежал. Через дверь в пристройку, — я едва поспел за ним! — через снежный ход в одних... Здесь навстречу нам действительно хлынул пар. Он становился все гуще и гуще по мере того, как мы шли дальше в барьер. Но вот все так наполнилось паром, что я уже ничего не видел. Я с грустью вспомнил про подол анорака Амундсена, — он бывал так кстати в подобных случаях. Но здесь схватиться было не за что.

Далеко в тумане я различал свет, и туда-то и стал с осторожностью пробираться. Не успел я прийти в себя, как уже очутился в другом конце хода, который вел в большое заиндевевшее помещение, отделенное от снежной поверхности мощным ледяным куполом. Но пар был чрезвычайно неприятен и чрезвычайно портил великолепное зрелище. Но где же Хассель? Я видел теперь только Бьолана. И вдруг среди пара я увидел, в каком-то просвете, голую ногу, исчезающую в большом темном ящике, а через минуту улыбающееся лицо Хасселя над краями ящика. Как будто ему отрубили голову. Но для этого у него слишком веселое лицо — значит, голова еще не отделена от туловища!

Но вот пар мало-помалу начал рассеиваться, и, наконец, можно было как следует разглядеть все происходящее. Я не мог удержаться от смеха. Все стало вполне понятным. Но все же Шерлоку Холмсу пришлось бы разгрызть твердый орешек, если бы его с завязанными глазами перенесли в антарктический барьер, как меня, и кто-нибудь попросил бы его объяснить, что тут происходит.

Хассель сидел в американской складной паровой бане! Помещение, казавшееся в тумане таким огромным и элегантным, теперь съежилось до размеров маленькой снежной хижины — совсем невзрачной на вид. Весь пар собрался в бане и по лицу, видневшемуся над верхним краем ящика, можно было судить о том, что в ней стало жарко. Последнее, что я видел, это как Бьолан, накачав до отказа два примуса, поставленных прямо под баней, исчез. Сколь полезно было бы для актера наблюдение за этим лицом! Началось с улыбки — на всех чертах лица яркими буквами было написано блаженство. Но понемногу улыбка исчезла, заменяясь серьезным выражением. Но и это продолжалось недолго. Ноздри начали дрожать, и вскоре на лице можно было прочесть, что баня уже не доставляет особого удовольствия. Цвет лица от нормального перешел в неприятный ультрафиолетовый. Глаза все больше и больше вылезали, и я с волнением ждал катастрофы.

И она наступила, но совсем в иной форме, чем я ожидал. Внезапно и беззвучно баня поднялась, и пар снова вырвался наружу и лег мягким, белым покровом на все, что последовало затем. Я не видел ничего. Слышал только, как были потушены два примуса. Я думаю, что пару понадобилось минут пять, чтобы рассеяться, и что же тогда предстало перед моим взором? — Хассель, чистенький, как новая монетка, одетый и прибранный к празднику.

Я воспользовался случаем, чтобы рассмотреть эту, вероятно, первую и единственную паровую баню на антарктическом барьере. Все здесь, как и остальное, что я видел, было необычайно остроумно придумано. Баня была просто высоким ящиком без дна и с дырой в верхней части такой величины, как голова. Все стенки были сделаны из двойной очень плотной, не пропускающей ветра материи с промежутком в два миллиметра. Здесь мог циркулировать воздух. Ящик стоял на платформе, поднятой над поверхностью снега на полметра. Внизу были сделаны закраины, а потому, опустившись, ящик был абсолютно непроницаем. В платформе, как раз посреди бани, было проделано прямоугольное отверстие, обшитое кругом резиновой обкладкой. В это отверстие вставлялся точно пригнанный жестяной ящик. Под жестяным ящиком стояло два примуса, и каждому теперь станет понятно, почему Хасселю было жарко. Наверху хижины висел блок с пропущенной через него веревкой. Один конец ее был привязан к верхнему краю бани, а другой спускался в баню. Таким образом, купающийся мог сам, без помощника, поднять баню и освободиться от жары, когда она становилась слишком сильной. Температура за снежной стеной была –54°C. Ну, и ловкачи! Позднее я узнал, что эту остроумную баню соорудили Бьолан и Хассель.

Я вернулся обратно в комнату и был свидетелем того, что почти все воспользовались баней. В пять с четвертью купание закончилось, и все оделись теперь в меховые одежды. Было ясно, что они собираются выходить. Я последовал за первым, покинувшим хижину. Он вооружился фонарем. И, действительно, фонарь был необходим. Погода переменилась. Сразу поднялся юго-западный ветер, и теперь кругом бушевала метель. Снег не шел, так как среди неба в зените виднелись звезды, но ветер подхватывал снег и гнал его с собой. Теперь, чтобы найти дорогу, нужно было хорошо знать местность. Приходилось идти ощупью — держать глаза открытыми было невозможно.

Я укрылся от ветра за сугробом и стал ждать, что будет. Собак, по-видимому, не смущало состояние погоды. Некоторые из них лежали на снегу, свернувшись комочком и спрятав морду под хвостом, другие же бегали кругом. Один за другим выходили люди. У каждого в руках был фонарь. По мере того как они выходили на площадку, где были собаки, каждого хозяина окружала его упряжка и с радостным лаем провожала его до палатки. Но не все шло мирно. Так, например, я услышал, — мне кажется, что это происходило в палатке Бьолана, — какой-то раздирающий уши гвалт.

Я заглянул в двери. Внизу, ниже поверхности снега, шла жаркая схватка. Все собаки сгрудились в кучу. Кто кусался, кто лаял, кто выл. Посреди обозленных собак я увидел человеческую фигуру, которая вертелась кругом со связкой ошейников в одной руке, а другой рукой отбивалась налево и направо, в то же время ругая собак. Я подумал о собственных ногах и поспешил убраться. Но человеческая фигура, которую я видел, очевидно, одержала верх, так как шум мало-помалу утих и все успокоилось.

Привязав своих собак, все люди направились потом к мясной палатке, и достали ящик с нарубленным тюленьим мясом, стоявший на снежной стенке вне пределов досягаемости для собак. Это мясо еще раньше днем было нарублено двумя людьми. Я слышал, что они подвое по очереди несут эту службу. Затем были накормлены собаки. Через полчаса после начала этой работы в лагере снова наступили покой и тишина, как и утром, когда я пришел. Юго-западный ветер при температуре –54°C и при скорости десяти миль в час задувал над барьером, вздымая высоко снег над «Фрамхеймом». А в палатках лежали сытые и довольные псы, не зная о непогоде.

Между тем в хижине все готовилось к празднику. Да, только теперь можно было как следует оценить, что значит хороший дом. Когда входишь туда, то переход от завывающего ветра, несущегося снега, сильной стужи и абсолютной темноты поистине громадный! Все и вся заново вымыто, а стол накрыт по-праздничному. Много национальных флажков по стенам и на столе. В шесть часов началось торжество, и викинги снова весело уселись в ряд.

Линдстрем постарался, а это много значит. Особенно я проникся уважением к его способностям и щедрости, когда он появился с «пирожными наполеон». Он не любил «мелочности». Заметьте, что эти пирожные подавались после того, как каждый спровадил к себе в желудок по четверти плумпудинга. У пирожных был прямо-таки замечательный вид. Нежнейшее слоеное тесто, проложенное сбитыми сливками с ванилью. Я весь извивался на месте от жадности. А размеры-то, размеры! Не может же быть, чтобы каждому досталась такая пирожная гора! Поделить одну на всех — еще куда ни шло, если люди могут есть «наполеон» после плумпудинга. Зачем же тогда Линдстрем подал восемь штук: два огромных блюда по четыре штуки на каждом? Бог ты мой! Один из «богатырей» завладел уже такой горой и вгрызся в нее. И один за другим все восемь человек тоже усердно занялись тем же.

Когда я вернусь домой, мне не придется рассказывать о нужде, унынии и холоде!

Я схватился за голову, у меня закружилась голова. Температура здесь, наверное, была на столько же градусов выше нуля, насколько она была ниже его на воздухе. Я взглянул на термометр, висевший над койкой Вистинга: +35°C. «Богатыри», видимо, не обращали ни малейшего внимания на такой пустяк! Работа над «наполеоном» продолжалась невозмутимо.

Наконец, исчезла последняя крошка от великолепного пирожного, и появились сигары. Все без исключения предавались и этому наслаждению. До сих пор они не проявляли особой воздержанности. Интересно знать, как у них обстоит дело с «крепкими напитками»? Я слышал, что употребление алкоголя в полярных путешествиях очень вредно, чтобы не сказать — опасно. «Бедные ребята, — подумал я про себя, — вот причина, конечно, почему вам так нравятся пирожные! У каждого должен же быть хоть какой-нибудь порок. Лишенные возможности погрязнуть в грехе пьянства, они предаются обжорству». Я отлично понимал это и в глубине души очень жалел их. Как-то «наполеон» даст себя знать? Все немного «посоловели». Очевидно, пирожному нужно время, чтобы осесть в желудках.

Линдстрем, у которого в данный момент, несомненно, был самый осмысленный вид, вошел и начал убирать со стола. Я думал, что сейчас все заберутся на свои койки в целях лучшего пищеварения. Но нет, не было похоже на то, чтобы эта сторона дела слишком их волновала. Они продолжали сидеть, будто ждали еще чего-то. Ну, да, конечно, им нужно еще кофе! Линдстрем стоит уже в дверях с чашками и кофейником. Вполне понятно, что после такого обеда чашка кофе должна показаться вкусной.

— Стубберуд! — Это кричал откуда-то издалека Линдстрем, — поторапливайся же, пока они не успели согреться!

Я подумал, что, вероятно, нужно помочь что-то вынести. О, небо! Линдстрем лежит на животе на чердаке и протягивает вниз через люк — ну, что бы вы думали? — бутылку бенедиктина и бутылку пунша — все белые от инея! Теперь я сообразил, что рыбка любит поплавать! И мало того — она, чего доброго, еще потонет! Более блаженной улыбки, чем у Стубберуда, когда он принимал бутылки, и более бережного и любовного обхождения с ними, когда он нес их из кухни до комнаты, я не видел никогда. Я был тронут. А какой ему был оказан прием! Бурные овации! Да, эти молодцы знали, как подавать ликеры к кофе. «Подавать холодным» — так написано на бутылке с пуншем. Могу заверить поставщика, что в этот вечер его предписание было выполнено с точностью!

Теперь появился и граммофон, и меня позабавила радость, с которой он был встречен. Кажется, он все-таки понравился больше всего. И каждый прослушал свою любимую музыку. Все были согласны, что следует прежде всего почтить Линдстрема за все его старание и работу, и поэтому начали концерт с «Та-ра-ра-бум-бия». Затем был исполнен вальс. Часть программы, посвященная Линдстрему, была закончена «речью в честь мадам Хансен».

Все это время Линдстрем стоял в дверях, блаженно улыбаясь. Вот это как раз по нему!

Таким образом, был проделан полный круг, и каждый прослушал свои любимые мелодии. Несколько пластинок приберегались к концу. Я понял, что это самые любимые номера. Сначала появилась ария из «Гугенотов» в исполнении Михайловой. У «богатырей» хороший вкус, так как вещь эта очень красива и была пропета удивительно хорошо.

— Но разве, — кричит какой-то нетерпеливый голос, — сегодня не появится Боргхильд Брюн?

— Конечно, — раздается в ответ, — вот и она.

И комната наполнилась звуками песни «Сульвейг». Жаль, что здесь не было самой Боргхильд Брюн. Мне кажется, ее не так тронул бы даже гром самых бурных аплодисментов, как тот прием, который был оказан здесь в этот вечер ее пению. Когда в комнате зазвучали высокие и чистые ноты, все стали серьезными. Возможно также, что и слова песни растрогали тех, кто сидел тут темной зимней ночью на пустынной равнине за тысячи и тысячи миль от всего, что было им дорого. Я думаю, что это так. Но все же чудесная мелодия, в совершенстве переданная богатейшим голосом, заставила раскрыться все сердца. Чувствовалось, что всем стало хорошо. Еще долго царила тишина после того, как замерла последняя нота. Казалось, каждый боялся услышать звук собственного голоса. Но, наконец, слушатели не выдержали.

— Боже ты мой, как чудесно она поет! — вдруг нарушает кто-то тишину.

— А в особенности заключительные слова!

Я несколько опасался, что певица, несмотря на все свое величайшее уменье управлять голосом, все-таки возьмет последнюю ноту слишком резко. Она ведь так безобразно высока! Но вместо этого услышал звук такой чистый, полный и нежный, что одна лишь эта нота могла сделать человека лучше!

После этого граммофон убрали со стола. По-видимому, им больше не хотелось слушать ничего другого. На часах уже половина девятого, — все, наверное, будут ложиться спать. Довольно праздновали: ели, пили, слушали музыку.

Но вот все поднялись с криками: «Лук и стрелы! » — так прозвучало в комнате. Я прячусь в угол, где висит одежда, решив, что это начинает действовать алкоголь. Очевидно, произойдет что-то чрезвычайно интересное, раз все так возбуждены.

Один идет за дверь и приносит маленькую пробковую мишень, а другой достает с полки над одной из коек ящик со стрелами.

Ага, значит, будет происходить метание стрел — детки будут забавляться! Мишень вешается на кухонную дверь, ведущую в пристройку. Первый, кто будет стрелять, становится у конца стола — на расстоянии трех метров. И вот среди смеха и веселого гама начинается состязание в стрельбе. Здесь есть всякие стрелки. Не все они одинаково замечательные. Но вот выходит чемпион. Это видно по той решительности, с какой он накладывает стрелу и посылает ее в цель. Он уверен в своей победе. Это Стубберуд. Из пяти стрел у него две попали в центр и три рядом. Следующий Иохансен. Он тоже неплох, но все же не может сравниться с первым.

Выходит Бьолан. Интересно, так же ли он ловок в этом, как и в прыжках на лыжах? Он становится у края стола, как и другие, но делает вперед гигантский шаг. Парень хитрит! Теперь он от цели всего в полутора метрах. Стреляет он хорошо. Стрела описывает большую дугу. Время от времени он демонстрирует так называемый «дверной выстрел» и вызывает всеобщий восторг. «Дверным выстрелом» называется, когда стрела посылается слишком высоко и попадает в стену комнаты или в дверной косяк. Хассель стреляет «с расчетом». Что он рассчитывает, понять трудно. Во всяком случае он не рассчитывает попасть в цель. Если же его «расчеты» касаются кухонной двери, то тогда... Стреляет ли Амундсен с расчетом или без него, результат получается один и тот же. Все та же «промазка». Вистинг получает ту же отметку. Преструд стоит, как пограничный столб между обеими группами. Хансен — стрелок-профессионал. С силой и мощью посылает он стрелу. Он, видимо, думает, что находится на охоте за моржами. Все результаты тщательно заносятся в протокол. Позднее будут раздаваться премии.

А пока Линдстрем занялся пасьянсами. Дневная его работа теперь закончена. Но наряду со своим занятием он очень интересуется и тем, что происходит вокруг мишени. То и дело вставляет острое словечко. Но вот он поднимается, вид у него решительный. Он приступает к своей самой последней дневной обязанности. Она состоит в замене большой лампы под потолком двумя небольшими лампами. Это нужно делать, так как жара от большой лампы сильно чувствуется на верхних койках. Маневр этот служит легким намеком на то, что порядочным людям пора уже укладываться спать. В комнате становится темно после того, как гасится яркое солнце под потолком. Две лампы, горящие теперь, тоже светят хорошо, но, кажется, будто мы сделали шаг назад и снова переживаем эпоху серных спичек.

И вот понемногу «богатыри» начинают забираться на свои койки. Описание дня и жизни во «Фрамхейме» было бы неполным, если бы я не изобразил и этой сцены. Величайшая гордость Линдстрема, слышал я, быть всегда первым в постели. Он часто жертвовал многим для того только, чтобы быть «первым в постели». Чаще всего такое желание удовлетворялось, потому что другие относились к этому спокойно. Но в этот вечер вышло иначе. Оказывается, Стубберуд давно уже начал раздеваться, когда вошел Линдстрем. Стубберуд, увидав, наконец, что у него есть шансы быть «первым в постели», тут же вызвал Линдстрема на соревнование. Линдстрем, не учитывая вполне ясно положения, принимает вызов. Загорелась битва не на живот, а на смерть, и за состязанием с большим интересом следят все присутствующие. Раз, два, три — и Стубберуд готов и собирается прыгнуть на свою койку, которая находится во втором этаже над койкой Линдстрема. И вдруг он чувствует, что кто-то судорожно хватает его за ногу и тянет назад. В ногу крепко вцепился Линдстрем, вопивший жалостным голосом:

— Подожди же, пока и я разденусь!

«Подожди, пока я тебя схвачу», как сказал один человек, собираясь драться. Но Стубберуд не поддается уговорам. Он хочет выиграть. Тогда Линдстрем выпускает его ногу, срывает с себя правую подтяжку, — большего снять он не успевает, — и кидается на свою койку одним прыжком — головой вперед. Стубберуд пробует протестовать:

— Это мошенничество, он не разделся!

— Неважно — изрекает толстяк, — а все-таки я первый!

Сцена сопровождалась общим весельем и поощрительными возгласами и закончилась всеобщим восторгом, когда Линдстрем не раздеваясь бухнулся на койку. Но этим комедия еще не кончилась. Его прыжок в постель сопровождался страшным треском, на который в пылу битвы никто не обратил внимания, и меньше всего сам Линдстрем. Но теперь последствия сказались. Полка над койкой, куда Линдстрем обыкновенно складывал массу всякой всячины, теперь обрушилась, и на койку свалились ружья, патроны, граммофонные пластинки, ящики с инструментами, банки из-под конфет, трубки, коробки с табаком, пепельницы, коробки спичек и многое другое. И для самого толстяка больше не осталось места. Ему пришлось снова вылезать, и поражение было вдвое горшим. Со стыдом он должен был признать Стубберуда победителем. «Но, — прибавил он, — это уж будет в последний раз! » Но вот все мало-помалу забрались на койки, и появились книжки; некоторые закурили трубки. И так был проведен последний час до одиннадцати часов вечера. В одиннадцать часов лампы были потушены, и день кончился.

Немного погодя мой хозяин выходит. Я следую за ним. Я сказал ему, что должен уехать в тот же вечер и потому он вышел проводить меня.

— Я провожу вас до склада, — говорит он, — дальше вы найдете дорогу сами.

Погода значительно улучшилась. Темно, чертовски темно.

— Чтобы лучше найти дорогу, — говорит он, — я возьму с собой свой «трилистник». Если они и не видят дороги, то чуют ее.

Спустив с привязи трех собак, которые, по всей вероятности, раздумывали над тем, что бы это могло значить, он ставит фонарь на штабель из досок, очевидно, для того, чтобы найти дорогу обратно, и мы отправляемся. Видимо, собаки привыкли бегать этой дорогой, так как они сейчас же направились к складу.

— Да, — говорит мой проводник, — нечего удивляться, что они знают дорогу. Они бегают здесь каждый день, по меньшей мере один раз, часто и два раза в день, с тех пор, как мы здесь.

— Нас, — продолжает он, — трое, обычно совершающих ежедневную прогулку по этой дороге, а именно — Бьолан, Стубберуд и я. Как вы видели сегодня утром, они выходили в половине девятого. Им хотелось вернуться обратно к началу работ в девять часов. Нам так много нужно сделать, что мы должны экономить время, если хотим поспеть. Они совершают рейс до склада и обратно. В девять часов и я обычно иду тем же путем. Остальные тоже начали было зиму таким же образом. Все были в восторге от утренней прогулки. Но увлечение скоро прошло, и теперь осталось только нас трое «увлекающихся». Хотя мы ходим и недалеко — всего около 600 метров, — но и то не отваживаемся ходить без вех, которые вы видели, и при том всегда нас сопровождают собаки. Часто я, кроме того, вывешиваю фонарь; но когда бывает так холодно, как сегодня вечером, керосин замерзает и свет гаснет. Потеря здесь дороги может повести за собой серьезные последствия, и я стараюсь не подвергаться этой опасности. Видите, вот первая веха. Нам повезло, что мы сразу попали на нее. Собаки уже впереди у склада. Я всегда соблюдаю осторожность, идя по дороге к складу, так как на склоне, где, если вы помните, стоит последний флаг, есть большая впадина, метров пять глубиной, у самого тороса. Если ошибиться и попасть туда, можно легко себя искалечить.

Мы прошли вплотную мимо другой вехи.

— Два следующих знака найти труднее, так как они низки и мне часто приходится останавливаться и подзывать к себе собак, чтобы найти дорогу. Вот, как сейчас, например. Совершенно невозможно разглядеть что-нибудь, если не наткнешься сразу, поэтому приходится ждать и заставлять собак находить дорогу. Я точно знаю число шагов между вехами, и если это расстояние пройдено, то не иду дальше, а сперва тщательно исследую все кругом. Если же и это не помогает, тогда я свищу своих собак, которые и появляются моментально. Вот вы увидите, — раздается долгий свист, — нам не придется их долго ждать. Вот я уже слышу их, — и правда, из темноты прямо на нас выбегают собаки, — для того, чтобы они теперь поняли, что мы хотим продолжать свой путь к складу, мы должны двинуться.

Так мы и сделали. Как только собаки увидели это, они снова бросились бежать, на этот раз не быстрее того, чтобы нам рысцой можно было поспевать за ними. И вскоре мы уже стояли у последней вехи.

— Как вы видите, фонарь в лагере начинает гаснуть, и потому я надеюсь, что вы извините меня, если я не стану провожать вас дальше, а поверну домой, пока фонарь еще светит хоть немного. Отсюда вы сами найдете дорогу.

С этими словами мы расстались, и мой спутник отправился обратно в сопровождении своего верного «трилистника», между тем как я... »

ПЕСНЯ В ИВАНОВ ДЕНЬ ИЛИ В СОЧЕЛЬНИК, ИСПОЛНЕННАЯ ВО «ФРАМХЕЙМЕ» 23/VI 1911 (Перевод А. М. Дьяконова)

Шесть месяцев тому назад мы поселились здесь,

И сообщает календарь нам радостную весть:

Настал Иванов день уже, а с ним солнцеворот,

И вечером поэтому наш праздник настает.

И если мы оглянемся на прожитые дни,

То скажем, что неплохо протекли для нас они.

Что тяжко в ночь полярную, всегда болтали мне,

Но в общем все равно, как будет солнце в вышине.

Ну, и житье!

Дела — как маслом смазаны, вот это верно сказано,

Но времени в обрез; чтоб сделать все, что нам приказано,

Изобретаем, пробуем и чиним тут и там.

И без работы не придется здесь остаться нам.

Сейчас я, роясь в памяти, припомнил день такой:

Однажды, поздним летом, сообщил нам наш старшой:

«Идемте, boys, хорошие деньки стоят подряд,

На восемьдесят с чем-нибудь, и там построим склад».

Они упаковали все и двинулись в карьер,

Гордясь своей упряжкой, понеслись через барьер.

Я, как рассыльный мальчик, впереди их всех бежал,

Иль брел вперед через туман, а Хельмер запевал.

Ну, и житье!

Но только зорким глазом следите за компасом;

Огромный снежный нож вблизи него, смущает нас он.

Давай-ка подождем, а то мы не поймем.

Как может нам на западе являться солнце днем!

Достичь нам удалось потом «восьмидесяти двух».

К «восьмидесяти» в третий раз помчались во весь дух.

И в общем, все прекрасно шло, но только как назло

В тумане как-то нас немного криво понесло.

Со старого пути совсем мы сбились и пришли

В местечко, где мы сразу провалиться все могли.

Два пса упали в пропасть, так как мостик наш был плох,

На дне глубокой трещины их дикий вой заглох.

Ну, и житье!

Вот смерть на поле брани.

Померкло все в тумане.

Но все ж им очень повезло — тащить не надо сани!

Их след во мгле пропал, никто их больше не видал,

И только боги знают, куда «Имиль» наш упал.

Когда же мы домой пришли, закончивши свой бег,

На километры порешили закопаться в снег.

Идея не плохая, да, даю вам слово в том:

Ведь каждый получил теперь большой, прелестный дом.

Пакует Йорген ящики довольно много дней,

И Бьолан занят рядом переделкою саней.

А Йорген сетует, что дело очень медленно идет.

Не плачь, мой друг, бери опять работу в оборот.

Ну, и житье!

А вот «Дворец хрустальный», там Иохансен беспечальный,

И с ящиками рядом «док» стоит монументальный:

Ведь Вистинг, ты из Хортена, и дому твоему

Название подходит, это видно по всему.

Однажды утром Вистинг и наш Хельмер Перигор

Идут работать в «док» — но только отперли запор,

Как чуют запах странный к удивленью своему:

О, боже мой! Ведь «док» горит, и комната и дыму!

«О, черт дери нас, Вистинг, марш на кухню за водой;

Не будь я больше Перигор, дела грозят бедой! »

Но только как случилось это в доме изо льда?

От лампы накалился он, и грянула беда...

Ну, и житье!

После сего испуга поздравили друг друга:

Лишь ящику с приборами пришлось немного туго,

Да наш теодолит, мы думали, сгорит —

В календаре дыра и копоти гора.

* * *

После Иванова дня время полетело еще быстрее, чем раньше. Самое темное время уже миновало, и солнце с каждым днем подходило все ближе и ближе. Среди самой глубокой темноты однажды утром пришел Хассель и сказал, что у «Эльсе» родилось восемь щенят. Шесть из них были дамы, и судьба их была тут же решена. Их убили и скормили родителям, которым они пришлись по вкусу. Как будто бы даже они их и не жевали совсем, а просто проглатывали целиком. В том, что они им понравились, не было никакого сомнения, так как на другое утро исчезли и остальные два.

Условия погоды здесь весьма поразили нас. Обо всех известных антарктических областях мы имели сведения, что погода там постоянно бывает очень неспокойной. Когда мы были на «Бельгике» в дрейфующих льдах к западу от Земли Греема, все время стояла ветреная неприятная погода. Норденшельд во время своего пребывания на восточной стороне Земли Греема убедился в том же самом; один шторм сменялся другим. Различные английские экспедиции, побывавшие в проливе Мак-Мурдо, говорят о постоянно господствовавших там сильных ветрах. Мало того, в то время как у нас на барьере стояла прекраснейшая погода, — тихо или слабый ветер, — Скотту, как мы теперь знаем, на его станции, километров на 650 западнее нас, досаждали частые ветры, мешавшие его работе.

Я ждал, что температура будет держаться высокой, так как всю зиму можно было очень ясно видеть темный воздух над океаном. Всегда, когда состояние воздуха позволяло это, тяжелое водяное темное небо резко вырисовывалось, не оставляя никакого сомнения в том, что море Росса на большое пространство открыто круглый год. Однако, несмотря на это, температура опускалась очень низко, и средняя температура, которую дали наши наблюдения за год, наверное, является самой низкой из когда-либо наблюдавшихся. Самая низкая температура у нас была –59°C, это было тринадцатого августа 1911 года. В течение пяти месяцев в году температура бывала ниже –50°C. Температура поднималась при всяком ветре, кроме юго-западного, когда она даже понижалась.

Южных сияний мы наблюдали много. Но очень сильных было всего несколько. Все они были всевозможных форм, но, кажется, сияние в форме ленты было наиболее частым. По большей части они были разноцветные — красные и зеленые. Мое предположение, что барьер прочен, то есть что он расположен на лежащей под ним земле, по-видимому, полностью подтвердилось всеми нашими наблюдениями за год нашего пребывания на ледяном барьере. В течение зимы и весны о барьер торосился сплошной морской лед, образуя торосы высотою метров в десять. Все это происходило всего лишь на расстоянии двух километров от нашего дома, но мы совершенно этого не замечали. Мне кажется, что если бы барьер был на плаву, то происходившие здесь страшные толчки не только чувствовались бы слабо, но просто сотрясали бы наш дом. Во время постройки дома Стубберуд и Бьолан слышали вдали сильный шум, но ничего не почувствовали. За все свое пребывание на этом месте мы не слышали ни одного звука и не чувствовали никакого движения. Другим и очень хорошим свидетельством послужил наш большой теодолит, которым пользовался Преструд. Можно сказать, что нужен был самый пустяк, чтобы вывести его из горизонтального положения, — достаточно было небольшой перемены температуры. И такой точный и чувствительный инструмент, если бы он находился на плавающем основании, сейчас же сообщил бы нам об этом. В тот день, когда мы впервые вошли в бухту, откололась совсем небольшая часть западного мыса. Весной от напора дрейфующего льда откололся незначительный кусок у одного из многих мысов на внешней стороне барьера. Если исключить эти два случая, то мы покинули барьер таким, каким нашли его, то есть совершенно не изменившимся. Данные промеров глубины, указывавшие на быстро возраставшее поднятие дна по мере перехода «Фрама» к югу вдоль барьера, тоже служат явным признаком того, что земля здесь лежит близко. Наконец, лучшим доказательством является самое строение ледяного барьера. Он не достиг бы вышины трехсот метров, на каковую высоту он повышается по нашим измерениям к югу от «Фрамхейма» до пятидесятого километра, если бы не покоился на земле.

Работа по подготовке санного снаряжения шла теперь с лихорадочной быстротой. Мы давно уже заметили, что нам нужно будет работать полным ходом и использовать все рабочее время, если мы хотим успеть изготовить к половине августа все главное общее снаряжение. Для подготовки же личного снаряжения нам придется пользоваться свободным временем. В первой половине августа стало видно, что приближается конец работы. К этому времени Бьолан сделал четыре пары новых саней. Это была образцовая работа, которую он выполнил за зиму. Сани были сделаны чрезвычайно легкими, но упругими и крепкими. Они были той же длины, что и первоначальные — около четырех метров. Окованы они не были. Мы думали взять с собой три пары старых саней «Фрама», подбитых толстыми стальными листами. Их можно будет использовать на случай, если этого потребуют состояние пути и условия местности. Средний вес новых саней был двадцать килограммов. Таким образом, мы сэкономили по пятьдесят килограммов на каждых санях. От Бьолана они переносились уже готовыми в «Интендантство». Способ, каким Хансен и Вистинг скрепляли отдельные части саней, гарантирует их крепость. Кроме того, единственный способ, при котором можно быть уверенным, что работа будет действительно сделана как следует, состоит в том, чтобы она выполнялась теми, кто сам будет пользоваться сделанными вещами! Работающие сами знают, что от этого многое зависит. Они работают ради достижения цели, еще больше этого — они работают и для того, чтобы обратно вернуться. Каждая завязка тщательно исследуется и пробуется, а потом уже накладывается — осторожно и точно. Каждый оборот затягивается и потом тщательно осматривается, чтобы он лежал на своем месте. И, наконец, когда такая обвязка уже наложена, то, чтобы распустить ее снова, лучше всего перерезать ее ножом или топором, а не развязывать пальцами. Такое санное путешествие, в какое мы отправлялись, было серьезным предприятием, поэтому и работа должна была производиться со всей серьезностью. Эту ручную работу приходилось выполнять не в каком-нибудь теплом и хорошем помещении. В «Интендантстве» всегда было холоднее всего, вероятно, потому, что там всегда был сквозняк. Там были и дверь, ведущая на барьер, и открытый ход в дом. Здесь всегда проходил свежий воздух, хотя и не в значительных количествах. Да много его и не нужно, чтобы почувствовать, если температура воздуха около –60°C, а работать приходится голыми пальцами! В этом помещении температура всегда была ниже 0°. Чтобы накладываемая обмотка была мягкой, они ставили примус, на котором лежал камень, как раз у места работы. Глядя на них, я не раз изумлялся их терпению. Часто я видел, как они часами работали голыми руками при температуре около –30°C. Так, конечно, можно работать недолго; но в самую темную, холодную часть зимы, когда они работали в таких условиях изо дня в день, это дает себя знать и подвергает испытанию терпение. Ногам тоже приходится плохо. Не помогает почти ничего, что бы на них ни надеть, когда стоишь неподвижно на одном месте. Здесь, как и вообще везде на морозе, мы убедились в том, что сапоги с деревянной стелькой больше всего пригодны для работы на одном месте. Но, неизвестно по какой причине, господа из «Интендантства» не желали следовать теории деревянных стелек и потому всю зиму работали в сапогах из оленьего и тюленьего меха. Они предпочитали колотить ногой об ногу, а не склоняться перед безусловным превосходством деревянной стельки в данных условиях.

По мере изготовления сани нумеровались (от номера 1 до 7) и складывались в «Интендантстве». Трое старых саней, которыми мы должны были воспользоваться, делались для второго путешествия «Фрама». Они были необычайно прочны и, следовательно, гораздо тяжелее новых. Их мы тщательно осмотрели. Все обвязки и обмотки были проверены, и там, где это оказалось необходимым, наложены новые. Стальная обшивка полозьев на одних санях была сорвана, но оставлена на других — на тот случай, если бы встретились условия, где такие сани понадобились бы. Кроме того, господа из «обмоточной фирмы» были очень заняты и по другим специальностям. Таким образом, всякий раз, когда Вистинг не был занят работой с санями, слышалось жужжание его швейной машины. В своей комнатке для шитья ему приходилось заниматься тысячей разных вещей, и он постоянно проводил там целые дни до самого позднего вечера и появлялся только в восемь с половиной часов, когда извлекались лук и стрелы. И если бы он не взял на себя должности «судьи» в этом соревновании, то мы, пожалуй, не видели бы его и в это время. Его первой большой и важной работой была переделка четырех трехместных палаток в две. Нелегкая была работа возиться с этими довольно большими палатками в крохотной пещере, носившей громкое название «швейной комнаты». Правда, вместо закройного стола он пользовался столом в «Интендантстве», но все же остается загадкой, как это он умудрялся делать правильные швы, сидя в своей дыре! Я уже приготовился увидеть довольно странные палатки, когда их в один прекрасный день вынесут отсюда и расставят на дневном свету. Возможно, например, что пол одной палатки будет пришит к стенке другой. Однако, ничего подобного не случилось. Когда палатки были впервые поставлены, то оказалось, что они превосходны. Скорее можно было предположить, что шились они в просторном помещении, где шьются паруса, а не в снежном сугробе.

Люди с такими ловкими руками неоценимы в путешествиях, подобных нашему!

Во время второго плавания «Фрама» употреблялись двойные палатки, а так как уже известно, что всегда то, чего ты не имеешь, кажется хорошим и замечательным, то и у нас стали расхваливать на все лады двойные палатки. Ну да, конечно, я сейчас же сдаюсь и признаю, что дом с двойными стенами теплее дома с одинарными, но нужно помнить, что двойной дом и тяжелее вдвое. А когда, к тому же, приходится поднимать вопрос даже о весе носового платка, то вполне понятно, что вопрос о действительном преимуществе дома с двойными стенками должен быть основательно взвешен, прежде чем сделать решительный шаг и остановить свой выбор на нем. Я было думал, что, может быть, при двойных стенках удастся до некоторой степени избежать образования инея, что обычно так досаждает в палатках и часто бывает очень неприятно. Если бы двойные стенки хоть сколько-нибудь устраняли это или препятствовали этому, то я признал бы их превосходство. Порядочный вес ежедневно образующегося инея в очень скором времени стал бы равным весу двойных стенок — если даже не больше.

Подобная двойная палатка шьется таким образом, что внешнее ее полотнище натягивается плотно, а внутреннее висит свободно. Но при испытаниях оказалось, что образование инея появлялось столь же быстро в двойной палатке, как и в одинарной. Поэтому польза от двойной палатки показалась мне несколько сомнительной. Цель всего этого была лишь в том, чтобы поднять температуру в палатке на несколько градусов, поэтому я счел более правильным пожертвовать удобством ради экономии веса. Кроме того, мы были так обильно снабжены теплыми спальными принадлежностями, что не должны были испытывать никакой нужды. В результате всех этих споров возник другой вопрос — вопрос о наиболее практичном цвете палатки. Мы быстро пришли к соглашению, что лучше всего будет палатка, окрашенная в темный цвет. И к тому было много причин. Прежде всего — как лекарство для глаз. Мы уже по собственному опыту знали, что когда пройдешь целый день по блестящей поверхности барьера, то пребывание в темном помещении для глаз — огромное облегчение. Затем не менее важно, что темный цвет делает палатку значительно теплее когда светит солнце. В этом легко убедиться, если ходить по самому солнцепеку в темной одежде, а затем переменить ее на белую. И, наконец, темную палатку гораздо легче различать на белой поверхности, чем светлую.

После того как все эти вопросы были обсуждены и признано преимущество темной палатки, мы снова очутились в большом затруднении, потому что наши-то палатки были очень светлыми, или, говоря попросту, почти белыми, а возможность создать темные была не особенно велика. Правда, у нас с собой было несколько метров темноватого «габардина», или легкой непроницаемой для ветра материи, которая отлично пригодилась бы для этой цели, но вся она до последнего метра уже давно ушла на разные поделки, так что тут выхода не было.

— Но разве у нас, — сказал кто-то, и вид у него был чрезвычайно лукавый, — разве у нас нет чернил и чернильного порошка, чтобы выкрасить палатки в черный цвет? Конечно, есть!

Все мы презрительно улыбнулись. Ведь дело было настолько яснее ясного, что даже и говорить о нем глупо, а все-таки... Мы простили товарищу его глупость и организовали красильню. Вистинг принял на себя обязанности красильщика и повел дело так хорошо, что вскоре на площадке уже стояли вместо белых две темно-синих палатки. Выглядели они довольно хорошо, пока были только что выкрашены, но вот вопрос: какими они будут через месяц или два? Общее мнение было таково, что, по всей вероятности, они в значительной степени примут свой первоначальный цвет — вернее «нецвет». Значит, нужно было усовершенствовать изобретение.

Как-то раз мы сидели, пили кофе после обеда, и вдруг кто-то говорит:

— А что если взять да сшить внешнее полотнище палаток из коечных занавесок?

Улыбка, появившаяся у всех, сидевших за столом, на этот раз была почти сострадательной. Никто ничего не сказал, но все, вероятно, подумали: «Что за дурак! Разве мы сами не думали об этом уже давно? » Предложение было принято без обсуждения, и у Вистинга опять к его многочисленным обязанностям прибавилась новая, отнявшая у него много времени. Наши коечные занавеси были темно-красного цвета и из очень легкой материи. Теперь их стачали вместе, занавеску к занавеске, и затем из всего этого сшили чехол для палатки. Занавесок хватило только на одну палатку. Но если взглянуть на дело с той точки зрения, что лучше что-нибудь, чем ничего, то мы были удовлетворены.

Красная палатка, поставленная через несколько дней на площадке, удовлетворила всех. Ее можно было видеть на снегу за несколько километров. Другое ее значительное преимущество заключалось в том, что такая покрышка защищала и предохраняла основную палатку. Внутри сочетание красного и синего цветов создавало темное приятное освещение. Теперь возник еще один вопрос, показавшийся мне важным: как нам защитить палатку от целой сотни бегающих на свободе псов? Ибо мы знаем, что там, где соберутся два или три пса, там... ну, там палаткой быть нехорошо! Наши собаки были не цивилизованнее всяких других, и потому приходилось принимать свои меры предосторожности. Если полотнище палатки затвердеет и сделается ломким, то материя может легко треснуть, и очень скоро все будет испорчено. А мы предъявляли к своим палаткам немалые требования. Нам хотелось, чтобы они прослужили по крайней мере сто двадцать дней. Поэтому я поручил Вистингу сшить два предохранителя для палаток, или, как мы их потом называли, два «заборчика». Такой «заборчик» состоял из куска «габардина» такой длины, что им можно было окружить всю палатку в виде изгороди, что мешало собакам приходить в непосредственное соприкосновение с палатками. К «заборчикам» были пришиты петли, так что их можно было натягивать на лыжные палки. Выглядели эти «заборчики» довольно роскошно, когда они были готовы, но мы ими никогда и не пользовались. Дело в том, что, как только началось наше путешествие, мы нашли материал, который был еще лучше и, кроме того, всегда бывал у нас под рукой — снег! «Вот дураки, ведь мы же это давно знали! Только не хотели говорить! » Ну, конечно, этим-то все и объяснялось! «Заборчики» пригодились нам в качестве запасной материи во время путешествия и пошли на множество разных вещей.

Затем Вистингу пришлось сшить верхнюю непроницаемую для ветра одежду всем участникам похода. Бывшая у нас оказалась слишком тесной, зато сработанная им была достаточно велика. Я, например, мог свободно поместить в свои штаны еще двоих. Но такой эта одежда и должна была быть. В этих областях все должно быть таким. Здесь скоро убеждаешься на опыте, что все просторное и тепло и приятно, тогда как все, что облегает тело плотно, за исключением, конечно, обуви, хотя и тепло, но неудобно. Человек быстро потеет, и одежда портится. Кроме штанов и анораков, сшитых из легкой непроницаемой для ветра материи, Вистинг сшил из нее такие же чулки. Я считал, что эти чулки, занимая промежуточное место среди остальных чулок, надетых на ногу, будут служить изоляционным слоем. Мнения на этот счет разделились. Но как я, так и мои четыре спутника по полярному походу можем засвидетельствовать, что мы никогда не отправимся в сколько-нибудь серьезное путешествие без них. Они в точности выполнили свое назначение. Иней осаждался на них в огромном количестве и легко счищался. Если они промокли, то было легко почти при всякой погоде высушить их. Я не знаю никакой другой материи, которая сохла бы так быстро, как эта непроницаемая для ветра материя.

Такие чулки кроме того еще и защищали остальные чулки от износа, так что те держались дольше обычного.

В виде доказательства того, как мы, участники далекого путешествия, были довольны этими чулками, я расскажу одну историю. Когда мы дошли до склада на 80° южной широты, — заметьте, это было уже на пути домой, — то есть когда мы считали свой поход законченным, мы нашли несколько мешков с различными частями одежды. В одном из них мы нашли две пары новых чулок из непроницаемой для ветра материи, — мешок принадлежал, очевидно, какому-нибудь противнику этой идеи, — и вы не поверите, как вышло забавно! Всем хотелось забрать их — всем без исключения. Двое одержавших победу схватили каждый по паре и спрятали чулки, словно это было какое-то драгоценное сокровище. На что они им понадобились, я не представляю себе, — ведь мы были уже дома! Но это ясно показывает, как высоко мы научились ценить эти чулки. Я самым горячим образом рекомендую их людям, отправляющимся в подобные путешествия. Но, — и на это я должен обратить внимание, — нужно будет примириться с работой по стаскиванию с себя обуви каждый вечер и очистки чулков от инея. Если этого не делать, то иней, конечно, растает за ночь, и на утро все будет мокрым насквозь. Но тогда уж не вините чулки. Виноваты будете вы сами.

После этого наступила очередь нижнего белья. Не было такой вещи в портняжном ремесле, с которой не справился бы Вистинг. Среди нашего медицинского снаряжения были две большие штуки чудеснейшей первосортной тонкой фланели. Из нее-то он и сшил нам всем нижнее белье. Нижнее белье, привезенное нами с собой из дома, было сшито из чрезвычайно толстой шерстяной материи. Мы боялись, что оно окажется слишком теплым. Я лично в течение всего нашего путешествия пользовался продукцией Вистинга и знаю, что никогда еще у меня не было более совершенного белья. Затем ему нужно было сшить и заплатать покрышки для спальных мешков, а потом еще то одно, то другое.

Глядя на некоторых людей, получаешь впечатление, что они все умеют делать и со всем быстро справляются!

У Хансена, благодаря его золотым рукам, все дни были заняты. С искусством производства саней он давно уже был знаком и знал в точности, что для этого требуется. Там, где он появлялся, я всегда мог быть спокойным. Он никогда не полагался на случай. Кроме перевязки саней, он трудился еще над массой всяких вещей. Между прочим, он должен был озаботиться изготовлением всех нужных нам кнутов, — по два на каждого, или всего четырнадцать штук. Стубберуд должен был поставлять кнутовища. После совещания с «Объединением» я выбрал кнутовище, состоявшее из трех узеньких планочек хикори. Я считал, что если их хорошенько обмотать и поверх обшить кожей, то они будут такой крепости, какую вообще могут иметь кнутовища. Решение делать кнутовища из трех частей объяснялось тем, что они будут сгибаться, но не ломаться. Сплошное кнутовище, как мы знали по опыту, служит не очень долго. Сказано — сделано. Стубберуд изготовлял кнутовища и передавал их Хансену. Ремни в течение зимы изготовлялись Хасселем по эскимосскому образцу. Они были круглые и тяжелые, какими и должны быть, и приближаться к ним было опасно, когда они находились в умелых руках! Хансен принимал эти различные части и делал бичи. По обыкновению, все делалось с величайшей тщательностью. На каждое кнутовище накладывались три прочных обвязки, и затем все обшивалось кожей. Сам Хансен не был сторонником тройного кнутовища из хикори, но работу выполнял без возражений. Мы все заметили, что в это время он, против своего обыкновения, стал после ужина оставаться с Вистингом. Меня это несколько заинтриговало, так как я знал, что Хансен очень любит поиграть в вист после ужина и ни за что не откажется от этого удовольствия, если только у него нет какого-нибудь неоконченного дела. Как-то при случае я высказал свое удивление по этому поводу. Стубберуд ответил на это:

— Они делают кнутовища.

— Какие кнутовища?

— Для кнутов! Но, — прибавил Стубберуд, — я могу ручаться за кнутовища из хикори, которые я вырезаю. Более крепких и упругих кнутовищ сделать нельзя.

Было заметно, что он как будто сердится. Тут появляется Хансен с большим прекрасным бичом в руке.

Разумеется, я сделал вид, будто чрезвычайно изумлен.

— Что это, — сказал я, — еще какие-то кнуты?

— Да, — ответил он, — я не очень доверяю тем, над которыми работаю теперь днем. Но вот кнут, на который я могу положиться.

Должен сказать, что кнут этот был очень красив с виду. Все кнутовище было обтянуто, и потому нельзя было понять, из чего оно сделано.

— А этот кнут, — робко ввернул я, — столь же прочен, что и остальные?

— Ну, что касается этого, то за него я могу поручиться, не в пример любому из тех...

Он не окончил, но этого и не требовалось! Безошибочно можно было сказать, что он хотел добавить: «дрянных кнутов». Атмосфера была буквально насыщена словами: «дрянной кнут, дрянной кнут». Я не успел еще заметить, какое произведет действие это сильное выражение, как вдруг прозвучали слова, произнесенные решительным тоном:

— Ну, еще посмотрим!

Я обернулся. Стубберуд поднялся во весь свой рост в конце стола, видимо, глубоко уязвленный заявлением, принятым им за личное оскорбление.

— Если смеешь, то выходи со своим кнутом.

Он снял с полки над своей койкой один из «обиженных» тройных кнутов и стоял уже в боевой позе. Это обещало многое. Мы все посмотрели на Хансена. Он зашел слишком далеко и теперь не мог идти на попятный. Ему пришлось принять вызов. Он взял свое оружие в руку и вошел в «круг». Условия были намечены и приняты обеими сторонами. Сражение должно продолжаться до тех пор, пока одно из кнутовищ не сломается. И вот началось единоборство, так называемая «дуэль кнутов». Противники были очень серьезны. Раз, два, три — наносится первый удар кнутовищем по кнутовищу. Бойцы закрыли глаза и ждали результата.

Когда они их снова открыли, взоры их блистали от приятного удивления — оба кнутовища оказались целыми. Теперь уже и вправду каждый из них пришел в восторг от своего кнута, — этого они никак не ожидали, — и удары посыпались чаще. Стубберуд, стоявший к столу спиной, был так возбужден неожиданным исходом, что, подымая каждый раз свое оружие для удара, с треском хлопал по краю стола, сам того не замечая. Не знаю, сколько было сделано выпадов, но вот, наконец, я услышал треск и последовавшие за ним слова:

— Вот видишь, батенька!

Так как Стубберуд быстро удалился из «круга», то я увидел прежде всего Хансена. Он все еще стоял на месте сражения и смотрел на свой кнут. Кнут был похож на сломанную лилию. Зрители все время не оставались бесстрастными. Они с волнением следили за битвой, сопровождая ее смехом и громкими возгласами:

— Правильно, Стубберуд, не сдавайся!

— Браво, Хансен, ты здорово попал!

Позднее кнуты оказались превосходными. Не следует понимать это в том смысле, что они выдержали весь поход; но они держались долго. Кнутовища — вещь очень ходовая. Если бы пускался в ход только самый бич, то кнут служил бы бесконечно. Но обычно одним этим не ограничиваются долго. Если приходится «причащать» собак, как это у нас называлось, то кнуты ломаются. «Причастию» часто подвергался тот или иной из грешников, когда поступал неподобающим образом и переставал слушаться. Оно заключалось в том, что, воспользовавшись первым случаем остановки саней, вытаскивали упрямицу и угощали ее кнутовищем. Для таких причастий, если они повторяются часто, требуется много кнутов.

Хансену еще нужно было приспособить очки на эскимосский манер. Он и принялся было за это дело, но оказалось, что у каждого имеется свой, гораздо лучший образец. Поэтому это дело было оставлено, и каждый сам изготовил себе очки.

Главной работой Стубберуда было уменьшение веса ящиков для саней. Это ему тоже удалось, но тут пришлось поработать. Это отняло гораздо больше времени, чем можно было предполагать. Дерево оказалось порядочно сучковатым, и нередко оно задиралось. Обстругивание часто бывало поэтому делом довольно трудным и долгим. Стубберуд сострогал с ящиков много, но все же мог их «гарантировать», как он говорил. Стенки их были всего лишь в несколько миллиметров толщиной. Чтобы укрепить их в стыках, он поставил по углам алюминиевые скобы.

Кроме производства саней, Бьолан занимался также приведением в порядок лыж. Для больших широких сапог, которыми нам пришлось бы пользоваться, витфельдовская скоба должна была делаться значительно шире. Мы захватили с собой и такие скобы, поэтому теперь Бьолану нужно было только переменить их. С креплениями было то же, что и со снежными очками: у каждого был свой собственный способ. Я нашел крепления Бьолана, которые он приготовил себе для похода, настолько практичными, что без долгих размышлений заказал себе такие же. И нужно сказать к их чести и к чести того, кто их сделал, что они оказались превосходными и отлично служили мне во время всего пути. В сущности, в них была сохранена старая система, но при помощи петель и крючков такие крепления можно было легко снять и надеть. А мы предъявляли своим креплениям следующие требования: во-первых, чтобы они держали ногу, как в тисках, а во-вторых, чтобы они легко снимались и надевались. Ведь нам во время похода постоянно приходилось бы проделывать это. Кроме того, стоит только оставить крепления на ночь под открытым небом, как они утром исчезнут. Собаки считали их лакомством... Поэтому носочные ремни тоже нужно было снимать по вечерам. Другими словами, с лыж нужно было снимать абсолютно все ремни.

Иохансен наряду с упаковкой был занят также изготовлением весов и палаточных колышков. Весы были сделаны очень остроумно. Он применил систему безмена. Если все же мы ими никогда не пользовались, то весы в том не виноваты — они были достаточно хороши. Объясняется это тем, что весь наш провиант был таков, что его можно было брать, не взвешивая.

Иохансен сделал такие же большие весы. Вместо груза он использовал точильный камень. Шестого августа мы все взвесились, и оказалось, что Линдстрем тяжелее всех — 86, 5 килограммов. По этому случаю он был официально окрещен «толстяком».

Кроме того, Иохансен изготовлял колышки для палаток. Они были полной противоположностью тем, какие обыкновенно делают, то есть были плоскими, а не высокими. Преимущество этого мы поняли сразу. Будучи во много раз легче, они в то же время были и во много раз крепче. За путешествие мы, кажется, не сломали ни одного колышка, — может быть, потеряли штуки две. Большинство их мы привезли в целости домой.

Хассель занимался своими бичами в керосиновом складе. Место у него было неприятное; вечно холодно. Но бичи он все-таки изготовил к обещанному сроку. Преструд чертил карты и списывал таблицы. У шестерых из нас должны были быть такие копии.

На каждых санях была общая тетрадь для записи провианта и наблюдений. Тетрадь эта была за тем же номером, что и сани. В нее была прежде всего занесена точная опись всего содержащегося в каждом ящике на санях провианта. Кроме того, необходимые таблицы для наших астрономических наблюдений. В эти тетради каждый записывал ежедневный расход малейших количеств взятого им провианта. Таким образом, мы всегда могли учитывать содержимое ящиков, то есть знать количество своего провианта. Далее, в тетрадь заносились наши наблюдения и записывалось пройденное расстояние за каждый день, курс и т. п.

Вот в общих чертах все, чем мы занимались в течение зимы в так называемое «рабочее время». Кроме этого, была еще тысяча всяких вещей, которые каждый из нас должен был привести в порядок в своем личном снаряжении. Зимой каждому была выдана его часть снаряжения, чтобы он вовремя мог сделать те изменения, которые находил нужными. Из меховой одежды каждый получил по очень теплому и затем по более легкому комплекту из оленьего меха; кроме того, варежки и чулки из оленьего же меха; затем чулки из собачьего меха и камики из тюленьего меха. К этому полагался еще полный комплект нижнего белья и затем верхнего платья из материи, непроницаемой для ветра. Все было выдано без разбору. Никто не пользовался каким бы то ни было преимуществом. Прежде всего принялись за меховую одежду. Здесь приходилось кое-что переделать. Все было сшито не по мерке. Один считал, что капюшон анорака слишком спускается на глаза. У другого он не спускался достаточно далеко вниз. И оба принимались за переделку. Один отрезал, другой надставлял. У одного штаны были слишком длинны, у другого — коротки, — это нужно было исправить. Как мы ни вертелись, но всегда приходилось пускать в ход иглу или для пришивания надставки, или для зашивания распоротых швов. Хотя мы и начали эту работу своевременно, однако, казалось, что мы так-таки и не окончим ее. Дежурный каждый день выметал большие горы меховых лоскутьев и оленьего волоса. Но на другой день они опять валялись всюду. Если бы мы остались там, то я уверен, что мы и до сих пор еще сидели бы и шили себе снаряжение!

Было сделано множество разных изобретений. Разумеется, фигурировала и неизбежная маска для лица, принявшая форму защитителя для носа. Я тоже позволил себе увлечься экспериментами и, как полагал, достиг больших успехов, но результат получился чрезвычайно плохой. Я изобрел нечто такое, что, разумеется, считал во много раз лучше всего, что было испытано раньше. Когда же применил свое изобретение на деле, то у меня замерз не только нос, но и лоб и подбородок. И я больше не пробовал.

Хассель с большим жаром хватался за новые идеи. Он всюду вводил носозащитители. Я не удивился бы, если бы такой «защититель» оказался сзади на его штанах! Все эти изобретения хороши для времяпрепровождения. Когда же ты выходишь в настоящий поход, все они исчезают. Во время серьезной работы они неприменимы.

Спальные мешки чрезвычайно всех интересовали. Иохансен сшил любимый — «на двоих». Бог знает, сколько меха он туда нашил! Я не знаю, да и не старался узнать. Бьолан тоже был занят вовсю переделкой своего мешка. Он нашел, что неудобно влезать сверху, — посередине будет лучше. Целая система клапанов с пуговицами и крючками производила такое впечатление, что второпях можно было принять Бьолана за драгунского полковника, когда он укладывался спать. Впрочем, сам он был «чертовски» доволен своим мешком! Но он был доволен и своими снежными очками, и, несмотря на это, все-таки заболел снежной слепотой, хотя через его очки вообще ничего не было видно. Мы же, все прочие, оставили свои спальные мешки в том виде, как они были, за исключением лишь того, что сделали их или короче, или длиннее. Системой завязывания, по способу мешка, мы все были чрезвычайно довольны. Поверх спальных мешков надевался мешок из совсем тонкой материи, употребляющейся для пуховиков. Такой чехол оказался нам чрезвычайно полезным, и я ни за что не захотел бы с ним расстаться. Днем спальный мешок всегда лежал в чехле, который его прекрасно защищал. Внутрь совершенно не мог забиться снег. Ночью же, пожалуй, пользы от этого мешка было еще больше, так как тогда он защищал спальный мешок от сырости, образующейся от дыхания. Вместо того, чтобы осаждаться на мехе и делать его влажным, влага теперь оседала на чехле и за ночь образовывала ледяной покров, снова исчезавший днем, — он обламывался и высыхал, пока мешки лежали на санях. Такая покрышка должна быть просторна, а главное — несколько длиннее спального мешка, чтобы ее удобно было подоткнуть вокруг шеи и тем самым помешать дыханию проникать в мешок. У всех нас были двойные мешки — внешний и внутренний. Внутренний был из меха пыжика или тонкого меха оленьей самки и был очень легок. Внешний был из меха оленя-самца и весил около шести килограммов. Оба спальных мешка открывались вверху, как обыкновенный мешок, и зашнуровывались вокруг шеи. Я всегда считал такую систему легчайшей, простейшей, удобнейшей и самой лучшей. Рекомендую ее всем!

Снежные очки у нас были самых различных систем. Это тоже был чрезвычайно важный вопрос, требовавший серьезного изучения. Ну, и изучали же мы его! Особенно мы старались над изобретением хороших очков без стекол. Правда, я всю осень носил самые обыкновенные очки со светло-желтыми стеклами, и они оказались прекрасными. Но теперь, готовясь к продолжительному путешествию, я боялся, что они будут недостаточно защищать глаза. Поэтому и я вступил в борьбу за лучшее изобретение. Дело кончилось тем, что все завели себе кожаные очки с небольшой щелью для глаз. Патент Бьолана получил премию и стал наиболее употребительным. У Хасселя было собственное изобретение — очки в комбинации с «защитителем для носа». В растянутом виде такие очки напоминали мне американского орла! Я не видел, чтобы Хассель когда-либо пользовался очками, — как и все мы, за исключением Бьолана. Тот всю дорогу пользовался очками своего собственного изобретения, но зато он единственный из всех и заболел снежной слепотой! Обыкновенные очки, которыми пользовался я, — у Хансена были точно такие же, их было всего две пары, — оказались вполне надежными. Ни разу я не подвергался снежной слепоте. Они были самыми обыкновенными очками, даже с не совсем круглыми стеклами. Они надевались свободно, и свет проникал всюду. Доктор Шанц из Берлина, пославший их мне, должен быть вполне удовлетворен своим изобретением. Они превосходят все, которые я когда-либо пробовал носить или видел.

Следующим важным вопросом были наши сапоги. Я самым решительным образом обратил внимание всех на то, что сапоги обязательно должны быть взяты, все равно, намерен ли их владелец пользоваться ими или нет. Сапоги нам обязательно понадобятся, если придется идти по леднику, на что мы должны были рассчитывать, судя по известным нам описаниям этих областей. Каждому предоставлялось делать, что он хочет, имея это в виду. Все принялись за их переделку, основываясь на ранее приобретенном опыте. Улучшение состояло в том, чтобы сделать сапоги больше. Вистинг опять взял в оборот мои сапоги, и снова началась работа по выдиранию всего лишнего. Только тогда, когда вещь разрывают на части, можно судить о том, как она сработана. Нам представился прекрасный случай посмотреть, как сработаны наши сапоги. Их нельзя было сделать крепче и добросовестнее. Было настоящим наказанием разрывать их на части! На этот раз из моих сапог исчезли еще несколько стелек. Которые это были по счету, я уже не помню! Теперь в сапогах оказалось достаточно места, к чему я все время стремился. Кроме всего того, что у меня обычно было надето на ноги, я мог еще засунуть в сапоги деревянную стельку. И теперь я был счастлив, — «великая цель была достигнута». Теперь могли свирепствовать какие угодно морозы: им уже не пробраться через мои деревянные стельки и, кажется, семь пар различных чулок. В тот вечер, когда был достигнут этот результат, я был очень доволен. Ведь борьба шла не со вчерашнего дня. Она отняла у меня почти два года!

Затем и всю собачью упряжь нужно было привести в порядок. Печальное происшествие последней поездки для устройства склада, когда две собаки упали в трещину из-за плохого состояния упряжи, не должно было больше повторяться. Поэтому в работу было вложено все старание и тщательность. Было пущено в ход все, что у нас было самого лучшего. Результат получился соответственный: крепкая, прекрасная собачья упряжь.

Это описание, может быть, откроет некоторым глаза на то, что снаряжение для такого похода, который мы сейчас собирались начинать, не является делом одного дня. В таком походе победу обеспечивают не одни только деньги — хотя, видит бог, их тоже очень хорошо иметь. В большей степени, да, пожалуй, смею сказать, в наибольшей степени здесь играет роль метод, при помощи которого проводится снаряжение к походу — метод, при котором предусматривается каждая трудность и подыскиваются средства бороться с нею или избегать ее. Победа ожидает того, у кого все в порядке, — и это называют удачей! Поражение безусловно постигает того, кто упустил принять вовремя необходимые меры предосторожности, — и это называют неудачей! Не думайте, пожалуйста, что это эпитафия, которую я желал бы видеть на своем могильном камне. Нет, честь победы принадлежит тому, кто заслужил ее, честь принадлежит моим верным товарищам, которые с терпением, усердием и опытностью довели наше снаряжение до грани совершенства, а потому и победа наша стала возможной.

Шестнадцатого августа мы начали укладку своих саней. Двое из них помещались в «Хрустальном дворце», а двое в «Интендантстве». Большим удобством была возможность заниматься этой работой в помещении. В это время температура выплясывала канкан между –50°C и –60°C, изредка с небольшим прохладным ветерком со скоростью в шесть метров в секунду. На воздухе было почти немыслимо заниматься укладкой саней при данных условиях, если делать все тщательно и прочно. А это именно и было необходимо. Наша постоянная перевязка из стальной проволоки должна была сплесниваться[20], что требовало времени. Но, раз перевязав все как следует, мы уже знали, что ящики будут теперь стоять, как в тисках, и не сдвинутся с места. Цинковые листы, подкладываемые под сани, чтобы они не проваливались в рыхлом снегу, мы сняли. Мы решили, что они нам не потребуются. Вместо этого мы подвязали под каждые сани по запасной лыже, и они очень пригодились нам впоследствии.

Двадцать второго августа все сани были уже готовы и только ждали, когда мы двинемся в путь. Собакам, видимо, не нравилась холодная погода, стоявшая у нас уже так давно. Когда температура колебалась между –50°C и –60°C, то по их движениям было заметно, что они ее чувствуют. Собаки попеременно поднимали лапы и держали их некоторое время поднятыми, прежде чем опустить снова на холодную поверхность.

Они ужасно хитры и смышлены. Мясо и рыбу им давали через день. Рыбой они не особенно интересовались, и бывало даже, что некоторые из них не слишком спешили возвращаться домой по вечерам, когда знали, что сегодня будет рыба. Особенно много возни было у Стубберуда с одной из его молодых собак. Ее звали «Фунчо». Она родилась на Мадейре во время нашего там пребывания в сентябре месяце 1910 года. По вечерам, когда давалось мясо, все, привязав собак в палатке, ходили, как я уже рассказывал, за своими ящиками с нарубленным мясом к стенке, окружавшей палатку с мясом. «Фунчо» обычно наблюдал за этим моментом. Если он видел, что Стубберуд берет ящик, то знал уже, что будет мясо, и как ни в чем не бывало приходил в палатку. Если же Стубберуд не намеревался брать ящика, собака не являлась, и ее нельзя было поймать. Это повторялось несколько раз, пока Стубберуд не придумал хитрость. Когда в один из «рыбных вечеров» «Фунчо», по обыкновению, стоял на некотором расстоянии и наблюдал, как привязывали других собак, Стубберуд спокойно направился к стенке, взвалил на плечо пустой ящик, стоявший там, и вернулся к палатке. «Фунчо» поддался на обман. Веселый и довольный помчался он в палатку, несомненно придя в восторг от того, что Стубберуд против обыкновения оказался столь щедрым, и в этот вечер тоже будет мясо. Но здесь «Фунчо», к его великому изумлению, ждал совсем иной прием, чем тот, на который он рассчитывал. Его схватили за шиворот и привязали на ночь. Пес злобно покосился на пустой ящик и на Стубберуда. Не могу точно сказать, о чем он думал. Во всяком случае, потом уж такая хитрость не часто удавалась Стубберуду. «Фунчо» получил на ужин сушеную рыбу и должен был ею удовольствоваться.

За зиму мы потеряли не много собак. Две из них — «Йеппе» и «Якоб» подохли от болезней, «Кнектена» мы застрелили, так как у него с половины туловища вылезла почти вся шерсть. «Мадейро», родившийся на Мадейре, исчез ранней осенью. Позднее исчез «Том». Оба они, по всей вероятности, упали в какую-нибудь трещину. Дважды нам случалось видеть, как это происходит. Оба раза мы видели, как собака исчезала в трещине, и могли наблюдать за нею сверху. Она бродила там преспокойно взад и вперед, не издавая ни звука. Эти трещины были неглубоки, но круты, и собаки не могли выбраться оттуда без посторонней помощи. Те две собаки, о которых я говорил, очевидно, нашли свою смерть именно таким образом. Медленную смерть, если вспомнить, как живучи собаки! Очень часто случалось, что собаки пропадали на несколько дней, а потом возвращались снова. Возможно, что и они побывали в трещине, из которой им в конце концов удавалось выбраться. Удивительно, что, отправляясь в такие путешествия, собаки не очень-то считались с погодой. Если им приходила в голову подобная блажь, они исчезали в такой день, когда температура была ниже –50°C, с ветром и метелью. Любовные квартеты тоже происходили иногда где-нибудь в другом месте, чтобы в более торжественном уединении наслаждаться нежными чувствами. «Йола», дама, принадлежавшая Бьолану, однажды вздумала удалиться таким образом с тремя кавалерами. Позднее они встретились нам. Они лежали себе преспокойно за торосом на льду и, по-видимому, чувствовали себя прекрасно. К тому времени они пропадали уже около недели без пищи. За эти дни температура редко была выше –50°C. Прохладная любовь!

Двадцать третье августа наступило при тихой погоде, небо было частично покрыто облаками, температура –42°C. Трудно было представить себе лучшую погоду, чтобы вывезти сани и доставить их на место старта. Сани нужно было поднимать через двери в «Интендантстве». Они были больше других, и через них легче всего было выйти. Прежде всего пришлось разгрести снег, который за последнее время беспрепятственно наметался здесь в сугробы, так как работавшие в «Интендантстве» всегда пользовались внутренним ходом. Метель так сравнила все, что не видно было даже и признака спуска; однако, несколькими сильными ударами лопатой нескольких сильных людей вход был скоро освобожден. Вытащить сани было труднее. Они весили по четыреста килограммов каждые, подъем же до поверхности был крутой. Были устроены тали с блоками. Подтаскивая и подталкивая сани, мы медленно поднимали их одни за другими на поверхность. Затем оттаскивали на площадку около будки с метеорологическими инструментами, чтобы иметь свободное место для старта от дома. Ведь собаки были слишком бодры и жизнерадостны, и им нужна была свободная дорога. Какой-нибудь ящик, столб, не говоря уж о будке с инструментами — все привлекало к себе их живейший интерес, и они, если бы только им представился случай, обязательно кинулись бы туда. Им было бы наплевать на все протесты каюра! Собак в это утро мы не спускали, и каждый из нас был уже в своей палатке, чтобы надеть на них упряжь. А я тем временем смотрел на погруженные сани, совсем готовые к долгому пути. Я старался вдохновиться поэзией... «Неутомимый дух человека... », «таинственная, страшная ледяная пустыня! » Но — ничего не получалось! Вероятно, оттого, что было слишком раннее утро. Я прекратил свои старания, после того как убедился, что сани с выкрашенными в черную краску ящиками больше всего напоминали собою гробы.

Все вышло так, как мы и предполагали. Псы готовы были возмутиться. Сколько понадобилось хлопот, работы и шума, чтобы запрячь их всех! Они ни минуты не могли постоять спокойно. То был друг, с которым нужно было поздороваться, то враг, которого нужно было цапнуть. Всем что-нибудь да требовалось. Если собаки скребли задними ногами, так что высоко взлетал снег, недружелюбно смотрели друг на друга, то часто это было явным вступлением к общей свалке. Если заметить это вовремя, то можно было бы быстро и решительно помешать задуманному сражению. Но невозможно было быть вездесущим, и вследствие этого произошел ряд диких боев. Удивительные животные! Они относительно спокойно всю зиму прогуливались вместе, но как только попали в упряжку, сейчас же им нужно было начать драться не на живот, а на смерть.

Наконец-то мы справились и двинулись в путь. В первый раз мы ехали с двенадцатью собаками в упряжке, и нам было очень интересно, что из этого получится. Против ожидания, все шло хорошо. Конечно, не как по маслу; но этого нельзя было ожидать с первого же раза. Некоторые собаки растолстели за зиму и с трудом поспевали. Для них этот первый выезд был тяжелым испытанием. Но большинство было в прекрасном состоянии — прекрасные округлые формы, но без избытка жира. На этот раз мы не потратили много времени, чтобы подняться по обрыву. Большинству на подъеме понадобилась передышка, но были и такие, которые справились с ним, не останавливаясь. Здесь наверху все было точно таким же, каким мы видели это в апреле месяце. Флаг стоял там, где мы его поставили в последний раз, и не имел даже очень потрепанного вида. И еще страннее, — что были заметны наши старые следы, ведшие на юг. Мы вывезли все сани наверх, распрягли собак и выпустили их. Мы считали естественным, что все радостно кинутся домой к «мясным котлам». Большинство из них и не обмануло наших надежд. Довольные и веселые кинулись они обратно, и вскоре весь лед пестрел собаками. Они вели себя не совсем паиньками. В некоторых местах над льдом словно туман поднимался. Это был снег, вздымающийся над сражающимися. При возвращении они, однако, вели себя безупречно. В счет не идет, что кое-где встречались хромавшие.

Вечером при проверке оказалось, что не хватает десяти собак! Это было удивительно.

Неужели все они попали в трещины? Невероятно. На другое утро двое из нас отправились к месту старта, чтобы поискать пропавших собак. По дороге они прошли мимо нескольких трещин, но там не видно было собак. По пути они тоже не встретили их. Когда же дошли до места, где стояли сани, то там все десять собак преспокойно лежали и спали. Лежали они у своих собственных саней. Они, по-видимому, не обратили на пришедших никакого внимания. Покосилась одна, другая, — вот и все. Когда их разбудили и наглядными жестами обратили их внимание на то, что желательно их возвращение домой, собаки чрезвычайно удивились. Некоторые из них просто даже не хотели этому верить! Они только повернулись на месте раза два и снова улеглись там же. Их пришлось гнать домой побоями. Ну, можно ли представить себе что-нибудь более непонятное? Они лежали в сорокаградусный мороз в пяти километрах от своего удобного, уютного дома, где, как они знали, их ждет в изобилии пища. Хотя они уже пробыли здесь двадцать четыре часа, но ни одна из них не подавала и признака, что хочет покинуть это место. Ну, если бы еще было лето, солнце и тепло, тогда можно было бы с трудом все понять. Но теперь — нет, невозможно!

В этот день, двадцать четвертого августа, солнце снова выглянуло из-за барьера, в первый раз после четырех месяцев. Оно будто улыбалось, приветствуя знакомые старые торосы, которые видело уже столько лет. Но когда его первые лучи коснулись места старта, то лик его выразил изумление. «Ну вот, они все-таки оказались здесь первыми! А я-то торопилось, чтобы быть первым на месте! » Но делать нечего, — мы выиграли бег и днем раньше вышли на барьер.

Мы не могли твердо установить дня окончательного своего отъезда. Нам нужно было дождаться времени, когда температура будет хоть сколько-нибудь сносной. Пока она бесчинствовала, как хотела, нельзя было и думать двигаться в путь. Теперь уже все наши вещи были в полной готовности на барьере и оставалось только запрячь собак и пуститься с ними в путь. Хотя все наши вещи и были готовы, но на это, собственно говоря, было мало похоже, если бы кто заглянул к нам. Кроилось и шилось еще больше, чем когда-нибудь. То, что иной раз кому-нибудь приходило в голову, но как вещь маловажная, которую можно сделать, когда выдастся время, а то и вовсе не делать, теперь вдруг становилось наиважнейшим. И вот быстро появлялся нож, и люди начинали кромсать да кромсать, пока не вырастали целые кучи лоскутьев и волос. Затем появлялась игла, и шов за швом прибавлялся к тем, что уже были сделаны.

Шли дни, но температура не желала подавать и признаков весны. Изредка бывали подъемы до –30°, но лишь с тем, чтобы снова быстро опуститься до –50°C. Нет ничего приятного в таком ожидании. У меня всегда бывает такое впечатление, будто один я поджидаю, а другие уже давно отправились в дорогу. Но, оказывается, я был не один.

— Интересно знать, докуда уже дошел теперь Скотт?

— А, нет, какого черта, он еще не вышел! Разве ты не понимаешь, что для его пони еще слишком холодно?

— Да, а кто сказал тебе, что у них так же холодно, как и у нас? Может быть, у них там под горой много теплее, а тогда можешь закладывать душу, что баклушей они не бьют. Эти ребята показали уже, чего от них можно ждать.

Такие рассуждения можно было слышать ежедневно. Неопределенность угнетала многих из нас, я же совершенно не знал покоя. Я твердо решил двинуться в путь, как только к этому явится хоть какая-нибудь возможность. Я не мог вполне согласиться с тем мнением, что мы можем много потерять, выйдя слишком рано. Ведь если мы увидим, что становится слишком холодно, то у нас будет выход — мы можем вернуться. Поэтому я не видел в этом никакого риска.

Сентябрь наступил при температуре –42°C. Такая температура уже приемлема, но приходилось все-таки еще повременить. Возможно, что это снова обман. На другой день — минус 53°C. Тихо и ясно. Шестого сентября — минус 29°C. Наконец-то наступила перемена! По-нашему, было давно уже пора. На следующий день — минус 22°C. Легкий ветерок с востока ощущался, как теплое дуновение весны. Вот, наконец, температура, во всяком случае подходящая для старта. Все готовы. Завтра в путь!

Наступило восьмое сентября. Мы поднялись, как всегда, позавтракали и зашевелились. Дела у нас было немного. Пустые сани, на которых мы должны были ехать к месту старта, были готовы, и оставалось лишь бросить на них кое-что из вещей. Но оказалось, что именно из-за того-то, что у нас было так мало вещей, мы и потратили много времени. Нам приходилось теперь запрягать по двенадцати собак в пустые сани, и мы уже предчувствовали, что начало будет сопряжено с катавасией. Мы подвое помогали друг другу подводить собак к саням и запрягать их.

Наиболее осторожные из нас привязали свои сани к крепкому колу, воткнутому в снег. Другие довольствовались тем, что опрокинули сани, а иные были совсем беспечны. Все должны были быть готовыми к тому моменту, когда передовой двинется с места. В противном случае запоздавшие не могли бы удержать собак, вследствие чего им пришлось бы ехать не вполне готовыми.

В это утро собаки подняли ужасную суматоху и гвалт. В двух упряжках были «дамы» в привлекательном положении, вызывавшие смятение не только в своей упряжке, но и среди других. Один из каюров был настолько благоразумен, что оставил свою «даму» дома. Он запер ее в помещении «Объединения». Тем не менее, и он не избежал хлопот со своей упряжкой. Собаки вставали на задние лапы, прыгали и вырывались из упряжи, чтобы броситься к «Объединению». Но каюр только мило улыбался. Он знал, что стоит только им побежать, как вся любовь будет забыта ради желания бежать вперед. Другой же каюр, наоборот, оставил суку в запряжке. Она, видите ли, такая хорошая собака, что упряжка без нее никуда не будет годиться, если оставить ее дома!

И вот все уже было почти готово. Мы ждали только еще каких-то мелочей. И вдруг я слышу дикий крик и, обернувшись, вижу одну упряжку, несущуюся во весь дух без каюра. Ближайший каюр бросился, чтобы помочь товарищу, в результате чего помчались и его собаки. Двое саней неслись вперед, а за ними бежали во всю прыть оба каюра. Однако, силы были слишком неравные. Через несколько мгновений каюры далеко отстали. Обе удравшие упряжки взяли курс на юго-запад и неслись бурей. Людям предстояла трудная задача; они давно уже перестали бежать, и теперь шли по санному следу. Тем временем сани исчезли за торосами, до которых люди дошли значительно позже. Мы стали ждать их.

Теперь возникал вопрос: что же предпримут те двое, поймав, наконец, свои сани? Вернутся ли они домой или же отправятся на место старта? Ждать было во всяком случае не весело, а потому мы решили отправиться на место старта и лучше уж подождать их там, если будет нужно. Сказано — сделано, и мы тронулись в путь. Посмотрим, как справляются ребята со своими псами. Ведь каждому было ясно, что теперь и наши упряжки захотят бежать той же дорогой, которую выбрали убежавшие. Страх наш оказался не напрасным. Троим из нас удалось повернуть и направить своих псов в надлежащем направлении. Однако, двое других помчались-таки по новому направлению. Правда, потом они утверждали, что думали, будто и мы все поедем неправильной дорогой. Я улыбнулся на это, но ничего не сказал. Много раз случалось, что собаки командовали и мной. Несомненно, я думал каждый раз, что это немножко стыдно, но что же, бывает...

Только в двенадцать часов дня мы все собрались у своих саней. На долю догонявших собак выпала утомительная работа, и от нее они были все в поту. Я подумывал было вернуться обратно, тем более, что за нами привязались три щенка. Если мы пойдем дальше с такой свитой, то нам придется их застрелить. Однако, возвращаться назад после всей этой работы и, несомненно, назавтра опять испытать ту же самую катавасию, не представлялось нам приятным. А хуже всего увидеть, как Линдстрем в дверях корчится от смеха — нет, лучше уж идти вперед! С этим мы все согласились. И вот собак запрягли в нагруженные сани, а пустые были поставлены штабелем друг на дружку.

В половине первого дня мы тронулись в путь. Замеченный нами след сейчас же исчез, но мы вскоре встретили ряд флажков, поставленных через каждые два километра во время последней санной поездки для устройства склада. Дорога была превосходная, и мы быстро двигались к югу. В первый день мы уехали недалеко — всего девятнадцать километров — и встали лагерем в половине четвертого дня.

Первая ночь на воздухе обычно всегда бывает неприятна, но эта была ужасна! Вышеупомянутая «дама» всю ночь служила причиной бурных сцен. Наши девяносто собак поднимали такой шум, что мы не могли глаз сомкнуть. Мы встретили с облегчением наступление четырех часов утра, когда можно было начать утренние сборы. Каюр на утро переменил свое мнение. Такую собаку нельзя брать в упряжку. Полярный поход с нею невозможен. Когда мы в этот день остановились на завтрак, я приказал застрелить собаку. Одновременно мы застрелили и трех щенят. Дорога и в этот день была такой же: лучше и быть не могло. Флажки, вдоль которых мы ехали, стояли в том же виде, в каком мы их поставили. Судя по ним, нельзя было сказать, что здесь за это время бывали осадки.

За этот день мы сделали двадцать пять километров. Собаки были еще не натренированы, но с каждым часом выравнивались. Десятого они, по-видимому, достигли уже полной силы. В этот день никто не мог удержать своих саней. Все собаки стремились вперед, вследствие чего одна упряжка наезжала на другую, и начиналась грызня. Это ужасно надоедало. Собаки без толку тратили свои силы, а время, уходившее на то, чтобы их разнимать, терялось зря. В тот день они были совершенно дикими. Когда, например, «Лассесен» заметил своего врага «Ханса», бывшего в другой упряжке, то сейчас же пригласил себе на помощь своего друга «Фикса». Оба они припустили изо всех сил, в результате чего и все остальные собаки упряжки, возбужденные внезапной быстротой бега, понеслись во весь дух. Каюр, как ни старался, не мог остановить их. Собаки продолжали нестись вперед, пока не догнали той упряжки, которая являлась целью стремлений «Лассесена» и «Фикса». Тут обе упряжки сцепились, и пришлось разбираться в девяноста шести собачьих лапах. Тем, кто не мог удержать своих упряжек, пришлось выпрячь нескольких собак и привязать их к саням. Таким образом, нам, наконец, удалось наладить работу. В этот день было пройдено тридцать километров.

В понедельник, одиннадцатого, мы проснулись при температуре –55°C. Погода была чудесная: тихо и ясно. По собакам было заметно, что им не очень приятно, так как всю ночь они вели себя относительно спокойно. Мороз сейчас же сказался на состоянии наста. Он стал не скользким, а вязким. Нам встретилось несколько трещин, и сани Хансена чуть не провалились, однако, их удалось удержать, и он выпутался из этого дела без всяких дурных последствий. На ходу мороз не досаждал нам. Наоборот, по временам становилось даже чересчур тепло. Дыхание вылетало облаками изо рта, и над каждой упряжкой стоял такой пар, что невозможно было разглядеть отдельные упряжки, хотя сани следовали сейчас же одни за другими.

Двенадцатого было –52°C с ветром прямо в лоб. Пронизывало невероятно. Легко можно было видеть, что собаки страдали от мороза. Особенно по утрам на них просто жалко было смотреть. Они лежали, свернувшись как можно больше комочком и засунув морды под хвост. Время от времени по телу их пробегала дрожь. А некоторые даже непрестанно дрожали. Нам приходилось поднимать их и тащить в упряжь. Я должен был признаться, что при такой температуре нам не стоило продолжать. Риск был слишком велик.

Поэтому мы решили доехать до склада на 80° южной широты и оставить там свой груз. В этот же день мы сделали ужасное открытие: в компасах замерзла жидкость[21], и ими нельзя было пользоваться. Видимость стала очень плохой, и о том, где находится солнце, у нас было только слабое представление. Продвижение вперед при таких обстоятельствах было делом очень неверным. Могло случиться, что мы идем правильным курсом, но было столь же вероятно — а пожалуй, даже еще вероятнее, — что мы сбились с курса. Самым лучшим поэтому было разбить лагерь и подождать улучшения обстановки. В этот вечер мы не воссылали благословений по адресу того мастера, который изготовил эти компасы и снабдил нас ими.

Было десять часов утра, когда мы остановились. Чтобы на весь предстоявший нам длинный день иметь хорошее пристанище, мы решили построить две снежные хижины. Снег для этой цели был плохой, но, набрав глыбы его повсюду, мы все же смогли построить хижины. Мастером при постройке одной из них был Хансен, другой — Вистинг. При той температуре, которая у нас была, снежная хижина во много раз предпочтительнее палатки. Поэтому мы чувствовали себя очень недурно, забравшись в хижины и пустив в ход примус. Ночью вокруг нас послышался какой-то странный шум. Я заглянул даже под спальный мешок, чтобы узнать, далеко ли донизу, но нигде не было никаких признаков трещины. В другой хижине наши ничего не слышали. Мы открыли потом, что звук этот происходит от оседания снега. Под этим я разумею движение, происходящее от откалывания и опускания больших пространств снежного покрова. Это движение производит впечатление опускания под вами почвы, и ощущение это неприятно. Оно сопровождается продолжительным звуком, заставляющим часто собак, да и каюров тоже, высоко подпрыгивать. Этот грохот мы слышали однажды на плато, и он был настолько силен, что напомнил нам пушечный залп. Скоро мы к этому привыкли.

На следующий день температура была –52, 5°C. Тихо и совершенно ясно. Мы сделали тридцать километров и по возможности держались направления по солнцу. Когда мы становились лагерем, было –56, 2°C. На этот раз я сделал нечто такое, против чего всегда восставал, а именно — взял с собой спиртных напитков в виде бутылки простой водки и бутылки имбирной водки. Данные условия я счел теперь подходящими и принес бутылку с имбирной водкой. Она вся промерзла насквозь. Во время оттаивания бутылка лопнула, и мы выбросили ее на снег; в результате все наши собаки принялись чихать. Другая бутылка — «Люсхолм № 1» — была в порядке.

Потеряв одну бутылку, мы стали умнее и осторожно довели до конца оттаивание второй. Мы подождали, пока все улягутся по мешкам, и тогда начали бутылку. Я был очень разочарован. Она не имела того вкуса, какого я ожидал. Но я доволен, что попробовал, потому что в другой раз я уже больше этого не сделаю. Действие водки равнялось нулю! Ни в голове, ни в ногах ровно ничего не ощущалось...

Четырнадцатого было «прохладно» — температура держалась на –56°C. К счастью, было ясно, и потому мы могли видеть, куда идем. Мы прошли недолго, как вдруг на ровной поверхности снега показалась какая-то блестящая возвышенность. Были вынуты бинокли. Склад! Он находился как раз в том направлении, куда мы шли. Хансену, ехавшему передовым всю дорогу, без бегущего впереди и большую часть пути даже и без компаса, стыдиться не приходилось. Мы все единогласно считали, что сделано это хорошо, и в этом заключалась вся наша благодарность ему.

Мы дошли туда в десять с половиной часов утра и сейчас же разгрузили свои сани. Вистинг занялся более чем неприятной работой приготовления нам по чашке горячего молока при –56°C. За ящиками с провиантом он поставил примус и зажег его. Удивительно, что керосин остался жидким в резервуаре примуса, но это произошло, вероятно, оттого, что примус был хорошо защищен от холода в ящике. Чашка «солодового молока Хорлика» в этот день была вкуснее, чем когда я пил его в последний раз в ресторане в Чикаго. Когда закончилось это удовольствие, мы вскочили на почти пустые сани и направились домой.

Наст был вязкий, но собаки тянули хорошо тот легкий груз, который теперь у нас был. Я сел с Вистингом, так как считал его упряжку самой сильной. Мороз держался неизменно, и я часто поражался, как это мы можем сидеть неподвижно на санях, не замерзая. Но все шло хорошо. Некоторые из нас не слезали с саней целый день, но большинство спрыгивало с них время от времени и бежало рядом, чтобы погреться. Сам я надел лыжи и прицепился к саням. Я никогда не любил этого довольно противного спорта, но при таких условиях и он годился. При беге ноги согревались, а это и было моей целью. Я и позднее прибегал к этому «спорту», но тогда причина была другая.

Пятнадцатого, когда мы сидели вечером в палатке, варили себе пищу и разговаривали, Хансен вдруг заявил:

— А знаете, мне кажется, у меня пропала пятка!

Моментально были стянуты чулки, и открылась большая, восковидная, помертвевшая пятка. Вид у нее был нехороший. Хансен растирал ее до тех пор, пока не почувствовал ее снова, как ему показалось, а затем опять натянул чулки и залез в спальный мешок. Теперь наступила очередь Стубберуда.

— А ведь и с моей пяткой, кажется, тоже что-то неладно.

Тот же образ действия — тот же результат. Однако, вот удовольствие — две подозрительных пятки и семьдесят пять километров до «Фрамхейма»!

Когда мы выехали на следующее утро, стояла, к счастью, более мягкая погода — «почти лето» — минус 40°C. Однако, перемена уже приятно ощущалась. По-моему, разница между –40° и –50° очень чувствительна. Можно, пожалуй, подумать, что когда температура опустилась так низко, то несколько градусов больше или меньше уже не имеют значения. Однако, нет — имеют! Во время езды в этот день нам пришлось отпустить нескольких собак, которые не могли за нами поспевать. Мы рассчитывали, что они побегут по следу. Но «Адам» и «Лазарь» больше уже не появлялись. «Сара» подохла по пути, хотя ничто не указывало, что она так плоха. «Камилла» тоже была среди отпущенных собак.

Возвращаясь домой, мы придерживались того же порядка, что и в предыдущие дни. Хансен и Вистинг, если они не останавливались и не поджидали нас, обычно далеко обгоняли всех. Ехали мы быстро. У флага на шестнадцатой миле, или нашей вехе на тридцатом километре от «Фрамхейма», мы решили остановиться и подождать остальных, но так как погода была чудеснейшая, тихая и ясная, а наш старый след днем был очень отчетливо виден, то я решил продолжать. Чем раньше больные пятки попадут домой, тем лучше! Первые двое саней достигли дома в четыре часа дня; следующие в шесть; затем еще двое в шесть с половиной часов. Последние сани доехали только в половине первого на следующее утро. Что каюр их делал дорогой — бог его ведает!

При тех низких температурах, которые мы встретили во время этой поездки, мы натолкнулись на одно своеобразное снегообразование, какого я раньше никогда не видал. Нежные, чрезвычайно нежные снежинки собирались вместе и образовывали небольшие цилиндрические тельца со средним диаметром в три сантиметра и с такой же примерно высотой. Впрочем, величина их бывала различна. Обычно они катились по поверхности, как колесико, и время от времени собирались в большие кучи, откуда снова одна за другой, а то и сразу несколько, продолжали катиться дальше. Если положить одно из таких телец на ладонь, то не почувствуешь ни малейшего веса; если же взять какое-нибудь побольше и спрессовать его, то на руке буквально ничего не остается. При –40° таких снежинок не было видно.

Вернувшись домой, мы сейчас же занялись пятками. Преструд немного отморозил обе пятки, — одну легко, а другую сильнее — однако, насколько я мог судить, не так уж сильно, как двое других товарищей. Прежде всего мы разрезали образовавшиеся огромные пузыри и выпустили из них жидкость. Потом меняли утром и вечером компрессы из борной. Мы долго применяли такой способ лечения. Наконец, можно было удалить старую кожу, под ней уже образовалась новая, здоровая и крепкая.

Пятки были заштопаны!

Все эти обстоятельства повлияли на то, что я счел нужным разделить партию на две части. Одна из них должна была предпринять поход к югу. Другая — постараться достигнуть Земли короля Эдуарда VII и посмотреть, что там можно сделать, а попутно исследовать окрестности Китовой бухты. Эта партия состояла из Преструда, Стубберуда и Иохансена под начальством первого из них. Выгода от такого деления получилась большая. Прежде всего, маленькая партия сможет быстрее продвигаться вперед, чем большая. Много людей и большое количество собак, которыми мы располагали во время большинства своих предыдущих поездок, ясно доказали, что такой порядок не совсем удачен. Наши четырехчасовые утренние сборы были, таким образом, следствием столь большого снаряжения. С половиной участников — или при постановке только одной палатки — я надеялся вдвое сократить это время. Значение устроенных нами складов тоже, разумеется, возрастало, так как теперь склады должны были служить поддержкой только пяти участникам намеченной партии, а потому могли приносить пользу им в течение гораздо более долгого времени. Для научных результатов такое изменение давало столь явные преимущества, что не нужно и распространяться об этом. Восточная партия получила следующие инструкции:

1. Пройти к Земле короля Эдуарда VII и произвести там исследования, какие только позволят время и обстоятельства.

2. Нанести на карту и исследовать Китовую бухту с ее ближайшими окрестностями.

3. Насколько будет возможно, поддерживать в порядке все оборудование «Фрамхейма» на случай, если нам придется еще раз здесь перезимовать.

В последовавшие затем дни мы, так сказать, работали как две отдельные партии. Полярная партия должна была отправиться в путь, как только весна наступит по-настоящему. Я предоставил самому Преструду назначить срок для выхода его партии. Это было не так уж спешно. Им не нужно было особенно торопиться.

И вот началась прежняя возня со снаряжением, и иголки прилежно работали все время. Через два дня после нашего возвращения Вистинг и Бьолан отправились на тридцатый километр с намерением привести обратно отпущенных на этом участке и все еще не вернувшихся домой собак. Они проехали шестьдесят километров за шесть часов и привели с собой всех оставленных нами собак — десять штук. Те, которые были дальше всех, лежали у вехи. Ни одна из них не проявила желания подняться, когда подъехали сани. Их пришлось впрячь в сани. Собак с ранеными лапами, — таких было две-три, — пришлось везти на санях. По всей вероятности, большинство из них вернулось бы домой через несколько дней. Но непостижимо однако, зачем здоровым и сильным собакам, какими большинство из них было, могло прийти в голову лечь на снег?

Двадцать четвертого сентября появился первый вестник весны: Бьолан вернулся с морского льда, где застрелил тюленя. Значит, тюлени начали выходить на лед. Это было хорошим знаком! На другой день мы съездили за тушей. Тогда же нам удалось убить еще одного. Собаки оживились, получив свежее мясо, не говоря уж о свежем сале. И мы, люди, тоже не отказались от свежего бифштекса.

Двадцать седьмого сентября мы убрали навес, прикрывавший окно жилой комнаты. Свет проникал к нам через узкий деревянный канал, а потому его попадало не очень много. Но ведь это был свет — настоящий дневной свет, и это было очень ценно!

Двадцать шестого возвратилась «Камилла» после десятидневного отсутствия. Она была отпущена во время последней санной поездки в 110 километрах от «Фрамхейма». Когда она вернулась, то была так же толста и жирна, как и всегда. Вероятно, оставшись в полном одиночестве, она угощалась кем-нибудь из своих товарищей. Она была встречена бурными овациями со стороны множества своих поклонников...

Двадцать девятого сентября появился еще более верный вестник весны — стая антарктических петрелей [так]. Мы радовались, что опять видим этих красивых быстрых птиц. Они облетели дом кругом несколько раз, словно желая убедиться в том, что все мы еще тут. Мы все вышли из дому, чтобы встретить их. Занятно было наблюдать за собаками! Птицы сначала летали довольно низко над землей. Заметив их, собаки кинулись за ними всей компанией, чтобы поймать. Они носились, просто расстилаясь по снегу, и каждой хотелось быть первой. Но вот стая птиц поднялась так высоко, что собаки потеряли их из виду. Некоторое время они глазели друг на друга, по-видимому, не зная, что же им теперь делать? Такое неопределенное состояние продолжается обыкновенно недолго. С завидной быстротой собаки приходят к решению и вцепляются друг дружке в спины.

Итак, весна наступила всерьез, теперь нужно только залечить пятки и — в путь!..

К ПОЛЮСУ

Наконец, двадцатого октября мы двинулись в путь. За последние дни погода была не очень устойчивая. То ветер, то тихо. То пасмурно, то ясно. Другими словами, настоящая весенняя погода. И в этот день погода была ненадежная. С утра изморозь и туман, что не обещало хорошего дня. Но в половине десятого поднялся легкий ветерок с востока, и одновременно стало проясняться. Не нужно было долго изучать настроение среди участников похода.

— Ну, как вы думаете, поедем?

— Ну, да, конечно, отправимся рысцой.

У всех было одно лишь мнение. Быстро на наших ходоков была надета сбруя, и, кивнув остающимся товарищам, словно мы расставались с ними только «до завтра», мы двинулись в путь. Такое будничное происшествие! Кто же станет обращать на него внимание? Линдстрем, кажется, даже не вышел за дверь, чтобы проводить нас. Нас было пятеро — Хансен, Вистинг, Хассель, Бьолан и я. С нами было четверо саней, по тринадцать собак на каждые. При отъезде сани были очень легки, так как на них было погружено только наше снаряжение для похода до 80° южной широты. Там стояли запакованными все наши ящики. Поэтому мы могли сидеть себе спокойно на санях, да помахивать кнутом. Я сидел верхом на санях Вистинга, и те, кто нас увидел бы, конечно, сочли бы, что полярное путешествие очень привлекательная вещь!

На морском льду стоял Преструд с киноаппаратом и, когда мы проезжали, завертел ручку быстрее. Когда мы поднимались на барьер с другой стороны, он все еще стоял и, не переставая, вертел ручку. Последнее, что я увидел, когда мы переваливали через хребет возвышенности и из виду исчезло уже все знакомое, был киноаппарат.

Мы уезжали все дальше, несясь карьером. Наст был прекрасный, но по мере того, как мы ехали, сгущался туман. Первые двадцать километров от края барьера я сидел с Хасселем. Но, увидев, что собаки Вистинга справляются лучше других с двумя седоками, я пересел к нему. Хансен ехал передовым. Он мог править только по компасу, так как спустился туман. За ним ехал Бьолан, потом Хассель и, наконец, Вистинг и я.

Мы только что въехали на небольшой склон, как неожиданно по другую сторону открылся довольно крутой спуск. Пространство это было самое большее метров двадцать. Я сидел спиной к собакам, смотрел назад и наслаждался быстротой езды. И вдруг рядом с санями сразу обрушилась снежная поверхность, обнажив страшную черную пасть, достаточно большую, чтобы поглотить нас всех и даже больше того! Еще несколько дюймов в сторону, и мы не совершили бы полярного путешествия все вместе. Судя по холмистой местности, мы поняли, что заехали слишком далеко на восток, и потому теперь взяли западнее. Когда мы добрались до надежной местности, я воспользовался случаем и, надев лыжи, прицепился к саням. Таким образом, тяжесть распределялась лучше.

Вскоре немного прояснилось, и мы увидели как раз впереди себя один из наших флагов. Мы поехали к нему. С этим местом было связано много воспоминаний: мороз, застреленные собаки. Здесь мы застрелили трех щенков и суку в прошлую поездку. Мы проехали к этому времени тридцать семь километров и, очень довольные первым днем своего долгого пути, разбили лагерь.

Мое предположение, что, устраиваясь все в одной палатке, мы и с разбивкой ее, и со всей возней справимся гораздо удачнее, чем раньше, сейчас же оправдалось. Палатка словно из земли вырастала, и все шло так, будто мы привыкли к этому с давних времен. Палатка оказалась вполне поместительной, и способ нашего устройства оказался замечательно практичным в течение всего пути. Порядок был таков: как только мы останавливались, сейчас же все собирались у палатки. В петли вставлялись колышки, а Вистинг заползал внутрь и ставил шест на место, пока мы натягивали оттяжки. Когда это было готово, я входил внутрь и принимал все, что должно было находиться в палатке — спальные мешки, личные мешки, ящики с кухней, провиант. Все раскладывалось по местам. Зажигался примус, и в котелок накладывался снег. А в это время остальные кормили своих собак и спускали их. Вместо «заборчика» мы теперь нагребали вокруг палатки рыхлый снег. Это оказалось достаточной защитой. Собаки уважали ее. Лыжные крепления снимались со всех лыж и вмести с другим движимым имуществом или засовывались в ящик из-под провианта, или вместе с упряжью вешались на конец лыж, которые крепко привязывались стоймя к передней части саней.

Палатка оказалась превосходной во всех отношениях. Темные цвета смягчали свет и придавали уют нашему жилищу.

«Нептун» — великолепная собака — был отпряжен, когда мы проехали десять километров. Он был так жирен, что не мог бежать со всеми вместе. Мы были уверены, что он побежит за нами. Но он не пришел. Мы сочли тогда, что он повернул и направился домой к «мясным котлам». Странно, но и этого он не сделал. Он не явился на станцию. Совершенно загадочно, что сталось с животным. «Ротта» — другое великолепное животное — тоже была отпряжена. Она вся опухла и не могла идти. Позднее она вернулась домой. «Ульрика» пришлось везти на санях. Потом он оправился. «Бьорн» ковылял за санями. «Пири» был неработоспособен. Его отпрягли, и некоторое время он шел за санями, но потом исчез. Когда позднее восточная партия проходила склад на 80° южной широты, она нашла эту собаку там в хорошем состоянии. Сначала она была пуглива, но постепенно им удалось приблизиться и запрячь ее. Со временем она оказалась очень полезной. «Уранус» и «Фукс» были не в форме. Для первого дня это было громадным уроном, но зато все те, что у нас теперь остались, были настоящим золотом.

Ночью дул свежий ветер с востока, однако к утру он утих, и мы снялись в десять часов утра. Хорошая погода держалась недолго. Ветер вернулся с новыми силами и с той же стороны, в сопровождении густой метели. Все же мы хорошо продвигались вперед и проходили флаг за флагом. Пройдя тридцать один километр, мы дошли до снежного гурия, поставленного еще в начале апреля и простоявшего так вот уже семь месяцев. Он все еще был хорош и крепок. Это дало нам повод к размышлениям. Оказывается, на такие гурии можно полагаться. Они не разваливались. На основании приобретенного нами здесь опыта, мы и возвели потом всю свою могучую систему гуриев по пути к югу.

Днем ветер изменился на юго-восточный. Он продолжал задувать, но, к счастью, метель прекратилась. Температура была –24, 2°C и идти было довольно холодно.

Остановившись вечером и поставив палатку, мы обнаружили свои следы от предыдущего путешествия. Они были отчетливы и ясно видны, хотя прошло уже шесть недель. Мы были довольны, что нашли их, так как за последнее время нам не попадалось ни одного флага, а мы уже приближались к «свинской дыре» на семьдесят пятом километре от дома, и нам нужно было соблюдать осторожность.

Следующий день — двадцать второе октября — наступил с жестоким бураном. Сильный ветер с юго-востока со страшной метелью. Такой день был бы не очень подходящим для прохождения через «свинскую дыру», если бы мы не нашли своих старых следов. Правда, далеко их не было видно, но мы могли зато видеть направление, по которому они шли. Для пущей уверенности, я проложил курс на северо-восток ближе к востоку — на два деления восточнее нашего первоначального курса. По отношению к нашему старому следу это направление было тоже подходящим, так как наш новый курс был значительно восточнее того направления, по которому шел старый след. Еще один последний взгляд на место, где была палатка, чтобы убедиться в том, что нами ничего не забыто, и мы устремляемся в самую гущу пурги. Погода поистине была свинская. Снег валил сверху, и его мело снизу, что совершенно слепило глаза. Видно было недалеко. Часто бывало, что с задних саней с трудом можно было видеть передние.

Перед нами ехал Бьолан. Уже довольно давно мы заметно спускались, что не соответствовало расчетам, хотя сколько-нибудь верных расчетов в такую погоду и нельзя было делать. Мы уже несколько раз переезжали через трещины, но не особенно большие. Вдруг мы видим, что сани Бьолана опускаются. Сам же он соскакивает с саней и хватается за потяг. Сани, пролежав несколько мгновений на боку, начали теперь все больше и больше опускаться и, наконец, совсем исчезли. Бьолан крепко уперся ногами в снег, а собаки распластались по нему, цепляясь когтями. Между тем сани все больше и больше опускались. Все это продолжалось несколько секунд.

— Я больше не могу держать!

Мы — Вистинг и я — уже были около Бьолана. Он судорожно ухватился за потяг, напрягая все силы. Но это уже не помогало. Дюйм за дюймом сани опускались все глубже. Собаки тоже, видимо, понимали серьезность положения. Распластавшись по снегу, они цеплялись за него когтями и сопротивлялись, сколько было сил. Однако, и это не помогало. Дюйм за дюймом — медленно, но верно — все опускалось в бездну. Бьолан был прав, думая, что ему не справиться больше. Еще несколько секунд, и ни его саням, ни его тринадцати собакам никогда бы уже больше не видать света белого! Помощь подоспела в последнее мгновение. Когда все это случилось, Хансен и Хассель были несколько впереди. Теперь они, сорвав с саней альпийскую веревку, прибежали на помощь. Веревку эту крепко привязали к потягу, и двое из нас — Бьолан и я, упираясь ногами в снег, старались удержать сани на весу. Прежде всего были выпряжены собаки. Затем подтянуты обратно сани Хасселя, которые и были поставлены поперек самого узкого места трещины, где, как мы видели, края были крепки. Затем общими усилиями сани, теперь уже провалившиеся очень глубоко, были подтянуты как можно больше вверх и при помощи собачьих гужиков привязаны к саням Хасселя. Теперь мы спокойно могли отпустить веревку. Одни сани надежно удерживали другие. Наконец-то мы могли вздохнуть с облегчением!

Теперь нужно было совсем вытащить наверх сани, а для этого необходимо было прежде всего их разгрузить. Кто-нибудь должен был спуститься в трещину на альпийской веревке, развязать ящики и обвязать их снова для подъема наверх. Этим делом хотелось заняться всем; но оно было поручено Вистингу. Он обвязался альпийской веревкой и спустился. Бьолан и я заняли свои прежние места и служили якорем. Тем временем Вистинг доносил нам о том, что он видел внизу. Ящик с кухней держался на волоске, допевая свою лебединую песенку. Его обвязали и выволокли снова на свет божий. Хассель и Хансен вытаскивали ящики наверх по мере того, как Вистинг их привязывал. Эти два человека действовали здесь на краю пропасти с беспечностью, на которую я сначала взирал восхищенным взором. Я преклоняюсь перед мужеством и презрением к опасности! Однако, их манера держаться превышала все границы. Они буквально играли своей жизнью. Когда Вистинг снизу осведомил их о том, что слой, на котором они стоят и который их держит, всего каких-нибудь несколько сантиметров толщиной, это, казалось, не произвело на них ни малейшего впечатления. Наоборот, они держались как будто еще увереннее.

— Мы удачно выбрали, — сообщил Вистинг, — ведь это единственное место, где трещина настолько узка, что тут можно поставить сани поперек. Если бы мы проехали немножко левее... — Хансен с вожделением взглянул в указанном направлении, — то никто из нас не выбрался бы. Там нет снежного слоя, а только снежная корка в волосок толщиной. Впрочем, и здесь тоже не очень уж симпатично. Со всех сторон торчат страшные ледяные зубья, готовые проткнуть каждого, прежде чем он успеет свалиться ниже.

Такое описание было мало привлекательным! Хорошо, что мы нашли «такое удачное место»!

Между тем Вистинг окончил свою работу, и его вытащили наверх. На вопрос, рад ли он, что опять очутился наверху, он улыбаясь ответил:

— Внизу было так уютно!

Теперь мы вытащили сани наверх, и пока все у нас обстояло хорошо и благополучно.

— Но нужно быть осторожнее, — сказал Хассель, — когда мы пойдем дальше, потому что я едва не провалился, когда мы с Хансеном подтаскивали сюда сани.

Он улыбнулся, будто вспомнив о чем-то приятном. И Хассель, оказывается, тоже убедился в том, что лучше быть осторожным. Чтобы найти трещины, не нужно было их искать! Ничего другого, кроме трещин, здесь вообще не было!

Не могло быть и речи о том, чтобы продолжать путь по этой «свинской дыре», — мы уже давно убедились, что, несмотря на все принятые нами меры предосторожности, мы все-таки угодили в это место. Мы принялись искать место для палатки. Но сказать легче, чем сделать. Найти достаточно большое место и для палатки, и для оттяжек было трудновато. Палатку мы поставили на маленьком, по-видимому, надежном участке, а оттяжки протянули во все стороны над трещинами. Мы уже стали знатоками местности. Вот эта трещина идет сюда и сюда, а от этой отходит еще вторая трещина, идущая так-то и так-то. Совсем как реки, о которых мы учили когда-то в школе. Я буквально содрогался, глядя на трещины, — для палатки едва хватило места. Тем временем мы постарались поместить все свои вещи в безопасное место... Собаки были оставлены в упряжи, так что риск потерять их был ничтожен. Вистинг отправился было к своим саням, — по этой дороге он уже проходил несколько раз, — как вдруг я увидел над снегом только его голову, плечи и руки. Он провалился, но падая удержался, расставив руки. Он выбрался сам. И эта трещина, как и другие, была бездонна.

Мы забрались в палатку и сварили себе латтскэус[22]. Мы предоставили погоду самой себе и постарались расположиться поудобнее. Был час дня. С тех пор, как мы очутились в палатке, стало значительно тише, и не успели мы оглянуться, как и совсем стихло. К трем часам начало проясняться, и мы вышли взглянуть на «это безобразие». Погода заметно улучшалась, и на северной части горизонта проглядывало что-то вроде голубого неба. На юге был туман. Там среди густейшей мглы можно было с трудом различить очертание какого-то куполообразного образования. Вистингу и Хансену захотелось его исследовать. Оказалось, что этот купол не что иное, как одно из тех маленьких образований, которые мы и раньше видели в этой области. Они ударили по нему палкой, и, действительно, он был полым, и там открывалась темнейшая пропасть. Хансен просто задыхался от блаженства, рассказывая об этом. Хассель бросал на него завистливые взгляды. В четыре часа прояснилось, и небольшой отряд из трех человек отправился на разведку, чтобы найти выход отсюда. Я был одним из этих троих, а потому все мы перевязались длинной веревкой. Я не люблю проваливаться, когда для того, чтобы избежать этого, нужно так мало труда. Мы направились к востоку, по тому направлению, которое вывело нас и раньше из этой местности. Не прошли мы и нескольких шагов, как уже выбрались. Было уже настолько ясно видно, что мы могли осмотреться. Наша палатка стояла в северо-восточном углу участка, переполненного множеством небольших ледяных бугров. Мы без труда узнали «свинскую дыру». Мы прошли еще немного на восток, пока не нашли сносной дороги, и затем вернулись к палатке. Мы поторопились привести все в порядок и уйти отсюда поскорей. Настоящим облегчением было снова очутиться на надежном грунте, и полным ходом мы помчались на юг.

Знаком того, что мы все еще не совсем вышли из опасной местности, были несколько маленьких «стогов» в южном направлении. Они пересекали наш курс.

Длинные, но узкие трещины, через которые мы проходили, напоминали нам о том, что мы должны идти с оглядкой. Подойдя к линии бугров, лежавших на нашем пути, мы остановились, чтобы обсудить положение.

— Если мы пройдем здесь прямо поперек, — сказал Хансен, — то сэкономим больше времени, чем если будем объезжать.

Я должен был, конечно, согласиться с этим. Но, с другой стороны, здесь был гораздо больший риск.

— А попробуем все-таки! — добавил Хансен. — Не выйдет, так не выйдет.

Я был слаб и дал уговорить себя, и мы бодро двинулись вперед между «стогами». Я видел, что Хансен был доволен. Все это было как раз по его вкусу. Приходилось рисковать жизнью. К своему удивлению, мы прошли несколько таких образований, не заметив ничего особенного, и надеялись было уже, что наше дело выгорит. Как вдруг три передовых собаки Хансена исчезли, а остальные сразу остановились. Без особого труда он выволок их наверх и перебрался. Мы все, следовавшие за ним, перешли без всяких происшествий. Однако, дальнейшее продвижение казалось довольно сомнительным, потому что через несколько шагов опять провалились три собаки. Мы теперь снова оказались в совершенно такой же местности, что и раньше. Трещины шли в разных направлениях, как в разбитом оконном стекле. С меня уже было довольно, и я не желал больше принимать участия в этой скачке смерти. Я решительно заявил, что мы должны повернуть, держаться своего старого следа и объехать всю эту местность. У Хансена был очень удрученный вид:

— Но ведь мы сейчас перейдем, — возразил он.

— Весьма возможно, — сказал я, — но сначала мы поедем обратно.

Очевидно, это было для него жестоким ударом. Он только что облюбовал себе одно из образований и хотел померяться с ним силами. Это был торос, который, судя по его внешнему виду, с таким же успехом мог бы образоваться и в дрейфующем льду. Казалось, что он состоит из четырех огромных льдин, поставленных друг к дружке «на попа». Даже и не исследуя его, мы прекрасно знали, что внутри этого тороса находится зияющая бездна. Хансен бросил на него последний скорбный взор и повернул.

Теперь можно было вполне ясно видеть все окрестности. Это место находилось, как я уже раньше заметил, в котловине. Мы объехали ее кругом по краю и поднялись к югу на более высокое место без всяких происшествий. Здесь мы увидели один из своих флагов. Он стоял восточнее и, таким образом, подтверждал наше предположение, что мы зашли слишком далеко на запад. Мы снова задели краешком область трещин, ибо нам пришлось перейти еще раз несколько трещин и мимо большой дыры. Но этим все и кончилось, и мы снова могли наслаждаться надежной почвой. Хансену, впрочем, понадобилось сначала пойти заглянуть в дыру. Вечером мы доехали до двух снежных хижин, построенных нами в прошлую поездку, и расположились там лагерем в сорока двух километрах от склада. Хижины были забиты снегом, поэтому мы оставили их в покое. К тому же погода теперь была такая мягкая и приятная, что мы предпочли палатку. День этот был богат событиями, и нам оставалось только радоваться, что мы так легко отделались. Вообще же наст был хороший, и мы проехали играючи.

Когда на другое утро мы выехали, небо было покрыто тучами и видимость плохая; не успели мы отъехать далеко, как очутились среди такой густой метели с юго-западным ветром, что едва могли видеть перед собой на расстоянии длины десяти саней. Мы предполагали было в тот же день достичь склада, но если так будет продолжаться, то более чем сомнительно, что мы найдем его. Однако, мы продолжали нажимать. До склада было еще далеко, а потому нам нечего было опасаться, что мы проедем мимо. Между тем небо в зените все время было ясно, а потому у нас была некоторая надежда на то, что ветер и метель прекратятся. Но обстоятельства не сложились столь благоприятно. Ветер скорее увеличивался, чем уменьшался. На санях Вистинга у нас был наш самый испытанный одометр, и мы знали, что на него мы можем положиться. Поэтому Вистинг проверял пройденное расстояние. В половине второго дня он повернулся ко мне и обратил мое внимание на то, что теперь как раз пройдено необходимое расстояние. Я окликнул Хансена и попросил его смотреть во все глаза. И вдруг в то же самое мгновение склад вынырнул налево от нас на расстоянии длины всего каких-нибудь нескольких саней. Он вырисовывался в туманном воздухе в виде настоящего снежного дворца. Хорошая проверка и одометра, и компаса!

Мы подъехали к складу и остановились. На своем пути к югу нам нужно было найти три важных пункта, — и первый из них был найден. Все мы были рады и довольны. 160 километров от «Фрамхейма» досюда были пройдены за четыре перехода, и теперь мы могли дать отдых своим собакам и отпустить им столько тюленьего мяса, сколько они смогут съесть. Переход досюда превосходно подействовал на наших собак. Теперь все они, за одним лишь исключением, были в самом хорошем состоянии. Этим исключением был «Уранус». Нам никогда не удавалось откормить его. Он оставался тощим и худым и ждал своей смерти у склада на 82° южной широты. Если «Уранус» был поджар, то грешно сказать то же самое о «Йоле». Бедняжка! Несмотря на свое положение, она старалась и поспевала за всем. Она вела себя молодцом и работала изо всех сил, но если ее размеры не уменьшатся до ухода с 82° южной широты, то и ей придется последовать за «Уранусом» в лучший мир.

Наши ящики с провиантом и наше снаряжение, оставленные нами здесь в прошлый раз, были почти совсем занесены снегом. Но откопать их было недолго. Первым делом мы принялись за тюленей и нарубили их мяса для собак. Не было надобности уговаривать их скушать большие великолепные куски мяса с висящим на нем салом. Собаки славно принялись за угощение, и, пока еще было нарубленное мясо, они ели его, но когда оно кончилось, они без всякого стеснения набрасывались и на целую тушу. Одно удовольствие было смотреть на них, когда они лежали на снегу, наслаждаясь мясом. В начале все шло мирно и благородно. Всем собакам хотелось есть, и они думали только о том, чтобы утолить свой первый голод. Но когда это совершилось, то окончились и мирные отношения. Хотя «Хай» еще и наполовину не кончил того, что ему дали, однако ему понадобилось пойти к «Раппу» и отнять у того все то, что он ел. Конечно, это не могло произойти без шума и лая, и в результате на месте происшествия появился Хансен. Тут «Хай» исчез. Это было великолепное животное, но ужасно упрямое. Если что-нибудь приходило ему в голову, то выбить это было нелегко. Во время одной из поездок для устройства складов случилось как-то, что я кормил собак Хансена. «Хай» быстро проглотил свой пеммикан и стал оглядываться, где бы ему раздобыть еще. Так и есть, вот «Рапп» уписывает свою порцию — как раз кусочек для «Хая». Раз, два, три, и он уже вцепился в загривок собаке, заставил ее отдать пищу и собирался было управиться с нею сам. Между тем, я наблюдал за всем этим, и, прежде чем «Хай» успел сообразить, я в свою очередь схватил его за шиворот. Ударив его по морде кнутовищем, я старался отнять у него пеммикан. Однако это было дело нелегкое. Никто из нас не хотел сдаваться. Дело дошло до того, что во время битвы за первенство мы оба покатились по снегу. После довольно горячей схватки я оказался победителем, и «Рапп» получил свою пищу обратно. Всякая другая собака сейчас же отдала бы все, если бы ее ударили по морде, но только не «Хай»!

Приятно было войти в палатку. День был холодный. Ночью ветер перешел в северный, и всему снегу, который накануне несся к северу, теперь нужно было только сделать полный оборот: дорога свободна, а перевозка даром! Он и использовал этот случай в самых широких размерах.

Когда на следующее утро мы проснулись, среди бурана ничего не было видно. Нам пришлось ждать и утешаться тем, что это ничего не значит, так как было решено, что мы пробудем здесь два дня. Но, как известно, пережидать в палатке нет никакого удовольствия, особенно если ты все время принужден лежать в мешке. Болтать скоро надоедает. Писать тоже нельзя все время. Еда — хорошее времяпрепровождение, если для этого есть возможность; чтение тоже хорошая вещь, если есть что читать. Но когда твое меню ограничено, а библиотека при санных поездках обычно страдает некоторой неполнотой, то обе эти возможности отпадают. Однако, все же есть занятие, которому при этих условиях можно беззаботно предаваться, и это — сладкий сон. Да, счастлив тот, кто в такие дни может спать целые сутки напролет! Но не все наделены таким даром, а те, у кого он есть, не хотят в нем признаваться. Я слышал такой храп, что просто боялся, как бы люди не задохлись, но сознаться в том, что они спали, никто никогда не хотел! Иные даже нахально утверждают, что они страдают бессонницей. Но так далеко никто из нас не заходил.

Днем ветер утих, и мы вышли немного поработать. Мы разобрали старый склад и сложили новый. Ведь здесь у нас было теперь три комплекта санного снаряжения, которое не так уж было нам нужно, и его следовало тут оставить. Восточной партии во время ее путешествия могло кое-что и пригодиться, но немногое. Этот склад был довольно разнообразен и мог бы принести пользу, если бы кто-нибудь вздумал исследовать пространства к югу от Земли короля Эдуарда VII. В наших же условиях мы не попользовались ничем. Одновременно были уложены сани, и с наступлением вечера все было готово к отправлению. Собственно говоря, с этой работой можно было бы и не торопиться, так как мы все равно весь следующий день должны были просидеть на месте. Но в этих местах быстро узнаешь, что всегда лучше использовать время наступившей хорошей погоды. Никогда не знаешь, сколько времени она продлится.

Но следующий день упрекнуть было не в чем. Можно было спать, спать, сколько влезет. Однако, работа все же шла своим чередом. Собаки грызли да грызли, с каждым часом набираясь сил. Пройдемся же пока к нашим нагруженным саням и посмотрим, что на них находится. Первыми стоят сани Хансена — носом к югу. За ними следуют сани Вистинга, Бьолана и Хасселя. У них у всех почти одинаковый вид. Провиантом все они снабжены совершенно одним и тем же. Ящик № 1 содержит около 5300 галет и весит 50, 38 килограммов; ящик № 2 — 112 порций собачьего пеммикана, 11 колбас с молочной мукой, шоколад и галеты всего весом брутто 80, 40 килограммов; ящик № 3 — 124 порции собачьего пеммикана, 10 колбас молочной муки и галет, вес брутто 74, 90 килограммов. Вес нетто всего провианта на каждых санях — 303, 2 килограмма. Со снаряжением и включая собственный вес, сани весили почти 400 килограммов. Сани Хансена отличались от других тем, что у них все обвязки были алюминиевыми, а не стальными, и не было одометра; на этих санях не должно было быть железа, так как Хансен вез главный компас. На трех остальных санях были и компас, и одометр. Таким образом, у нас было три одометра и четыре компаса. Из инструментов мы везли два секстана и три искусственных горизонта — два зеркальных и один ртутный. Один гипсометр для измерения высоты и один барометр-анероид. Для метеорологических наблюдений — четыре термометра; кроме того, два бинокля. Из медицинского оборудования была взята походная аптечка. Хирургических инструментов у нас было немного: щипцы для зубов и машинка для стрижки бороды. Швейное оборудование было богато. Про запас мы взяли с собой маленькую, очень легкую палатку. Это было необходимо, если бы кому-нибудь из нас пришлось возвращаться домой. Также два примуса. Керосином мы были снабжены в изобилии, так как его было у нас 102 литра, разделенных на трое саней. Мы оставили его в обыкновенной упаковке, но она оказалась слишком слабой, — не настолько, чтобы мы потеряли сколько-нибудь керосина, но все же, чтобы держать бидоны целыми, Бьолану приходилось постоянно их запаивать. У нас было хорошее снаряжение для запаивания. У каждого из нас был свой личный мешок, где хранилась вся запасная одежда, дневники и журналы для наблюдений. Было также несколько запасных отдельных ремней для лыжных креплений. Первое время у нас были двойные спальные мешки, то есть один внутренний и один внешний. У нас было пять пар часов, из которых три пары предназначались для наблюдений.

Мы решили проехать расстояние между 80° и 82° южной широты дневными переходами по двадцать восемь километров. Мы легко могли бы проезжать и вдвое больше, но так как дело шло о том, чтобы дойти, а не о том, чтобы передвигаться быстро, то мы и выбрали такие небольшие переходы. Кроме того, на путь от склада до склада пищи у нас было достаточно, и потому мы могли себе это позволить. Нас очень интересовал вопрос, как наши собаки будут справляться с нагруженными санями. Мы, конечно, рассчитывали, что дело пойдет, однако, не предполагали, чтобы оно шло так, как это было на самом деле.

Двадцать шестого октября мы покинули 80° южной широты при небольшом северо-западном ветре и ясной и мягкой погоде. Теперь я должен был занять свое место в качестве бегущего впереди и потому встал в нескольких шагах перед санями Хансена, повернув лыжи в надлежащем направлении. Последний взгляд назад: здесь все в порядке. И я побежал. Я подумал... нет, времени для дум у меня не оказалось. Не успел я и глазом моргнуть, как меня настигли собаки. Произошла свалка, но, к счастью, они остановились, так что я обошелся на сей раз без повреждений. Я, конечно, обозлился, но так как был благоразумен и понял, что это и без того смешное положение станет еще более смешным, если я дам волю своему гневу, то решил, что умнее будет промолчать. Да и кого же, собственно говоря, винить? Я был единственным, кого можно было в чем-то упрекнуть. Зачем, спрашивается, я не бежал с нужной скоростью? Я решил переменить политику — в этом ведь нет ничего постыдного — и присоединиться к косолапым. Так я выполнял свои обязанности лучше.

Все в порядке? Вперед! Ну и понеслись же мы! Впереди Хансен мчался, как метеор. Следом за ним по пятам Вистинг, затем Бьолан и Хассель. Все они были на лыжах и бежали, прицепившись к саням. Я же решил бежать следом, так как думал, что собаки в конце концов выдохнутся. Однако, скоро это мне надоело. Первые десять километров мы проехали в час. Для меня это было вполне достаточно! Я подошел к Вистингу, примостился к его саням и оставался здесь до тех пор, пока мы не достигли 80°30' южной широты, то есть проехали пятьдесят километров. Да, это было приятной неожиданностью. Об этом мы и не мечтали — катиться к полюсу на лыжах, прицепившись к саням!

Благодаря поразительному таланту Хансена управлять собаками, всем нам было легко. Он командовал своими собаками, а собаки признавали в нем своего хозяина. Они знали, что в ту минуту, как они перестанут исполнять свои обязанности, их остановят и последует всеобщая порка. Случалось, конечно, как и везде, что время от времени природа брала верх над выучкой. Но следовавшее затем «причащение» надолго прекращало все подобные поползновения.

Дневной переход при таком способе был быстро пройден, и мы рано встали лагерем. Уже на следующий день мы заметили огромные торосы на востоке, которые мы впервые увидели между 81° и 82° южной широты во время второй поездки для устройства склада. Это показывало, что воздух был очень чист. Но мы не видели их больше, чем в первый раз. На основании опыта, приобретенного нами по постройке снежных гуриев, мы поняли, что гурии, которые мы строили теперь по пути на юг, будут служить нам на обратном пути прекрасными отличительными знаками. Поэтому мы решили использовать эту систему вех в возможно широких размерах. Мы построили всего сто пятьдесят гуриев вышиной в два метра. На них пошло 9000 глыб, вырезанных нами из снега большими ножами, сделанными для этой цели.

В каждом гурии оставлялась записка с его номером и местом расположения, а кроме того с обозначением, сколько еще нужно проехать и в каком направлении, чтобы встретить следующий гурий, лежащий севернее. Может показаться, что моя предосторожность была чрезмерной. Но я всегда считал, что в этих бесконечных, лишенных всяких примет пространствах, никогда нельзя быть чересчур осторожным. Стоит только потерять здесь дорогу — и добраться домой будет довольно трудно. Кроме того такая постройка гуриев давала еще и другие преимущества, которые мы все признали и оценили. Каждый раз, когда мы останавливались для постройки гурия, для наших собак наступал час отдыха, а это им требовалось, чтобы выдерживать темп. Первый гурий мы поставили на 80°23' южной широты. Для начала мы довольствовались постройкой их на каждом 13-м и 14-м километре.

Тридцатого мы застрелили первую собаку. Пала жертвой собака Хансена «Буне». Она была слишком стара, чтобы поспевать за нами, висла только и мешала. Мы оставили ее в складе под гурием, и она потом доставила нам, вернее — собакам, большое удовольствие.

В тот же день мы достигли другого важного пункта — склада на 81° южной широты. Наш курс прошел чуть восточнее его. Маленькие доски от ящиков, которыми был отмечен склад поперек, были видны на далеком расстоянии. При позднейшем исследовании мы не заметили на них никаких признаков осадков. Они так и стояли, как мы их поставили. Поблизости от склада мы прошли через две значительные трещины; по-видимому, они были заполнены снегом и потому не причинили нам никаких затруднений. Мы дошли до склада в два часа дня. Все оказалось в полнейшем порядке. Флаг развевался, и по нему почти не было заметно, что он все время был поднят, однако он полоскался здесь вот уже восемь месяцев. Снежные сугробы вокруг склада были около полуметра вышиной.

Следующий день был яркий и солнечный. Солнце просто опаляло кожу на лице. Мы выложили все свои меховые одежды для просушки. В глубине спальных мешков всегда скопляется немного инея. Кроме того, мы воспользовались удобным случаем для определения своего места и проверки наших компасов. Они оказались в порядке. Мы пополнили провиант, истраченный нами по пути сюда, и первого ноября поехали дальше.

На следующий день стоял густой туман, и была весьма неприятная погода. Возможно, что она ощущалась больше благодаря тому, что накануне была такая хорошая погода. Когда мы шли здесь на юг в первый раз, то собаки Хансена попали в трещину, но это пустяки. Вообще же, у нас тут не было никаких неприятностей. Не ожидали мы их и на этот раз. Но то, чего в этих местах меньше всего ждешь, как раз и случается. Снег был рыхлый, и идти было тяжело. Время от времени мы проходили через узкие трещины. Однажды среди мглы мы увидели большую отверстую пропасть. Мы были от нее недалеко, так как иначе не заметили бы ее в таком тумане. Но все шло благополучно, пока мы не прошли двадцать два километра. Тут Хансену пришлось переезжать трещину в метр шириной. К несчастью, во время этого маневра носок его лыжи попал между гужиками задних собак, и Хансен упал поперек трещины. Все это имело нехороший вид. Собаки были уже на метр с лишним впереди по ту сторону трещины. Но сани стояли над самой трещиной и, когда Хансен упал, сдвинулись так, что незначительный толчок повернул бы их вдоль трещины, и, само собой разумеется, они свалились бы в пропасть. Собаки почуяли, что их хозяин и господин в данный момент «неспособен причащать». И потому не пропустили благоприятного момента! Как разъяренные тигры сцепились все псы упряжки и стали драться так, что только клочья летели. Это вызывало, конечно, короткие, быстрые рывки гужиков, вследствие чего сани все больше и больше валились боком в трещину. Одновременно и собаки в пылу битвы придвигались все ближе и ближе к краю пропасти. Если бы это продолжалось и дальше в таком же роде, то все было бы безвозвратно потеряно. Один из нас перепрыгнул через трещину, кинулся в середину собачьей своры и, к счастью, остановил их. Тем временем Вистинг бросил Хансену веревку и извлек его из мало приятного положения. Сани были спасены. Потом, когда мы тронулись дальше, я все же подумал: «А может быть, Хансен и наслаждался своим положением? Быть распростертым над головокружительной пропастью с перспективой сверзиться туда каждую минуту — это ведь как раз в его вкусе! »

Мы прошли свои двадцать восемь километров и встали лагерем.

От 81° южной широты мы начали ставить гурии через каждые девять километров. На следующий день мы наблюдали самую низкую температуру за все наше путешествие — минус 34, 5°C. Ветер дул с юго-востока, но не очень сильный. Все же летняя погода что-то не чувствовалась! Теперь у нас завелась привычка, которую мы сохранили в течение всего своего похода на юг, а именно — при постройке гурия, которая приходилась как раз посреди нашего дневного перехода, завтракать. Завтрак этот был не очень жирный. Три-четыре сухих овсяных галеты — и все. Если кому-нибудь хотелось пить, он мог подбавить снегу к галете — получались «хлеб и вода». Блюдо не из очень соблазнительных в наших родных широтах. Но широта играет в жизни очень большую роль. Если бы здесь нам предложили еще «хлеба и воды», то мы с радостью приняли бы такое предложение!

В этот день мы прошли трещину, последнюю на долгое время вперед — и она была всего лишь несколько сантиметров шириной. Впереди местность имела прекрасный вид. Она была покрыта длинными, почти незаметными волнистыми образованиями: мы замечали их только благодаря тому, что возводимые нами гурии часто очень скоро исчезали из вида. Третьего ноября дул свежий ветер с юга с сильной метелью. Наст был вязкий, но собаки, сверх ожидания, хорошо справлялись с санями. Температура поднялась, как обычно при ветре с этой стороны, до –10°C. Ехать при такой температуре было одним удовольствием, несмотря на то, что дул ветер.

Через день подул легкий ветер с севера. Вязкий наст, который был накануне, совершенно пропал, а прекрасная дорога соблазняла наших собак неожиданно пускаться во всю прыть. Это был тот день, когда мы должны были бы дойти до склада на 82° южной широты; но так как стоял туман, то шансов на это было мало. К вечеру вся дистанция была пройдена, но не было видно никакого склада. Правда, и видимостью нельзя было похвастать: длина десяти саней — вот и все. Самое благоразумное, что при таких обстоятельствах нам оставалось делать, — это разбить лагерь и ждать, пока не прояснится.

В четыре часа на следующее утро проглянуло солнце. Мы дали ему время пригреть и разогнать туман — и затем вышли. Что за утро встретило нас! Ясно до прозрачности и тепло. В глубокой-глубокой тишине простиралась перед нами могучая пустыня, ровная — такая ровная и белая-белая. Однако, нет, там вдали ровная поверхность нарушалась, — белое было чем-то зацвечено. Мы дошли до третьего важного пункта — самый дальний форпост цивилизации на юге был достигнут; это был наш последний склад. Несказанное облегчение! Мы уже чувствовали себя наполовину победителями. В тумане мы прошли на пять с половиной километров западнее. Но теперь оказалось, что если бы мы продолжали идти вчера в тумане, то как раз наткнулись бы на ряд своих флажков. Вдали виднелись флаг за флагом, а черные тряпочки на них, казалось, развевались гордо, словно кичась тем, как они хорошо выполнили свой долг.

Здесь, как и у склада на 81° южной широты, почти не было заметно никаких осадков. Снежные сугробы вокруг склада, как и там, достигали такой же высоты — полуметра. По-видимому, на этом участке господствовали те же условия погоды. Склад так и стоял, как мы его поставили, а сани так и лежали, как мы их положили. Выпавшему и наметенному снегу даже и их не под силу было покрыть. Небольшой снежный нанос, плотный и твердый, послужил нам прекрасным местом для установки палатки.

Мы сейчас же принялись за ожидавшую нас работу. Прежде всего был отправлен на тот свет «Уранус». Хотя он всегда производил впечатление худого и костлявого, однако, теперь оказалось, что у него вдоль хребта масса жиру. Его оценят по достоинству, когда на обратном пути мы дойдем досюда. По виду «Йолы» нельзя было предполагать, что она намерена выполнить поставленные ей условия. Оставалась еще одна ночь. Если она успеет за это время устроиться, то тем лучше для нее. Собачьего пеммикана в складе хватило ровно на то, чтобы как следует накормить собак и снова нагрузить сани. Всякого иного провианта у нас было так много, что мы могли оставить значительную его часть лежать здесь до нашего возвращения.

Следующий день мы провели на месте, чтобы дать собакам основательно отдохнуть в последний раз. Мы воспользовались прекрасной погодой для просушки своего снаряжения и проверки инструментов. С наступлением вечера все было готово, и теперь мы порадовались на свою усердную осеннюю работу. Мы выполнили целиком то, что имели в виду: перенести свою базу с 78°38' южной широты на 82° южной широты.

«Йоле» пришлось последовать за «Уранусом». Их обоих сложили на верхушке склада, а рядом лежали восемь малюток, которые так никогда и не увидели дневного света.

За время своего здесь пребывания мы решили строить гурии на пути к югу через каждые пять километров и устраивать склады на каждом градусе широты. Хотя собаки и везли сейчас сани легко, однако мы знали, что если им все время придется тащить тяжелые сани, то это в конце концов на них отразится дурно. Поэтому, чем скорее и чем больше мы сможем сгрузить с саней, тем будет лучше.

Седьмого ноября в восемь часов утра мы покинули 82° южной широты. Теперь перед нами открывалось неизвестное, и только с этого момента дело пошло всерьез. Вид барьера повсюду был все тот же: ровная поверхность и великолепный наст. Уже у первого построенного нами гурия пришлось застрелить «Лусси». Нам было очень жаль убивать это прекрасное животное, но делать было нечего. Ее фавориты — «Карениус», «Сэуен» и «Шварц» — жалобно выли на гурий, когда мы проезжали мимо. Им, вероятно, было тяжко покидать возлюбленную; однако, долг призывал, а кнут так близко и так грозно взвивался над каждым, кто не хотел его слушаться. Теперь мы увеличили свои дневные переходы до тридцати семи километров. Таким образом, мы могли проходить градус в три дня.

Четвертого мы решили остановиться на отдых. Собаки изумительно крепли с каждым днем и теперь достигли наивысшего предела в отношении своего здоровья и тренировки. С большой легкостью они делали дневной переход со скоростью семи с половиной километров в час. Нам не приходилось делать ни шагу. От нас требовалось только уменье катиться на лыжах за санями, прицепившись к ним. В тот же вечер нам пришлось прикончить последнюю из наших «дам» — «Эльсе». Она была гордостью Хасселя и украшением его упряжки. Но что поделаешь? За последнее время ее поведение шло вразрез с «хорошим тоном», а за это у нас раз навсегда было установлено одно наказание: смерть. И ее мы тоже положили на верхушку гурия. Когда вечером мы остановились на 82°20' южной широты, то в юго-западной части горизонта были большие бело-бурые массы облаков, какие обычно лежат над землей. Все же в этот вечер мы не могли различить никакой земли, но когда на следующее утро вышли из палатки и направили в ту сторону свои бинокли, то ясно увидели возвышенную землю, освещенную утренним солнцем. Теперь мы с уверенностью могли различить отдельные вершины и сказать, что это та самая земля, которая простирается к юго-востоку от ледника Бердмора на Южной Земле Виктории. Наш курс все время прокладывался на истинный юг; на этом месте мы находились приблизительно в 400 километрах к западу от ледника Бердмора. Наш курс будет продолжать идти все время на истинный юг.

В тот же вечер, девятого ноября, мы по счислению дошли до 83° южной широты. Полуденная высота на следующий день дала нам 83°1' южной широты. В построенном нами здесь складе был оставлен провиант на пять человек и двенадцать собак на четыре дня. Он был сделан четырехугольным — два метра во все стороны — из твердых, прочных снежных глыб. На верхушке мы поставили большой флаг. В этот вечер случилось нечто, замечательное: дезертировали три собаки, убежавшие по нашему старому, следу обратно на север. Это были фавориты «Лусси», которым, очевидно, пришло в голову вернуться обратно и поискать свою возлюбленную. Для нас всех это было тяжелой потерей, а особенно для Бьолана, так как это были его собаки. Все три были отличными собаками и принадлежали к лучшим у нас. Бьолан взял одну собаку из упряжки Хансена, и хотя теперь делю у него шло не совсем уж гладко, однако, он все-таки поспевав за нами.

Одиннадцатого нам удалось взять пеленг горной цепи в направлении с юга на запад (истинный). Мы уже подошли к земле значительно ближе и с каждым днем различали на ней все больше и больше подробностей. Могучие вершины, одна выше и диче другой, вздымались на высоту до 4000 метров. Нас всех особенно поражали большие голые склоны у многих из этих гор. Мы ожидали увидеть их более покрытыми снегом. Так, например, гора Фритьофа Нансена была совсем сине-черная. Только на самой вершине она увенчивалась большой могучей снежной шапкой, гордо поднимая свою сверкающую макушку на высоту 4000 метров. Дальше к югу поднималась гора Дона Педро Кристоферсена. Она была больше покрыта снегом. Но ее длинная крышеподобная вершина в большей своей части оставалась голой. Еще дальше к югу видны были вершины гор Алисы Ведель-Ярлсберг, Алисы Гаде и Рут Гаде. Все они были покрыты снегом от подножья до вершины. Я никогда в жизни не видел более прекрасного и более дикого ландшафта! Казалось, что уже отсюда можно разглядеть подъем во многих местах. Вот например, ледник Лив; без сомнения, он представляет собой ровный, хороший подъем, но зато расположен слишком далеко на север. Он страшно велик, и его интересно было бы исследовать поближе. Подъем на гору кронпринца Улава был менее привлекателен. Но и он тоже лежит слишком далеко к северу. А вот, как раз на юг, чуть западнее, есть, по-видимому, хороший подъем. Горы, лежащие ближе всего к барьеру, как будто бы не доставят нам особых затруднений. Что встретится нам потом между горой Дона Педро Кристоферсена и горой Фритьофа Нансена, сказать было трудно.

Тринадцатого мы дошли до 84° южной широты. В этот день мы сделали интересное открытие: увидели горную цепь, тянувшуюся к востоку. Она образовывала, как нам казалось с того места, глубокий изгиб, соединяясь здесь с горами Южной Земли Виктории. Этот изгиб шел прямо на истинный юг, и наш курс был проложен прямо туда. В складе на 84° южной широты мы оставили, кроме обычного количества провианта на пять человек и двенадцать собак, на четыре дня еще и бидон керосина в семнадцать литров. Спички у нас были в изобилии, и потому мы могли оставлять их во всех складах. Барьер все продолжал быть таким же ровным, а дорога была такая хорошая, какая вообще может здесь быть. Мы думали было, что придется давать собакам день отдыха на каждом градусе, но это оказалось лишним. Казалось, что они не могут устать! Даже те собаки, у которых болели ноги, теперь совсем поправились. Вместо того, чтобы терять силы, собаки с каждым днем становились как будто все сильнее и напористее. Теперь и они заметили землю, и, по-видимому, им особенно нравилась сине-черная гора Фритьофа Нансена. Хансену часто с большим трудом удавалось удерживать их на надлежащем курсе.

Поэтому на другой день мы, не задерживаясь, покинули 84° южной широты и направились дальше к изгибу. В этот день мы прошли свои тридцать семь километров среди густого тумана и не видя земли. Жалко будет проехать вслепую вдоль новой земли, но все же мы надеялись на лучшую погоду. В минувшую ночь для разнообразия был слышен гул во льду. Но он не был настолько силен, чтобы стоило о нем говорить! Он слышался приблизительно, как редкая перестрелка пехоты, — то там, то здесь под нашей палаткой раздавались ружейные выстрелы. Артиллерия еще не выехала на позиции! Мы не обращали на это никакого внимания. Правда, утром я слышал, как кто-то произнес следующую фразу:

— Ночью я уж думал, что мне попали в ухо!

Но я знал, что это не лишило его сна, так как именно этой ночью он чуть не выжил нас всех из палатки своим храпом. В то же утро мы прошли через массу трещин, видимо, недавнего образования. Большинство из них было всего лишь около дюйма ширины. Здесь, значит, произошел небольшой местный сдвиг, вызванный одним из многих маленьких ледников на земле. На следующий вечер все было опять тихо, и больше мы уж не слышали ни малейшего звука.

Пятнадцатого ноября мы дошли до 84°40' южной широты. Теперь мы быстрыми шагами приближались к земле. Горная цепь на востоке, казалось, уклонялась к северо-востоку. Подъем, который мы уже давно для себя выбрали и уже давно рассматривали, отклонял нас от юга чуть-чуть на запад, но так немного, что этот обход можно было и не считать. Изгиб, видневшийся на юге, производил более неспокойное впечатление и мог, по-видимому, изобиловать большими неровностями.

На следующий день местность стала принимать несколько другой характер. Огромные волнистые образования, казалось, шли, вздымаясь к земле. В глубине одной из таких впадин нам встретилась чрезвычайно неровная поверхность. Огромнейшие трещины и бездны прежде делали это место почти непроходимым, но теперь все было занесено снегом, и мы прошли здесь без всяких затруднений. В этот день — шестнадцатого ноября — мы дошли до 85° южной широты и разбили лагерь на вершине одного из волнистых образований. Долина, через которую мы должны были проходить на завтра, была довольно широка и по другую сторону заметно поднималась вверх. На западе, по направлению к ближайшей земле, волна поднималась так высоко, что заслоняла от нас большую часть земли.

К вечеру мы построили обычный склад и на следующий день отправились в дальнейший путь. Как видно было с места нашего лагеря, нам предстояло пройти через огромное волнистое образование. Во время подъема на другую сторону нам досаждала жара на сильном солнечном припеке. Однако, судя по анероиду, подъем был не выше ста метров. От вершины этой волнистой возвышенности барьер шел сначала ровно, и мы еще издали видели растрескавшуюся почву. «Ну, теперь, — подумал я, — нам не придется скучать, выбираясь на землю! » Ведь было вполне естественно, что барьер, частью зажатый здесь, окажется сильно растрескавшимся.

Расселины, замеченные нами, были огромными старыми трещинами, отчасти занесенными снегом. Мы легко обошли их. Теперь перед нами снова открылась огромная впадина с соответственным высоким подъемом на другую сторону. Вниз мы ехали шикарно — поверхность была совершенно ровная и хорошая, нигде никаких признаков трещин или ям. «Ну, их мы еще встретим, когда заберемся наверх», — подумал я. Подниматься на горку было довольно трудно, — мы ведь не привыкли ездить по горам. Я вытягивал шею все больше и больше, стараясь увидеть, когда же, наконец, мы поднимемся. И какой же вид открылся перед нами! Ни малейшей неровности, ни малейшего препятствия. Местность поднималась дальше ровно и постепенно. Я думаю, что мы уже и тогда были на твердой земле. Большие трещины, обойденные нами далеко внизу, по всей видимости, лежали на границе. Гипсометр показал 260 метров над уровнем моря.

Мы находились теперь у самого подъема и приняли окончательное решение попробовать пройти именно здесь. По этому случаю мы разбили лагерь. Было еще рано; но нам оставалось многое сделать к завтрашнему утру. Здесь нужно было просмотреть весь наш запас провианта, взять с собой в дорогу только самое необходимое, а остальное оставить в складе. Итак, мы прежде всего разбили лагерь, произвели необходимое определение места, накормили собак, отпустили их и затем забрались в палатку поесть и проверить по тетрадкам запасы своего провианта.

Мы подошли теперь к одному из самых ответственных пунктов на нашем пути. Наш план нужно было составить таким образом, чтобы подъем оказался возможно более легким и вместе с тем, чтобы мы продвигались вперед. Расчеты следовало произвести тщательно, а все возможности как следует взвесить. Как и всегда, когда приходилось принимать важное решение, мы обсуждали его все сообща. Расстояние от этого места до полюса и обратно было 1100 километров. Перед нами был огромный подъем, а, может быть, и другие препятствия. Наконец, мы должны были обязательно считаться и с тем, что сила наших собак уменьшится до какой-то дробной части той силы, какая у них была сейчас. Поэтому мы решили взять с собой на сани провиант и снаряжение на шестьдесят дней, а остающийся провиант — еще на тридцать дней — и снаряжение оставить в складе. Базируясь на собственном опыте, мы рассчитали также, что сможем вернуться, сохранив двенадцать собак. Сейчас у нас было сорок две собаки. В наш план входило пользоваться всеми сорока двумя до плато. Там двадцать четыре из них будут убиты, а дальнейший путь мы станем продолжать на трех санях и восемнадцати собаках. Из этих последних восемнадцати, по нашему предварительному предположению, придется убить еще шесть, чтобы иметь возможность вернуться сюда с двенадцатью. По мере того, как число собак будет уменьшаться, и сани будут становиться все легче и легче. И когда наступит такое время, что у нас останется только двенадцать собак, мы сведем число своих саней до двух. И на этот раз наши расчеты оправдались полностью. Только в расчете дней мы допустили маленькую ошибку. Мы потратили на восемь дней меньше, чем было рассчитано. Число собак совпало. Мы вернулись к этому месту с двенадцатью собаками.

После того как это было окончательно выяснено и все высказали свое мнение, мы вышли из палатки, чтобы заняться переупаковкой. Счастье, что стояла такая хорошая погода, — иначе подсчет провианта был бы неприятным делом. Весь наш провиант был в таком виде, что мы могли его считать вместо того, чтобы взвешивать. Наш пеммикан состоял из порций в полкилограмма. Шоколад, как и всякий шоколад, был разделен на маленькие куски, поэтому мы знали, сколько весит каждый. Наша молочная мука была насыпана в колбасообразные мешки по триста граммов в каждом, то есть ровно на один раз. Галеты обладали тем же свойством: их можно было считать, но это была кропотливая работа, так как они были довольно мелкие. Таким образом, на этот раз нам пришлось пересчитать шесть тысяч штук. Наш провиант состоял только из этих четырех сортов, и оказалось, что подбор его был правильный. Мы не страдали от недостатка ни в «жирах», ни в «сахарах». Потребность в этих веществах при таких продолжительных путешествиях — весьма обычная вещь. Наши галеты являлись превосходным продуктом, состоявшим из овса, сахара и молочной муки. Конфекты, варенье, фрукты, сыр и т. п. были оставлены нами во «Фрамхейме». Свою меховую одежду, которой мы все еще не пользовались, мы уложили на сани. Теперь мы добрались до высот и, может случиться, что там она нам пригодится. Температура в –40°, которую наблюдал Шеклтон на 88° южной широты, мы тоже имели в виду, и в случае, если и у нас она встретится, мы сможем выдерживать долго, если у нас будет меховая одежда. Да и кроме того, в наших личных мешках было немного вещей. Единственную бывшую у нас смену белья мы надели здесь, а старую вывесили для проветривания. Мы считали, что когда вернемся сюда через два месяца, то она проветрится достаточно, чтобы можно было надеть ее снова!

Насколько я помню, и эти расчеты оправдались. Больше всего мы взяли с собой обуви. Если ноги будут сухи, то и выдерживать можно долго. Покончив со всем этим, мы все пятеро надели лыжи и двинулись к ближайшей видимой земле. Это была небольшая вершина в трех километрах от нас — вершина Бэтти. Она казалась невысокой и некрутой, но все же достигала высоты трехсот пятидесяти метров над уровнем моря. Хотя она и не была высока, однако, имела большое значение, так как с нее мы взяли все свои геологические образцы. Было как-то непривычно идти на лыжах, хотя я уже пробежал на них 620 километров. Всю дорогу мы катились, прицепившись за санями, и теперь оказались мало тренированными. Вечером мы почувствовали это на горных склонах.

От вершины Бэтти подъем шел довольно круто, но местность была ровная, а наст превосходный, так что мы быстро продвигались. Сначала мы поднялись по отличному ровному горному склону на 420 метров над уровнем моря, затем прошли по небольшой равнинке. Отсюда вверх по такому же горному склону, как первый, и затем вниз по довольно длинному плоскому участку, который после небольшого пробега по нему начал очень медленно подниматься, пока, наконец, не перешел в маленькие ледниковые образования. Наша рекогносцировка кончалась у этих ледничков. Мы установили, что путь этот, насколько можно было судить, проходим. Мы отошли от палатки на девять километров и поднялись на высоту семисот метров.

Спускаться было чудесно. С двух последних горок мы катились вниз к барьеру со всей возможной быстротой. Мы с Бьоланом решили свернуть к вершине Бэтти, чтобы ступить ногой на настоящую твердую землю. Ведь мы не ступали по ней с сентября 1910 года, когда были на Мадейре, а теперь уж был ноябрь 1911-го. Сказано — сделано! Бьолан приготовился к изящному телемаркскому повороту и справился с ним прекрасно. К чему я приготовился, я до сих пор и сам не возьму в толк. Только я покатился кубарем и проделал это с блеском! Я попал в сугробы под вершиной и не смог с этим справиться. Изумительно быстро я поднялся на ноги и покосился на Бьолана. Не знаю, видел ли он меня во время всего происшедшего. Все же я промолчал о своей неудачной попытке и небрежно бросил:

— Не так-то легко забыть то, чему ты однажды научился!

Бьолан, наверное, подумал, что я удачно выполнил телемаркский поворот. Во всяком случае, он был достаточно деликатен, чтобы сделать такой вид!

На вершине Бэтти не было ни отвесных горных стремнин, ни глубоких пропастей, которые разжигали бы в нас желание полазать там. Мы просто отцепили лыжи и очутилась на самой вершине. Она была покрыта разбитыми обломками и не годилась для прогулок для людей, экономящих свою обувь. Было приято снова встать ногой на голую землю, и мы присели на камни, чтобы лучше насладиться представившимся нам случаем. Но «прелести камня» скоро дали себя почувствовать и заставили нас снова очутиться на ногах. Мы сфотографировали друг друга в «живописных позах», взяли с собой несколько камней для тех товарищей, кто до сих пор еще не ступал на обнаженную землю, и надели лыжи. Собаки, которые до этих пор все время рвались к голой земле, когда они видели ее, теперь не обращали на нее ни малейшего внимания. Они лежали на снегу и не подходили к вершине.

Между обнаженной землей и снежной поверхностью лежал блестящий сине-зеленый лед, доказывавший, что здесь в свое время текла вода. Собаки старались изо всех сил следовать за нами, но вскоре отстали.

По возвращении мы поднесли своим товарищам подарки с земли. Не думаю, чтобы они их очень оценили. Я расслышал отдельные слова: «Норвегия» — «камни» — «огромное количество». Я связал их и понял мысль. «Подарки» были сложены в склад, как не абсолютно необходимые при путешествии на юг. Собаки к этому времени уже начали становиться очень прожорливыми. Все, что попадалось им на пути, исчезало. Кнуты, лыжные крепления, обмотка саней и многое другое считалось ими лакомством. Стоило только хоть на одну минуту отложить что-нибудь в сторону, как это исчезало в следующее же мгновение. Были даже такие, которые жадно набрасывались на экскременты как свои собственные, так и своих товарищей. Когда дело дошло уже до этого, нам пришлось привязывать собак, так как это блюдо, по-видимому, не было им полезно.

На следующий день, восемнадцатого ноября, мы начали подъем. На всякий случай я оставил на складе записку о пути, по которому мы намеревались идти в горах, а также о нашем плане на будущее, о снаряжении, провианте и пр. Погода была, как всегда, чудесна, а наст очень хороший. Собаки шли, против ожидания, хорошо. Две довольно крутых горки они одолели легкой рысцой. Казалось, не было таких трудностей, с которыми они не могли бы справиться. Поэтому то расстояние, которое мы прошли накануне и которое, как мы считали, будет более чем достаточно на сегодня, мы проехали с полным грузом в более короткий срок. Маленькие ледники, лежавшие выше, оказались довольно крутыми, и нам приходилось в некоторых местах поднимать лишь двое саней зараз, впрягая в них двойные упряжки. Ледники производили впечатление очень старых и совершенно неподвижных. На них не видно было никаких новообразовавшихся трещин. А старые были огромны и широки, но везде края их были совершенно закруглены, а сами трещины почти заполнены снегом. Чтобы не попасть в них при обратном спуске, мы ставили гурии таким образом, чтобы дорога между гуриями выводила нас за пределы всяких опасностей. На этих горках нельзя было работать в полярной одежде. Высоко стоявшее яркое солнце сильно допекало нас, и нам приходилось снимать с себя большую часть одежды. Мы прошли мимо нескольких вершин высотою от 900 до 2000 метров. На одной из них снег был окрашен в красно-бурый цвет. Наш переход за этот первый день был восемнадцать с половиной километров при подъеме на 770 метров. Наша лагерная стоянка в этот вечер была расположена на ледничке между огромными трещинами. С трех сторон нас окружали высоко вздымавшиеся вершины.

Когда мы поставили палатку, две партии отправились вперед исследовать дорогу. Одна партия — Вистинг — Хансен — выбрала тот путь, который казался от палатки наиболее легким, а именно: по ходу ледника. Он быстро поднимался здесь до 1200 метров и терялся на юго-западе между двумя вершинами. Бьолан представлял собою вторую партию. По-видимому, он счел этот подъем слишком доступным и потому полез вверх по крутейшему горному склону. Я видел, как он исчез, словно муха в облаке. Мы с Хасселем занялись необходимой работой около палатки и в ней самой. Мы сидели себе, болтая понемногу, и вдруг услышали, как кто-то со свистом промчался мимо палатки. Мы переглянулись. Да, малый развил-таки ход! Мы и не сомневались в том, что это был, конечно, Бьолан! Он достаточно пробежался на лыжах, чтобы освежить старые воспоминания. У него нашлось многое, о чем нам порассказать. Между прочим, он нашел «прекраснейший спуск» на другую сторону. Что он подразумевал под словом «прекрасный», было для меня не совсем ясно. Если спуск был так же «прекрасен», как и подъем, по которому Бьолан поднялся, то благодарю покорно!

Но вот вернулись и другие. Их еще издали можно было слышать. Они тоже многое видели, — о «прекраснейшем» спуске не могло быть и речи; но обе стороны сходились на том печальном сообщении, что нам все-таки придется опять спускаться вниз. Все наши разведчики заметили под нами огромный ледник, который шел в направлении с востока на запад. Между обеими партиями произошел длительный спор, и обе стороны взаимно хаяли чужие «открытия».

— Но, Бьолан, ведь мы же видели, что оттуда, где ты стоял, прямо вниз идет крутой обрыв.

— Вы никак не могли меня видеть! Я же стоял к западу от вершины, которая расположена к югу от той вершины, которая...

Я не стал слушать дальнейших споров. То, каким образом они исчезали из виду и каким образом опять появлялись, дало мне все основания для выбора того именно пути, которым прошла партия, прошедшая последней. Я поблагодарил усердных товарищей за их утомительное путешествие в интересах экспедиции и сейчас же заснул. Мне всю ночь снились горки и обрывы, и я проснулся оттого, что будто бы Бьолан со свистом свалился с неба. Я еще больше утвердился в своем решении идти по пути второй партии и с этим снова уснул.

На следующее утро мы долго обсуждали, не лучше ли будет сразу же запрягать в сани две упряжки и поднимать их в два приема. Лежавший перед нами ледник казался действительно довольно крутым для иного способа. Ведь здесь на очень коротком расстоянии подъем достигал 600 метров. Но нам хотелось сперва попробовать, как пойдет дело с одной упряжкой. Ведь собаки далеко превзошли все наши ожидания; может быть, им удастся осилить и это препятствие. Мы двинулись вперед шажком. Подъем начался сразу же — хороший моцион после выпитого литра шоколада! Дело подвигалось не быстро, однако все же двигалось, тянулось. Часто казалось, что придется остановиться, но окрик каюра и резкий удар бичом заставлял собак вытягивать. Это было хорошее начало, и когда мы добрались до верха, то дали собакам честно заслуженный ими отдых. Проехав через узкий перевал, мы выехали на другую сторону. Перед нами открылась величественная панорама. Из перевала мы вышли на очень маленький плоский выступ, который в нескольких метрах отсюда круто спускался в лежавшую внизу долину. Кругом по всему горизонту высились одна вершина за другой.

Теперь мы очутились за кулисами и могли лучше ориентироваться. Нам видна была южная сторона огромной горы Нансена. Дон Педро Кристоферсен был виден во весь рост. Между обеими этими горами можно было проследить ледник, поднимавшийся здесь уступами. Он казался чудовищно изрытым и потрескавшимся, но можно было проследить узкую непрерывную линию среди многих трещин. Мы видели, что тут можно будет пройти далеко, но видели также, что ледник не позволит нам воспользоваться собой по всей своей длине. Между первым и вторым уступами местность была, по-видимому, непроходима. Но мы заметили, что вдоль склона торы шла непрерывная поверхность — Дон Педро Кристоферсен помогал нам!

К северу, вдоль горы Нансена, был один сплошной хаос — пройти там было невозможно. Мы поставили огромный гурий. Здесь мы взяли пеленги по всем румбам компаса. Я прошел обратно к перевалу взглянуть на барьер в последний раз. Новая горная цепь виднелась отсюда отчетливо и ясно. Было заметно, как она с востока поворачивала к востоко-северо-востоку, чтобы наконец исчезнуть на северо-востоке, примерно, около 84° южной широты. Судя по воздуху, можно было думать, что цепь эта продолжалась и дальше. По показанию анероида мы, пройдя перевал и находясь на выступе, были на высоте 1200 метров над уровнем моря.

Спуск был единственным путем отсюда, и мы начали спускаться. Когда предпринимаются подобные спуски с нагруженными санями, то нужно проявлять величайшую осторожность, чтобы быстрота постепенно не возросла настолько, что справиться с ней будет уже невозможно. Если это случится, то можно не только искалечить собак, но и наехать на едущего впереди и повредить его сани. А в данном случае это было бы особенно неприятно, так как на санях были одометры. Поэтому, съезжая вниз мы подвязывали под полозья веревочные тормоза. Делалось это очень просто: вокруг каждого полоза обматывался кусок тонкой и крепкой веревки. Чем больше было таких оборотов, тем, конечно, сильнее действовал тормоз. Искусство заключалось лишь в том, чтобы выбрать правильное количество оборотов, то есть правильный тормоз. Это удавалось нам не всегда, а потому, прежде чем мы спустились, произошло несколько столкновений. Один из каюров, очевидно, питал настоящую ненависть к подходящим для данного случая тормозам. Он сорвался с места с молниеносной быстротой, увлекая за собой ехавшего впереди. По мере накопления опыта мы стали справляться лучше, но все же часто разыгрывались забавные сцены. Одним махом мы спустились на 230 метров. Тут, прежде чем начать снова подъем, предстояло перейти широкую неудобную долину. Снег между горами был рыхлый, и собакам было трудно пробиваться по нему. Следующий подъем был совершен по очень крутым ледникам. Подъем на последний из них был самым крутым за все наше путешествие. Это был тяжелый труд даже и для двойной упряжи. Я понял, что идти впереди собак по этим кручам Бьолану пристало больше, чем мне, и предоставил ему занять это место.

Первый ледник был крутой, но второй вел буквально на небеса! Приятно было смотреть, как Бьолан поднимался здесь на лыжах. Сразу было видно, что ему не впервой ходить по горам. Не менее интересно было наблюдать за собаками и каюрами. Хансен ехал один со своими санями. С другими — Вистинг и Хассель. Они двигались толчками, поднимаясь вверх шаг за шагом. Но все-таки мы взобрались. Вторая смена прошла легче по проложенному уже следу. Наша высота теперь была 1260 метров, значит, с последним подъемом мы поднялись на 345 метров. Мы вышли на ровное место и, после того как собаки отдохнули, продолжали свой путь. Продвинувшись настолько, мы теперь лучше могли видеть дорогу. Раньше ближайшие горы заслоняли нам вид, теперь перед нами открылся большой, могучий ледник, который, судя по тому, что мы видели, простирался от самого барьера вверх между высокими горами с востока на запад. Было ясно, что по нему-то мы и должны будем одолеть плато. Чтобы достичь его, нам нужно было еще раз спуститься. Сверху мы могли различить на этом спуске края нескольких огромных зияющих дыр и поэтому сочли более благоразумным сначала исследовать местность. Оказывается, сюда выходил еще боковой и растрескавшийся во многих местах ледник с огромными страшными расселинами. Но, как ни плох он был, все же мы, с осторожностью и хорошенько тормозя, достигли наконец большого великолепного главного ледника — ледника Акселя Хейберга.

Мы наметили себе дойти до того места, где ледник крутым уступом поднимался вверх между могучими горами. Но мы взяли на себя большую работу, чем думали. Во-первых, расстояние оказалось в три раза больше, чем мы предполагали, а во-вторых, снег был такой рыхлый и глубокий, что собаки, и без того уже потратившие много сил, шли по нему с огромнейшим трудом. Мы проложили курс на белую полосу, которую могли проследить до первого уступа между множеством расселин. Сюда со всех сторон от всех подножий гор сходились ледники, соединяясь в один большой. В этот вечер мы дошли до одного из таких небольших рукавов, как раз у подножья горы Дона Педро Кристоферсена. Гора, у которой мы встали лагерем, была покрыта хаотическим нагромождением огромных ледяных глыб. Ледник, на котором мы раскинули свою палатку, был сильно растрескавшийся, но эти трещины, как и все другие, относились к очень давнему времени и по большей части были засыпаны снегом. Снег был такой рыхлый, что нам пришлось утаптывать место для палатки. Палаточный шест можно было воткнуть без всяких усилий. На высотах будет, вероятно, лучше.

Хансен и Бьолан отправились вечером на разведку и нашли условия местности именно такими, какими мы видели их с далекого расстояния. Путь до первого выступа легкопроходим. Каковы будут условия между этим уступом и вторым, оставалось еще невыясненным.

Подъем на другой день до первого уступа оказался чрезвычайно трудным. Ледниковый рукав, ведший наверх, был недлинен, но необычайно крут и покрыт огромными трещинами. Брать его пришлось в два приема по двое саней зараз. Состояние наста было, по счастью, лучше, чем накануне, и поверхность ледника достаточно тверда, так что у собак был отличный упор для ног. Бьолан шел впереди по этому крутому леднику, и ему пришлось здорово поработать, чтобы держаться впереди энергичных животных. Честное слово, трудно было поверить, что мы уже находимся между 85° и 86°! Жара была прямо несносная. Несмотря на легкую одежду, мы потели так, будто участвовали в состязании в беге под тропиками. Мы быстро поднимались, но, несмотря на резкую перемену атмосферного давления, до сих пор еще не ощущали ничего неприятного в виде одышки, головной боли и т. п. Однако, мы могли быть вполне уверены, что эти ощущения еще появятся со временем. Все мы живо помнили описание Шеклтоном своего странствования по плато. Головные боли сильнейшего и неприятнейшего характера стояли у него в порядке дня.

Сравнительно в короткий срок мы дошли до того уступа в леднике, который заметили еще издалека. Он был не совсем плоский, а повышался понемногу к своему основанию. Когда мы дошли до того места, куда Хансен и Бьолан доходили накануне вечером во время своей рекогносцировки, то очень хорошо могли окинуть взором продолжение ледника. Идти дальше по нему было совершенно невозможно. Здесь, меж двух могучих гор, он сплошь состоял из одних лишь трещин, таких огромных и страшных, что невольно являлась мысль о том, не окончательно ли остановлено наше продвижение вперед. Пройти же дальше, к горе Фритьофа Нансена, мы не могли. Эта гора поднималась здесь совсем отвесно, частью была вся обнажена и образовывала у ледника такую дикую и изрытую местность, что приходилось оставить всякую мысль пересечь ледник в этом направлении. Единственная возможность прохода представлялась в направлении горы Дона Педро Кристоферсена. Соединение ледника с землей давало здесь, насколько мы могли это видеть, некоторую возможность дальнейшего продвижения вперед. Ледник переходил без всяких помех в покрытую снегом горную цепь и быстро поднимался к отчасти обнаженной вершине горы. Впрочем, видеть далеко мы не могли. Передняя часть горного склона вскоре ограничивалась идущим с востока на запад высоким гребнем, где-то там, то сям виднелись могучие отверстые бездны. С того места, где мы стояли, нам показалось, что можно будет продолжать идти нашим курсом по возможности под гребнем и между упомянутых пропастей, а оттуда добраться до верхнего края изрытой области на леднике. Это, может быть, и удастся нам, но хоть какую-нибудь уверенность мы получим только там наверху на месте.

Мы немного передохнули, — отдых длился недолго, — и затем в путь!

Нам не терпелось узнать, сможем ли мы пройти там наверху. Нечего было и думать о том, чтобы взбираться здесь без двойной упряжки. Сначала мы должны были попытаться поднять сани Хансена и Вистинга, а потом и двое других саней. Не очень-то улыбалось нам проезжать по такой местности два раза, но условия этого требовали. Мы были бы счастливы в тот раз, знай мы, что это был последний подъем, потребовавший двойной упряжки. Но мы этого не знали, и никто из нас тогда даже не смел надеяться на это. Те же усилия и тот же крик и гам, чтобы поддерживать у собак ровный ход, — и вот мы наверху среди зияющих пропастей.

Нельзя было и помыслить о том, чтобы идти дальше, не исследовав тщательно местности. Правда, наш дневной переход был не особенно длинен, но пространство, пройденное нами, по совести говоря, потребовало от нас довольно-таки больших усилий. Поэтому мы встали лагерем и разбили свою палатку на высоте 1600 метров над уровнем моря. Тотчас же мы отправились на рекогносцировку. Прежде всего нужно было осмотреть ту дорогу, которую мы видели снизу. Она шла по правильному направлению, то есть по ходу ледника — с востока на запад, а потому и была кратчайшей дорогой, которая является всегда наилучшей. Тогда у нас, по крайней мере, останется еще надежда, что на другой и более длинной дороге будут лучшие условия. Дело в том, что короткая дорога была ужасна, но может быть и не совсем непроходима, в случае если не найдется лучшей. Прежде всего нам пришлось взбираться по твердому гладкому участку, образующему с горизонтальной плоскостью угол в 45° и кончающемуся огромной бездонной пропастью. Пересекать его на лыжах было удовольствием небольшим, но еще того неприятнее будет идти тут с тяжело нагруженными санями. Была полная возможность, что и сани, и каюры, и собаки начнут скользить вбок и исчезнут в глубине. На лыжах мы прошли благополучно и продолжали свои исследования дальше. Горный склон, по которому мы пробирались вперед, суживался постепенно между могучими трещинами сверху, и еще более могучими трещинами снизу, и переходил, наконец, в виде совсем узкого моста, немного шире саней — в ледник. По обе стороны моста зияла сине-черная глубина. Проход здесь, по правде сказать, был не очень рационален. Можно было, правда, выпрячь собак и перетащить сани и таким образом выбраться — при условии, если мост выдержит; однако, дальнейший путь, который должен был идти по леднику, по-видимому, сулил нам много неожиданностей мало приятного свойства. Может быть, и удалось бы медленно и терпеливо пробраться среди, как нам казалось, бесконечного множества глубоких трещин, но сначала надо было посмотреть, не найдется ли чего-нибудь лучшего в другом направлении. Поэтому мы вернулись к лагерю. Здесь, между тем, все уже было приготовлено. Палатки поставлены и собаки накормлены. Теперь возникал важный вопрос: что находится по другую сторону хребта? Было ли и там все так же безнадежно изрыто, или же местность сулила нам более легкий проход? Трое из нас отправились в путь. Наше волнение возрастало по мере того, как мы приближались к гребню. Столь многое зависело от того, найдем ли мы приличную дорогу. Еще один шаг, — и вот мы наверху. Стоило потрудиться: с первого же взгляда мы увидали, что наш путь должен проходить именно здесь. Горный склон сбегал ровно и плавно под высокой, похожей на церковь, вершиной горы Дон Педро Кристоферсена и шел в направлении ледника. Мы видели те места, где эта длинная ровная поверхность соединялась с ледником. По-видимому, это совершалось без всяких расселин. Правда, несколько трещин было, но они были так разбросаны, что, вероятно, не создавали значительных препятствий. Но мы все еще находились настолько далеко от этого места, что не могли с уверенностью судить о характере местности. Поэтому мы двинулись к началу ледника, чтобы ближе изучить состояние местности. Здесь наверху наст был рыхлый, а снег довольно глубок. Лыжи скользили хорошо, но собакам здесь будет тяжело. Мы двигались быстро вперед и скоро дошли до страшных трещин. Они были порядочно велики и глубоки, но настолько редко расположены, что мы без особого труда нашли между ними проход. Ложе ледника Хейберга между двух гор теперь становилось все уже и уже по направлению к своему основанию, и хотя общий вид все еще был приличный, но все же я ожидал, что мы встретим здесь изрытую местность, когда дойдем туда, где горный склон переходит в ледник. Но страхи мои оказались неосновательными. Держась под самой горой Дона Педро, мы благополучно миновали всякую «нечисть» и, к своей великой радости, очутились в короткое время на верхнем крае того хаотического участка, на леднике Хейберга, где всякий проход был совершенно невозможен.

Здесь наверху местность была удивительно спокойной. Горный склон и ледник соединялись в большой плоский выступ, — даже можно назвать его равниной, — без каких бы то ни было трещин. На поверхности были заметны углубления, где когда-то существовали огромные трещины, но сейчас все они были забиты снегом и слились со всем верхним слоем. Мы могли разглядеть и весь исток этого огромного могучего ледника и отчасти судить о состоянии там местности. Этот исток ограничивался горами Вильхельма Кристоферсена и Уле Энгельстада. Совершенно покрытые снегом, вздымались они вверх к облакам в виде двух вершин, похожих на пчелиные ульи. Мы поняли теперь, что нам остается всего лишь один подъем, а то, что мы видели наверху, между этими вершинами, и есть само великое плато. Нам нужно было только найти туда путь и наилегчайшим способом победить это последнее препятствие. Благодаря прозрачно-ясному воздуху, мы могли при помощи своих прекрасных призматических биноклей рассмотреть малейшие подробности и с полной уверенностью строить свои расчеты. Стоило, пожалуй, вскарабкаться на самую гору Дона Педро. Мы уже и раньше справлялись с такими же трудностями. Но горный склон здесь был довольно крут и покрыт огромными трещинами и множеством гигантских ледяных глыб.

Между горами Дона Педро и Вильхельма Кристоферсена шел рукав ледника, поднимавшийся на плоскогорье. Он был так изрыт и растрескан, что им нельзя было воспользоваться. Между горами Вильхельма Кристоферсена и Уле Энгельстада не было никакого прохода. Наоборот, местность между горой Уле Энгельстада и Фритьофа Нансена казалась многообещающей, но первая из этих гор все еще настолько загораживала путь, что решить что-либо с уверенностью было невозможно. Все мы трое уже порядочно устали, но все же единогласно решили продолжать свое странствие и выяснить, что же там скрывается. Наша сегодняшняя работа в значительной степени облегчит нам на завтра продвижение вперед. Поэтому мы двинулись дальше и направились через самый верхний, плоский выступ на леднике Хейберга.

По мере того, как мы шли вперед, местность между горами Нансена и Энгельстада открывалась все больше и больше, и мы, не продолжая идти дальше, уже по одному виду образований могли решить, что здесь, несомненно, мы найдем дорогу наверх. Если бы окончательный подъем в самом истоке ледника, который мы не могли как следует разглядеть, оказался бы трудным, то все-таки отсюда, где мы сейчас находились, было видно, что тогда без особых затруднений мы сможем подняться по внутренней части самой горы Нансена, которая здесь не слишком трудным ледником переходила в плоскогорье. Да, теперь мы были вполне уверены, что видим перед собой само великое плато.

На перевале между двумя горами и несколько ближе к плоскогорью выглядывала гора Готфреда Хансена. По виду это была совсем особенная вершина. Казалось, она высовывала свой нос из-за плато. Она была удлиненной и в точности напоминала крышу дома. И хотя ее едва было видно, но все же эта вершина поднималась на 3100 метров над уровнем моря.

Исследовав здесь условия местности и решив, что завтра, если только позволит погода, мы дойдем до плоскогорья, мы пустились в обратный поход, вполне удовлетворенные результатами своей вылазки. Все мы чувствовали, что порядком устали, и жаждали вернуться в лагерь и немножко перекусить. Место, где мы повернули обратно, по показаниям барометра-анероида, находилось на высоте 2300 метров над уровнем моря. Значит, мы поднимались на 700 метров выше своей палатки, поставленной внизу на склоне.

Спускаться по старому следу было легче, хотя обратный путь был несколько однообразен. Во многих местах был хороший спуск, и удобные скаты были не редкостью. Спуск к нашему лагерю был самым крутым. Как ни было соблазнительно прокатиться, но мы все-таки сочли более благоразумным, соединив обе лыжных палки, устроить себе надежный тормоз. Но и с ним мы катились довольно здорово!

Перед нами открылся красивый и внушительный вид, когда мы добежали до горного хребта, под которым внизу, далеко в глубине, стояла наша палатка. Окруженное со всех сторон страшными трещинами и зияющими безднами, место нашей палатки, по правде говоря, было не слишком привлекательным. Дикость ландшафта, открывавшегося отсюда сверху, описать невозможно! Пропасть на пропасти, трещина на трещине, и огромные ледяные глыбы, разбросанные в беспорядке. Природа царила здесь во всем своем могуществе. Пройти там нельзя было и думать. Не без удовлетворения наблюдали мы эту сцену. Темное пятнышко внизу — наша палатка — среди всего этого хаоса давало нам ощущение бодрости и силы. Мы знали, что местность должна быть совершенно уж невозможной, чтобы мы не ухитрились пробраться вперед и найти место для своего скромного жилища. Со всех сторон вокруг нас раздавался гул и грохот. То слышался выстрел с горы Нансена, то с других. Высоко в воздух вздымалась снежная пыль. Было ясно, что это горы собираются скинуть свои зимние плащи и облачиться в весенние одежды.

Мы стремглав спустились к палатке. Наши товарищи позаботились здесь о том, чтобы все было в наилучшем порядке. Собаки грелись на солнце, похрапывая. Они даже почти не пошевельнулись, когда мы промчались среди них. В палатке царила совсем тропическая жара. Солнце стояло прямо над красным брезентом палатки и нагревало его. Примус шипел и свистел, а в горшке с пеммиканом пыхтело и бурлило. Нам не хотелось ровно ничего на свете, кроме как забраться в палатку, растянуться в ней и пить и пить, есть и есть!

Мы поделились не таким уж пустяшным сообщением: завтра мы будем на плоскогорье! Это звучало слишком уж хорошо. Мы рассчитывали потратить на подъем десять дней, а проделали все в четыре. Таким образом, мы сэкономили массу собачьего корма, так как теперь могли убить лишних животных на шесть дней раньше срока. В этот день у нас в палатке было настоящее пиршество! Не то, чтобы мы получили больше еды. Этого мы не смели себе позволить, но при мысли о свежих собачьих отбивных котлетах, ожидавших нас, когда мы поднимемся на плато, у нас уже текли слюнки. Постепенно мы так привыкли к мысли о предстоящей бойне, что это событие уже не представлялось нам столь жестоким, каким оно было бы в иных условиях. Расчет был уже произведен и вынесено решение, кто заслужил того, чтобы жизнь его была продлена, а кто должен пасть жертвой. Впрочем, произвести такой выбор было трудной задачей, так как все собаки держались молодцом.

Гул раздавался всю ночь, огромные снежные обвалы один больше другого обнажали горы в таких местах которые были занесены снегом уже с незапамятных времен.

На следующий день, двадцать первого ноября, мы встали и вышли в обычное время — около восьми часов утра. Погода была превосходная — тихая и ясная. Для наших собак перевал через гребень возвышенности был изнурительным началом дня. На этот раз они справились со своей работой отлично. Каждая упряжка везла свои сани. Наст, как и накануне, был тяжелый, и по рыхлому снегу сани двигались не быстро. Мы не пошли по своему вчерашнему следу, а проложили курс прямо к тому месту, где решили произвести попытку подняться. Наше волнение все возрастало по мере того, как мы приближались к горе Уле Энгельстада, под которой должны были пройти, чтобы попасть на рукав ледника между нею и горой Нансена. Каков-то будет исток ледника? Переходит ли ледник ровно в плоскогорье или же он там растрескан и непроходим? Мы все больше и больше огибали гору Энгельстада. Все шире и шире становился просвет, ведущий к истоку ледника. По мере того, как он открывался перед нами, местность оказывалась все более удобной и, по-видимому, наше вчерашнее предположение не будет посрамлено!

Наконец, открылся весь ландшафт, и последняя часть нашего подъема предстала перед нами без каких бы то ни было препятствий. Подъем с виду был длинный и крутой, и поэтому мы решили остановиться и немного отдохнуть, прежде чем приступить к решительному натиску.

Мы остановились под самой горой Энгельстада на уютном, залитом солнцем месте. По такому случаю мы разрешили себе небольшой завтрак, какого до сих пор никогда себе не позволяли. Был снят ящик с кухней, и скоро примус так загудел, что нам стало ясно, что для приготовления шоколада не понадобится много времени. Этот напиток доставил нам райское наслаждение! Все мы разогрелись, и в горле у нас пересохло. Содержимое кастрюли делилось поваром — Хансеном. Бесполезно было просить его делить всем поровну. Он был не в состоянии взять себе больше половины того, что ему полагалось. А остальное делил между своими товарищами. Напиток, приготовленный им на этот раз, он, правда, называл шоколадом, но я с трудом ему поверил. Экономен был наш Хансен и не допускал разбазаривания провианта! Это и видно было по его шоколаду. Но, впрочем, людям, привыкшим смотреть на «хлеб и воду» как на лакомство, такой шоколад показался, как я уже упоминал, просто райским напитком.

В виде добавки к завтраку подана была только жидкость. Если же кто хотел еще и поесть, то ему предоставлялось позаботиться об этом самому, так как больше ничего не полагалось. Счастлив был тот, кто припрятал себе от раннего завтрака несколько галет. Остановка наша была недолгой. Как ни странно, в легком нижнем белье и шелковом верхнем платье долго не пробудешь без движения, и сразу же делается холодно. Хотя температура была не ниже –20°C, но мы рады были снова двинуться в путь.

Последний подъем был довольно-таки затруднителен, особенно в первой своей половине. Мы не очень-то надеялись, что обойдемся одной упряжкой, но все же сделали эту попытку. За это последнее усилие я должен осыпать похвалами как наших собак, так и каюров. Обе стороны проявили во всем блеске свою силу и ловкость. Я до сих пор еще ясно вижу все это перед собой. Собаки словно понимали, что это последнее гигантское усилие, которое требуется от них. Они распластывались по снегу, таща за собой сани, цепляясь когтями и продвигаясь вперед. Но частенько на склоне им нужна бывала передышка, и тогда-то каюрам приходилось подвергать испытанию свои силы. Не игрушка раз за разом сдвигать с места тяжело нагруженные сани. Да, и люди и собаки потрудились-таки на этом подъеме. Но мы двигались вперед дюйм за дюймом, пока, наконец, не осталась позади самая его крутая часть.

Остающаяся часть подъема простиралась перед нами в виде слегка поднимающейся возвышенности, что позволило без особого затруднения взобраться прямо наверх, не останавливаясь. Однако, тут все же было тяжеловато, и потому прошло много времени, прежде чем мы добрались до плато с южной стороны горы Энгельстада.

Нас очень интересовало и волновало взглянуть, как выглядит плато. Мы ожидали увидеть огромную гладкую равнину, бесконечно тянущуюся к югу. Но в этом нам пришлось разочароваться. К юго-западу плато имело хороший и ровный вид, но мы должны были идти не этим путем. К югу местность продолжала подниматься в виде длинных, идущих с востока на запад холмистых хребтов, являющихся, по-видимому, продолжением или соединением между плато и горной цепью, шедшей к юго-востоку.

Мы упрямо продолжали свой путь. Нам не хотелось сдаваться, пока мы не увидим перед собой самого плоскогорья. Мы надеялись, что отрог горы Дона Педро Кристоферсена будет последним. Он был теперь перед нами. Состояние наста здесь наверху сразу изменялось. Исчез рыхлый снег, и начали появляться отдельные заструги. Особенно неприятно было иметь с ними дело на гребне последнего холма. Они тянулись в направлении с юго-востока на северо-запад, были тверды, как кремень, и остры, как нож. Если упасть между ними, то это может иметь дурные последствия. Казалось бы, что собакам за этот день было достаточно работы и они уже устали. Однако, этот последний холм с неприятными застругами, по-видимому, ничуть не смутил их. Прицепившись к саням, мы красиво въехали на этот холм, который для нас представлялся самим плато, и в 8 часов вечера остановились.

Погода держалась все время хорошей, видимость тоже была хорошей. Вдали тянулась на северо-запад одна вершина за другой. Это была та самая горная цепь, идущая к юго-востоку, которую теперь мы видели с другой стороны. Зато поблизости от себя мы не видели ничего, кроме цепи столь часто уже упоминавшихся нами гор. Позднее мы узнали, как обманчиво бывает освещение. Сейчас же по нашем прибытии я справился с барометром, и он показал, — что подтвердил позднее и гипсометр, — 3000 метров над уровнем моря. Все одометры показали семнадцать миль, или тридцать один километр.

Если взглянуть на проделанную за день работу — тридцать один километр с подъемом в 1600 метров, то мы поймем, какую работу можно выполнить с хорошо натренированными собаками. Наши сани все еще следовало считать тяжело груженными. Мне кажется, излишне выдавать животным еще какой-нибудь аттестат, кроме простого признания этого факта.

Снег наверху был так тверд, что трудно было найти здесь место для палатки. Однако, мы все же нашли его и раскинули палатку. Как обычно, мне передавались через дверь палатки спальные мешки и личные мешки, и я раскладывал все в порядке. Как всегда, появился и кухонный ящик, и необходимый нам на вечер и на следующее утро провиант. Но в этот вечер я быстрее обычного пустил в ход примус, накачав его до самого высокого давления. Я надеялся таким образом произвести как можно больше шума и заглушить звуки тех выстрелов, которые сейчас должны были раздаться... Двадцать четыре наших достойных товарища и верных помощника были обречены на смерть! Это было жестоко, но так должно было быть. Мы все единодушно решили не смущаться ничем для достижения своей цели. Каждый должен был сам убить своих собак в заранее установленных пределах. Пеммикан вскипел в этот вечер изумительно быстро, а я, кажется, мешал его особенно усердно... Прогремел первый выстрел. Я не отличаюсь нервностью, но должен сознаться, что я вздрогнул. Выстрел следовал за выстрелом, — они жутко разносились по равнине. С каждым из них один наш верный слуга прощался с жизнью...

Прошло порядочно времени, пока, наконец, не появился первый из выполнивших свою задачу. Им всем пришлось вскрывать своих животных и вынимать из них внутренности, чтобы мясо не испортилось. С этим нужно быть необычайно осторожным, так как иначе мясо может оказаться вредным для еды. Внутренности по большей части пожирали тут же на месте еще горячими товарищи убитых, так как все они были сейчас очень прожорливы. Особенную жадность к горячим внутренностям проявил «Сугген» — одна из собак Вистинга. Она безобразно кидалась всюду, где только могла найти это блюдо. Многие из собак сначала не хотели есть внутренности, но аппетит пришел позднее.

Того праздничного настроения, которое должно было бы царить в нашей палатке вечером — первом вечере на плато, не было. В воздухе носилось что-то давящее, печальное; мы так привязались к своим собакам. Это место было названо «Бойней». Было решено, что мы останемся здесь на два дня, чтобы отдохнуть и поесть «собачины». Вначале многие из нас и слышать не хотели о том, чтобы принимать участие в подобном угощении. Но время шло, аппетит увеличивался, и эта точка зрения менялась, пока, наконец, в последние дни перед тем, как мы дошли до «Бойни», мы не могли уже ни думать, ни говорить ни о чем другом, как только о собачьих котлетах, собачьей вырезке и т. п.

Однако, в этот первый вечер мы воздержались. Нам не хотелось набрасываться на своих четвероногих друзей и пожирать их раньше, чем они остыли.

Скоро мы поняли, что «Бойня» не была слишком гостеприимным местом. Ночью температура понизилась, и по всей равнине гуляли сильнейшие порывы ветра. Они сотрясали и рвали палатку, но, чтобы сорвать ее с места, нужны были не такие усилия. Собаки провели ночь за едой. Если нам случалось проснуться, то мы слышали, как хрустели и трещали кости у них на зубах.

Скоро сказалось и действие от большой и быстрой перемены высоты. Если нужно было повернуться в мешке, то мне приходилось делать это в несколько приемов, чтобы не задохнуться. Чтобы перевернуться на другой бок, нужно было вздохнуть несколько лишних раз. Не надо было и спрашивать, что товарищи мои чувствовали себя точно так же. Достаточно было просто их послушать!

Когда мы встали, было тихо, но погода не сулила ничего хорошего: было облачно, и можно было ждать дальнейшего ухудшения.

Утро ушло у нас на то, чтобы освежевать часть собак. Как я упоминал, до сих пор еще не все оставшиеся в живых собаки соблазнились собачьим мясом, и поэтому нужно было предложить его им в наиболее привлекательном виде. Ободранное и разрезанное на части, оно было принято по всей линии. Дали себя уговорить даже самые разборчивые псы. Но заставить всех собак есть собачину с кожей нам в этот раз не удалось. Очевидно, такое отвращение вызывается запахом, издаваемым ею. И я должен сознаться, что он не возбуждает аппетита!

Самое же мясо, лежавшее уже в рознятом виде, право, было вполне хорошим на взгляд. Ни одна мясная лавка не представляла бы лучшего зрелища, чем то, которое можно было наблюдать у нас, когда мы освежевали и разрезали на части десять своих собак. На снегу были разложены большие кучи прекраснейшего, свежего, красного мяса с массой самого привлекательного на вид жира. Собаки ходили кругом и нюхали. Некоторые хватали себе кусок, иные переваривали. Мы же, люди, выбрали себе самое молодое и нежное мясо. Вистингу было предоставлено возиться со всем: и с выбором мяса, и с приготовлением котлет. Его выбор пал на «Рекса», небольшое прекрасное животное — одну из его же собственных собак. Он ловко нарубил и нарезал необходимое для обеда количество мяса. Я не мог оторвать глаз от его работы. Маленькие нежные котлетки действовали гипнотизирующе, когда он одну за другой кидал их на снег. Они вызывали старые воспоминания о днях, когда, конечно, собачья котлета была не так привлекательна, как теперь — воспоминание о блюдах, на которых котлеты лежали рядышком одна к другой с косточками, обернутыми тонкой завитой бумагой, а в середине были аппетитные “petit pois”...

Да, мысли мои летели и дальше, — однако, все это сюда не относится и не касается Южного полюса! Я очнулся от своих мечтаний, когда Вистинг решительно всадил топор в снежную поверхность, собрал котлеты и пошел в палатку.

Облачный покров немного поредел, и время от времени появлялось солнце, хотя и не во всем своем великолепии. Нам удалось поймать его как раз вовремя и определить свою широту: 85°36' южной широты. Нам повезло, так как вскоре потянуло с юго-востока, и не успели мы оглянуться, как уже поднялась метель. Но теперь нам не было никакого дела до погоды. Что нам до того, что ветер воет в оттяжках палатки, а снег взвивается кругом, если мы все равно решили оставаться на месте, а пищи у нас вдоволь? Мы знали, что и собаки думали, примерно, то же самое: было бы только у нас достаточно пищи, а на погоду нам наплевать!

В палатке у Вистинга все уже было на мази, когда мы, закончив свои наблюдения, забрались туда. Горшок стоял на огне, и, судя по аппетитному запаху, скоро уже все должно было быть готово. Котлет мы не жарили. У нас не было ни сковородки, ни масла.

Правда, мы всегда могли бы выделить немного жиру из пеммикана, а сковородку измыслили бы как-нибудь, так что, если бы было нужно, могли бы и зажарить котлеты. Но мы нашли, что гораздо скорей и легче сварить их. Таким образом, у нас получился еще и прекраснейший суп. Вистинг справился со своим делом изумительно! Дело в том, что он взял из пеммикана те именно куски, где было больше всего овощей, и теперь подал нам отличнейший свежий мясной суп с овощами. «Гвоздем» обеда был десерт. Если у нас и было хоть какое-нибудь сомнение насчет качества мяса, то теперь, после первой пробы, его как ветром сдуло! Мясо оказалось просто отличным, — ей-богу, отличным, — и одна котлета исчезала за другой с молниеносной быстротой. Готов допустить, что котлеты могли бы быть и несколько мягче, не потеряв ничего от этого, но ведь нельзя же требовать от собаки всего! В этот первый раз я лично съел пять котлет и тщетно шарил в кастрюле, в поисках шестой. Вистинг не рассчитывал на такой блестящий успех.

Этот вечер мы использовали на пересмотр своего запаса провианта и распределение его на трое саней. Четвертые сани — Хасселя — оставлялись здесь. Запас провианта был разделен следующим образом: на санях № 1 — Вистинга — было погружено: 3700 штук галет (дневной рацион был сорок штук на человека); 126 килограммов собачьего пеммикана (полкилограмма на собаку в день); 27 килограммов пеммикана для людей (350 граммов на человека в день); 5, 8 килограммов шоколада (40 граммов на человека в день); 6 килограммов молочной муки (60 граммов на человека в день). На двух других санях было почти то же самое, что, таким образом, давало нам возможность, считая со дня ухода отсюда, продолжать свой поход в течение шестидесяти дней с полным рационом. Восемнадцать наших оставшихся в живых собак были разделены на три упряжки по шесть в каждой. По нашим расчетам, произведенным здесь, мы должны были достичь полюса с восемнадцатью собаками и покинуть его с шестнадцатью. Хассель, оставлявший здесь свои сани, закрывал на сие число счет провианта, а поэтому разделенный провиант был записан в тетради трех других участников похода. Все это, как уже упоминалось раньше, было проделано в этот день только на бумаге. Передача и распределение провианта пока откладывались в ожидании, когда это позволит погода. Заняться этой работой сегодня же под открытым небом было немыслимо.

На следующий день, двадцать четвертого ноября, свежий ветер перешел к норд-осту, и погода была относительно сносная, так что мы в семь часов утра занялись переупаковкой саней. Это было не совсем приятное занятие. Хотя погода, как я заметил, была «относительно сносной», однако она ничуть не была подходящей для переупаковки провианта. Шоколад, который к этому времени состоял главным образом из маленьких кусочков, нужно было вынимать, пересчитывать и делить на трос саней. Точно так же и галеты: каждую штуку приходилось брать и считать отдельно, а когда дело идет о тысячах, то всякий легко поймет, что значит возиться со всем этим при –20°C и свежем ветре, да еще когда большую часть времени руки у тебя обнажены. Во время работы ветер бушевал все больше и больше, и когда наконец все было готово, то кругом нас задувало и мело так, что мы почти не различали палатки. Мы оставили свое первоначальное намерение сняться с лагеря, как только сани будут готовы. На этом мы не теряли так уж много. Наоборот, в конечном итоге мы только выигрывали. Собаки, — а это важнее всего, — получили действительно основательный отдых и хорошо подкормились. Со времени нашего прибытия к «Бойне» в них произошла изумительная перемена. Толстые, жирные и довольные бродили они теперь вокруг, и былая склонность к жадности совершенно у них исчезла. Для нас самих день или два больше — не играли никакой роли. Своего важнейшего средства питания — пеммикана — мы почти не трогали, так как его место целиком было занято «псиной». Поэтому, когда мы снова забрались в палатку и устроились там на отдых после оконченной работы, среди нас не замечалось особой печали.

Входя в палатку, я заметил на пригорке Вистинга. Он стоял на коленях и вырубал котлеты. Собаки собрались вокруг него и с интересом наблюдали. Норд-ост свистел и выл, снег мело и крутило, — нельзя сказать, чтобы у Вистинга была особенно приятная работа. Однако, он справился с нею отлично, и мы получили свой обед вовремя. К вечеру ветер немного стих и перешел к востоку. Мы легли спать с наилучшими надеждами на завтрашний день.

Наступило воскресенье — двадцать шестое ноября. Этот день был хорош во многих отношениях. Конечно, у меня и раньше было много случаев убедиться в том, что за парни мои товарищи! Но испытание, выдержанное ими в этот день, было таково, что я никогда его не забуду, доведись мне даже прожить до глубокой старости. Ночью ветер снова перешел к северу и возрос до силы шторма. Когда мы вышли утром, задувало и мело так, что мы почти не могли разглядеть полузанесенных саней. Собаки все съежились в комок, стараясь как можно лучше защитить себя от непогоды. Температура была не такая уж низкая — минус 27°C, но достаточно низкая, чтобы она неприятно чувствовалась в шторм. Мы все по очереди выходили посмотреть на погоду и теперь сидели на своих спальных мешках, раздумывая о скверных видах на будущее.

— Здесь у «Бойни» чертовская погода, — говорит один, — можно подумать, что лучше она никогда не будет. Вот уже пятый день, а ветер хуже прежнего!

Мы все согласились с этим.

— Нет ничего хуже чем пережидать так непогоду, — продолжает другой, — это утомительнее, чем идти с утра до вечера.

Лично я разделял это же мнение. Подождать день — хорошо, но два, три, четыре, — а теперь было похоже, что и пять дней, — нет, это страшно!

— А может быть, попробуем?

Никогда еще сделанное предложение не принималось с таким единодушием и с таким восторгом! Когда я вспоминаю своих четырех товарищей по походу на юг, то мне приятнее всего представлять их себе при свете этого утра. Все те свойства, которые я выше всего ценю в мужчине, выступили в этом случае так ярко: мужество и бесстрашие без хвастовства и громких слов. С шутками и прибаутками все было уложено, а затем — марш, навстречу буре!

Почти невозможно было открыть глаз! Тонкая снежная пыль проникала всюду, и по временам казалось, что ты ослеп. Палатку замело снегом и она обледенела, поэтому при уборке приходилось обращаться с нею с осторожностью, чтобы она не поломалась. Собаки были не очень расположены отправляться в путь, и запрягание их отняло много времени. Но вот, наконец, мы готовы. Еще один взгляд на место нашего лагеря, чтобы проверить, не забыто ли тут чего-нибудь из того, что должно быть взято с собой. Четырнадцать лишних собачьих туш были сложены в кучу, и к ним вместо вехи приставлены сани Хасселя. Лишняя собачья сбруя, несколько альпийских веревок, все наши ледовые кошки, которые, по нашему мнению, уже не пригодятся нам больше, — все это было оставлено здесь. Но все-таки тащить приходилось еще порядочно. Напоследок мы воткнули в снег торчком сломанную лыжу. Это сделал Вистинг. Он предусмотрительно подумал, что лишняя веха ничему не помешает. Будущее покажет, что он сделал доброе дело!

И вот мы вышли. Начинать было трудно и людям и собакам. Высокие сугробы тянулись как раз на юг, и чрезвычайно затрудняли продвижение вперед. Те, кто управлял санями, должны были быть внимательными и поддерживать их, чтобы они не перевернулись на больших сугробах. Нам же, другим, приходилось с большим трудом удерживаться на ногах, потому что не за что было ухватиться. Так двигалось дело с грехом пополам, но главное — двигалось. Местность вначале как будто бы повышалась, хотя и немного. Наст был необычайно тяжелый, — казалось, что ты просто тащишься по песку. Между тем, сугробы становились все меньше и меньше и, наконец, совсем исчезли, и местность стала совершенно ровной. Дорога постепенно улучшалась и становилась, неизвестно по какой причине, все лучше и лучше, хотя непогода продолжалась с той же силой, а пурга — теперь вкупе с падающим снегом — стала еще сильнее прежнего. Дошло до того, что каюр едва различал своих собственных собак. Местность, ставшая теперь совсем плоской, производила иногда впечатление спуска. Во всяком случае, об этом можно было судить по ходу, который иной раз развивали сани. Сплошь и рядом собаки припускали в галоп. Этому помогал, правда, и попутный шторм, но один он не мог быть причиной такой перемены. Эта обнаруживаемая местностью тенденция к понижению мне не нравилась. По моему мнению, нам не должно было бы уже встречаться ничего такого, раз мы достигли той высоты, на которой сейчас находились. Небольшое повышение, — это еще туда сюда, но понижение — нет, это не соответствовало моим расчетам!

Однако, спуск все еще не был настолько велик, чтобы внушать нам тревогу. Если же местность всерьез начнет спускаться, то нам придется остановиться и разбить лагерь. Нестись вниз во всю прыть совершенно вслепую по абсолютно неизвестной местности было бы сумасшествием! Мы ведь рисковали сверзиться в какую-нибудь пропасть, не успев даже ничего предпринять.

Как обычно, Хансен ехал передовым. Бежать впереди теперь, в сущности, должен был я, но сначала этому мешала неровная местность, а затем быстрая езда. Невозможно было бежать с той же быстротой, с какой собаки тянули сани. Поэтому я держался рядом с санями Вистинга и переговаривался с ним. Вдруг я увидел, как собаки Хансена бросились вперед и в дикой скачке понеслись вниз. Вистинг за ними. Мне удалось заорать Хансену, чтобы он остановился. Ему удалось это сделать, повернув сани поперек. Другие сани, ехавшие за ним, остановились, налетев на него. Мы находились на довольно крутом спуске. Что было внизу, решить было трудно, да при такой погоде мы и не пытались это определить. Неужели же нам снова придется путешествовать по горам? Вероятнее всего, мы находились на одном из многих холмистых гребней, но у нас не могло быть в этом никакой уверенности, пока погода не прояснится. Мы утрамбовали себе в рыхлом снегу место для палатки, и скоро она была уже поставлена. Таким образом, мы не сделали сколько-нибудь длинного перехода — всего девятнадцать километров. Но зато покончили со стоянкой на «Бойне», а этим было уже многое достигнуто.

Вечером при определении точки кипения оказалось, что мы находимся на высоте 2860 метров над морем и, следовательно, спустились от «Бойни» на 170 метров. Мы залезли в мешки и заснули. С рассветом нам нужно было подняться и посмотреть, как обстоят дела. В этих местах нужно пользоваться случаем. Если этого не делать, то ожидание может оказаться долгим и многое будет потеряно. Поэтому все мы спали одним глазом в полной уверенности, что не случится ничего такого, чего бы мы не заметили. В три часа солнце проглянуло из-за туч, и мы выскочили за двери. Обозреть положение нельзя было сразу. Солнце было еще вроде масляного шарика и не могло рассеять густую мглу. Ветер немного спал, но все же задувал здорово. В сущности, неприятнейшее занятие — вылезти из хорошего теплого спального мешка и стоять так на ветру часами в тонкой одежде, сторожа погоду! Мы знали по опыту, что такой просвет, такое прояснение погоды может наступить внезапно, и тогда следует быть на посту.

И просвет наступил. Он был не так уж долог, но все же долог достаточно. Мы находились на довольно крутом спуске с гребня холма. Спуск к югу был слишком крут, но к юго-востоку он шел ровнее и лучше и заканчивался огромной равниной. Мы не заметили никаких трещин или вообще каких-нибудь мерзостей. Впрочем, видели мы не на далекое расстояние, а только ближайшие окрестности. Гор мы никаких не видели — ни Фритьофа Нансена, ни Педро Кристоферсена.

Очень довольные своей утренней работой, мы снова улеглись и проспали до шести часов утра, когда опять начались наши утренние хлопоты. Погода, немного улучшившаяся за ночь, теперь снова разболталась, и норд-ост трудился изо всех сил. Однако, теперь, когда мы узнали ближайшие окрестности, нужно было нечто большее, чем шторм и пурга, чтобы остановить нас. Только бы нам дойти до плоскогорья, а там мы знали уж, что всегда сумеем найти свой путь дальше. Наложив на полозья надежные тормоза, мы двинулись в путь с горы. Небольшая утренняя ориентировка оказалась правильной. Спуск был ровный и удобный, и мы доехали до ровного места без приключений. Теперь можно было опять продолжать курс на юг, и в густой пурге мы продолжали свой путь в неизвестное с приятной помощью завывающего норд-оста. Теперь мы снова начали строить гурии, которые не нужны были на подъемах.

К концу утра мы прошли снова через небольшой гребень, последний встреченный нами. Местность была теперь довольно хорошая, ровная, как пол, и без следа сугробов. Но, если мы все-таки продвигались вперед медленно и с трудом, то причину этого следовало искать в скверном насте. Для всех нас это было чистое наказание! Сахара и та, кажется, больше бы годилась для езды на санях! Теперь, наконец, нам понадобился и бегущий впереди, и отсюда до полюса эту работу поочередно выполняли Хассель и я. Среди дня погода улучшилась, и, когда мы к вечеру разбили лагерь, все вокруг имело радостный вид. Солнце проглянуло сквозь тучи и так дивно припекало после всех этих холодных дней! Видимость не была хорошей, так что мы не могли разглядеть окрестностей. Расстояние, пройденное нами, по показаниям наших трех одометров, равнялось тридцати километрам. Принимая во внимание дурной наст, мы могли быть этим довольны. Определение высоты дало нам 2630 метров над уровнем моря, или падение в течение дня на 230 метров. Это очень удивило меня. Что это может значить? Вместо того, чтобы понемногу повышаться, местность медленно понижалась. Впереди нас должно было ожидать что-то странное, но что же?

По счислению, мы в этот вечер находились на 86° южной широты.

Двадцать восьмое ноября не принесло нам желательной погоды. Всю ночь налетали сильные порывы ветра с севера. Утро настало со слабым ветром, но с туманом и снегом. Что за проклятье! Ведь здесь мы шли вперед по совершенно девственной почве, а видеть не могли ничего. Местность оставалась почти такой же, — пожалуй, была лишь несколько более волнистой. О том, что здесь в свое время бушевали ветры, и ветры сильные, свидетельствовал нижний слой, состоявший из твердых, как железо, снежных наметов. К счастью для нас, снег, выпавший за последние дни, сравнял их, и теперь тут образовалась совсем ровная поверхность. Сани скользили тяжело, однако лучше, чем накануне. Мы продвигались все время вслепую и досадовали на упрямство погоды с ее плохой видимостью, как вдруг кто-то закричал:

— Посмотрите-ка!

На востоко-юго-востоке высоко среди масс тумана вздымалась дикая темная горная вершина. Она была недалеко. Больше того: казалось, что она угрожающе близка и совсем нависла над нами! Мы остановились, созерцая величественное зрелище. Но природа ненадолго раскрыла перед нами свои чудеса. Пал туман, тяжелый и холодный, и снова скрыл все сокровища. Теперь мы знали, что нам следует приготовиться ко всяким предосторожностям.

Когда мы прошли около шестнадцати километров, туман снова на минуту поредел, и мы увидели совсем близко — всего в одном-двух километрах — на западе два длинных, узких, совершенно покрытых снегом горных гребня, идущих с севера на юг. Эти горы, — горы Хеллан Хансена, были единственными, которые мы видели по правую руку от себя во время своего похода по плато.

Они были от 2600 до 2860 метров высоты и на обратном пути могли бы послужить для нас прекрасными отличительными знаками. Между ними и горами, лежавшими на востоке, нельзя было проследить никакой связи. Они производили впечатление совершенно изолированных вершин, так как мы не могли заметить нигде никакой возвышенности, тянувшейся с востока на запад.

Мы продолжали идти по своему курсу, все время ожидая встретиться в этом направлении еще с каким-нибудь сюрпризом. Воздух был черен, как смола, и казалось, будто он что-то таит в себе. Это не могло быть от непогоды, так как тогда она разразилась бы уже над нами. А мы все шли и шли, и все оставалось по-прежнему. Наш дневной переход равнялся тридцати километрам. Заглядывая в свой дневник от двадцать девятого ноября, я вижу, что он начинается не очень весело: «Туман, туман, снова туман и опять туман. К тому же, еще мелкий снег, делающий дорогу невозможной. Бедные животные! Им пришлось сегодня жестоко потрудиться, чтобы тащить сани вперед». Однако, день оказался не таким уж дурным, так как мы выпутались из неизвестности и узнали, что скрывает этот темный воздух.

Позднее утром проглянуло солнце и разогнало немного туман. И в юго-восточном направлении, в нескольких километрах от нас, открылась огромная, могучая группа гор. От нее и как раз поперек нашего курса шел большой старый ледник. Солнце стояло прямо над ним, освещая поверхность, покрытую огромными трещинами и складками. Ближе к земле эти образования были такого рода, что мы с первого взгляда ясно увидели, что всякое продвижение по этой дороге невозможно. Но как будто можно было пройти прямо по леднику в направлении нашего курса, — так по крайней мере казалось.

Туман спускался и снова рассеивался, и нам приходилось пользоваться моментами просветления, чтобы ориентироваться. Лучше всего было бы, пожалуй, остановиться, поставить палатку и подождать наступления ясной погоды. Тогда мы могли бы не торопясь и спокойно осмотреть местность и выбрать лучший путь. Идти вперед, не зная местности, не очень-то хорошо. Но как долго нам придется ждать ясной погоды? На такой вопрос нельзя было получить ответа. Может быть неделю, а может быть и две, но на это у нас не было времени. Значит, все равно, и будь что будет! Насколько мы могли разглядеть ледник, он был довольно крут. Но лишь в направлении с юга к юго-востоку у новой земли туман иногда рассеивался настолько, что мы могли разглядеть хоть что-нибудь. С юга на запад туман лежал густой, как каша. Мы видели, что огромные трещины теряются в массах тумана. Пока оставалось нерешенным, как выглядит ледник на западе. Нам нужно было идти на юг, а пройти туда в одном месте было возможно.

Мы продолжали идти вперед, пока на местности не стало сказываться влияние ледника, в виде небольшой трещины, и тогда мы остановились. Прежде чем начать поход по леднику, мы решили облегчить немного сани. Уже по тому немногому, что удалось увидеть, было ясно, что нам предстоит тяжелая работа. Поэтому было важно везти на санях как можно меньше груза. Мы сейчас же приступили к постройке склада. Снег здесь был очень пригоден для этой цели, так как он был тверд, как стекло. За короткое время выросла огромная постройка из твердых, как лед, снежных глыб и в ней мы оставили провиант для пяти человек на шесть дней и для восемнадцати собак на пять дней. Кроме того здесь была оставлена часть разных мелочей.

Во время этой работы туман то спускался, то расходился. Было несколько совсем ясных проблесков, которые дали мне возможность рассмотреть хорошенько ближайшую группу гор. Казалось, она лежала совсем изолированно и состояла из четырех гор. Одна из них, гора Хельмера Хансена, стояла отдельно от трех других. Три остальных горы — Оскара Вистинга, Сверре Хасселя и Уле Бьолана — стояли теснее. Воздух за этой группой все время был тяжелым и темным, указывая на то, что там должны скрываться еще горы.

Вдруг, в один из самых ясных просветов, в покрывале тумана образовалась прореха, и из нее выступили вершины колоссального горного массива. По первому впечатлению эта гора — гора Т. Нильсена — показалась нам высотой по крайней мере в шесть с чем-нибудь тысяч метров. Мы просто оторопели, — так громадна она была! Но это продолжалось лишь одно мгновение, а затем туман снова сокрыл ее в своих недрах. Нам удалось взять несколько жалких пеленгов отдельных гор, но получить лучшие было нельзя. Кроме того место этого склада было настолько заметно, благодаря своему нахождению у подножья ледника, что не найти его было положительно невозможно, как мы единодушно решили.

Окончив постройку, которая возвышалась на целых два метра, мы поставили на верхушку еще и один из своих черных ящиков из-под провианта, чтобы, возвращаясь домой, еще легче увидеть наш знак. Определение широты, которое мы успели сделать во время этой работы, дало нам 86°21' южной широты. Это довольно точно совпадало с нашей широтой по счислению — 86°23' южной широты. Между тем, туман снова заволок все, и повалил легкий и мелкий снег.

Мы взяли пеленг наиболее свободного от трещин участка ледника и затем двинулись в путь. Прошло некоторое время, прежде чем мы добрались до ледника. Трещины у нижнего края были небольшими, но едва мы начали подъем, как начались и удовольствия. Такой переход совершенно вслепую между трещинами и пропастями со всех сторон — нечто действительно неприятное! Время от времени мы справлялись с компасом и осторожно ехали вперед. Мы с Хасселем шли впереди, связавшись альпийской веревкой. Но это, в сущности, мало помогало нашим каюрам. Конечно, мы легко перемахивали на лыжах такие места, где собаки проваливались. Эта нижняя часть ледника была не совсем безопасна, так как трещины часто бывали совершенно незаметны под тонким слоем снега.

В ясную погоду еще куда ни шло, — можно ехать по такой местности, так как тогда свет и тени позволяют видеть края этих коварных западней; но в такой день, как этот, когда все сливается, продвижение вперед становится делом сомнительным. Однако, мы все же продолжали идти вперед, соблюдая величайшую осторожность. Вистинг чуть не измерил глубину одной из таких опасных трещин санями, собаками и самим собой, так как мост, по которому он проезжал, обрушился. Благодаря присутствию духа и молниеносной быстроте маневра (иной назовет это счастьем! ) — ему удалось спастись. Так мы пробрались метров на пятьдесят наверх по леднику, но здесь попали в такой лабиринт зияющих пропастей и разверстых бездн, что не могли больше никуда двинуться. Делать было нечего, пришлось отыскать наименее растрескавшийся клочок ледника и поставить на нем палатку. Как только это было сделано, мы с Хансеном отправились на разведку. Мы шли, перевязавшись альпийской веревкой, а потому довольно уверенно. Целая наука выбираться из такой ловушки, в какую мы заехали!

В направлении уже упомянутой группы гор, — они тянулись на восток, — прояснилось настолько, что в этой стороне мы могли очень хорошо разглядеть ледник. Теперь подтвердилось все то, что мы видели с расстояния. Участок, идущий к земле, был так размолот и расколот, что там буквально не было места, куда ступить. Все имело такой вид, словно здесь было дано сражение и метательными снарядами служили огромные ледяные глыбы. Они нагромождались одна на другую и, разбросанные повсюду, являли собой картину грандиозного разрушения. «Слава богу, что нас тут не было, когда все это происходило, — подумал я про себя, глядя на поле брани. — Оно могло бы быть картиной „страшного суда“, и при том в огромном масштабе! »

Итак, пройти в этом направлении было безнадежно, но это было не столь уж страшно, раз путь наш лежал на юг. К югу ничего не было видно. Там лежал тяжелый и густой туман. Оставалось только попытаться пройти вперед. Поэтому мы повернули на юг. Чтобы отойти от места нашей палатки, нам нужно было сначала перейти через довольно узкий снежный мост. Отсюда — вдоль обрывистого гребня или хребта с широкими зияющими трещинами с обеих сторон. Этот гребень вел на ледяной вал метров в семь высотой — образование, происшедшее оттого, что давление прекратилось раньше, чем этот вал лопнул и распался на торосы. Мы прекрасно видели, что пробраться здесь с санями и собаками будет трудно, но, за неимением лучшего, приходилось мириться и с этим.

С вершины этого ледяного вала мы могли заглянуть на другую его сторону, которая до сих пор была скрыта от наших глаз. Туман мешал нам видеть на далекое расстояние, но даже ближайшие окрестности убеждали нас в том, что мы с осторожностью сможем перебраться дальше. При спуске с вершины, на которой мы стояли, на другую сторону нужно было маневрировать с величайшей осторожностью. Дело в том, что ледяной вал кончался зияющей трещиной, особо пригодной для того, чтобы принять и приютить соскользнувших в нее каюров, сани и собак!

Мое и Хансена странствование на юг на этот раз совершалось совершенно наугад, так как мы ровно ничего не видели. Мы намеревались проложить след для завтрашнего похода. Во время этого блуждания у нас вырывались по адресу ледника не одни только хвалебные слова!

Бесконечные повороты и обходы. Чтобы пройти один метр вперед, нам, наверное, приходилось делать десять метров в сторону. Можно ли удивляться, что мы назвали этот ледник «Чертовым? » Во всяком случае, наши товарищи подтвердили бурными овациями правильность этого названия, когда мы сообщили им о нем.

У «Врат ада» мы с Хансеном остановились. Это было совершенно изумительное образование. Здесь ледник образовал длинный хребет метров в шесть вышиной. Посредине этого хребта он разрывался, образуя открытый портал метра в два шириной. Хребет, как и вообще весь ледник, был, по-видимому, очень старый и в значительной степени занесен снегом. Отсюда та часть ледника, которую можно было видеть к югу, принимала постепенно все лучший вид, а потому мы повернули кругом и пошли по своим следам в радостной уверенности, что нам удастся пройти вперед. Наши товарищи не меньше нас обрадовались сообщению о видах на будущее.

Определение высоты в этот вечер дало нам 2400 метров над уровнем моря, то есть у подножья ледника мы были на высоте 2340 метров или ниже «Бойни» на 630 метров. Мы теперь отлично знали, что нам предстоит опять весь этот подъем, если еще не больший. Такая мысль не пробуждала в нас особого воодушевления. В своем дневнике я читаю, что этот день я закончил следующими словами: «Какой же теперь будет новый сюрприз? » В сущности, мы совершали удивительное путешествие по новым местам, новым горам, ледникам и т. п., не видя ничего перед собой. Вполне естественно, что мы были готовы ко всяким неожиданностям. При таком хождении ощупью в потемках мне меньше всего нравилось, что будет трудно, даже очень трудно, опознать местность на обратном пути. Однако, мы относились к этому спокойно, имея в виду этот ледник, идущий поперек нашего курса, и все настроенные нами гурии. Многое нужно, чтобы мы прошли мимо них, возвращаясь домой! Для нас было лишь важно найти свой спуск на барьер. Ошибка была бы очень досадной. Из дальнейшего описания будет видно, что мои опасения насчет того, что мы можем не опознать местности, были не совсем лишены основания. Нам помогли поставленные нами гурии, и своей конечной победой мы обязаны собственно своей предусмотрительности в этом отношении.

Следующее утро, тридцатого ноября, наступило при значительно более ясной погоде, и мы могли очень хорошо осмотреться кругом. Теперь нам было видно, что две горные цепи на 86° южной широты соединялись в одну, идущую к юго-востоку, могучую горную цепь с вершинами от 2860 до 4300 метров. Гора Т. Нильсена была самой южной, как это можно было видеть отсюда. Горы Хансена, Вистинга, Бьолана и Хасселя образовывали, как мы и предполагали вчера, самостоятельную группу и лежали отдельно от мощной главной цепи.

Каюрам досталась утром жаркая работа. Приходилось править с большой осмотрительностью и терпением, чтобы пройти благополучно по местности, лежавшей перед нами. Какой-нибудь ничтожнейшей ошибки было достаточно, чтобы отправить и сани и собак с молниеносной быстротой на тот свет. Однако же нам удалось удивительно быстро проехать расстояние, которое мы с Хансеном прошли накануне вечером. Не успели мы и оглянуться, как уже очутились у «Врат ада», и Бьолан снял отсюда прекрасную фотографию, которая очень хорошо показывает трудности, встретившиеся нам на этой части пути. На переднем плане под высоким снежным гребнем, образующим одну сторону очень широкой, но отчасти занесенной снегом трещины, видны следы ударов лыж по снегу. Это фотограф, проходя по этому снежному мосту, хлопал лыжами, пробуя прочность нижнего слоя. У самых следов видна отверстая дыра в широкой трещине. Вначале она светло голубая, но под конец в бездонной пропасти становится совсем черной. Фотографу удалось пройти по мосту туда и обратно целым и невредимым, но рисковать пройти через этот мост с санями и собаками нечего было и думать. На фотографии можно также увидеть, что сани повернуты совсем в другую сторону, в поисках иного пути. Две маленькие черные фигурки вдалеке направо — это Хассель и я, вышедшие на рекогносцировку.

В этот день мы прошли небольшое расстояние — всего пятнадцать километров по прямой линии. Но, если принять во внимание все крюки и обходы, которые мы принуждены были делать, то все же оно окажется не столь уж коротким. Мы поставили палатку на хорошем, солидном основании, вполне довольные своей дневной работой. Высота над уровнем моря была 2500 метров. Солнце стояло теперь на западе, и лучи его падали прямо на огромные горные массивы. Сказочный ландшафт из синего и белого, красного и черного — игра красок, не поддающаяся никакому описанию! Хоть нам и казалось, что сейчас совсем ясно, но дело обстояло не так уж благополучно. Юго-восточная часть горы Т. Нильсена терялась в темном непроницаемом воздухе, дававшем понять, что горы тянутся еще и в этом направлении, но сказать что-нибудь наверняка было невозможно.

Гора Т. Нильсена, — в жизни своей я не видел ничего прекраснее! Вершины, самые разнообразные по своей форме, высоко вздымались вверх, частью покрытые несущимися мимо них клочками тумана. Некоторые из них были острые, но большинство растянутые и закругленные. Там и сям виднелись блестящие сверкающие ледники, в диком беге низвергавшиеся по крутым склонам и в ужасающем беспорядке переходившие в лежащую внизу местность.

Однако, самой замечательной из всех была гора Хельмера Хансена. Вершина ее была кругла, как дно чаши, и покрыта удивительным ледником. Он был так изодран и разломан, что ледяные глыбы торчали во все стороны, словно иглы ежа. Все это сияло и блестело на солнце — чудесное зрелище! Нет такой другой горы на свете, и в качестве приметы она незаменима. Мы знали, что ее нельзя будет не опознать, как бы не изменился вид окрестностей на обратном пути, когда условия освещения могут быть иными.

Когда лагерь был разбит, одна партия отправилась исследовать подробнее условия местности. Вид на окрестности с места нашей лагерной стоянки не сулил ничего хорошего, но, может быть, удастся найти что-нибудь лучшее, чем ожидалось. Нам повезло, что состояние наста на леднике оказалось таким хорошим. Свои ледовые кошки мы оставили на «Бойне», а потому, если бы нам встретился гладкий лед вместо того хорошего, плотного снежного слоя, который был у нас теперь, то это доставило бы нам много хлопот. Выше, все выше, между ужасными трещинами и пропастями, к новым — в сотни метров шириной и, может быть, в тысячи метров глубиной! Для нашего продвижения вперед перспективы, по правде сказать, были довольно мрачные. Насколько можно было видеть в направлении нашего курса, впереди вздымался один огромный хребет за другим, скрывая на той стороне ужасные широкие бездны, которые все нужно было обходить. Мы шли вперед, все вперед, хотя обходная дорога была длинна и трудна. На этот раз мы не связались альпийской веревкой, так как трещины были настолько заметны, что попасть в них было трудно. Однако, оказалось, что во многих случаях альпийская веревка была бы тут уместна. Мы только что собирались перейти через один из многих хребтов, — поверхность казалась здесь сплошной и вполне хорошей, — когда вдруг как раз под задней частью лыжи Хансена отломился большой кусок. Мы не могли отказать себе в удовольствии заглянуть в дыру. Зрелище было непривлекательное, и мы решили избежать этого места, когда пойдем с санями и собаками.

Каждый день мы не могли нахвалиться своими лыжами. Мы часто спрашивали друг друга: что было бы теперь с нами без этой удивительной вещи на ногах? Ответ по большей части был таков: конечно, мы были бы уже на дне какой-нибудь трещины или ямы. Еще при чтении различных описаний внешнего вида барьера и его особенностей, все мы, рожденные и воспитанные с лыжами на ногах, ясно увидели, что лыжи здесь незаменимы. Это убеждение подкреплялось с каждым днем, и можно смело сказать, что наши лыжи сыграли не только очень важную роль, но, возможно, даже важнейшую роль в нашем походе к Южному полюсу. Много раз мы шли по таким растресканным и изрытым участкам, что пройти там пешком было бы невозможно. О преимуществе лыж в глубоком, рыхлом снегу не приходится и распространяться!

После двухчасовой разведки мы решили повернуть обратно. С вершины гребня, на котором мы тогда стояли, местность дальше имела более привлекательный вид, какого у нас давно уже не было. Но здесь на леднике нам уже так часто приходилось разочаровываться, что мы стали относиться ко всему весьма скептически. Как часто мы, например, думали, что стоит нам только перейти то или вот это волнообразное образование, и все наши испытания кончатся, а дорога дальше на юг будет открыта и свободна. Но доходили до места и убеждались, что за гребнем местность была еще хуже, чем раньше, если только это было возможно. Но на этот раз мы чувствовали, что в воздухе повеяло победой. Образования как будто обещали нам ее, но разве эти образования не обманывали нас так часто, что теперь мы уже не могли полагаться на них? Может быть, это подсказывал нам инстинкт? Я не знаю, но верно только то, что мы с Хансеном, обсуждая виды на будущее, были оба согласны с тем, что, пройдя за самый дальний гребень, мы победим ледник. Нам безумно хотелось заглянуть за этот гребень, но дорога в обход множества трещин была длинна и, — разрешите уж мне признаться в этом, — мы начали уставать.

Обратный путь шел вниз и занял немного времени, и скоро мы могли уж сообщить своим товарищам, что завтрашний день сулит нам много хорошего. Тем временем Хассель измерил гору Т. Нильсен и определил, что она поднимается на 4300 метров над уровнем моря.

Как сейчас помню, в этот вечер мы любовались прекрасным зрелищем, которое раскрывала перед нами природа, и считали, что воздух чист, и поэтому все, что находится в нашем поле зрения, теперь должно бы быть видимо; припоминаю также, как мы были удивлены на обратном пути, найдя весь ландшафт совершенно изменившимся. И не будь горы Хельмера Хансена, нам было бы довольно трудно опознать местность.

Воздух в этих областях может сыграть сквернейшие шутки. Как ни чист он казался нам в тот вечер, но тем не менее позднее выяснилось, что видимость была тогда очень малая. Поэтому нужно быть очень осторожным в своих суждениях о том, что ты видишь и чего не видишь. В большинстве случаев оказывалось, что путешествующие в полярных областях скорее видели больше, чем меньше. Наоборот, если бы нам пришлось наносить на карту этот участок, как мы его видели тогда, то были бы пропущены большие горные районы.

Ночью поднялся сильный ветер с юго-востока и бушевал так, что гудели оттяжки палатки. Хорошо, что палаточные колышки крепко держали. Еще утром, когда мы занимались своим завтраком, ветер бушевал так, что мы уже готовы были повременить немножко. Но внезапно и без всякого предупреждения ветер так сильно спал, что у нас исчезло всякое сомнение. Но какую перемену произвел юго-восточный ветер! Отличный снежный слой, вчера еще покрывавший все и превращавший бег на лыжах в удовольствие, теперь был сметен на больших пространствах и обнажал твердый нижний слой.

Мысли набегали и уходили. Оставленные нами на «Бойне» ледовые кошки так и плясали взад и вперед перед глазами, гримасничая и указывая на меня пальцами! Не хватало еще прогуляться к «Бойне» за кошками! Тем временем мы упаковали все и приготовились. По вчерашнему следу трудно было идти; но, теряя его иногда на гладкой ледяной поверхности, мы потом находили его снова на каком-нибудь сугробе, устоявшем против натисков бури. Для каюров была трудная и утомительная работа. Управлять санями на гладкой покатой поверхности было трудно, они ехали то вдоль, а то нередко и поперек, и нужна была особая предусмотрительность, чтобы не дать им перевернуться. А за этим нужно было следить во что бы то ни стало: тонкие ящики с провиантом не выдерживали частых ударов об лед. Кроме того, было так трудно ставить сани снова, что из-за одного этого каюры проявляли величайшую осторожность. Сани в тот день на множестве больших и твердых неровностей выдержали хорошее испытание. То, что они выдерживали, было чудом и свидетельствовало о прекрасной работе Бьолана.

Ледник в этот день угостил нас таким хаосом, какого мы еще не встречали! Хассель и я, как обычно, шли впереди, связавшись альпийской веревкой. До того места, куда накануне вечером доходили мы с Хансеном, все шло относительно легко. Ведь бывает гораздо легче, когда знаешь, что по дороге пройти можно! Дальше было хуже, а часто даже так плохо, что нам много часов подряд приходилось искать путь в разных направлениях, прежде чем мы находили его. Неоднократно нам приходилось пользоваться топором и вырубать препятствия. Один раз нас даже взяло раздумье. Пропасть на пропасти, торос на торосе, и все такие высокие и крутые, что напоминали горы!

Мы бродили в поисках перехода во всех направлениях. Наконец, нашли один, если он, вообще говоря, мог заслуживать наименование перехода. Это был мост, до того узкий, что в ширину на нем едва хватало места для саней. С обеих сторон страшные обрывы. Проход по этому месту напомнил мне танец на канате через Ниагару. Хорошо, что никто из нас не страдал головокружением, а собаки не представляли себе точно, во что обойдется им неверный шаг!

По другую сторону этого перехода дорога шла вниз, и путь наш теперь лежал по долине между высокими волнистыми образованиями с обеих сторон. Идти здесь было просто испытанием терпения, так как долинка была довольно длинная и шла она прямо на запад. Несколько раз мы пробовали проложить курс на юг и перебраться через ледяной вал, но это оказывалось бесцельным. Правда, нам неизменно удавалось подняться на гребень, но спуститься по другую его сторону было невозможно. Оставалось только следовать естественному направлению долинки и ждать перехода ее в лежащую южнее местность.

В особенности подвергалось тяжелому испытанию терпение каюров, и я видел, как они, недовольные моим и Хасселя исследованиями, сами предпринимали прогулки на гребень, чтобы самим во всем убедиться, но лишь затем, чтобы признать необходимость преклонения перед капризами природы и последовать снова за нами. И по естественному-то направлению мы шли не без препятствий. Наш путь постоянно пересекали трещины то крупных, то небольших размеров.

Холмистый гребень или волнистое образование, на которое мы теперь, наконец, взобрались, имело весьма внушительный вид. К востоку оно заканчивалось крутым обрывом, переходившим в лежащую внизу местность, и достигало здесь до тридцати метров в высоту. К западу оно переходило в плоскость постепенно, давая нам возможность идти дальше этим путем.

Чтобы лучше обозреть окрестности, мы поднялись на восточную и наиболее высокую часть гребня. Оттуда мы сразу же увидели, что наше вчерашнее предположение подтверждается. Высокий хребет, который мы видели тогда и за которым надеялись найти лучший путь вперед, теперь виден был нам в большей своей части. И то, что мы увидели, заставило наши сердца забиться от радости. Неужели перед нами действительно огромная, белая, гладкая равнина, или же это просто обман зрения? Время покажет, что тут на самом деле.

Между тем мы с Хасселем отправились дальше, а остальные последовали за нами. Пока мы дошли дотуда, нам пришлось еще не раз преодолевать разные трудности, но они, по сравнению с уже совершенными нами многими головоломными переходами, были относительно мирного характера.

Дойдя до многообещающей равнины, мы с облегчением вздохнули. Ее протяжение было не очень велико, но не больше были и наши требования в этом отношении после перехода последних дней по хаотический местности. Правда, вдали на юге мы все еще видели большие торосистые хребты, но расстояния между ними были гораздо больше, а поверхность гладкая. Таким образом, впервые с того времени, как мы вступили на «Чертов ледник», мы могли снова править на истинный юг на расстоянии нескольких минут[23]. Во время нашего дальнейшего продвижения вперед действительно оказалось, что мы очутились совсем в другой местности. В кои-то веки мы не остались в дураках! Правда, поверхность, по которой мы шли, не была совсем уж неизрытой и гладкой, — этого придется ждать еще долго, — но мы могли теперь подолгу выдерживать свой курс. Громадные трещины стали попадаться все реже и были так засыпаны снегом с обоих концов, что нам уже не приходилось делать большие обходы.

И люди, и животные почувствовали новый прилив энергии, и мы бодро шли на юг. А по мере нашего продвижения вперед условия пути все больше и больше улучшались. Вдали мы видели какие-то могучие куполовидные образования, которые, казалось, вздымались высоко в небеса. Они оказались самой южной границей огромных трещин и образовывали переход к третьей фазе ледника. Взбираться на эти довольно высокие и гладкие купола, лежавшие как раз на нашем пути, бывало просто мученьем! С их вершины можно было очень хорошо осмотреться. Местность, куда мы теперь попали, совершенно отличалась от области северной стороны куполов. Тут большие трещины были целиком засыпаны снегом, что позволяло переезжать их где угодно. Здесь в особенности привлекало к себе внимание бесчисленное количество маленьких стоговидных образований. Большие пространства местности были обнажены от снега, и на поверхность выступал гладкий лед. Ясно было, что все эти различные образования или фазы ледника обязаны своим происхождением лежащей под ними почве. Первый пройденный нами участок, где все было так изрыто, был, по всей вероятности, той частью ледника, которая лежит ближе всего к голой земле. По мере удаления ледника от земли, поверхность его становилась спокойнее. На участке со стоговидными образованиями разрушение не дошло до разрыва поверхности на сколько-нибудь значительном протяжении, и лишь образовались то там, то здесь поднятия почвы. Нам скоро пришлось узнать, каково строение этих стогов и что у них внутри. Теперь, когда не нужно было делать ни больших крюков, ни обходов, ехать было одно удовольствие. Приходилось сворачивать в сторону только лишь перед тем или другим крупным стогом. Но все же мы шли своим курсом. Попадавшиеся нам время от времени большие гладкие бесснежные участки были растресканы во всех направлениях, но трещины в них были совсем узкие — всего с полдюйма шириной. В этот вечер мы с трудом нашли место для палатки. Нижний слой везде был одинаково тверд. В конце концов, нам пришлось поставить палатку прямо на голом льду. К счастью для наших палаточных колышков, лед был негладкий и не твердый, как сталь. На вид он был молочно-белым и не таким уж твердым. Поэтому, когда палатка была поставлена, палаточные колышки легко забивались в лед топором.

Как всегда, Хассель отправился за снегом для котла. Обычно он производил эту работу большим ножом, специально сделанным для снежных работ, но в этот вечер он ушел, вооружившись топором. Он очень радовался, что кругом так много прекрасного материала. Далеко идти ему не пришлось. Как раз у самой двери в палатку, в одном метре от нее, стоял небольшой хорошенький стог, словно специально предназначенный для этой цели. Хассель поднял топор и рубнул со всего плеча. Топор ушел в снег без всякого сопротивления по самую рукоятку. Стог оказался пустым внутри! Когда топор был вытащен, соседние части обрушились, и было слышно, как куски льда летели вниз в темную дыру, — итак, значит, всего в метре расстояния от дверей у нас был удобнейший спуск в погреб! Хассель, по-видимому, наслаждался положением.

— Темно, как в мешке, — улыбался он, — и дна не видать!

У Хансена был сияющий вид. Ему, должно быть, хотелось, чтобы палатка стояла еще ближе. Материал, доставленный нам стогом, был наилучшего качества и великолепно годился для получения воды.

Следующий день, суббота второго декабря, был для всех нас очень утомительным. С самого утра бушевал юго-восточный ветер с сильным снегопадом и ослепляющей метелью. Путь был самого скверного свойства — зеркально-гладкий лед. Я шел на лыжах переступая, и потому у меня была относительно легкая работа.

Каюрам пришлось снять с себя лыжи и сложить их на сани, чтобы идти рядом, поддерживая сани, и помогать собакам в трудную минуту. А это бывало часто. Дело в том, что на этой гладкой ледяной поверхности повсюду были разбросаны небольшие снежные наметы, а состояли они из такого снега, который больше всего напоминал рыбный клей, когда сани попадали на него. Если сани наезжали на эти вязкие снежные наметы, а собаки находились уже на гладком льду и им не за что было зацепиться когтями, то они не могли, как ни старались, перетащить сани. Каюрам приходилось тогда напрягать все свои силы, чтобы сани не останавливались. Чаще всего людям и животным соединенными усилиями удавалось перетащить сани. К концу дня местность снова начала становиться более неровной, и наш путь раз за разом пересекали большие трещины. В сущности, эти трещины были довольно опасны. Вид у них был очень невинный, так как они были совершенно заполнены снегом. Но при более близком знакомстве с ними мы научились понимать, что они гораздо опаснее, чем мы представляли себе это вначале. Оказалось, что там, между рыхлым, наполняющим их снегом и твердыми краями льда, было очень широкое, ведущее прямо в глубину пустое пространство. Слой снега, покрывавший все сверху, в большинстве случаев был совсем тонким. Обычно не случалось ничего особенного, когда мы наезжали на такую засыпанную снегом трещину, но когда приходилось перебираться на другую сторону, наступал критический момент. Здесь собаки попадали на гладкую ледяную поверхность и никак не могли зацепиться за нее когтями, поэтому приходилось тащить сани одним только каюрам. Тут-то, когда каюр должен был упираться изо всех сил, он и проваливался через тонкий снежный покров. В таких случаях он крепко хватался за веревки на санях или за специально для этой цели привязанный строп. Однако, привычка делает даже самых осторожных людей неосмотрительными, и много раз случалось, что некоторые из наших каюров бывали уже на пути в «погреб». Если такая езда утомляла собак, то, право, она утомляла не меньше и людей. Если бы еще стояла хорошая погода, и мы могли видеть, что делается кругом, то мы, может быть, не так уж смущались бы всем этим, но в такую чертовскую погоду удовольствия в этом, по правде говоря, не было никакого!

Много времени уходило также на отогревание носов и щек, по мере того, как они отмерзали. Правда, для этого мы не останавливались, времени на это у нас не было. Мы просто снимали варежку и, продолжая идти, прикладывали теплую руку к замороженному месту. Если же нам казалось, что чувствительность снова вернулась, мы всовывали руку обратно в варежку, теперь и руке нужно было погреться. При двадцати с чем-то градусах мороза и шторме долго не продержишь на воздухе голой руки.

Несмотря на неблагоприятные условия, при которых мы пробивались вперед, одометр вечером все же показал пройденное расстояние в двадцать пять километров. В этот вечер мы забрались в палатку очень довольные дневной работой.

Субботний вечер. Заглянем в палатку. Там довольно уютно. Внутренняя половина палатки занята тремя спальными мешками. Соответствующие владельцы их нашли для себя более удобным и целесообразным забраться в них и теперь занялись своими дневниками. Во внешней половине, ближе к дверям, место занято только двумя спальными мешками, но зато здесь между ними размещено все кухонное оборудование экспедиции. Владельцы их, Вистинг и Хансен, еще сидят. Хансен — кок и не хочет забираться в мешок, пока пища не скипит и не будет приготовлена. Вистинг, его присяжный помощник и друг, готов всегда прийти ему на помощь.

Хансен, по-видимому, заботливый повар; он не любит, чтобы пища подгорала. Ложка непрерывно крутится в содержимом кастрюли — «в супе». Это слово, кажется, возымело свое действие. В одно мгновение все усаживаются, держа в одной руке чашку, в другой ложку. Чашка каждого поочередно наполняется, всякий сказал бы, превосходнейшим супом из овощей. По всем лицам видно, что суп горяч, как кипяток, но все же он исчезает с изумительной быстротой. Чашки снова наполняются, и на этот раз более существенным веществом — пеммиканом. И на этот раз они опустошаются с достойной удивления быстротой, чтобы опять наполниться. Аппетит, значит, не пострадал! Чашки тщательно выскабливаются, и начинается пиршество — наслаждение хлебом и водой. Да, нетрудно заметить, что люди наслаждаются, судя по их довольным лицам; это наслаждение гораздо больше того, какое могло бы дать им самое изысканное меню. Прежде чем съесть галету, они ею буквально любуются. А вода, — всем хочется холодной как лед воды, — исчезает в больших количествах и, видимо, доставляет значительно больше наслаждения и удовлетворения, чем даже самое тонкое вино!

Во время ужина примус продолжает гудеть, и температура в палатке делается совсем приятной.

По окончании еды кто-то требует ножницы и зеркало, и вскоре полярники погружаются в приведение в порядок своих физиономий, ради наступающего воскресного дня. Каждую субботу вечером бороды очень коротко подстригаются машинкой. Делается это не столько из кокетства, сколько потому, что это приятно и практично. В бороде легко застревают льдинки, а это часто чрезвычайно мешает. Мне лично кажется, что борода в таком путешествии столь же непрактична и неудобна — как ну, скажем, например, как... шляпа на ногах!

После того как машинка и зеркало прошли вкруговую, люди один за другим исчезают в спальных мешках, и затем, после пятиголосого «доброй ночи», наступает тишина. Скоро ровное дыхание дает знать, что дневная работа потребовала своей дани. А тем временем воет юго-восточный ветер, и снег сечет палатку. Собаки свернулись клубком и, видимо, им мало дела до непогоды.

Буря продолжалась с той же силой и на следующий день, и из-за опасной местности мы решили подождать, что нам покажет время. Позднее утром, — пожалуй, ближе к полудню, — ветер несколько стих, и мы вышли на воздух. Солнце проглянуло несколько раз сквозь тучи, и мы воспользовались желанным случаем, чтобы измерить его высоту. Результат дал 86°47' южной широты.

На месте этой нашей стоянки мы оставили все свои чудесные меховые одежды, которые, как мы считали, больше уж нам не понадобятся, так как температура держалась слишком высокой. Однако, мы все-таки сохранили капюшоны на своих оленьих шубах. Их хорошо иметь, когда идешь против ветра! Нам не пришлось сделать длинного перехода. Небольшое затишье полудня оказалось просто шуткой. Серьезность намерения обнаружилась очень скоро в форме сильнейшей пурги с той стороны — то есть с юго-востока. Если бы мы знали местность, то, может быть, и пошли бы дальше, но теперь среди этой пурги и в шторм, когда невозможно было и глаз открыть, делать этого не следовало. Могло произойти серьезное несчастье и погубить все. Поэтому все пройденное нами расстояние равнялось 4 километрам. Температура, когда мы остановились лагерем, была –21°. Определение высоты дало 2700 метров над уровнем моря.

За ночь ветер перешел с юго-востока на север, затем стих, и погода прояснилась. Для нас это было удобным случаем, и мы не замедлили им воспользоваться. Перед нами простиралась ровно поднимающаяся зеркально-гладкая ледяная поверхность. Как и в предыдущие дни, я шел впереди на лыжах, переступая ногами, тогда как другие без лыж следовали за санями и поддерживали их. Нам все еще попадались забитые снегом трещины, но, пожалуй, их было уже несколько меньше. Тем временем на блестящей поверхности начали появляться небольшие снежные пятна. Быстро они стали увеличиваться в числе и величине и довольно скоро все слились между собой и закрыли неприятную ледяную поверхность ровным и хорошим снежным покровом. Снова появились лыжи, и, очень довольные, мы продолжали свой путь на юг.

Все мы радовались, что теперь, наконец, одолели предательский ледник и поздравляли друг друга с тем, что в конце концов добрались до настоящего плато. Пока мы шли и радовались этому, вдруг прямо на нашем курсе неожиданно вынырнул высокий хребет, отчетливо показав нам, что еще не все огорчения окончились. Начался совсем незначительный спуск, и по мере того, как мы подходили все ближе, становилось ясно, что нам придется пройти через довольно широкую долину, — правда, неглубокую, — пока мы не подойдем к горе. Отовсюду вынырнули большие ряды торосов и стоговидных ледяных глыб. Мы поняли, что нам нужно держать ухо востро. И вот мы подошли к тому ледниковому образованию, который назвали «Чертовым танцевальным залом».

Снежный покров, который мы восхваляли в таких тонах, постепенно исчез, и перед нами лежала широкая, блестящая и гладкая долина. Вначале все шло хорошо. Пока был спуск вниз, а лед оставался гладким, мы ехали хорошим ходом. Вдруг сани Вистинга накренились и опрокинулись на сторону. Мы знали, что случилось — сани попали одним полозом в трещину. С помощью Хасселя Вистинг принялся поднимать сани, чтобы вывезти их из опасного соседства. Между тем, Бьолан вытащил свой фотоаппарат и занялся установкой его. Привыкшие уже к подобным происшествиям, мы с Хансеном наблюдали эту сцену издали с того места, куда мы отъехали, когда это случилось. Так как фотографирование продолжалось довольно долго, то я решил, что эта трещина одна из тех, которые занесены снегом и потому не представляют особенной опасности, и что Бьолану просто хочется среди своих фотографий, относящихся к нашему походу, иметь и воспоминание о трещинах и убийственных положениях, в которые мы попадали. Однако, кто может знать, занесена ли трещина? Я окликнул товарищей и спросил их, как идут дела.

— А хорошо! — был ответ. — Мы скоро кончим!

— Как выглядит трещина?

— Да как обычно, — прозвучало в ответ, — дна в ней нет!

Я упомянул об этом небольшом происшествии главным образом для того, чтобы показать, как ко всему в жизни можно привыкнуть! Оказывается, оба они — и Вистинг и Хассель — висели над зияющей бездонной пропастью и давали себя фотографировать! Никто из них и не подумал о серьезности положения! Если судить по доносившемуся до нас смеху и шутливым замечаниям, то можно было бы подумать, что положение было совсем иное. Фотограф тихо и спокойно закончил свою работу, — у него получился прекрасный снимок, — и остальные двое общими силами снова подняли сани, и путешествие продолжалось.

Через эту-то трещину мы и вступили в танцевальный зал высокой особы. В сущности, поверхность имела не очень скверный вид. Правда, снег смело ветром и поэтому продвигаться было трудно, но трещин мы видели немного. Торосов, как уже упоминалось выше, было довольно много, но даже и поблизости от них мы не замечали сколько-нибудь значительных разрывов поверхности.

Первое указание на то, что верхний слой был более предательским, чем это казалось, было дано нам, когда передовые собаки Хансена провалились на поверхности, по-видимому, совершенно целой. Они повисли на постромках, но легко были снова вытащены. Мы, заглянув в дыру, проделанную собаками в поверхности, решили было, что в сущности все это не так уж опасно. В 75–100 сантиметрах от верхней поверхности находилась еще одна, по-видимому, состоявшая из ледяной пыли. Мы сочли, что этот нижний слой плотен и потому провалиться сквозь верхний совершенно неопасно. Но что это не так, может рассказать нам Бьолан. Он провалился-таки сквозь верхний слой и уже проваливался и сквозь нижний слой, но ему удалось ухватиться за веревочный строп на санях и спастись в самое последнее мгновение. Теперь раз за разом стали проваливаться собаки, и раз за разом вязнуть люди. Благодаря пустому пространству между двумя слоями, поверхность под нами гулко и жутко звучала, когда мы проезжали по ней. Каюры нахлестывали своих собак изо всей мочи, и под громкие крики и энергичные подбадривания мы быстро ехали по коварной почве.

К счастью, это удивительное образование занимало небольшой участок, и скоро мы стали замечать перемену к лучшему, по мере того как поднимались на гребень возвышенности. Вскоре оказалось, что «Чертов зал» был последним приветом ледника. С ним окончились все неровности, и сразу улучшились и местность и наст, так что мы в скором времени могли с удовлетворением констатировать, что мы действительно победили, наконец, все множество неприятных трудностей. Поверхность сразу стала ровной и хорошей, и повсюду лежал великолепный снежный покров; поэтому мы легко и быстро с чувством безопасности и уверенности направились прямо на юг.

На 87° южной широты по счислению мы видели последнюю землю в северо-восточном направлении. Воздух был тогда, по-видимому, кристально чист, и мы считали вполне определенно, что видели всю землю, которую с этого места можно видеть. Но и здесь мы были тоже обмануты, как увидим позднее. Пройденное нами расстояние за день было около сорока километров. Высота над уровнем моря — 2510 метров. Погода недолго оставалась хорошей.

На следующий день подул сильный ветер с севера, и снова по всей равнине завыла вьюга. К этому присоединился и густой снег, который ослеплял и стеснял нас еще больше, но чувство безопасности овладело нами и содействовало тому, что мы ехали, не замедляя хода, хотя ничего не видели. В этот день мы встретились с новыми особенностями местности — огромными снежными сугробами. Пробираться между ними было весьма неприятно, в особенности, когда их не видишь. Нам, бегущим впереди, при таких условиях нечего было и думать об исполнении своей обязанности. Буквально невозможно было удержаться на ногах. Часто удавалось сделать, не падая, самое большее три — четыре шага. Сугробы были очень высокие и нередко обрывистые; если попадешь на такой вслепую, то, чтобы удержаться на ногах, нужно быть настоящим акробатом.

При таких условиях мы решили, что лучше всего пустить вперед собак Хансена. Работа эта для Хансена и для его собак была чрезвычайно неприятна, но дело пошло, и пошло хорошо. Конечно, время от времени сани обязательно переворачивались, но при добром желании всегда удавалось их снова поднимать. Каюрам приходилось здорово потрудиться, поддерживая свои сани при езде между этими сугробами. Зато, поддерживая их, они и сами получали от них поддержку. Нам, единоличникам, не имевшим саней, приходилось хуже. Но, держась в кильватере саней, мы видели, где встречаются неровности, и таким образом могли благополучно переходить через них. За свою прекрасную езду по такой местности и при такой погоде Хансен заслуживает благодарности в приказе! Трудно заставить эскимосских собак везти, когда они ничего не видят. Однако, Хансену прекрасно удавалось и заставлять собак идти вперед, и держаться верного курса по компасу. Трудно поверить, что это можно сделать в такой местности, где резкие толчки часто заставляют стрелку компаса обежать несколько раз всю «розу ветров», и эта стрелка останавливается лишь много времени спустя, чтобы сейчас же снова начать тот же самый танец. Но, когда мы наконец спустя долгое время смогли опять произвести наблюдения, то оказалось, что Хансен правил в самый раз, потому что данные наблюдений и определение места по счислению совпадали с точностью до мили.

Несмотря на массу препятствий и хотя мы ехали вперед совершенно вслепую, одометр показал почти сорок километров. Гипсометр показал 3700 метров над уровнем моря. Значит, мы достигли большей высоты, чем у «Бойни».

Седьмого декабря держалась такая же погода — снег и туман; небо и равнина сливались воедино; ничего не видно. Тем не менее, мы чудесно двигались вперед. Сугробы постепенно сравнивались, и местность сделалась совершенно плоской. Какое наслаждение идти снова по ровному месту! Неровности, с которых мы непрестанно падали, были чистым наказанием. Если бы это происходило при обычных условиях, то беда была бы еще невелика. Но здесь, на высоте, где всякий раз, когда мы падали, нам приходилось подниматься на ноги, задыхаясь и ловя воздух, чтобы вздохнуть, все это было весьма неприятно. В этот день мы прошли 88° южной широты и разбили лагерь на 88°9' южной широты. В этот вечер нас ждал в палатке большой сюрприз. Как обычно, я занялся определением высоты, пока готовилась пища. В этот вечер, как и накануне, я ожидал, что точка кипения несколько понизится, то есть покажет продолжающееся повышение местности, но, к нашему великому изумлению, вода закипела совершенно при той же температуре, что и в предыдущий день. Я несколько раз проверил это, чтобы убедиться, нет ли тут какой-нибудь ошибки; но каждый раз получал тот же самый результат. И когда я объявил, что мы достигли вершины плато, все страшно обрадовались.

Восьмое декабря, подобно седьмому, началось погодой с совсем плохой видимостью, но, как говорится, «не суди о дне, пока не зашло солнце». Это выражение, пожалуй, не подходит к условиям здешней природы, но пусть уж оно останется. Хотя солнце теперь вот уже много недель не заходит вовсе, однако мои читатели не должны относиться ко мне слишком критически и ставить мне в упрек это выражение.

При легком ветерке с северо-востока мы теперь продвигались на юг полным ходом по совершенно гладкой равнине и прекрасному насту. Подъем, конечно, повлиял на наших животных, но не в такой степени, чтобы об этом следовало упоминать. Нельзя отрицать того, что они стали прожорливы. Полкило пеммикана, которые они получали в день, было недостаточно для наполнения их желудков. Поэтому теперь они вечно старались заполучить что-нибудь еще, все равно что, и сейчас же сожрать.

Вначале собаки довольствовались отдельными вещами, как, например, лыжными креплениями, бичами, сапогами и т. п., но после того, как мы, увидев такую их склонность, стали тщательно оберегать все, для них уже не оставалось ничего лишнего для поедания. Но этим дело не кончилось. Они набросились тогда на обмотку на санях и хотели было, — если бы только мы это позволили, — быстро разделить сани на их составные части. Но мы нашли способ противодействия. Каждый вечер после остановки мы зарывали сани поглубже в снег, чтобы закрыть всю обмотку. Это помогло.

Собаки почему-то никогда не пробовали форсировать снежное «укрепление».

Могу рассказать, как нечто особенное, что эти жадные животные, пожиравшие все попадавшееся на их пути, будь это даже эбонитовые кружки на наших лыжных палках, никогда не делали попыток взломать провиантные ящики. Они были тут, но собаки ходили кругом, носы их приходились как раз на уровне треснувших ящиков, они глядели на пеммикан, чуяли его, но не делали ни единой попытки тронуть хоть что-нибудь. Но стоило только открыть крышку, как собаки немедленно появлялись. Тогда все они неслись к саням и толпились вокруг саней в надежде получить лишний кусочек. Мне трудно объяснить эту черту. В одном только я уверен: причиной этого не была скромность.

Позже днем на горизонте начала редеть плотная серая завеса туч, и в первый раз за долгое время мы смогли увидеть местность вокруг себя на несколько километров. Чувство было приблизительно такое, какое бывает после глубокого сна, когда протираешь глаза и оглядываешься. Мы так привыкли к серым сумеркам, что теперь это освещение буквально резало глаза. Однако, верхний слой воздуха, по-видимому, упрямо продолжал оставаться таким же плотным и всеми силами мешал появлению солнца.

Для нас теперь было очень важно получить высоту меридиана, чтобы иметь возможность определить свою широту. После 86°47' мы не производили ни одного наблюдения, и было неизвестно, когда еще нам удастся сделать его опять. Условия погоды здесь на высотах до сих пор были не очень благоприятными.

Хотя виды на наблюдение и не обещали особенно многого, все же мы остановились в одиннадцать часов и приготовились ловить солнце, если оно окажется настолько любезным и выглянет. Хассель и Вистинг пользовались одним секстаном и искусственным горизонтом, Хансен и я — другим комплектом. Не знаю, когда еще я стоял так, как в этот раз, буквально вытягивая солнце за хвост, чтобы оно вышло! Если нам удастся произвести здесь наблюдение и оно даст совпадающий с нашим счислением результат, то мы в случае надобности готовы будем примириться с определением местонахождения полюса и по счислению; но если это нам не удастся теперь, а может быть и позднее, то еще вопрос, признают ли за нами открытие полюса на основе данных по счислению, которые мы сможем предъявить!

Не знаю, помогло ли хоть сколько-нибудь мне вытягивание солнца за хвост, но только оно в конце концов показалось. Правда, вначале оно не было таким уж ясным, но при нашей привычке пользоваться малейшим шансом и этого было достаточно. Солнце стало спускаться, — это было проверено всеми, — и высота стояния записана. Облачная завеса редела все больше и больше, и не успели мы закончить своей работы, то есть поймать солнце в его наивысшем положении и убедиться в том, что оно снова стало опускаться, как оно засветило и засияло во всем своем блеске!

Мы отложили свои инструменты и теперь, сидя на санях, принялись за вычисления. Смею уверить, мы волновались. Каковы-то будут результаты после столь долгого похода вслепую по такой невозможной местности, какая встречалась нам в большинстве случаев? Мы вычитали и складывали и, наконец, получили результат. Мы недоверчиво посмотрели друг на друга. Результат поразил нас, словно какой-нибудь ловко проделанный фокус: 88°16' южной широты. С точностью до мили то же самое, что и по счислению: 88°16' южной широты! Если теперь нам придется идти к полюсу по счислению, то, надеюсь, что даже самые требовательные люди признают за нами право на это. Мы сложили свои тетради для наблюдения, съели по нескольку штук галет и снова двинулись в путь.

В этот день нам предстояло разрешить великую задачу, а именно пронести свой флаг дальше к югу, чем когда-либо ступала нога человека. Мы приготовили свой шелковый флаг. Он был крепко принайтовлен к двум лыжным палкам и лежал на санях Хансена. Я дал ему приказ поднять флаг на его санях, как только нами будет пройдена самая южная широта, достигнутая Шеклтоном — 88°23'. Была моя очередь бежать впереди, и я пустился в путь. Теперь уж нетрудно было держать направление. Мне нужно было только править на красивейшие облака. Все шло совершенно механически. Впереди бежал очередной бегун, затем Хансен, потом Вистинг и, наконец, Бьолан. Другой бегун, свободный от службы, мог идти где угодно. Обычно, он шел за теми или другими санями.

Я давно уже погрузился в свои мысли, и они были далеко от тех мест, где я шел. Не помню, о чем я думал, но был так занят, что совсем забыл об окружающем. Вдруг меня внезапно вывел из моих мечтаний торжествующий крик, сопровождавшийся громким «ура». Я быстро обернулся, чтобы узнать о причине этого необычайного явления, и безмолвно остановился, словно очарованный.

Я не могу передать чувств, охвативших меня, когда я стоял, разбираясь в происшедшем. Все сани остановились, а на переднем развевался норвежский флаг. Он развернулся, реял и бился так, что шелк щелкал. Он был необычайно красив в чистом ясном воздухе, среди ослепительно белых окрестностей. 88°23' были пройдены, мы прошли на юг дальше, чем кто-либо из людей! Еще ни одно мгновение за все наше путешествие не волновало меня так, как это. Слезы катились одна за другой, усилиями всей своей воли я не мог остановить их. Это наш флаг покорил и меня и мою волю! К счастью, я был впереди других, а потому успел взять себя в руки и наложить оковы на свои чувства, прежде чем подошел к своим товарищам.

Мы обменялись взаимными поздравлениями и рукопожатиями, — дружно мы прошли так далеко, пройдем и еще дальше — вперед, до самой цели. Мы не прошли этого места, не выразив своего величайшего почтения и восхищения человеку, который вместе со своими смелыми товарищами водрузил флаг своей родины гораздо ближе к цели, чем кто-либо из его предшественников. Имя сэра Шеклтона навсегда будет записано огненными буквами в истории антарктических исследований. Мужество и воля творят чудеса. Примером этому служит то, что сделал этот человек, и лучшего я не знаю!

Конечно, пришлось вынуть фотографические аппараты, и мы получили прекрасный снимок сцены, которую никто из нас никогда не забудет. Мы продвинулись еще на три-четыре километра — от 88°25' — и затем разбили лагерь.

Погода улучшилась и продолжала улучшаться все время. Теперь было уже совсем тихо, прозрачно-ясно и, применяясь к обстоятельствам, по-летнему тепло, –18°. Внутри нашей палатки было совсем душно. Это было больше того, что мы ожидали. Обсудив и взвесив все хорошенько, мы пришли к заключению, что нужно оставить еще один склад — последний — здесь, на этом месте. Выгода от облегчения саней была так велика, что нам пришлось рискнуть. Впрочем, особого риска с этим и не было связано, раз мы сооружали целую систему вех, которая привела бы к нужному месту и слепого. Ведь мы решили отметить склад не только поперек своего курса, то есть, с востока на запад, но и строить снежные гурии через каждые 3 и 7 километров к югу. Поэтому весь следующий день мы провели на месте, чтобы привести в порядок этот склад. Собаки Хансена все до одной были просто чудом. Казалось, ничто не действовало на них. Конечно, они немного похудели, но были все еще полны сил. Поэтому было решено не облегчать саней Хансена, а только двое других. Обе упряжки — и Вистинга и Бьолана — сдали, особенно последняя. Были произведено немалое уменьшение веса — почти пятьдесят кило на каждых санях. Значит, в складе было оставлено около 100 килограммов. Снег в этом месте был мало пригоден для постройки, но все же нам удалось воздвигнуть здесь весьма внушительный монумент. Были оставлены собачий пеммикан и галеты. На санях мы везли с собой провиант приблизительно на месяц. Поэтому, если бы, паче чаяния, нам не повезло и мы потеряли бы этот склад, то все же с некоторой вероятностью еще до истощения провианта мы дошли бы до своего склада на 86°21'. Поперечная разметка по обеим сторонам склада была произведена при помощи шестидесяти досок от ящиков, выкрашенных в черную краску, поставленных через каждые 100 шагов. На конце каждой второй доски был прикреплен клочок черной материи.

Доски, поставленные к востоку, были все помечены, так что, увидев их, мы сразу же могли бы узнать, что находимся с восточной стороны склада. К западу доски шли без меток.

За последние теплые дни наши отмороженные места будто созрели. Какой у нас был вид! Вистинг, Хансен и я больше всего пострадали во время последней юго-восточной пурги. Вся левая сторона наших лиц представляла сплошную изъязвленную лепешку, покрытую кровью и гноем. Вид у нас был, как у последних разбойников и бродяг с большой дороги, и, конечно, никто из наших близких не узнал бы нас! Эти раны очень беспокоили нас в последнюю часть нашего путешествия. Малейшее дуновение ветра вызывало такое ощущение, будто бы кто-то пилил нам лица тупым ножом. Раны эти долго не заживали. Я помню, что Хансен снял последнюю корку, когда мы, три месяца спустя, уже стояли в Хобарте.

Во время постройки склада нам очень повезло с погодой. По временам показывалось солнце, и нам представился превосходный случай произвести несколько хороших наблюдений азимута, — это были последние, сколько-нибудь пригодные, за весь поход.

Десятое декабря наступило при такой же ясной солнечной погоде. Правда, в этот день при температуре –28° и слабом свете в лоб наши раны довольно сильно болели, но все же дело наше двигалось.

Мы сразу же принялись за постройку гуриев. Эта работа продолжалась с большой точностью до самого полюса. Эти гурии были не такими большими, как те, которые мы строили на барьере. Мы поняли, что высота их в один метр будет вполне достаточна. На совершенно гладкой равнине малейшая неровность была очень заметна. При этой работе со снегом мы основательно изучили и свойства снега. Нередко, и очень нередко, нам было трудно в этой части равнины, то есть южнее 88°25', находить достаточно хороший, иначе сказать, достаточно плотный снег для вырезывания из него глыб. Казалось, что снег выпал здесь на плато при совершенно спокойных условиях, при слабом ветре или затишье. Можно было, не встретив препятствия, засунуть весь палаточный шест в два метра длиной до самого низа, — значит, там не было никакого твердого снежного слоя. И поверхность снега была совершенно ровная, — ни в каком направлении ни признака образовавшихся сугробов.

С каждым шагом вперед мы теперь быстро приближались к цели. С довольно большой уверенностью мы могли рассчитывать, что дойдем до места пятнадцатого вечером. Вполне естественно, что теперь наши разговоры по большей части вращались около этого срока. Никто из нас ни за что не сознался бы в том, что мы нервничаем, но все же мне кажется, что все мы были немного заражены этой болезнью. Что мы увидим там впереди? Великую бесконечную равнину, которую еще не видели ничьи глаза, где еще не ступала ничья нога? Или же — или?.. Нет, это было невозможно! С той быстротой, с какой мы шли, мы первые должны будем дойти до цели, в этом не могло быть никакого сомнения. А все же — все же!? Туда, где есть хоть маленькая щелка, всегда проберется сомнение и будет грызть и грызть несчастного, никогда не оставляя его в покое.

— Чего это ради «Уруау» нюхает воздух?

Это замечание бросил Бьолан в один из последних дней, когда я шел рядом с его санями и разговаривал с ним.

— И удивительно, что она нюхает в южном направлении. А вдруг там..?

«Милиус», «Ринг», «Полковник» и «Сугген» тоже чуяли что-то интересное в южном направлении. Забавно было смотреть, как они, по-видимому, с большим интересом, поднимали свои головы, поворачивая морды прямо на юг и нюхали. Можно было действительно подумать, что там находится что-то особенное.

С 88°25' южной широты барометр и гипсометр медленно, но верно показывали, что плато снова начинает спускаться по ту сторону. Для нас это было приятной неожиданностью. Значит, мы не только обнаружили вершину плато, но и ту его часть, которая спускается по ту сторону. Это может иметь очень большое значение для понимания строения всего плато. Десятого декабря разница между наблюдениями и счислением была около двух километров. Одиннадцатого опять тот же результат — наблюдения отставали от счисления на два километра. Погода и наст оставались приблизительно такими же, как и в предыдущие дни — легкий юго-восточный ветер при –28°C. Снежный покров был рыхлым, но сани и лыжи прекрасно скользили.

Двенадцатого та же погода, температура — минус 25°. Наблюдения и счисления опять тогда в точности совпали. Наша широта — 89°15' южной широты.

Тринадцатого мы дошли до 89°30' южной широты. Счисление отстало от наблюдений на один километр. Наст и состояние местности по-прежнему отличные. Погода превосходная — тихо и солнечно.

Полуденное наблюдение четырнадцатого дало 89°38, 5' южной широты. Вечером мы остановились, пройдя восемь миль и разбили лагерь на 89°45' южной широты по счислению. Утром погода была такая же хорошая. Вечером были небольшие снежные шквалы с юго-востока.

В этот вечер у нас в палатке было такое настроение, как накануне праздника. Заметно было, что у дверей стоит нечто великое. Наш флаг был вынут и привязан к тем же двум лыжным палкам, что и в прошлый раз. Потом мы его свернули и отложили в сторону уже готовым к поднятию.

Ночью я просыпался несколько раз с тем же чувством, какое бывало у меня в детстве накануне сочельника, в ночь перед сочельником: взволнованное ожидание того, что должно случиться. Впрочем, мне кажется, что эту ночь мы спали так же хорошо, как и все остальные.

Утром пятнадцатого погода была великолепнейшей, будто нарочно созданной для прибытия к полюсу. Не знаю точно, но мне кажется, что в этот день мы проглотили свой завтрак немного быстрее, чем в предыдущие дни, и вышли из палатки немного поспешнее, хотя я должен сказать, что это делалось нами всегда со всей возможной быстротой. Мы заняли свои обычные места в следующем порядке: бегун, Хансен, Вистинг, Бьолан и второй бегун. К полудню мы дошли до 89°53' южной широты по счислению и приготовились пройти оставшееся расстояние одним махом. В десять часов утра поднялся легкий ветер с юго-востока, небо покрылось облаками, и нам не удалось определить полуденной высоты. Но слой облаков был не толст, и солнце время от времени проглядывало. Наст в этот день был разный. Иногда лыжи скользили хорошо, но иногда дело оборачивалось плохо. В этот день, как и накануне, все шло совершенно механически. Разговаривали мы мало, но зато тем больше пользовались глазами. Шея Хансена в этот день была вдвое длиннее, чем в минувшие дни, — так он вращал ею и вытягивал ее, чтобы увидеть по возможности на несколько миллиметров дальше! Когда мы выходили, я попросил его смотреть хорошенько во все глаза, и он выполнял это добросовестно. Но как он ни смотрел, ни высматривал, однако, он не видел там ничего, кроме бесконечной, плоской равнины. Собаки перестали нюхать и, по-видимому, больше не интересовались областями, лежащими вокруг земной оси!

В три часа дня все каюры одновременно закричали: «стоп! » Они тщательно следили за своими одометрами и теперь остановились на точно вымеренном расстоянии — на нашем полюсе по счислению!

Цель была достигнута.

Путешествие закончено.

Не могу сказать, — хотя знаю, что это произвело бы гораздо больший эффект, — что я стоял у цели своей жизни. Это было бы слишком уж откровенной и явной выдумкой. Лучше уж буду откровенен и прямо заявлю, что, пожалуй, никогда никто из людей не стоял, как я в данном случае, на месте... диаметрально противоположном цели своих желаний! Область вокруг северного полюса, — да чего уж там, нет, сам северный полюс! — с детства притягивал меня, а вот я теперь очутился на южном полюсе!

Можно ли представить себе что-нибудь более противоположное?!

Мы считали теперь, что находимся уже на полюсе. Конечно, каждый из нас знал, что мы не стоим на самой точке, где находится полюс: определить это путем наблюдений было невозможно в такое время и с такими инструментами, какие были в нашем распоряжении. Но мы были так близко от него, что те несколько километров, которые нас, может быть, и отделяли от полюса, не имели ровно никакого значения. Мы намеревались описать круг с радиусом в 18, 5 километра вокруг места нашего лагеря и удовлетвориться этой работой, когда она будет выполнена. Остановившись, мы собрались и поздравили друг друга. У нас были все основания питать друг к другу взаимное уважение за все то, что мы совершили, и я думаю, что именно это мы и чувствовали и выражали, когда обменивались крепкими и решительными рукопожатиями.

После этого мы перешли к следующему действию, самому важному и торжественному из всего нашего путешествия, — к водружению нашего флага. Пять пар глаз сияли любовью и гордостью, взирая на флаг, когда он с треском развернулся на свежем ветерке и взвился на полюсе.

Я решил, что в этом акте — водружении флага, событии историческом — должны принять участие все мы. Делать это подобало не одному человеку, а всем тем, которые в борьбе рисковали своей жизнью и делили вместе и горе, и радости. Это был единственный способ, каким я мог здесь, на этом пустынном и заброшенном месте, выразить своим товарищам благодарность. Я видел, что они приняли ее, и приняли с теми же чувствами, с какими она им выражалась. Пять мозолистых помороженных рук схватили шест, подняли развевающийся флаг и водрузили его — в первый раз и первым на географическом южном полюсе.

— Итак, мы водружаем тебя, любимый наш флаг, на южном полюсе и даем равнине, на которой он находится, имя: «Равнина короля Гокона VII».

Эти короткие минуты, конечно, запомнятся всеми нами, стоявшими там тогда. От длинных церемоний в этих областях отвыкаешь — чем короче, тем лучше!

Сейчас же снова началась повседневная жизнь. Как только мы поставили палатку, Хансен убил «Хельге». Тяжело ему было расставаться со своим лучшим другом. «Хельге» был необыкновенно старательной и доброй собакой. Безропотно тащил он сани с утра до вечера и служил блестящим примером для всей упряжки. Но за последнюю неделю он сильно сдал, и, когда мы подходили к полюсу, от прежнего «Хельге» оставалась одна тень. Он просто тащился в упряжи и не приносил абсолютно никакой пользы. Удар по черепу, и «Хельге» перестал существовать. «Смерть одних — хлеб для других», — эта пословица лучше всего применима к собачьим обедам. «Хельге» был сейчас же освежеван, и через несколько часов от него оставались только клочок хвоста да зубы. Это была вторая из наших восемнадцати собак, которую мы потеряли. «Майор», одна из славных собак Вистинга, покинула нас на 88°25' южной широты и больше уж не возвращалась. Она была очень измучена и, очевидно, ушла, чтобы умереть. Теперь у нас оставалось шестнадцать собак, и их мы думали разделить на две упряжки — Хансена и Вистинга, так как решили оставить здесь сани Бьолана.

Конечно, в этот вечер у нас в палатке было праздничное пиршество — правда, пробки из бутылок с шампанским не вылетали, и вино не лилось рекой! Мы удовольствовались кусочком тюленьего мяса на каждого, и это было и вкусно и приятно. Никаких иных признаков праздника внутри палатки заметно не было. Зато снаружи бился и щелкал наш флаг. В палатке шел оживленный разговор и говорилось о многом. Быть может, не один из нас уносился мыслью домой, как бы желая сообщить о том, что мы сделали. На всем, что у нас было с собой, мы хотели поставить метку «южный полюс» с числом и годом, чтобы потом это служило нам воспоминанием. Вистинг оказался первоклассным гравером, и ему пришлось переметить немало вещей.

Табак, в форме курительного, до сих пор никогда еще не появлялся в палатке. Я видел, как некоторые иной раз брали в рот немного жевательного табаку. Теперь условия изменились. Дело в том, что я взял с собой в путешествие старую трубку, на которой были сделаны надписи в память разных мест, посещенных мною в арктических областях, и мне захотелось, чтобы теперь на ней стояло и «Южный полюс». Когда я вынул трубку, собираясь пометить ее, то вдруг получил неожиданное предложение. Вистинг предложил мне табаку на всю остальную часть пути! У него с собой в личном мешке было несколько плиток табаку, и ему очень хотелось, чтобы я его выкурил. Может ли кто понять, что значит подобное предложение, сделанное в таком месте, да еще человеку, который «безумно любит» покурить после еды?

Немногие смогут вполне понять это! Прыгая от радости, я принял предложение, и теперь на все время нашего обратного пути у меня каждый вечер была трубочка свежего мелкокрошенного жевательного табаку. Да, Вистинг совсем избаловал меня! Он не только отдал мне табак, но и каждый вечер, — потом я поддался соблазну и разрешил себе еще и утреннее куренье, — брал на себя неприятную обязанность во всякую погоду крошить табак и набивать трубку.

Однако, мы не дали своей болтовне затянуться. Нам не удалось произвести наблюдения высоты, и потому нужно было постараться взять полуночную высоту.

Погода снова разъяснилась, и похоже было на то, что полночь будет удобным временем для наблюдений. Поэтому мы забрались в свои спальные мешки, чтобы вздремнуть немного в продолжение остающихся до этого времени часов. Как раз вовремя, немного после одиннадцати часов вечера, мы снова вышли и приготовились ловить солнце. Погода была превосходная, и случай для наблюдения выдался прекрасный. Все мы, четверо навигаторов, взялись, как обычно, за дело и стали следить за движением солнца. Работа эта требовала терпения, так как высотные движения солнца были теперь очень малы. Полученный нами результат был чрезвычайно интересен, так как из него очень ясно вытекало, насколько ненадежно и неценно в этих областях такое единичное наблюдение. В двенадцать часов ночи шестнадцатого декабря мы сложили свои инструменты, очень довольные работой и вполне уверенные в том, что мы наблюдали полуночную высоту солнца. Расчеты, произведенные непосредственно вслед затем, дали нам 89°56' южной широты. Все мы были довольны таким результатом.

Теперь мы решили заключить место своей стоянки в круг с радиусом около двадцати километров. Под этим я не разумею, конечно, что мы должны были описать целый круг такого радиуса; для этого понадобилось бы несколько дней, а потому об этом не могло быть и речи. Окружение палатки было произведено таким образом: три человека отправились по трем направлениям: двое поперек курса, которого мы держались до этого места, и один по продолжению курса. Для этой работы я выделил Вистинга, Хасселя и Бьолана.

Покончив с наблюдениями, мы поставили на огонь котелок, чтобы напиться шоколаду. Приятное занятие на воздухе в весьма легкой одежде не очень-то согрело нас. Только что мы собрались разлить по чашкам кипящий напиток, как вдруг Бьолан говорит:

— Мне бы очень хотелось пойти описать этот круг сейчас же. Мы можем выспаться, когда вернемся.

Хассель и Вистинг держались того же мнения, а потому было решено, что они сейчас же приступят к этой работе. Это тоже может служить одним из многих примеров той бодрости духа, которая царила в нашей небольшой компании. Мы только что успели окончить свое дневную работу — переход около тридцати километров, и люди уже просят разрешения отмахать еще новые сорок! Словно эти молодцы никогда не знали устали!

Поэтому наш поздний ужин превратился у нас в ранний завтрак, иначе сказать, каждый съел из своей хлебной порции столько, сколько хотел, и затем уходящие начали готовиться к предстоящей им работе. Прежде всего были сшиты три мешочка из легкой непроницаемой для ветра материи. В каждый из них было положено сообщение о том, где находится наша палатка. Кроме того, каждый уходивший нес с собой большой четырехугольный флаг из темно-коричневой материи, который должен был быть очень хорошо виден на расстоянии. Для флагштоков были использованы санные полозья — и высокие, около двух метров, и крепкие; мы все равно решили снять их с саней, чтобы облегчить последние насколько возможно больше для обратного путешествия.

Вот с таким снаряжением, захватив с собою добавочную порцию по тридцати галет, все трое и отправились в путь, каждый в назначенном ему направлении. Этот поход был не совсем уж безопасен и служит к большой чести моих товарищей, так как они приступили к нему не только без всяких рассуждений, но и с пылким желанием.

Посмотрим же, какому риску подвергались ушедшие. Нашу палатку, стоявшую среди этой бесконечной равнины без каких бы то ни было отличительных знаков, вполне можно сравнить с иголкой в стоге сена. Эти три человека должны были отойти от нее на двадцать километров. В такое путешествие хорошо бы было взять с собой компас, но наши санные компасы были слишком велики и не приспособлены для ношения. Поэтому пришлось идти без компасов. Правда, когда товарищи выходили, можно было идти по солнцу, но кто знает, как долго его будет видно? Погода была в это время довольно хорошая, но никто не мог гарантировать, что не наступит внезапная перемена. Конечно, если случится такая неприятность и солнце скроется, то останутся еще их собственные следы, которые и смогут помочь им. Но полагаться на следы в этих областях опасно. Раз, два, три — и по всей равнине начинает гулять пурга, и все, что называется следами, исчезает с той же быстротой, с какой они были проложены. При таких резких переменах, которые мы столь часто переживали, в этом не было ничего невозможного. Нет ни малейшего сомнения, что наши три человека, выходя из палатки в половине третьего утра в этот день, рисковали своей жизнью. И все они знали об этом прекрасно! Но, если в силу этого кто-нибудь подумает, что их прощание с нами обоими, остававшимися на месте, было торжественным, то он очень ошибется: все трое со смехом и шутками скрылись из виду, каждый в своем направлении.

Мы же с Хансеном занялись всякой мелочью, которую нужно было привести в порядок. Надо было сделать кое-что здесь, кое-что там, и, наконец, мы должны были приготовиться к серии наблюдений, которые мы намеревались произвести вместе, чтобы получить по возможности хорошее и тщательное определение места. Первое наблюдение сейчас же показало нам, насколько эта работа была необходима. Оказалось, что оно вместо того, чтобы дать нам большую высоту, чем при полуночном наблюдении, дало меньшую, поэтому нам стало ясно, что мы вышли из того меридиана, по которому, как нам казалось, мы шли. Теперь пришлось прежде всего определить нашу линию — север — юг — и широту, чтобы иметь возможность снова ориентироваться. К счастью для нас, хорошая погода, по-видимому, собиралась продержаться. Каждый час, начиная с шести часов утра до семи вечера, мы определяли высоту солнца и из этих наблюдений с некоторой вероятностью определили свою широту и направление меридиана.

Около девяти часов утра мы начали уже ожидать возвращения своих товарищей. По нашим расчетам, к этому времени они уже должны были пройти все расстояние — сорок километров. Только в десять часов Хансен заметил на горизонте первую черную точку, а вскоре затем показалась вторая и третья. С каждым появлением такой точки мы с облегчением вздыхали.

Почти одновременно все трое вернулись к палатке. Мы сообщили им предварительный результат своих наблюдений. По-видимому, наш лагерь находился приблизительно на 89°54'30'' южной широты и, значит, на площади описанного нами круга и было местонахождение самого полюса.

Мы могли бы вполне удовольствоваться этим результатом, но так как погода была все такая же хорошая и обещала и впредь оставаться такой, а наш запас провианта после тщательной проверки оказался весьма обильным, то мы решили пройти остающиеся десять километров и произвести определение места возможно ближе к самому полюсу. А пока что трое наших спутников улеглись спать, — не потому, дескать, что они устали, а потому, что так уж полагается; мы же с Хансеном продолжали производить свои наблюдения.

Вечером мы снова пересмотрели тщательнейшим образом свой запас продовольствия, чтобы выяснить виды на будущее. В результате оказалось, что у нас провианта хватит на восемнадцать дней как для нас самих, так и для наших собак. Оставшиеся в живых шестнадцать собак были разделены на две упряжки, по восемь собак в каждой, а поклажа саней Бьолана разложена на сани Хансена и Вистинга. Оставляемые нами сани были поставлены в снег «на-попа» и послужили прекрасной вехой. Одометр, привинченный к саням, мы так на них и оставили. Для возвращения нам вполне достаточно было остающихся у нас двух одометров. Все они оказались очень точными. Оставлено было также и несколько пустых ящиков. На одной из досок я написал сообщение о том, что нашу палатку «Пульхейм» нужно искать в направлении NW¹/₄W [так] по компасу в пяти с половиной милях (десяти километрах) от саней. Приведя все это в порядок в тот же день, мы с удовлетворением улеглись спать.

Рано утром на следующий день, семнадцатого декабря, мы уже снова были в пути. Бьолану, расставшемуся теперь со своим местом в разряде каюров и с восторгом и радостью принятому в разряд бегунов, сразу же было поручено первое и почетное задание вести экспедицию к самому полюсу. Это задание, которое все мы считали делом чести, я поручил ему в знак благодарности жителям Телемарка за их выдающуюся работу на процветание лыжного спорта! В этот день нас нужно было вести по совершенно прямой линии — и если можно — точно держаться направления вычисленного нами меридиана. На некотором расстоянии за Бьоланом следовал Хассель, затем Хансен, потом Вистинг и довольно далеко сзади я. Таким образом, я мог очень точно проверять направление нашего пути и следить за тем, чтобы не делалось сколько-нибудь значительных отклонений. Здесь Бьолан показал себя выдающимся бегуном. Всю дорогу он шел точно по ниточке. Ни единого раза не отклонялся он ни в какую сторону, и когда мы дошли до места, пройдя десять километров, то вполне ясно могли видеть и пеленговать оставленные нами сани. Судя по взятому нами пеленгу, они стояли как раз в надлежащем направлении. Было одиннадцать часов утра, когда мы дошли. Пока одни из нас ставили палатку, другие принялись приготовлять все к предстоящим наблюдениям. Был сооружен крепкий снежный цоколь, на котором должен был помещаться искусственный горизонт. Рядом другой цоколь поменьше, на который можно было класть секстан, когда им не будут пользоваться. Первое наблюдение было произведено в одиннадцать с половиной часов утра.

Теперь мы разделились на две партии: Хансен со мной и Хассель с Вистингом. Пока одна партия спала, другая наблюдала и наоборот. Каждая вахта продолжалась шесть часов. Погода стояла восхитительная, хотя небо не все время было совершенно чистым. Очень легкий, тонкий, напоминающий пар покров то заволакивал небо время от времени, то сейчас же исчезал снова. Этот покров был не настолько плотен, чтобы закрывать солнце. Оно светило нам все время. Но в атмосфере происходили какие-то возмущения. Бывало так, что солнце несколько часов подряд не меняло своей высоты, а затем вдруг делало скачок.

Наблюдения производились теперь каждый час круглые сутки. Забавно было ложиться спать в шесть часов вечера и, вставая в двенадцать ночи, видеть снова солнце, по-видимому на той же высоте. И затем снова ложиться в шесть часов утра, когда солнце по-прежнему было на той же высоте. Конечно, высота его менялась, но так незначительно, что невооруженному глазу это было незаметно. Нам казалось, что солнце движется кругом по небу совершенно на одной и той же высоте.

Часы, которые я упоминал время от времени, указываются по времени меридиана «Фрамхейма». По нему мы и продолжали считать свое время. Наблюдения скоро показали нам, что мы не находимся на самой точке полюса, но настолько близко к ней, насколько это можно было определить с помощью наших инструментов.

Восемнадцатого декабря в двенадцать часов дня мы закончили свои наблюдения, и можно с уверенностью сказать, что сделали все, что было в наших силах.

Чтобы по возможности приблизиться еще хоть на несколько миллиметров к самому полюсу, Хансен и Бьолан прошли еще четыре мили или семь километров в направлении вновь найденного меридиана.

Бьолан в этот день за обедом приятно удивил меня. Во время нашего путешествия еще не произносилось никаких речей, но теперь Бьолан, очевидно, решил, что подходящий момент наступил, и поэтому удивил всех нас прекрасной речью. Однако, мое изумление достигло предела, когда он, окончив свою речь, вынул портсигар, набитый сигарами, и угостил нас всех.

— Не угодно ли сигару на полюсе?

— Охотно выкурю, благодарю вас!

Но этим дело не кончилось. После того, как сигары обошли круг, их осталось еще четыре штуки. Я был очень тронут, когда Бьолан протянул мне портсигар с сигарами и сказал:

— А это я дарю тебе на память о полюсе.

Портсигар я взял и сохраню его, как один из многих трогательных знаков преданности моих товарищей, относящихся ко времени этого путешествия. Сигары я разделил потом в рождественский сочельник и ознаменовал этим торжественный праздник.

Закончив этот праздничный обед на полюсе, мы начали приготовления к отъезду. Прежде всего была поставлена маленькая палаточка, которую мы везли с собой на случай, если бы нам пришлось разделиться на две партии. Она была сшита нашим искусником Рённе из очень тонкой, непроницаемой для ветра материи. Она была серо-коричневого цвета и очень легко заметна на белой снежной поверхности. К палаточному шесту был привязан еще один шест, так что общая высота его была около четырех метров. На верхушке был прикреплен маленький норвежский флаг, а под ним вымпел, на котором была сделана краской надпись: «Фрам». Палатка со всех сторон была надежно укреплена оттяжками. В палатке, в мешочке, я оставил письмо королю с отчетом о том, что мы выполнили. Ведь дорога домой была далекая, и могло случиться много такого, что лишило бы нас возможности самим сообщить о своем походе... Кроме этого письма, я написал короткое послание Скотту, который, как я предполагал, должен был первый найти это место. Из вещей мы оставили секстан с зеркальным горизонтом, цилиндр от гипсометра, три мешка для ног, оленьего меха, несколько камиков и варежек. Когда все было готово, мы по очереди входили в палатку, чтобы написать свои имена на доске, прикрепленной к палаточному шесту.

Тогда же нам удалось получить поздравления и от своих товарищей, так как на двух-трех желтых кусках кожи, пришитых к палатке у оттяжек, было написано:

«Счастливого пути! » и «Добро пожаловать на 90°! » Эти добрые пожелания, неожиданно обнаруженные нами, весьма нас обрадовали. Они были подписаны Беком и Рённе. Они крепко верили в нас! Покончив с этим, мы вышли, а дверь палатки тщательно завязали, чтобы не было никакой опасности, что туда проберется ветер.

А затем — прощай, «Пульхейм»! Наступила торжественная минута. Обнажив головы, мы прощались со своим домом и своим флагом. И вот мы сняли свою дорожную палатку и упаковали сани. Начинался обратный путь — домой, домой шаг за шагом, миля за милей, пока, наконец, мы не дойдем! Мы сейчас же въехали в свой старый след и продолжали путь по нему. Много раз мы оборачивались, чтобы в последний раз взглянуть на «Пульхейм». Опять спустилась белая дымка паров, и скоро последнее, что еще виднелось от «Пульхейма», наш флажок, исчезло из вида...

Дорога была превосходная, и все мы были в хорошем состоянии, поэтому ехали быстро. Собаки как будто понимали, что они бегут теперь домой. Последним приветом от полюса был мягкий летний ветер при температуре –19°. Доехав до того места, где были оставлены сани, мы остановились и взяли с собой некоторые вещи. Отсюда начинались гурии. Наш след стал уже малозаметным, но благодаря своему прекрасному зрению, Бьолан держался его очень хорошо. Однако, гурии настолько хорошо выполняли свое назначение, что нам почти и не нужен был старый след. Хотя гурии были не выше одного метра, но они были необыкновенно хорошо заметны на ровной поверхности. Когда солнце освещало их, они сверкали, как электрические маяки. Если же солнце бывало с другой стороны, то они в тени были такими черными, что их можно было принять за черные камни.

Мы намеревались на будущее время пользоваться для езды ночью. Преимущества этого были велики, и их было много. Прежде всего солнце оставалось у нас сзади, что уже немало значило для наших глаз. Идти против солнца по такой снежной равнине страшно вредно для глаз, даже если иметь хорошие снежные очки. Когда же солнце светит в спину, идешь играючи. Другое большое преимущество, — его мы оценили значительно позднее, — заключалось в том, что мы самое теплое время суток проводили в палатке, а за это время представлялся удобный случай высушить наше мокрое платье и т. п. Однако, это последнее преимущество, как мы увидим позднее, оказалось сомнительным.

Было очень приятно идти, повернувшись к югу спиной. Ветер, почти всегда дувший с этой стороны, часто действовал весьма неприятно на наши облупившиеся лица. Теперь же он всегда будет дуть нам в спину, подгоняя нас и одновременно давая нашим лицам время зажить.

Еще одного мы страстно желали — поскорее спуститься опять на равнину, чтобы иметь возможность дышать как следует. Ведь здесь наверху нам редко удавалось вздохнуть по-настоящему глубоко. Чтобы сказать просто «да», нам приходилось дважды вздохнуть. Состояние астмы, в котором мы находились во время своего шестинедельного пребывания на плоскогорье, было весьма неприятно.

Мы установили, что для обратного пути переход в пятнадцать миль или двадцать восемь километров будет вполне достаточным. Правда, теперь на обратном пути у нас было много всяких преимуществ, благодаря чему мы могли бы делать длинные переходы, но мы боялись переутомить собак и, может быть, этим погубить их, не успев еще пройти достаточно далеко, если будем идти слишком большими переходами. Однако, скоро оказалось, что мы ошиблись в своих собаках. Чтобы сделать свои двадцать восемь километров, мы тратили всего пять часов, и поэтому отдых получался продолжительный.

Двадцатого декабря мы убили первую собаку по пути домой. Это был «Лассе», моя славная собака. Он совсем обессилел и больше никуда не годился. Его разделили на пятнадцать по возможности равных частей и отдали товарищам. Они теперь научились ценить свежее мясо, и, конечно, эта добавочная кормежка свежим мясом, к которой мы время от времени прибегали по пути домой, имела немалое значение для достижения нами такого прекрасного результата. По-видимому, они чувствовали себя от такой пищи отлично в течение нескольких дней и работали после нее во много раз лучше.

Двадцать первое декабря началось при резкой погоде. Легкий ветер с юго-востока, мгла и плохая видимость. Мы потеряли след и довольно долго должны были идти по компасу. Но, как обычно, вдруг все прояснилось, и снова на равнине стало светло и тепло. Да, стало даже слишком тепло! Пришлось снять с себя все, — почти все, конечно, — и все-таки пот струился с нас. Неуверенность в пути продолжалась недолго. Наши великолепные гурии прекрасно служили свою службу и по очереди, один за другим, появлялись на горизонте, блестели и сияли, ведя нас к столь важному для нас складу на 88°25' южной широты.

Теперь местность начала понемногу повышаться, но так незначительно, что этого нельзя было заметить. Однако, гипсометр и барометр не дали себя обмануть и падали оба точно таким же образом, как раньше поднимались. Если даже мы сами и не замечали подъема, то ощущение его все-таки появилось. Это можно назвать воображением, но, право же, мне казалось, что я замечаю этот слабый подъем по своему дыханию. За последние дни наш аппетит угрожающе возрос. Оказалось, что мы, лыжники, проявляли гораздо большую жадность, чем каюры. Было несколько таких дней, когда мы трое — Бьолан, Хассель и я, готовы были, не сморгнув глазом, проглотить даже... камешек! Каюры никогда не замечали у себя такого волчьего аппетита. Мне кажется, что это можно приписать тому, что каюры во время езды могли опираться на сани и таким образом имели хоть небольшой отдых и опору, чего мы, шедшие без саней, были совершенно лишены. Может показаться, что не так уж много, если ты положишь руку на сани во время хода, но в течение долгого времени, изо дня в день это, может быть, и имеет свое значение. К счастью, мы были так хорошо снабжены, что могли увеличить свои дневные порции, когда у нас появилось это ощущение голода. Уходя с полюса, мы настолько увеличили свою дневную порцию пеммикана, что в результате у нас скоро пропал этот неприятный волчий аппетит, и постепенно мы дошли до самого обыкновенного здорового повседневного желания поесть.

На первых порах, когда началось обратное путешествие, мы организовали свою работу так, что приступили к «утренним» сборам в путь в шесть часов вечера. К восьми часам мы бывали уже совсем готовы и затем начинали свой дневной переход. Вскоре после полуночи пятнадцать миль (двадцать восемь километров) бывали пройдены, и мы опять могли ставить свой дом, варить пищу и отдыхать. Но скоро этот отдых стал казаться нам невыносимо долгим. К тому же, наступила такая жара (относительно), что мы нередко вылезали из спальных мешков и лежали, ничем не покрываясь. Эти часы отдыха по двенадцати-четырнадцати часов, а то и шестнадцати часов в первую часть обратного пути были просто испытанием нашего терпения. Мы прекрасно понимали, что подобный отдых чрезмерен, но все же придерживались такого порядка на то время, пока ехали на больших высотах. В то время мы часто беседовали о том, как бы нам лучше всего использовать этот ненужный нам продолжительный отдых.

В этот день, двадцать первого декабря, «Пер», наш добрый, верный, трудолюбивый «Пер», не мог больше бежать, и его пришлось везти последнюю часть пути.

Когда мы доехали до стоянки, он был вознагражден за все свои труды. Легкий удар обухом — и все было кончено... Измученное животное упало, не издав ни звука. Вистинг потерял одну из лучших своих собак. «Пер» был удивительным животным. Тихо и мирно бродил он всегда кругом и никогда не принимал участия в общих битвах. По виду его и по поведению легко можно было бы предположить, что он вообще чудак и ни к чему негоден. Но, попадая в упряжь, он показывал, чего он стоит. Без понуканий, без кнута тянул он сани с утра до вечера и как упряжное животное был бесценен. Но, подобно большинству других собак с таким же характером, он не мог вынести длительного пути. Он выбился из сил, был убит и съеден.

Быстрыми шагами приближался сочельник. Для нас он не мог быть особенно праздничным, однако, мы хотели попробовать сделать его торжественным, насколько это позволили бы обстоятельства. Для этого нам нужно было дойти до склада к этому вечеру и отпраздновать рождество рождественской кашей. Накануне сочельника мы убили «Свартфлеккена». Его никто не жалел. «Свартфлеккен» был одной из собак Хасселя и всегда отличался скверным характером. В своем дневнике я читаю следующие слова, записанные в тот же вечер: «Сегодня вечером убит „Свартфлеккен“. Он не хотел больше везти, хотя на вид и был неплох. Дурной характер. Будь он человеком, то, начав хорошо, кончил бы в тюрьме».

Он был довольно жирен и съеден с видимым удовольствием.

Наступал сочельник. Погода была несколько переменной: то облачно, то ясно, когда мы вышли в восемь часов двадцать третьего декабря. Нам не пришлось долго ехать, чтобы достичь своего склада. В двенадцать часов ночи мы дошли до него при великолепнейшей тихой и теплой погоде. Значит, в нашем распоряжении был весь сочельник, и мы могли использовать его как угодно. Наш склад был тотчас же вскрыт и распределен на двое саней. Вистинг, вечерний повар, заботливо собрал все крошки от галет и сложил их в мешок. В палатке их поколотили и помяли хорошенько. В результате получился порошок. Из этого продукта и из колбасы с молочной мукой Вистингу удалось изобразить нам вкуснейшую рождественскую кашу. Сомневаюсь, чтобы кому-нибудь дома так пришлась по вкусу рождественская каша, как нам в то утро в нашей палатке! А затем одна из сигар Бьолана окончательно привела весь лагерь в праздничное настроение.

В этот день еще одним большим праздником для нас было то, что мы снова находились на вершине плато и через два-три дня пути уже могли начать спускаться, чтобы, наконец, достичь барьера и вернуться к прежнему своему состоянию. До сих пор мы охотно делали одну-две остановки во время своего дневного перехода.

Мы останавливались, чтобы дать отдых и самим себе, и собакам.

Сочельник мы начали по-новому, проходя все расстояние — двадцать восемь километров — без остановки. В сущности, такой порядок нравился нам больше, — по-видимому, и собакам тоже. Обычно после отдыха тяжело снова пускаться в путь. Делаешься как-то менее подвижным, а может быть и ленивее, и приходится снова разминаться.

Двадцать седьмого мы прошли прекрасным ходом 88° южной широты, направляясь к северу. По-видимому, поверхность здесь, после того как мы покинули ее, подвергалась сильному действию солнечных лучей, так она была буквально отполирована. По этой полированной равнине мы ехали как по гладкому льду, с той лишь огромной разницей, что здесь у собак был хороший упор для ног.

На этот раз мы уже на 88° южной широты заметили впереди землю — и она приводила нас в большое изумление. Было очевидно, что это та самая могучая, уходящая на юго-восток горная цепь, которую мы видели раньше, но на этот раз она простиралась на юг значительно дальше. Погода была кристально-ясная, и, судя по тому, как была видна земля, видимость была очень хорошая. Вершина за вершиной тянулась эта цепь к юго-востоку, постепенно исчезая. Но, судя по воздуху, эта цепь продолжалась и дальше в том же направлении за пределами поля нашего зрения. Я считаю несомненным, что эта цепь пересекает таким образом весь антарктический континент.

Здесь мы получили прекрасный пример того, насколько в этих местах бывает обманчив воздух. В один сравнительно совершенно ясный момент мы в последний раз пеленговали землю на 87° южной широты. А теперь с 88° южной широты была видна земля, насколько хватал глаз! Мало сказать, что мы были поражены. Мы смотрели и смотрели, не узнавая, где же мы находимся. Мы совсем и не предполагали, что огромный горный массив, видневшийся так ясно и высоко над горизонтом, был горой Т. Нильсена. Насколько же иначе выглядел он в туманном воздухе, когда мы расставались с ним! Занятно читать в моем дневнике за эти дни, как ревностно мы ежедневно пеленговали землю, думая, что это новая земля. Мы не узнавали этой громадной горы до тех пор, пока над равниной не начала показываться гора Хельмера Хансена.

Двадцать девятого декабря мы покинули вершину плато и начали спуск. Хотя этот спуск и не был заметен для невооруженного глаза, однако, он прекрасно замечался по собакам. Вистинг приладил теперь к своим саням парус и, таким образом, не отставал от Хансена. Если бы кто-нибудь посмотрел на нас в эти дни, когда мы мчались так по равнине, то он никогда не поверил бы, что мы вот уже семьдесят дней находимся в непрерывном походе. Мы прямо летели! Ветер постоянно дул нам в спину, а тепло и солнце не оставляли нас. И речи не могло быть о том, чтобы пускать в ход кнут. Здоровье собак было прекрасно, и они рвались и прыгали в упряжи от желания бежать. Для нашего прекрасного бегуна наступили тяжелые времена. Часто ему приходилось напрягать все свои силы, чтобы держаться впереди псов Хансена. А следом за ними несся на всех парусах Вистинг с лающими и визжащими от радости собаками. Хассель с большим трудом мог поспевать за ними, да и я тоже. Поверхность была совершенно отполирована, и мы могли пробегать большие пространства, просто отталкиваясь палками.

После нашего отъезда с полюса собаки совершенно изменились. Как ни странно и ни невероятно это может показаться, однако, право, они с каждым днем прибывали в весе и становились толстыми и жирными. Я думаю, что такое действие на них оказывала кормежка свежим мясом вместе с пеммиканом. С двадцать девятого декабря мы снова могли увеличить свой паек пеммикана. Ежедневный паек на человека был 450 граммов, и, я думаю, большего мы и не смогли бы съесть.

Тридцатого декабря мы ехали все время под горку, и, право же, быть лыжником здесь дело не трудное! Каюры прекрасно бежали на лыжах возле своих саней и ехали по этой равнине с феноменальной быстротой. Местность была покрыта тут снежными наметами, которые перемежались с гладкими, похожими на лед поверхностями. Нам, лыжникам, приходилось здорово стараться, чтобы поспевать за санями. Бьолану это было не так уж трудно. Он-то бегал еще быстрее и по худшей местности! Хасселю и мне дело представлялось совсем в другом свете. Часто я видел то руку, то ногу Хасселя, а то вдруг он начинал делать отчаянные усилия, чтобы удержаться на ногах. К счастью, я не мог видеть самого себя! Если бы только это было возможно, то, конечно, не раз мне пришлось бы от души посмеяться.

В этот день рано утром показалась гора Хельмера Хансена. Местность теперь простиралась в виде громадных волнистых образований, чего мы по пути на юг и не заметили, идя в тумане. Эти волны были такими громадными, что по временам совершенно заслоняли от нас землю. В первый раз мы увидели гору Хансена из-за вершины одной из таких волн. Гора имела вид вершины тороса, торчащего над поверхностью. Вначале мы даже совсем не поняли, что это такое. И только на другой день поняли как следует: это показывались одна за другой острые, как шило, ледяные глыбы, покрывавшие вершину горы. Как я уже упоминал, только теперь мы убедились, что идем правильно.

Всякая земля, которую мы видели, казалась нам незнакомой. Мы буквально ничего не узнавали!

Тридцать первого декабря мы прошли 87° южной широты и таким образом быстрыми шагами приближались к «Чертову танцевальному залу» и «леднику». На другой день, в первый день нового года, было яркое солнце, –19° и небольшой славный ветер в спину.

К своей великой радости, мы узнали местность вокруг «Бойни». Она была еще далеко, но поднималась в виде миража в теплом, пронизанном солнечным светом воздухе.

На обратном пути нам необыкновенно везло. Нам удалось миновать «Чертов зал».

Второго января, по нашему расчету, нам должен был встретиться «Чертов ледник». Так это в точности и случилось. Мы увидели его еще издалека. Огромные торосы и волнообразные образования высоко вздымались в небо. Но нас поразило больше всего, что среди этого беспорядочного нагромождения и по другую его сторону как будто бы виднелась ровная, совершенно не затронутая трещинами целая, гладкая равнина. Горы Хасселя, Вистинга и Бьолана были такими же, какими мы оставили их. Их было легко узнать, если только подойти к ним поближе. Теперь и гора Хельмера Хансена опять высоко вздымалась в небо. Купаясь в блеске утреннего солнца, она сверкала и переливалась, как чудеснейший алмаз. Мы решили, что подошли к земле ближе, чем в тот раз, когда шли на юг, и потому-то местность и изменилась совершенно. Ведь, когда мы шли на юг, то пройти у самой земли было положительно невозможно, но кто знает, быть может, за этой изрытой местностью, которую мы видели тогда, находился целый хороший участок, и нам теперь посчастливилось попасть прямо на него. Но воздух и на сей раз провел нас, в этом мы убедились на другой день, потому что вместо того, чтобы находиться ближе к земле, мы, оказывается, отошли от нее дальше, а это и было причиной того, что мы увидали только кусочек малогостеприимного ледника.

В этот вечер место нашей стоянки находилось посредине огромной занесенной снегом трещины. Нам очень хотелось знать, какая местность ожидает нас впереди. Мы и надеяться не смели, что на этот раз ледник встретит нас только этими немногими холмиками и старыми трещинами. Но наступил уже третий день, не принеся никаких разочарований. Непостижимо счастливо мы избежали всех этих ужасных и опасных переходов и, не успев даже оглянуться, находились уже на равнине под ледником. Погода была не первоклассной, когда мы в семь часов вечера двинулись в путь. Было довольно туманно, и мы едва различали вершину горы Бьолана. Это путало наши расчеты, так как мы находились уже поблизости от своего склада, и нам нужна была ясная погода, чтобы дойти до него по его пеленгу. Но мгла вместо того, чтобы рассеяться, как мы надеялись, стала все более и более сгущаться, и когда мы прошли километров одиннадцать, стало уже настолько туманно, что мы сочли за лучшее остановиться и переждать. Мы все время исходили из того предположения, что зашли слишком на восток, то есть ближе к земле, а при данных обстоятельствах нам не удавалось в небольшие светлые промежутки, наступавшие время от времени, опознать местность под ледником. По нашему мнению, мы находились восточнее склада. Пеленги же, которыми мы могли бы определить направление, брались нами при мглистом воздухе и потому не приводили ни к каким результатам. Никакого склада не было видно.

Мы только что поели горячего вкусного пеммикана, как вдруг внезапно выглянуло солнце. Мне кажется, что никогда еще наш лагерь не сворачивался, а сани не укладывались в столь короткий срок! От того момента, когда мы выскочили из спальных мешков, до того, как сани были уже уложены, прошло всего пятнадцать минут — невероятно короткий срок.

— Но что же это, скажите на милость, блестит там среди стены тумана?

Вопрос этот вырвался у одного из наших ребят. Туман разорвался и стал расходиться в обе стороны. В западной его полосе выглянуло что-то большое, белое, простиравшееся далеко с севера на юг. Урра! Это гора Хеллана Хансена! Ничего иного и быть не может. Наш единственный отличительный знак на западе! Мы были вне себя от радости, встретив старого знакомого, но в направлении склада по-прежнему висела густая завеса.

Посовещавшись немного, мы решили распрощаться со складом, проложить курс на «Бойню» и двинуться к ней. Пищи у нас было достаточно. Сказано — сделано, и мы пустились в путь.

Теперь быстро и верно стало проясняться, и мы, идя к горе Хеллана Хансена, убедились, что зашли слишком далеко не на восток, а на запад. Но мы не стали поворачивать и искать склад.

Под горой Хеллана Хансена мы поднялись на довольно высокий гребень. К этому времени мы уже прошли назначенное расстояние и остановились. За нами при ослепительно-ясной погоде лежал ледник, каким мы его видели впервые, идя к югу. Трещина на трещине, обрыв на обрыве! Но среди всего этого хаоса тянулась белая непрерывная и тонкая линия, тот самый путь, который мы видели и на котором мы были несколько недель тому назад. А мы в точности знали, что как раз под этой белой полоской и находится наш склад. Мы ужасно досадовали, что склад этот так легко ускользнул из наших рук, и говорили о том, как славно было бы подобрать содержимое всех складов, разбросанных нами по равнине. В этот вечер я чувствовал себя усталым и измученным и потому не имел ни малейшего желания идти обратно тринадцать миль, или двадцать четыре километра, отделявших нас от склада. Если кому-нибудь хочется совершить такую прогулку, то я буду очень ему благодарен. Вызвались все — все как один! Среди нас не трудно было найти добровольцев. Я выбрал Хансена и Бьолана. Они не взяли с собой почти ничего и быстро укатили с пустыми санями. Было тогда пять часов утра. В три часа дня они вернулись к палатке — Бьолан на лыжах впереди, Хансен сзади с санями. Блестящим доказательством выносливости и людей и животных было расстояние в сорок две мили или около восьмидесяти километров, пройденное Хансеном и Бьоланом и одной из упряжек за один день, при средней скорости от пяти до шести километров в час. Склад был найден без особого труда. Больше всего затруднений доставило им волнообразное строение местности. Они подолгу шли по волнистым долинкам, которые заслоняли от них вид на все окружающее. Один хребет сменял другой. Возвратившись к палатке, Бьолан заметил:

— Да, хребтам у нас доставалось здорово!..

Мы позаботились о том, чтобы к их возвращению все было готово, — прежде всего заготовили побольше воды. Воды, воды — вот чего просят раньше всего и, обычно, после всего. Когда же первая жажда утолена, наибольший интерес уделяется пеммикану. Пока за вернувшимися всячески ухаживали, привезенные сюда из склада запасы были распределены на двое саней, и вскоре все опять было готово к отъезду.

Тем временем погода становилась все лучше и лучше, и горы перед нами виднелись поразительно отчетливо. Нам показалось, что мы узнали горы Фритьофа Нансена и Дона Педро Кристоферсена, и мы тщательно запеленговали их на случай, если снова спустится туман. Понятие о дне и ночи теперь для большинства из нас начало смешиваться.

— Шесть часов, — отвечает кто-то на вопрос о времени.

— Да, утра, — подтверждает другой.

— Нет, ты совсем спятил, — говорит опять первый, — ведь у нас же вечер!

О числах уж и говорить нечего! Хорошо еще, что мы помнили год. Только благодаря записям в дневниках и тетрадях для наблюдений, мы могли вести счет дням и числам, а то ведь за работой мы обо всем этом не имели ни малейшего представления.

Что за прекрасная была погода, когда четвертого января мы вылезли из своих спальных мешков! Теперь мы решили идти тогда, когда это нам будет удобнее, и не обращать внимания ни на день, ни на ночь. Продолжительный отдых давно уже нам надоел. Надо было во что бы то ни стало сократить его. Как я уже сказал, погода не могла быть лучше — ослепительно-ясная и совсем тихая при –19°C; в ясном тихом воздухе чувствовалось настоящее лето. Перед началом перехода мы сняли с себя все лишнее и сложили на сани. Выходило так, что почти все оказалось лишним! Тот наряд, в котором мы в конце концов двинулись в путь, в наших широтах считался бы мало приличным... Мы усмехались и поздравляли друг друга с тем, что дамы еще не появились в этой части земного шара! А то, конечно, нам бы не позволили щеголять в нашем необыкновенно приятном, практичном наряде.

Сегодня очертания земли выступили еще резче. Было очень интересно увидеть снова эту часть пути, пройденную нами, когда мы шли на юг в густом тумане, в бурю и метель. Мы проходили совсем рядом с этой громадной горной цепью, даже и не подозревая, как близко мы от нее и как она колоссальна. К счастью, местность на этом участке была совсем не изрыта. Я говорю — к счастью, ибо кто знает, что случилось бы с нами, если бы в такую ужасную погоду нам пришлось ехать через область трещин. Может быть, мы справились бы с этим, а может быть и нет. Нам предстояла тяжелая дорога. «Бойня» лежала на 750 метров выше того места, где мы находились. Мы рассчитывали вскоре заметить какой-нибудь из своих гуриев, но это случилось только после двадцати километров пути. Здесь вынырнул один из гуриев, и мы с радостью приветствовали его. Мы знали, правда, что идем по верному пути, но все же такой старый добрый знакомый оказался очень желанным.

Здесь, видимо, солнце хорошо припекало, пока мы шли на юг, так как некоторые из гуриев совсем покосились и большие сосульки ясно свидетельствовали о могуществе солнца. Сделав переход почти в сорок километров, мы остановились у гурия, построенного нами здесь, как раз у склона, который задержал нас в туман двадцать шестого ноября.

Пятница пятого января была одним из тех дней, которых мы ожидали с волнением. Ведь в этот день мы должны были найти свой склад у «Бойни». Этот склад, в котором было оставлено прекрасное свежее собачье мясо, имел для нас чрезвычайно большое значение. Было важно не только то, что наши животные привыкли ценить это мясо больше пеммикана, но еще важнее, что оно необыкновенно хорошо действовало на состояние их здоровья. Конечно, наш пеммикан был достаточно хорош, и лучшего даже вообще не бывает, но перемена меню вещь очень важная и, по-видимому, по моему опыту, имеет для собак в таком длинном путешествии еще большее значение, чем для людей. Мне уже случалось видеть, что собаки отказывались есть пеммикан, вероятно, потому, что за отсутствием разнообразия в пище он надоедал им. В результате, собаки худели и слабели, хотя пищи у них бывало достаточно. Пеммикан, о котором я сейчас говорю, был пеммиканом, изготовленным для людей. Таким образом, тут было виновато не качество.

Когда мы начали свой переход, был час с четвертью утра. Мы спали недолго, но нам нужно было воспользоваться прекрасной ясной погодой, пока она еще держалась. Здесь, вокруг «Бойни», как мы знали по собственному опыту, нельзя полагаться на погоду. Судя по уже пройденному нами прежде расстоянию, мы знали, что от гурия, у которого мы находились, до склада у «Бойни» было двадцать два километра. На этом расстоянии мы поставили всего лишь два гурия, но местность была такой, что мы не боялись ошибиться. Однако, мы скоро убедились, что не так легко узнать местность даже и при гуриях. Благодаря отличной, ясной погоде и острому зрению Хансена, мы нашли оба своих гурия. Однако, нас поразил вид гор. Как я уже говорил раньше, мы были уверены в том, что погода была совершенно ясная, когда мы в первый раз, двадцать первого ноября, дошли до «Бойни». В тот раз я с места нашей стоянки запеленговал дорогу, по которой мы вышли между горами на плато и тщательно записал результат. Пройдя последний гурий и приближаясь к «Бойне» по счислению, мы были очень поражены видом окрестностей. В тот раз, двадцать первого ноября, мы видели горы на западе и на севере, но очень далеко. Теперь же вся эта часть горизонта была занята колоссальным горным массивом, который был совсем около нас. Что это все значит? Наваждение? Право, я чувствовал в то мгновение и в самом деле нечто подобное! Я с радостью прозакладывал бы душу, поклявшись, что никогда и в глаза не видел такого ландшафта. Нужное расстояние было теперь уже пройдено и, судя по гуриям, которые мы миновали, мы должны были находиться на месте. Однако, это довольно странно! В том направлении, по которому я запеленговал наш подъем, мы видели теперь склон совершенно неизвестной нам горы, торчавшей над плато. Там, на этой горной стене, не могло быть совершенно никакого спуска. Только на северо-западе местность как будто допускала спуск. Казалось, там было естественное понижение, сбегавшее к барьеру, который виднелся далеко-далеко вдали. Мы остановились и обсудили положение.

— Но вот там уже побывали люди, — кричит вдруг Хансен.

— Да! — восклицает Вистинг, — ведь вот там торчит моя сломанная лыжа, которую я воткнул у склада.

Таким образом, в этом неприятном положении нас спасла сломанная лыжа Вистинга. Хорошо, что он поставил ее там, — во всяком случае весьма предусмотрительно!

Мы осмотрели местность в бинокль и рядом со снежной кучей, которая оказалась нашим складом, но которая очень легко могла бы ускользнуть от нашего внимания, увидели лыжу, торчавшую из снега. Радостные и довольные, мы направились к этому месту, но дошли до него, только пройдя пять километров.

Всей нашей маленькой компанией овладело праздничное настроение, когда мы дошли досюда и увидели место, которое считали наиважнейшим пунктом на своем обратном пути. Мы считали нужным найти это место не столько из-за провианта, находившегося там, но главным образом из-за того, чтобы найти снова дорогу с плато. А теперь, дойдя досюда, мы убедились в этой необходимости еще больше, чем раньше. Ведь, хотя мы теперь и знали по тщательно произведенному пеленгованию, где находится спуск, но все же совершенно не могли его обнаружить. Казалось, что плато упирается здесь прямо в гору и ничуть не соприкасается с лежащей внизу местностью. И все же компас указывал, что тут должен существовать проход, по которому мы спустимся вниз. Гора, вдоль которой мы, оказывается, шли весь день, ничего не узнавая, была горой Фритьофа Нансена. Да, благодаря условиям теперешнего освещения, общий вид поразительно изменился!

Дойдя до склада, мы прежде всего принялись за лежавшие там собачьи туши. Мы нарубили мясо на большущие куски и роздали их псам. Собаки несколько удивились. Они не привыкли получать такие порции. Три туши мы положили на сани, чтобы при спуске собакам достался лишний кусок. «Бойня» и на этот раз не была особенно приветлива. Правда, не было такой уж знаменитой погоды, как в прошлый раз, но задувал прохладный ветерок при температуре –23°, который после последних жарких дней пронизывал нас до костей и не располагал к пребыванию здесь дольше самого необходимого времени.

Поэтому, как только мы покончили с кормлением собак и привели в порядок сани, мы тронулись в путь. Хотя по местности что-то не очень было заметно, чтобы она сильно спускалась, однако мы сейчас же убедились в этом, как только поехали. Сани не только катились вниз, но и развивали такую быстроту, что нам пришлось остановиться и подложить под полозья тормоза. По мере того как мы ехали вперед, стена, казавшаяся нам сплошной, раздвигалась все больше и больше и, наконец, открылся наш старый знакомый подъем. Вот и гора Уле Энгельстада, холодная, покрытая снегом, такая же, какой мы видели ее в первый раз. Обогнув ее, мы подошли к громадному крутому склону, где я по пути на юг так восхищался работой своих товарищей и собак. Но теперь мне представился еще лучший случай увидеть, как крут был на самом деле этот подъем. Много солидных тормозов пришлось нам применить, чтобы довести скорость до «умеренного хода». Но даже и при такой сравнительно приемлемой скорости мы быстро очутились внизу, и вскоре эта первая часть спуска оставалась уже позади. Чтобы избежать возможных шквалов с плоскогорья, мы обогнули с подветренной стороны гору Энгельстада и встали там лагерем, вполне довольные своей дневной работой.

Снег здесь, как и тогда, когда мы проходили это место в первый раз, был глубокий и рыхлый, и было довольно трудно найти сколько-нибудь подходящее место для палатки. Сразу стало заметно, что мы спустились метров на пятьсот и находимся теперь между горами.

Было тихо, совсем тихо, а солнце пекло, как у нас в Норвегии в летний жаркий день. Мне показалось также, что я замечаю разницу и в дыхании. Оно стало как будто более легким и приятным — но, может, это было только воображением.

В час утра на следующий день мы уже снова вышли. Зрелище, представившееся в это утро нашему взору, когда мы вышли из палатки, навсегда останется у нас в памяти. Палатка стояла в узком ущелье между горами Фритьофа Нансена и Уле Энгельстада. Солнце, бывшее теперь на юге, было совершенно скрыто последней горой, и лагерь наш поэтому находился в густой тени. А прямо против нас на другой стороне вздымала высоко в небеса свой великолепный, одетый льдом гребень гора Нансена, блестя и переливаясь в лучах полуночного солнца. Сверкающий белый цвет мало-помалу, почти незаметно, переходил в голубой и, темнея все больше и больше, в синий, пока, наконец, тень не сливалась с ним. А в самом низу у ледника Хейберга горный склон обнажился ото льда, — здесь он выступал темный и суровый. Гора Энгельстада лежала в тени, но на вершине ее покоилось нежное, красивое перистое облачко — красное с золотым краем. Ниже на ее склоне громоздились в беспорядке ледяные глыбы. А еще дальше к востоку возвышалась гора Дона Педро Кристоферсена, отчасти покрытая тенью, а отчасти ярко освещенная — изумительное, прекрасное зрелище! И везде такая тишина! Было жутко нарушать это единственное в своем роде великолепие природы. Еще с прошлого раза мы хорошо знали местность и потому могли идти почти без обходов. Большие обвалы встречались чаще, чем на пути вперед. Один каменный обвал больше другого срывался вниз, — это Дон Педро сбрасывал свой зимний наряд!

Наст был точно такой же: рыхлый, довольно глубокий снег. Однако скользить по нему было легко, — мы ведь спускались. На гребне, где начинался спуск на ледник, мы остановились, чтобы приготовиться. Под сани были привязаны тормоза, а обе лыжные палки связаны в одну, но крепкую. Нужно было сделать так, чтобы иметь возможность сразу же остановиться, если бы какая-нибудь трещина неожиданно появилась на чьем-либо пути. Мы, лыжники, шли впереди. Снег здесь на крутых склонах был идеальным, как раз настолько рыхлым, что можно было хорошо управлять лыжами. Мы понеслись стремглав и через несколько минут уже очутились внизу на леднике Хейберга.

У каюров дело шло не так гладко. Они ехали по нашему следу, но на крутом спуске им приходилось соблюдать величайшую осторожность.

В этот вечер мы разбили лагерь на том самом месте, где стояла наша палатка девятнадцатого ноября, на высоте около 860 метров над уровнем моря. Отсюда видно было падение ледника Хейберга и соединение его с барьером. Ледник был с виду ровный и удобный, и мы решили идти по нему, а не карабкаться по горам, как это мы сделали, идя на юг. Может быть, эта дорога будет несколько длиннее, но зато мы пройдем здесь значительно скорее.

Теперь мы установили новое распределение времени. Длинные передышки оказались для нас почти невыносимыми, и мы решили избавиться от них во что бы то ни стало. Другая и очень важная сторона дела заключалась в том, что при разумном распорядке мы могли сэкономить массу времени и дойти домой на несколько дней раньше предположенного. Потолковав немного об этом, мы единодушно решили ввести такой распорядок: пройдя пятнадцать миль, или двадцать восемь километров, мы будем отдыхать в течение шести часов, затем вставать и проходить снова двадцать восемь километров и т. д. Таким образом, на дневной переход придется, в среднем, очень большое расстояние. Такого порядка мы твердо придерживались весь остаток пути и сэкономили поэтому несколько дней. Путь вниз но леднику Хейберга не был сопряжен ни с какими затруднениями. Только при переходе ледника в барьер нам встретилось несколько трещин, которые приходилось обходить.

В семь часов утра, седьмого января, мы остановились на выступе земли у устья ледника Хейберга, идущем дальше к северу. Мы еще не могли опознать землю, у которой находились, что было вполне естественно, так как мы видели ее раньше с противоположной стороны, но мы знали, что находимся недалеко от своего главного склада на 85°5' южной широты. В тот же день вечером мы снова отправились. С небольшого хребта, через который мы проходили сейчас же после своего выхода, Бьолану показалось, что внизу на барьере он видит наш склад. Вскоре мы узнали и вершину Бэтти и весь свой подъем. В бинокль мы теперь разглядели, что виден действительно наш склад — то самое, что, по мнению Бьолана, он уже видел раньше. Поэтому мы проложили курс к этому месту и через несколько мгновений уже были опять на барьере седьмого января в одиннадцать часов вечера, после пребывания на земле в течение пятидесяти одного дня. Мы начали подъем восемнадцатого ноября.

Мы дошли до склада и нашли все в полном порядке. Здесь, очевидно, было очень тепло. Высокий склад надежно построен, но теперь он растаял от солнца и превратился в не очень большую снежную кучу. Порции пеммикана, подвергавшиеся прямому действию солнечных лучей, приняли самые причудливые формы; конечно, они прогоркли. Мы сейчас же привели сани в готовность, вынув из склада весь провиант и погрузив его на сани. Мы бросили здесь часть старых вещей, которые были с нами все время — отсюда до полюса и обратно.

Покончив с упаковкой и все приготовив, некоторые из нас отправились на вершину Бэтти и собрали там много разнообразных проб камня, какие только могли достать. Одновременно был построен большой каменный гурий и оставлен здесь бидон с 17 литрами керосина, две пачки спичек по двадцать коробок в каждой и отчет о нашем походе. Возможно, что когда-нибудь эти вещи кому-нибудь пригодятся!

На этом месте нам пришлось убить «Фритьофа» — одну из собак Бьолана. За последнее время она стала обнаруживать явные признаки затрудненного дыхания. Для животного это было под конец так тяжело, что мы решили покончить с ним. Так закончил свое земное поприще храбрый «Фритьоф». При свежевании собаки мы увидели, что легкие у нее совершенно сморщились. Тем не менее останки «Фритьофа» довольно быстро исчезли в желудках его товарищей. Хотя и была потеря в количестве, но это ничуть не отразилось на качестве. «Нигер», одна из собак Хасселя, была убита при спуске с плато. Таким образом, мы дошли до этого места с двенадцатью собаками, как и рассчитывали, а покинули его с одиннадцатью. В своем дневнике я вижу следующее замечание:

«У собак теперь такой же хороший вид, как и при отъезде из „Фрамхейма“». Когда мы через несколько часов покидали это место, у нас на санях было провианта на тридцать пять дней. Кроме того, у нас еще на каждом градусе вплоть до 80° южной широты были склады. Мы нашли свой склад в самую удачную минуту, потому что, когда мы вышли в дальнейший путь, то уже на всем барьере гуляла пурга. Дул сильный ветер с юга при совершенно затянутом облаками небе. Падающий снег и метель соединялись в красивом танце, мешая глядеть. К счастью, мы были теперь спиной к непогоде, и потому нам не слепило глаза, как бывало раньше.

Мы знали теперь, что поперек нашего пути нам встретятся большие трещины, и поэтому мы должны быть очень осторожны. Во избежание всякого риска, Бьолан и Хассель, шедшие впереди, связались альпийской веревкой. Снег был очень глубок и рыхл, наст очень тяжелый. К счастью, о своем приближении к ожидаемым трещинам мы были вовремя предупреждены появлением нескольких обнаженных от снега ледяных хребтов. Они ясно повествовали нам о существующих здесь разрывах и о том, что, несомненно, поблизости следует ожидать еще больших. В то же мгновение разорвался густой покров облаков, и солнце проглянуло, освещая метущиеся массы снега. В тот же момент заорал Хансен:

— Стой, Бьолан!

Тот стоял у самого края отверстой трещины. У Бьолана было замечательное зрение, но его прекрасные снежные очки — собственного изобретения — совершенно мешали ему видеть. Особенно большой опасности Бьолан не подвергался, даже свалившись в трещину, так как он был связан с Хасселем. Однако, это было бы все же чертовски неприятно!

Как я уже говорил раньше, я считаю, что эти огромные разрывы указывают здесь на границу между барьером и землей. На этот раз, как ни странно, они служили, казалось, и границей между дурной и хорошей погодой; ибо по другую сторону трещин к северу барьер купался в лучах солнца. К югу метель бушевала пуще прежнего.

Вершина Бэтти последней послала нам свой привет. Южная Земля Виктории скрылась и больше уж не показывалась. Выйдя на яркое солнце, мы тут же натолкнулись на один из своих гуриев. Наш курс вел прямо на него. Мы правили вслепую недурно! В девять часов вечера мы дошли до склада на 85° южной широты. Теперь мы могли начать щедро кормить и собак. Они получили двойную порцию пеммикана, а кроме того столько овсяных галет, сколько могли съесть. Теперь у нас был избыток этих галет и можно было буквально швыряться ими. Мы могли бы, конечно, оставить здесь большую часть этого провианта, но мы рады были, что у нас такое обилие пищи, а собаки, по-видимому, ничуть не тяготились этой небольшой лишней нагрузкой. Пока все шло так превосходно, то есть пока ни люди, ни собаки не отставали друг от друга, лучшего нечего было и желать!

Однако, погода, которой мы так обрадовались, держалась недолго. «Все та же свинская погода», — написано у меня в дневнике о нашем следующем переходе. Ветер перешел на северо-запад, принеся с собой облачность и плохую видимость и, кроме того, очень несносную метель. Несмотря на столь неблагоприятное состояние погоды, мы все-таки проходили гурий за гурием, и когда переход был закончен, прошли все гурии, построенные нами на протяжении этих двадцати восьми километров. Но, как я уже упоминал, этим мы обязаны острому зрению Хансена. По пути на юг мы взяли с собой немного тюленьего мяса. Его мы распределили по складам, построенным на барьере, в результате чего теперь каждый день могли есть свежее мясо. Это было сделано не без задней мысли. Если бы к нам заглянула цинга, то эта свежая пища оказалась бы для нас неоценимой. Теперь же, когда все мы были здоровее и крепче прежнего, тюлений бифштекс был приятным разнообразием в нашем меню — и только.

Температура после нашего спуска на барьер весьма поднялась, — она держалась постоянно около –10°. В спальных мешках стало настолько жарко, что мы вывернули их шерстью наружу. И это помогло. Мы свободнее дышали и радовались.

— Лезешь совсем, как в погреб, — заметил кто-то.

Такое же ощущение, когда в жаркий летний день после палящего солнца заходишь в прохладную тень.

Среда — десятое января. «Та же свинская погода», снег, снег и снег. Снег и опять снег. Будет ли этому когда-нибудь конец? К тому же еще такая мгла, что ничего не видать в десяти метрах впереди. Температура –8°. На санях все тает. Все мокнет. Не встретили в эту слепящую погоду ни одного гурия. Снег в начале был страшно глубок, а наст чрезвычайно тяжел, но, несмотря на это, собаки справлялись с санями прекрасно.

Вечером погода, к счастью, улучшилась, и стало относительно светлее, когда мы в десять часов начали свой поход. Вскоре мы увидели один из своих гуриев. Он находился к западу от нас метрах в двухстах. Значит мы не очень вышли из своего курса. Мы сделали небольшой крюк и подъехали к гурию. Было интересно узнать, в порядке ли наше счисление. Гурий несколько пострадал от лучей солнца и бурь, но все же мы нашли вложенную в него записку, где говорилось, что этот гурий построен пятнадцатого ноября на 84°26' южной широты, а также каким курсом мы должны идти по компасу, чтобы найти следующий гурий в пяти километрах от этого.

Покидая своего старого друга и направляясь по тому курсу, которого он нам советовал держаться, мы вдруг увидели, к своему несказанному изумлению, двух больших птиц — чаек скуа; они летели прямо к нам. Сделав несколько кругов, они опустились на гурий. Может ли кто-нибудь из вас, читающих эти строки, представить себе, какое впечатление произвело это на нас? Едва ли! Весть принесли они нам, весть из живого мира в это царство смерти — весть обо всем, что было нам дорого! Мне кажется, что все мы были во власти одних и тех же мыслей. Эти первые вестники жизни не наслаждались долгим отдыхом. Они посидели немного, раздумывая, наверное, над тем, кто мы такие, затем поднялись и продолжали свой полет к югу. Загадочные птицы! Сейчас они были как раз на середине пути между «Фрамхеймом» и полюсом, и все-таки летели дальше. Может быть на другую сторону?

Наш переход на этот раз закончился у одного из наших гуриев, построенного на 84°15' южной широты. Так хорошо и уверенно чувствуешь себя, останавливаясь около них! Для последующего перехода гурий всегда служит надежным отправным пунктом. Мы пришли сюда в четыре часа утра и покинули это место через несколько часов, пройдя за дневной переход расстояние, приблизившее нас к «Фрамхейму» на пятьдесят пять километров. По нашему распорядку, мы делали такие длинные переходы через день. Это самый лучший аттестат, который только можно выдать нашим собакам: пробег в один день двадцати восьми километров, затем в следующий пятидесяти пяти — и сохранение бодрости в течение всего нашего обратного путешествия!

Эти две птицы, хотя их первое появление и подействовало на нас столь приятно, перенесли потом мои мысли в другую область, совсем неприятную. Мне пришло в голову, что они только представители большой стаи этих жадных птиц, которая теперь набросилась на все то свежее мясо, которое мы так заботливо везли с собой и рассеяли по складам на равнине. Поразительно, сколько могут сожрать эти хищники! Не поможет и то, что мясо мерзлое и твердое, как железо. Они справились бы с ним, даже если бы оно было еще тверже железа. Я мысленно видел одни кости от тюленьих туш, оставленных нами на 80° южной широты. А от разных псов, убитых нами и положенных сверху на гурии по пути к югу, я видел даже и того меньше! Однако, пожалуй, мысли мои принимают слишком уж мрачный оттенок. Может быть действительность будет радостней?

Погода и наст мало-помалу начали улучшаться. Казалось, что чем больше мы удалялись от земли, тем они становились все лучше и лучше. В конце концов, и то и другое стало превосходным. Солнце сияло на безоблачном небе, а сани скользили по хорошей, ровной поверхности с легкостью и быстротой, не оставлявшими желать ничего лучшего. Бьолан, занимавший от самого полюса место бегуна, прекрасно справлялся со своей обязанностью. Но старая пословица, что нет никого без греха, подходит и к нашему славному Бьолану. Никто из нас, кто бы это ни был, не может идти по прямой линии без вех, по которым можно править. Еще труднее, когда, как часто случалось с нами, нужно идти вслепую. Большинство, как мне думается, будет уклоняться то в ту, то в другую сторону, и в результате такого вихляния, возможно, в конце концов и останется на прямой линии. Иначе обстояло дело с Бьоланом. Он всегда держал вправо. Как сейчас вижу его перед собой. Хансен по компасу определяет направление, по которому нужно идти, Бьолан оборачивается, ставит лыжи в указанном направлении и решительно пускается в путь. По его движениям ясно видно, что он во что бы то ни стало решил держаться определенного направления. Он сильно ударяет палками, так что снег разлетается во все стороны, и глядит прямо перед собой. Однако, результат все тот же. Если бы Хансен оставил Бьолана идти, не поправляя его, то тот, наверное, за час преспокойно описал бы круг и очутился на том же месте, с которого он так энергично начал свое странствование. Может быть, в конце концов, это не такой уж недостаток, так как мы всегда с абсолютной точностью знали, что мы, при выходе из линии гуриев, находимся от них справа, то есть должны искать их на западе. Во многих случаях действительно это бывало нам очень полезно, и мало-помалу мы настолько начали доверять «правоустремленности» Бьолана, что вполне к ней привыкли.

В воскресенье, четырнадцатого января, мы должны были, по нашим расчетам, дойти до склада на 83° южной широты. Это был последний из наших складов, не помеченный поперек, а, следовательно, являлся последним критическим пунктом. День был не совсем подходящий для поисков «иголки в стоге сена». Было тихо, и стоял густой туман, настолько густой, что мы могли видеть перед собой всего на несколько метров. За весь переход мы не видели ни одного гурия. В четыре часа дня мы, судя по показаниям одометра, уже прошли нужное расстояние и по счислению должны были бы находиться на 83° южной широты у склада. Но ничего не было видно. Мы решили тогда сделать остановку, поставить палатку и подождать, пока не прояснится. За время этой работы в густой пелене тумана образовался просвет, и мы увидели, что в нескольких метрах от нас, конечно, к западу, стоит наш склад.

Быстро мы свернули палатку, положили ее на сани и направились к нашей куче пищи, которая оказалась в полном порядке. Ни малейшего признака, чтобы птицы посещали это место. Но что это? Свежие, ясные собачьи следы на свежевыпавшем снегу! Мы поняли, что это следы беглецов, пропавших у нас по пути к югу. Судя по следам, собаки долго лежали здесь, укрываясь от ветра за складом. Об этом ясно свидетельствовали две глубоких впадины. Было найдено и еще кое-что, говорившее о том, что у собак было достаточно пищи. Но откуда же, скажите на милость, добывали они пищу? Склад был совершенно нетронут, хотя свертки с пеммиканом лежали на виду и добраться до них было очень легко. К тому же, снег был не настолько тверд, чтобы его нельзя было разгрести и съесть всю пищу. Собаки, очевидно, потом покинули это место, на что указывали идущие к северу свежие следы. Мы тщательно осмотрели следы и пришли к единодушному заключению, что они не старше двух дней. Следы шли на север, и мы иной раз встречали их во время своего следующего перехода.

У гурия на 82°45', где мы останавливались, мы опять увидели эти следы, ведшие по-прежнему на север. На 82°24' южной широты следы начали сильно пересекаться и оканчивались, уходя в западном направлении. Больше следов мы не видели, но зато долго не могли разделаться с собаками, вернее, с их проделками. У гурия на 82°20' южной широты мы остановились. «Эльсе», положенная нами на верхушку его, упала и валялась около. Нижний слой подтаял от лучей солнца. Значит, здесь бродячие псы не побывали, это было очевидно, иначе мы не нашли бы «Эльсе». После перехода мы встали лагерем у гурия на 82°15' южной широты и распределили мясо «Эльсе». Хотя оно и лежало на солнцепеке, но оказалось вполне доброкачественным, когда мы соскоблили с него небольшую плесень. Правда, от него пахло лежалым, но наши псы не очень-то разбирались, когда дело шло о мясе. Семнадцатого января мы дошли до склада на 82° южной широты. Уже издали было видно, что здесь не царил тот порядок, в каком мы оставили этот склад. Подойдя поближе, мы сейчас же поняли, что здесь произошло. Бесчисленные собачьи следы, от которых весь снег вокруг склада был крепко утоптан, говорили достаточно ясно о том, что наши беглецы оставались здесь долго. Несколько ящиков, стоявших в складе, упали, вероятно, по той же причине, что и «Эльсе», и в один из них мошенникам удалось забраться. От бывших там пеммикана и галет, само собой разумеется, не осталось ничего. Но для нас это было теперь неважно, так как пищи у нас было в избытке. Две убитые собаки, положенные нами на верхушку склада — «Уранус» и «Йола» — исчезли; от них не найти было даже зубов! От «Лусси», съеденной бродягами на 82°3' южной широты, остались все-таки зубы. Восемь щенков «Йолы» по-прежнему лежали наверху на ящике. Удивительно, что они не свалились. Кроме того звери сожрали еще несколько креплений от лыж и прочее. Для нас это не было значительной потерей. Но кто же знает, куда эти твари направились теперь? Если им посчастливилось найти склад на 80° южной широты, то, конечно, они к этому времени сожрали там все наши запасы тюленьего мяса. Разумеется, было бы жалко, если бы так случилось, хотя в этом не было никакой опасности ни для нас самих, ни для наших животных. Если уж мы дойдем до 80° южной широты, то сумеем пройти и до конца. Пока же мы утешались тем, что не видим никаких следов, идущих к северу.

На 82° южной широты мы разрешили себе небольшой пир. В памяти все еще свежо воспоминание о «шоколадной каше», поданной нам Вистингом на третье. Все мы были согласны с тем, что эта каша доведена до высшей степени совершенства и превосходит все, что когда-либо выпадало нам на долю попробовать. Рецепт я могу огласить: крошки от галет, молочная мука и шоколад, все это кладется в котелок с кипящей водой. Но что происходит дальше, я не знаю! Для выяснения этого следует обратиться к Вистингу...

Между 82° и 81° южной широты мы встретили свои старые вехи со времен третьей поездки для постройки складов. В эту поездку все расстояние было размечено досками от ящиков через каждую милю. Было это в марте месяце 1911 года, а теперь мы шли, ориентируясь по этим доскам, в половине января 1912. Они стояли, по-видимому, в таком же виде, в каком мы их поставили. Эти вехи кончались на 81°33' южной широты двумя досками, поставленными на снежном цоколе. Цоколь этот был цел и невредим.

Предоставляю дневнику рассказать о том, что мы увидели девятнадцатого января:

«Сегодня на редкость хорошая погода, небольшой юго-западный ветер, очистивший все небо от туч, пока мы шли. На 81°20' показались поперек пути наши старые огромные торосы. Теперь мы видели их гораздо больше, чем когда-либо раньше. Вздымая ввысь свои хребты и вершины, они тянулись, насколько только мог видеть глаз, в направлении северо-восток — юго-запад. Велико было наше изумление, когда мы, спустя короткое время, увидели высокую, голую землю в том же самом направлении, а вскоре затем и две высокие, белые вершины в юго-восточном направлении, вероятно, около 82° южной широты. По цвету воздуха можно было заключить, что земля простирается в направлении северо-восток — юго-запад. Это, должно быть, была та самая земля, которую мы видели сливающейся с горизонтом около 84° южной широты, когда находились на подъеме на высоте 1140 метров и смотрели оттуда на барьер. Теперь уже у нас накопилось столько различных звеньев, что мы без колебания осмеливаемся продолжить эту непрерывно тянущуюся землю — местность Земли Кармен — до материка. Все страшно изрыто: трещины и торосы, волнистые образования и долины вдоль и поперек. Завтра мы еще почувствуем это». Хотя мы на основании того, что видели, казалось бы, и могли заключить, что Земля Кармен простирается от 86° южной широты досюда, приблизительно до 81°30' южной широты, а возможно и дальше к северо-восточному краю, однако я все же не осмеливаюсь нанести это в таком виде на карту. Я ограничился тем, что наименовал землю от 86° до 84° южной широты Землей Кармен, а все остальное назвал «предполагаемой землей». Более тщательное изучение условий на этом участке будет благодарной задачей для исследователя.

Как мы и предполагали, во время следующего нашего перехода чувствовалось, что земля растрескана. Уже три раза мы проходили через эту область, и всякий раз здесь не бывало погоды с хорошей видимостью. На сей раз видимость была хорошая, и мы могли, наконец, рассмотреть, какова эта местность на самом деле. Неспокойная поверхность началась с 81°12' южной широты и простиралась не очень далеко в направлении север — юг, возможно, километров на пять. Как далеко простиралась она на восток — запад, трудно сказать, но во всяком случае — насколько только хватал глаз. Огромные куски поверхности отвалились, обнажив отвратительнейшие, жуткие пасти таких размеров, что они могли поглотить много таких караванов, как наш. От этих отверстых дыр во всех направлениях отходили безобразные широкие трещины. Кроме того, повсюду виднелись холмы и стоговидные образования. Как мы проходили здесь раньше безнаказанно, это, пожалуй, самое замечательное изо всего! Мы прошли тут как можно быстрее. Хансен провалился было в одну из таких трещин, но, к счастью, легко выбрался.

Склад на 81° южной широты оказался в полном порядке. Не видно было никаких собачьих следов. Поэтому у нас значительно возросли надежды на то, что в порядке будет и склад на 80° южной широты. На 80°45' южной широты лежала первая убитая нами собака «Буне». Она была особенно жирной и потому чрезвычайно понравилась. Собаки больше уж не очень то интересовались пеммиканом.

Двадцать второго января мы прошли свой последний гурий. Он стоял на 80°23' южной широты. Как мы ни рады были, что оставляем его позади, а все же не стану отрицать, что на исчезновение этого гурия вдали мы посмотрели с чувством некоторого сожаления. Мы теперь полюбили свои гурии и, встречаясь с ними, приветствовали их, как старых друзей. Многочисленны и велики были услуги, оказанные нам этими немыми стражами во время нашего продолжительного, однообразного пути!

В тот же день мы дошли до своего большого склада на 80° южной широты. Можно было считать, что теперь мы уже дошли. Мы сейчас же заметили, что у склада, после того как мы покинули его, побывали и другие. Мы нашли также сообщение лейтенанта Преструда, начальника восточной партии, о том, что он со Стубберудом и Иохансеном прошли здесь тринадцатого ноября с двумя санями, шестнадцатью собаками и снаряжением на тридцать дней. Таким образом, получалось впечатление, что все находится в полнейшем порядке. Сейчас же по прибытии к складу мы выпустили собак. Они кинулись к куче тюленьих туш, которых за наше отсутствие не тронули ни собаки, ни птицы. Наши собаки направились туда не столько для еды, сколько для драки. Действительно, тут было за что подраться. Они несколько раз обошли кругом тюленьих туш, покосились на мясо, друг на друга и ринулись в дикую битву. Когда она благополучно закончилась, собаки отошли и улеглись у своих саней. Склад на 80° все еще обилен, велик и хорошо отмечен, а потому не исключена возможность, что когда-нибудь он еще пригодится.

О поездках от 80° южной широты до «Фрамхейма» уже так много говорилось, что тут нельзя сказать ничего нового. Двадцать шестого января в четыре часа утра мы дошли до своего милого, славного дома с двумя санями и одиннадцатью собаками. И животные, и люди были в цветущем состоянии здоровья.

Ранним утром мы остановились у дверей дома, поджидая друг друга. Мы должны были явиться все вместе! Кругом было тихо и мирно, — все еще спали. Мы вошли в дом. Стубберуд порывисто сел на койке и уставился на нас, очевидно, думая, что мы привидения. Один за другим просыпались наши товарищи и с трудом соображали, в чем дело. Возвращение наше домой приветствовали на все лады.

— Где «Фрам»? — конечно, был наш первый вопрос.

Радость наша не знала границ, когда мы услышали, что все обстоит благополучно.

— А как дела с полюсом? Были вы там?

— Конечно, были, иначе вы едва ли бы увидели нас!

Появился кофейник, а «блинчики» благоухали, как и в былые дни. Все мы единогласно решили, что в гостях хорошо, но дома гораздо лучше! Путешествие наше длилось девяносто девять дней. Расстояние — 3000 километров. (Так как при переходе Фрама по пути в Китовую бухту через 180-й меридиан не были изменены даты, то все числа в этой главе нужно исправить, перенеся их на один день назад. — Прим. автора. )

«Фрам» пришел к барьеру девятого января, после трехмесячного плавания, из Буэнос-Айреса. На корабле все было благополучно. Однако, дурная погода заставила его выйти снова в море.

На другой день вахтенный сообщил, что «Фрам» приближается. В лагере началось оживление. Шубы на плечи — и марш вперед на собаках! Пусть-ка там полюбуются, что псы наши совсем не измучены! Мы слышали уже, как пыхтел и вздыхал двигатель; вскоре над краем барьера мы увидели наблюдательную бочку, и наконец спокойно и уверенно подошел «Фрам».

Радостный я поднялся на борт и приветствовал своих смелых товарищей, проведших «Фрам» к цели среди стольких опасностей и трудностей и по пути выполнивших так много прекрасных работ. Все были довольны и ласковы, но никто не спрашивал о полюсе. Наконец, у Ертсена вырвалось:

— А побывали вы там?

Не только радость, но нечто большее светилось на лицах моих товарищей. Я заперся с капитаном Нильсеном в рубке, получил от него почту и услышал массу всяких новостей.

НА СЕВЕР

После двухдневной возни с переноской на судно всех вещей, которые нужно было взять с собой, мы, наконец, к вечеру тридцатого января были готовы к отплытию. В данный момент ничто не могло радовать нас больше, чем факт, что мы уже в столь раннее время года были в состоянии направиться на север и, таким образом, сделать первый шаг по пути туда, где, как мы знали, скоро начнут ждать вестей от нас или о нас. Но не примешивался ли ко всей этой радости и небольшой налет грусти? Несомненно, многие чувствовали себя именно так, хоть это и может звучать неслыханным противоречием. Не так-то легко расставаться с местом, которое долгое время служило тебе домом, хотя бы даже дом этот лежал на 79° южной широты и был почти похоронен под снегом и льдом. Мы, люди, находимся в слишком большой зависимости от того, что зовется привычкой, чтобы без дальних слов, сразу очутиться вне этой обстановки, с которой постепенно свыклись благодаря долгому там пребыванию. И хотя человек со стороны будет, может быть, призывать всех добрых духов, чтобы они спасли его от такой обстановки, однако, это не мешает подобному утверждению оставаться в силе. Для громадного большинства моих ближних «Фрамхейм», конечно, покажется одним из самых последних мест на нашей планете, где они хотели бы очутиться — какой-то богом забытый уголок, не могущий дать ничего, кроме совершенно исключительного одиночества, жути и скуки. Для нас же, девяти человек, стоявших у фалрепа и готовых покинуть это место, все представлялось несколько в ином свете. Маленький крепкий домик, расположенный там, за «горой Нельсон» и совсем занесенный снегом, был целый год нашим жилищем, и, право, уютным, хорошим жилищем, где мы после большого и нудного дневного труда находили необходимый нам полный отдых и покой. Всю антарктическую зиму — настоящую зиму Фимбул[24] — четыре его стены защищали нас так хорошо, что многие бедняги, мерзнущие в умеренных широтах, от всего сердца позавидовали бы нам, если бы увидели, как мы себя чувствовали здесь. В таких суровых условиях, что даже все живое стремительно бежит оттуда, мы во «Фрамхейме» жили себе и поживали невозбранно и привольно, причем жили, заметьте себе, не как животные, а как цивилизованные люди и во всякое время имели в своем распоряжении большинство благ, которые обеспечивает человеку благоустроенное жилище. Кругом царил мрак и мороз, а снежные метели старались во что бы то ни стало замести все многочисленные следы нашей деятельности, но за дверь нашего великолепного жилища никогда не проникали эти враги; в доме мы пользовались светом, теплом и уютом. Что же удивительного в том, если это место так сильно притягивало к себе каждого из нас в то мгновение, когда мы навсегда покидали его? Перед нами, правда, лежал широкий мир: он мог дать нам многое, о чем мы давно уже тосковали. Но зато среди всего того, что ждало нас, было и многое такое, без чего мы могли с радостью обходиться еще очень долгое время. Когда наступит повседневная жизнь с ее тысячью забот и треволнений, то может случиться, что любой из нас пожелает еще снова вернуться к беззаботному и мирному существованию во «Фрамхейме»...

Но если и замечался этот оттенок грусти, то был он не такой уж большой, чтобы каждый из нас не мог довольно быстро покончить с ним. Во всяком случае, судя по лицам, можно было бы подумать, что в данный момент самым обычным настроением была радость. Почему бы и нет? Зачем же думать о прошедшем, хотя оно и кажется сейчас довольно привлекательным? Что же касается будущего, то во всяком случае теперь нам позволительно ожидать от него всего самого лучшего. Кому придет в голову думать о неизбежных будущих горестях? Никому! А потому «Фрам» и был разукрашен флагами от носа до кормы, и потому-то во время прощания с нашим жилищем на барьере лица всех и улыбались друг другу. Мы могли покинуть его с сознанием, что цель нашего годового пребывания здесь достигнута, а это сознание весило, конечно, значительно больше мысли о том, что нам тут во многих отношениях было хорошо. Сильнее всего способствовало тому, что дни пролетали быстро и все мы были полны сил, абсолютное отсутствие того, что я называю мертвым периодом за все время нашей (двухлетней) совместной жизни в этом путешествии. Не успевали мы справиться с одной задачей, как уже появлялась другая. Таким образом, мы всегда были заняты, а когда ты занят, то время, как известно, летит быстро.

Люди часто спрашивают, куда в таком путешествии можно девать время? Дорогие мои, если мы и ломали над чем-нибудь голову, то только над вопросом, как бы нам сделать, чтобы времени у нас хватало. Возможно, что на многих такое утверждение произведет впечатление неправдоподобности; однако, это не мешает ему быть абсолютной правдой. Прочитавшие весь этот отчет во всяком случае должны будут вынести впечатление, что безработица была злом, совершенно неизвестным в нашем маленьком обществе.

Достигнув цели своего путешествия, мы находились теперь в такой стадии, когда можно было бы ожидать некоторого упадка настроения. Но этого не было. Дело в том, что совершенное нами могло приобрести свою реальную ценность только тогда, когда оно станет известным человечеству, а сообщение об этом должно было быть передано без всякого промедления. Если кому-нибудь важно было спешить, то именно нам. Конечно, вероятность говорила за то, что времени у нас достаточно; но, несмотря на все, это была только вероятность. Несомненно же было только то, что нам до Хобарта, выбранного нами нашей первой остановкой, предстоял путь в 2400 миль, и столь же несомненно, что этот путь будет и труден, и хлопотлив. Год тому назад переход через море Росса почти что походил на увеселительную прогулку по Кристиания-фьорду, но тогда была середина лета; теперь же был февраль месяц, и, значит, близилась осень. Что касается пояса дрейфующего льда, то капитан Нильсен полагал, что он не вызовет никакого запоздания на будущее время.

Он изобрел патентованное средство и безошибочный способ проходить через этот пояс. Это звучит несколько смело, но, как мы увидим позднее, оказалось, что этот способ выдержал марку. Хуже всего будет в поясе западных ветров, где нам предстоит неприятная необходимость полавировать. Разница в долготах между Китовой бухтой и Хобартом — почти 40°. Если бы мы могли пройти эту разницу в долготе по той широте, где мы теперь находились и где градус долготы всего около тринадцати миль, то весь путь можно было бы пройти одним махом, но для этого слишком решительным препятствием была могучая стена гор Северной Земли Виктории. Сначала мы должны были лечь по курсу на север, пока не будет обойден форпост антарктического материка на севере — мыс Адэр — и лежащие к северу от него острова Баллени; только тогда откроется путь для следования на запад, но тогда мы очутимся в той области, где, вероятнее всего, ветер будет противным, а лавирование на «Фраме» — спасибо! Все до одного на корабле достаточно хорошо представляли себе условия, чтобы знать, чего нам ожидать от предстоящего плавания, и, конечно, мысли всех в данный момент были заняты тем, как бы нам лучше всего и быстрее всего преодолеть предстоящие трудности. Нас все еще связывала и будет связывать единая общая цель для общей работы и трудов.

Среди новостей, полученных нами в эти дни из внешнего мира, было сообщение о том, что австралийская антарктическая экспедиция под начальством д-ра Дугласа Моусона с удовольствием взяла бы часть наших собак, если у нас окажутся лишние. Базой упомянутой экспедиции был Хобарт, и потому это нас очень устраивало. Случай пожелал, чтобы мы были в состоянии оказать эту маленькую услугу своему высокоуважаемому и просвещенному коллеге. При отплытии мы могли похвастать сворой в тридцать девять собак, из которых многие выросли за наше годовое пребывание на барьере. Почти половина из них пережила все плавание от самой Норвегии; одиннадцать были на южном полюсе. Мы сперва думали сохранить только нескольких производителей для получения нового собачьего племени для предстоящего плавания в Северном ледовитом океане, но выраженное д-ром Моусоном желание заставило нас взять на судно всех тридцать девять собак. Из этого количества мы могли бы, если не случится ничего непредвиденного, предоставить ему двадцать одну штуку.

Последний груз был перевезен, и нам оставалось только опять перебросить через поручни собак, и затем мы были готовы. Удивительно, что многие из наших старых ветеранов сейчас же узнали палубу «Фрама»! Здоровенная собака Вистинга, старый «Полковник», со своими двумя адъютантами «Суггеном» и «Арне» сейчас же заняли то самое место, где они так много дней сидели во время долгого плавания на юг — с правого борта у грот мачты. Два брата-близнеца «Милиус» и «Ринг» — особенные любимцы Хельмера Хансена — опять начали свои игры в углу на фордеке по левому борту, как ни в чем не бывало. Никто не сказал бы, глядя на этих веселых молодцов, что они протрусили во главе каравана весь путь к полюсу и обратно. Только один пес бродил одиноко и мрачно, беспокоясь и все чего-то ища. Это был «вожак» из запряжки Бьолана. Он не обращал ни на кого внимания; никто не мог заменить ему его павшего товарища и друга «Фритьофа», который давно уже нашел свою могилу в желудках товарищей за сотни миль отсюда на барьере!

Лишь только последняя собака была переправлена на судно, лишь только оба ледовых якоря были подняты, как зазвенел машинный телеграф, и сразу же заработала машина, унося нас от всякого дальнейшего соприкосновения с кромкой льда в Китовой бухте. Прощание с этой нашей уютной гаванью было очень похоже на прыжок из одного мира в другой; когда мы выходили, густой как кисель туман навис над нами, скрывая очертания всего окружающего своей влажной завесой. Спустя три-четыре часа внезапно прояснилось, но за кормой туман все еще стоял стеной; лежавшая позади нас панорама, которая, как нам было известно, была так прекрасна при ясной погоде и на которой нам так хотелось подольше остановить свой взор, была и оставалась скрытой.

Теперь, выходя отсюда, можно было спокойно следовать в обратном направлении по тому же курсу, по какому мы входили сюда год назад. За истекший год очертания бухты оставались абсолютно неизмененными. Даже наиболее выдающийся пункт стены на западной стороне бухты «Мыс Манхюэ» преспокойно стоял на своем старом месте и даже не делал и вида, что спешит удалиться отсюда. Он продержится, вероятно, на том же месте еще много дней; потому что, если в глубине бухты и происходит вообще какое-нибудь движение ледяных масс, то во всяком случае оно чрезвычайно незначительно. Только в одном отношении условия в этом году были несколько иными, чем в ближайшие к нам предыдущие годы. В то время как в 1911 году большая часть бухты была свободна от морского льда уже четырнадцатого января, в 1912 она вскрылась только на две недели позже. Ледяной покров упорно держался, пока сильный северо-восточный свежий ветер, начавший дуть как раз в тот день, когда вернулась южная партия, сразу же не озаботился освобождением фарватера. Для ухода льда нельзя было бы выбрать более подходящего времени; этот свежий ветер сэкономил нам не только время, но и избавил нас от массы хлопот, так как путь до того места, где стоял «Фрам», пока еще лед не тронулся, был бы по крайней мере в пять раз длиннее того расстояния, с которым мы теперь имели дело. Разница в две недели во времени исчезновения льда в эти два лета показала нам, как нам повезло с выбором именно 1911 года для высадки здесь. Та работа, которую мы, благодаря раннему ледоходу в 1911 году, выполнили в три недели, наверняка заняла бы у нас в 1912 вдвое больше времени и доставила бы нам гораздо больше трудностей и хлопот.

Густой туман, лежавший над Китовой бухтой, когда мы покидали ее, помешал нам также увидеть, что поделывали там наши друзья японцы. «Кайнан Мару» отдрейфовал в море вместе с «Фрамом» во время бури двадцать седьмого января; после этого мы его больше не видели. Оставшиеся в палатке у края барьера севернее «Фрамхейма» участники экспедиции до конца оставались весьма сдержанными. В тот день, когда мы покидали это место, один из наших имел интервью с двумя чужеземными гостями. Преструд отправился за флагом, поставленным на мысе «Манхюэ» для «Фрама» в виде сигнала, что все вернулись обратно. У флага была раскинута также палатка, так как имелось в виду, что она будет служить убежищем для нашего наблюдателя в том случае, если бы «Фрам» заставил себя ждать долгое время. Когда Преструд пришел туда, он был поражен, очутившись лицом к лицу с двумя сынами Ниппона, которые были очень заняты рассматриванием нашей палатки и ее содержимого. Впрочем, в палатке ничего не было, кроме спального мешка и примуса. Японцы завели разговор, пересыпая его восторженными выражениями вроде: «чудесный день» и «какая масса льда». Товарищ наш, заявив, что он совершенно согласен с этими бесспорными фактами, попытался разузнать о вещах гораздо более интересных. Оба чужестранца рассказали, что в данный момент они являются единственными обитателями палатки, стоявшей на краю барьера. Двое их товарищей отправились в поход вглубь барьера для производства метеорологических наблюдений и вернутся через неделю. «Кайнан Мару» ушел в новое плавание к Земле короля Эдуарда. Насколько им было известно, предполагалось, что судно вернется к десятому февраля, и тогда же они все вернутся на него и курс будет взят на север. Преструд пригласил своих двух новых знакомых прийти к нам с визитом во «Фрамхейм», и чем скорее, тем лучше; однако, они тянули со своим появлением слишком долго, чтобы мы могли их ждать. Если они потом и побывали во «Фрамхейме», то могли во всяком случае засвидетельствовать, что мы сделали все от себя зависящее, чтобы наши возможные преемники почувствовали себя там хорошо.

Когда туман поредел, мы оказались окруженными со всех сторон открытым, фактически свободным ото льда, морем. Сине-черное море и тяжелое темное небо над нами обыкновенно не считается зрелищем, радующим взоры. Для нашего же органа зрения было настоящим облегчением попасть туда, где преобладают темные цвета. Целыми месяцами смотрели мы на блестящее белое море, где постоянно приходилось пользоваться искусственными средствами для защиты глаз от могучего потока света. И все-таки приходилось еще уменьшать до минимума отверстие зрачка и щурить глаза. Теперь мы опять могли смотреть на мир, говоря буквально, во все глаза; даже такая повседневная вещь может превратиться в целое переживание!

Море Росса опять показало себя с самой выгодной стороны. Небольшой юго-западный ветерок позволил нам все-таки воспользоваться парусами; таким образом, мы по прошествии нескольких дней находились приблизительно в двухстах милях от барьера. Это расстояние, довольно скромное само по себе, выглядело в наших глазах весьма внушительным, когда его нанесли на карту. Надо вспомнить, что при тех средствах сообщения, которыми мы пользовались на земле, расстояние в двести миль стоило нам многих длинных дневных переходов.

Нильсен нанес на карту границы дрейфующего льда во время трех переходов «Фрама». Предположение о том, что вблизи 150° долготы всегда есть годное для прохода открытое пространство, по-видимому, подтверждалось. По сделанным Нильсеном наблюдениям, небольшие изменения в расположении этого канала происходят от перемен в направлениях ветра. Он открыл, что всегда целесообразнее свернуть и пройти в наветренную сторону, если дрейфующий лед будет обнаруживать признаки сплочения. Такой способ продвижения вперед, конечно, влек за собой некоторое искривление пути; но, в конце концов, он всегда приводил к открытой воде.

В это плавание мы дошли до кромки сплошных льдов через три дня после своего ухода от барьера. Местонахождение пояса оказалось очень близким к тому, которое наблюдалось при прежних переходах. Несколько часов мы продолжали идти по своему курсу, но тем временем лед сделался настолько сплоченным, что грозил остановить наше дальнейшее продвижение вперед. Теперь-то и представился случай испытать способ Нильсена; ветер, бывший, впрочем, совсем слабым, дул почти прямо на запад, поэтому руль был положен право на борт, и нос «Фрама» направлен на запад. Иногда мы довольно долго правили и на истинный юг, но оказалось, что этот довольно большой крюк делался не напрасно; держась в течение нескольких часов ближе к ветру, мы встретили массу открытых пространств. Если бы мы шли первоначальным курсом, то не исключена возможность, что, не желая пройти какие-нибудь несколько миль в сторону, мы задержались бы на долгое время.

Сделав первый большой обход, мы избежали впоследствии многих. Лед все время был разреженным, и шестого февраля все возрастающее волнение возвестило нам о том, что с антарктическим дрейфующим льдом покончено навсегда. Довольно странно, что в этот раз мы при проходе через пояс льдов почти не видели тюленей, но даже, если бы мы и заметили их, то не могли бы уделить времени для охоты.

Теперь у нас было достаточно хорошей пищи и для людей, и для собак, чтобы думать о тюленьем бифштексе. Для собак мы захватили с собой весь оставшийся у нас прекрасный собачий пеммикан, а запас его был не так уж мал. Кроме того, у нас было порядочно сушеной рыбы. Пеммикан и рыба чередовались через день. При такой пище собаки оставались в превосходном состоянии, а когда по прибытии в Хобарт с них облезла почти вся зимняя шерсть, то они выглядели так, будто бы их холили целый год.

Для нас, девяти человек, остававшихся на суше, наши товарищи позаботились взять с собой в долгий путь из Буэнос-Айреса нескольких откормленных свиней, весело живших теперь в хлевах на юте; кроме того в трюме висело три прекрасных бараньих туши. Нечего и говорить, что мы полностью сумели оценить это нежданное лакомство! Конечно, тюлений бифштекс послужил нам прекрасную службу, но это не помешало бараньему и свиному жаркому внести приятное разнообразие, тем более, что оно было совсем неожиданным. Я не думаю, чтобы кто-нибудь из нас рассчитывал на возможность получения свежей пищи до нашего возвращения в цивилизованный мир.

При прибытии в Китовую бухту на «Фраме» было всего одиннадцать человек. Вместо Кучина и Недтведта, уехавших домой из Буэнос-Айреса во время пребывания там судна осенью 1911 года, были наняты три новых человека, а именно Халварсен, Ульсен и Штеллер; двое первых были из Бергена; Штеллер же был немцем, жившим в Норвегии несколько лет и говорившим по-норвежски, как прирожденный норвежец. Все трое были людьми способными и симпатичными. Приятно было видеть их здесь. Смею думать, что и новоприбывшие чувствовали себя хорошо в нашем обществе; собственно говоря, они были наняты только до захода «Фрама» в первую гавань, но остались на судне до самого Буэнос-Айреса и, конечно, пойдут с нами и дальше.

Когда партия зимовщиков вернулась на судно, лейтенант Преструд снова занял свое место первого штурмана; остальные сейчас же начали нести вахты. Теперь нас на судне было двадцать человек, и если «Фрам» в течение года плавал с очень ограниченной командой, то его теперь снова можно было причислить к судам хорошо укомплектованным.

За время плавания у нас не было никакой особой работы, кроме чисто морской, поэтому, пока погода была приличной, на судне царило относительно спокойное житье. Однако должен сказать, что вахтенные часы проходили довольно быстро. Теперь у нас была масса материала для многих длинных бесед. Мы, прибывшие с суши, жадно интересовались всеми новостями из цивилизованного мира, а морская партия не меньше жаждала узнать все подробности нашего годового пребывания на барьере.

Надо самому пережить нечто подобное, чтобы представить себе, как при таких условиях градом сыплются бесконечные вопросы и ответы. То, что могли рассказать мы, ползавшие по земле, уже изложено в главных чертах в предыдущих главах. А из всего того, что мы услышали, самым интересным, кажется, было сообщение о том, как дома и за границей отнеслись к изменению нашего плана экспедиции.

Понадобилась по крайней мере целая неделя, чтобы начал замечаться отлив в огромном потоке вопросов и ответов. Эта неделя прошла быстро, может быть, быстрее, чем нам этого хотелось, так как оказалось, что «Фрам» не поспевает как следует за временем. Погода держалась совсем приличная, однако не совсем такая, какой бы нам хотелось. Мы рассчитывали, что юго-восточные и восточные ветры, дувшие так часто вокруг «Фрамхейма», появятся и в море Росса, однако, они об этом совсем позабыли! Ветра было мало, но если он бывал, то обычно дул с севера, дул слабо, но все же достаточно для того, чтобы задерживать наш старый благородный корабль. Первую неделю невозможно было производить наблюдений; все время небо было затянуто облаками. Бывало спросишь шкипера о местонахождении судна, и он охотно отвечает что-нибудь вроде того, что, мол, в данное время можно сказать наверняка только одно: мы находимся в море Росса.

Однако седьмого февраля, после относительно удачного полуденного наблюдения, оказалось, что мы находимся севернее мыса Адэр и, значит, уже миновали антарктический материк. Идя на север, мы прошли мыс Адэр на расстоянии не большем, чем его можно было бы пройти за сутки плавания, но желание сделать крюк по пути уступало место основному желанию — на север, на север, как можно скорее!

Поблизости всех сильно выдающихся мысов земного шара обыкновенно бывает достаточно ветра. Мыс Адэр не составляет исключения из этого правила. Он известен, как центр дурной погоды. И мы, проходя мимо этого мыса, не избежали «встряски», но ветер только приветствовался нами от души, так как случайно ему было с нами по пути! Два дня свежего юго-восточного ветра, и мы относительно быстро миновали острова Баллени и девятого февраля могли поздравить себя с тем, что вышли благополучно из холодной зоны. Год тому назад, идя на юг, мы с радостью пересекали полярный круг; смею сказать, что на этот раз мы были не менее довольны, пересекая его в обратном направлении.

Торопясь двинуться в путь со своей зимней квартиры, мы не нашли времени отпраздновать счастливую встречу партии зимовщиков с морской партией. А так как этот случай был упущен, то нам нужно было найти другой, и все мы решили единогласно, что переход из холодной зоны в умеренную является самой подходящей оказией. Программная часть праздника была чрезвычайно проста: лишняя чашка кофе с соответствующим добавлением в виде пунша и сигары под граммофонную музыку. Наш бравый граммофон не мог предложить нам ничего такого, что имело бы интерес новинки для нас, девятерых, зимовавших во «Фрамхейме», — мы знали почти весь репертуар наизусть; — но многие знакомые мелодии воскрешали в памяти не один приятный вечер, проведенный нами за стаканом виски вокруг стола в нашем уютном зимнем жилище в глубине Китовой бухты. Было приятно снова пережить в воспоминаниях эти часы. На борту «Фрама» граммофонной музыки не слыхали с рождества 1910 года, и поэтому участники морской партии с радостью вызывали на бис не один и не два номера.

Сверх программы был еще один добавочный номер — певец, который тоже подражал граммофону, пользуясь огромным мегафоном, по его собственным словам, для того, чтобы заменить недостающие голосовые средства. Он спрятался за занавеской в каюте капитана Нильсена, и вот из мегафона полилась песня, которая по своему содержанию была рассчитана на то, чтобы изобразить нашу жизнь на барьере с юмористической стороны.

Успех был полный! Мы опять посмеялись от всей души.

Скоро всячески стало замечаться, что мы дошли до таких широт, где жизнь складывается совсем иначе, чем южнее 66°. Желанной переменой было повышение температуры; ртуть, хотя и немного, но все же поднялась выше нуля, поэтому разные личности на судне, в той или иной степени закутанные в меха, расстались с последними остатками полярной одежды и снова перешли к более легкому и удобному наряду. Дольше всего медлили со сменой его зимовщики. Те, кто думает, что долгое пребывание в полярных областях делает тебя менее чувствительным к холоду, чем остальных смертных, весьма заблуждаются. В результате получается как раз обратное. Человек, живущий там, где обычная температура –50° и ниже, не очень об этом беспокоится, пока у него есть целесообразная и хорошая меховая одежда. Но пусть такой человек, одетый в обычное платье, внезапно очутится на улицах Кристиании зимой при пятнадцати — двадцати градусах мороза.

Бедняга будет стучать зубами, пока они не вывалятся у него изо рта!

Дело в том, что при путешествиях в полярные области люди защищают себя от холодов как следует, но если вернешься домой и появишься на улице в пальто, крахмальном воротничке на шее и шапчонке на голове, то обязательно замерзнешь!

Менее желательным следствием перемены в широте была начавшаяся ночная темнота. Правда, постоянный дневной свет становится в конце концов неприятен, когда ты находишься на суше; но на борту судна вечный день, конечно, будет предпочтен всеми. Хотя мы теперь уже могли думать, что покончили с главными массами антарктического льда, однако, нам все еще приходилось считаться с его неприятными форпостами — ледяными горами. Мы уже упоминали о том, что опытный вахтенный может в темноте на далеком расстоянии заметить блеск довольно большой ледяной горы; но если говорить о мелких обломках, у которых только незначительная часть выдается над поверхностью воды, то у них нет такого блеска, и, следовательно, тут ничто не предупреждает об опасности. Такая небольшая льдина столь же опасна, как и огромная гора; при столкновении подвергаешься одинаковому риску — пробить дыру в носовой части судна или же сорвать такелаж. На этих участках пути, где температура воды всегда очень низка, указания термометра бывают тоже довольно сомнительны.

Фарватер, в котором мы теперь находились, был все еще не настолько известен, чтобы нельзя было рассчитывать на возможность встречи с землей. Капитан Кольбек, ведший одно из вспомогательных судов, посланных на юг во время первой экспедиции Скотта, повстречал неожиданно островок восточнее мыса Адэр. Позднее этот остров был назван именем капитана Скотта. Когда капитан Кольбек сделал свое открытие, он находился почти на том пути, которым обычно следует большинство судов, цель которых находится в пределах моря Росса. Все еще есть вероятность, что при добровольных или вынужденных уклонениях с пути там можно найти много групп островов. В южной части Тихого океана на картах, находящихся в продаже, нанесено много групп и отдельных островов, местоположение которых, а, может быть, даже и самое существование довольно сомнительны. Один из них, остров Эмеральд, судя по этим данным, находится приблизительно посреди того пути, которым мы должны были следовать, чтобы дойти до Хобарта. Однако, капитан Дэвис, ведший судно Шеклтона «Немврод» в Англию в 1909 году, проплыл прямо через то место, где по карте должен был находиться остров Эмеральд, но не видел его. Если он действительно существует, то, значит, нанесен на карту ошибочно. Чтобы избежать его соседства, а еще больше, чтобы пройти насколько возможно западнее, пока мы не войдем в пояс собственно восточных ветров, мы болтались и пробивались вперед целую неделю, а то и почти две; но постоянный северо-западный ветер долгое время открывал перед нами только две неприятных возможности: или дрейфовать на восток или же попасть в дрейфующий лед севернее Земли Уилкса.

Эти недели были большим испытанием терпения для многих на судне, которые сгорали от желания дойти поскорей с нашими новостями до земли, а может быть в свою очередь получить какие-нибудь известия оттуда. Прошли уже три недели февраля, а мы не сделали и половины пути; при сколько-нибудь сносных условиях мы бы за это время уже дошли. Оптимисты все время утешали нас, что рано или поздно должна наступить перемена к лучшему, и она, наконец, наступила.

Попутный ветер сразу привел нас к ветру и от сомнительного острова Эмеральд и от лежащей севернее и действительно существующей группы островов Макквири. Кстати, можно упомянуть, что на одном из этих островов Макквири в то время, когда мы проходили мимо, находилась самая южная в мире станция беспроволочного телеграфа. Установка ее принадлежала антарктической экспедиции д-ра Моусона. Д-р Моусон привез также аппарат для устройства станции на самом антарктическом материке, но, насколько мне известно, в первый год никакого сообщения налажено не было.

Благодаря последнему удачному толчку вперед, мы зашли так далеко на запад, что курс на Хобарт теперь сильно приближался к истинному северу. Это давало нам надежду воспользоваться условиями ветров в поясе западных ветров. В них из года в год не бывает больших изменений, и мы нашли их почти такими, к каким привыкли: частые сильные свежие ветры с северо-запада, которые держатся большею частью в течение двенадцати часов и переходят затем в западную или юго-западную часть компаса. Пока дул северо-западный ветер, оставалось только пережидать, поставив небольшое количество парусов; когда же наступала перемена, мы в течение нескольких часов шли в желательном направлении. Таким образом, мы медленно, шаг за шагом тащились на север к своей цели. Конечно, дело двигалось медленно; однако, линия нашего курса росла на карте понемногу с каждым днем, и к концу февраля месяца расстояние до южной оконечности Тасмании уменьшилось до очень скромных размеров. Однако, на постоянной и сильной западной зыби наш легконагруженный «Фрам» превзошел в качке самого себя, а это, сказать по правде, много! Такая качка причинила нам небольшую аварию в такелаже, так как сломался гафель грота; однако, это происшествие задержало нас не надолго. Поврежденный гафель был быстро заменен запасным.

Наши надежды дойти до места назначения еще до истечения февраля месяца разлетелись впрах. Прошла еще и четверть марта месяца.

Четвертого вечером мы впервые увидели землю; но так как видимость была плохая и за последние дни нельзя было получить надежного определения места, то мы были не уверены в том, какая оконечность Тасмании находится перед нами.

Для пояснения нашего положения я дам небольшое описание того участка берега, у которого мы находились. Южный угол большого острова Тасмания кончается тремя мысами; мористее самого восточного из них, отделенного от острова только совсем узким проходом, находится обрывистый и с виду неприступный скалистый остров, так называемый остров Тасмана. Доступ к нему все же есть, потому что на вершине острова — на высоте двухсот метров над уровнем моря — стоит маяк. Средний мыс называется Тасман Хэд, и между ним и восточным мысом лежит так называемый Сторм-Бей, образующий вход к Хобарту; сюда то мы и направлялись. Теперь возник вопрос, какой же из трех мысов мы видим перед собой? Решить это было трудно или, вернее, даже невозможно, так как в туманном воздухе очертания земли были неясны и расплывчаты; кроме того, мы совершенно не знали местности, ибо никто из нас раньше не бывал в этом уголке мира. С наступлением темноты начался ливень и, не видя ровно ничего перед собой, мы тыкались всю ночь.

Одновременно с наступлением дня начался и свежий юго-западный ветер, который разогнал большую часть дождевых туч, так что мы снова увидели землю. Мы определили, что видим перед собой средний мыс Тасман Хэд и спокойно направились, как думали, в Сторм-Бэй. При таком быстро возраставшем в силе ветре дело подвигалось быстро, и вероятность достичь Хобарта через несколько часов начала уж походить на достоверность. С этим приятным чувством мы только что уселись за завтрак в носовом салоне, как вдруг распахнулась дверь, казалось бы, с совершенно ненужной грубостью, и появилось лицо вахтенного начальника.

— Мы не с той стороны мыса! — прозвучало роковое сообщение, и лицо исчезло.

Прощай, заманчивые планы, прощай завтрак! Моментально все мы были на палубе. Оказалось, что, действительно, грустное сообщение правдиво. Из-за ливня мы сделали ошибку. Ветер, возросший теперь до силы свежего, отогнал дождевые тучи с вершин гор, и на мысе, принятом нами за Тасман Хэд, мы увидели маяк. Следовательно, это был остров Тасмана, и вместо того, чтобы находиться в Сторм Бэе, мы очутились в Тихом океане далеко под ветром от проклятого мыса.

Не оставалось ничего другого, как только идти другим галсом и снова попробовать спуститься к ветру, хотя мы и знали, что затея эта почти бесполезна. Свежий ветер возрос до шторма, и вместо какого-нибудь выигрыша все клонилось к тому, что нас основательно снесет под ветер; таков часто бывал результат, когда мы пробовали лавировать на «Фраме». Разозленные, мы решили сделать все, что было возможно, и, подняв все до последнего паруса, «Фрам» ринулся вперед в бейдевинд. Вначале казалось, что нам удается хоть сколько-нибудь оставаться на месте, но расстояние от земли все увеличивалось, а ветер все больше свирепел, и пеленгование вскоре показало, что все пошло у нас навыворот. К полудню мы описали круг и снова оказались у земли; вскоре после поворота налетел страшный шквал, разорвавший форкливер в куски; поэтому мы были принуждены убрать гафельный грот, иначе его очень скоро вывернуло бы и произвело бы дальнейшее повреждение такелажа. С оставшимися у нас парусами все дальнейшие попытки были бесполезны; оставалось только по возможности придерживаться ближе земли, встав под ветер, и при помощи машины попробовать удержаться на месте, пока погода не утихомирится. Как задувало в этот вечер! Один шквал за другим срывался в пляске с горных обрывов и рвал и трепал наш такелаж так, что все судно дрожало. Настроение на судне, как и следовало ожидать, было несколько напряженным, и чувства находили себе выход в различных мало сдержанных выражениях. Досталось тут и погоде, и ветру, и нашей судьбе, и всей жизни вообще. Однако, это мало помогало. Полуостров, отделявший нас от Сторм-Бэя, оставался все таким же спокойным и неподвижным, а буря бушевала, будто совсем и не торопилась пропустить нас. Прошел целый день и большая часть ночи без всяких перемен. Только утром шестого числа появились шансы на улучшение. Ветер улегся и перешел дальше к югу; конечно, нам этим путем и нужно было идти, но, держась близко к берегу, где вода была совершенно тихая, нам удалось пройти до острова Тасмана до наступления темноты. Ночью наступило затишье, и теперь пришла наша пора. Машина работала, насколько выдерживали все ее части; а благоприятное направление течения сделало свое дело и помогло нам. На рассвете седьмого числа мы уже далеко зашли в Сторм-Бэй и могли, наконец, с полным основанием считать себя господами положения!

Был солнечный день, и все лица сияли, состязаясь с солнцем; никто бы уж не заметил и малейшего следа двухдневных тягот. Скоро засиял и «Фрам». Белая окраска на палубе подверглась тщательной обработке наигустейшей мыльной водой. Риполин заблестел, как и прежде. После этого аврала и у людей внешний вид подвергся разительной перемене. Исландские фуфайки и «костюмы из хортенских шерстяных одеял» уступили место «одежде факельщиков» различного покроя — сокровищу, покоившемуся два года; бритвам и ножницам досталась богатая жатва. На головах фигурировали модные шапки из ветронепроницаемой материи фасона скорняка Рённе. Даже Линдстрем, который и по сей день оставался самым тяжелым, самым толстым и... самым чумазым членом экспедиции, производил теперь впечатление человека, который, несомненно, имел соприкосновение с водой!

Тем временем мы приблизились к лоцманской станции, и у борта судна появился небольшой моторный баркас делового вида.

— Want a pilot, captain? (Вам нужен лоцман? )

Мы буквально вздрогнули при звуке первого чужого человеческого голоса! Снова была установлена связь с внешним миром.

Лоцман, бравый подвижной старик, с удивлением оглядывался, взойдя на нашу палубу.

— Никогда не представлял себе, что на борту полярного судна может быть так опрятно и чисто, — сказал он, — да и не думал я, чтобы народ, возвращаясь из Антарктики, так выглядел. По-видимому, вам там было очень хорошо.

В этом мы могли его заверить, но пока что не нам следовало «выкачиваться», и старик это понял. Он охотно согласился на то, чтобы мы «выкачивали» его. Однако, особенно большого запаса новостей у него не было. Он ничего не слышал о судне «Терра Нова»; но зато мог рассказать нам, что судно д-ра Моусона «Аврора» под командой капитана Дэвиса ожидается в Хобарте в самом ближайшем будущем. Они уже с начала февраля поджидали «Фрам»; но теперь давно махнули на него рукой. Значит, наше появление было неожиданным!

Наш гость, видимо, не имел никакого желания познакомиться с нашей кухней, во всяком случае он весьма энергично отверг наше предложение позавтракать. Вероятно, он боялся, что его угостят собачиной или еще каким-нибудь оригинальным блюдом! Но зато наш норвежский табак пришелся ему по вкусу! Когда лоцман покидал нас, его ручной чемоданчик был довольно туго набит...

Город Хобарт лежит на берегу реки Дервент, впадающей в Сторм-Бэй. Окрестности его очень красивы, а почва, видимо, необычайно плодородна, но при нашем прибытии леса и поля были почти спалены солнцем; стояла долгая засуха, покончившая со всякой зеленью. Однако, для наших глаз было отрадно смотреть на траву и деревья, хотя цвет их и не был вполне свежим. Мы в этом отношении не были избалованы.

Хобарт — почти идеальная гавань, большая, поместительная и прекрасно защищенная. Когда мы подходили к городу, на судне появились обычные посетители: начальник порта, врач и таможенники. Врач сейчас же убедился, что ему по его специальности делать у нас нечего; таможенные чиновники тоже сразу увидели, что у нас нет контрабанды.

Мы встали на якорь, и спуск на берег был свободен. Я взял папку с телеграммами и отправился в город в лодке начальника порта.

[1] Первый поход Ф. Нансена (1893–1896 гг. ) — знаменитый дрейф «Фрама» в Сев. Ледовитом океане. Второй поход — экспедиция Отто Свердрупа (1902–1905 гг. ) в воды Сев. Америки. (Прим. ред. )

[2] Стуртинг — парламент Норвегии. (Прим. перев. )

[3] Хортен — база норвежского военного флота. (Прим. перев. )

[4] Турденшельд — знаменитый норвежский адмирал начала XVIII в. (Прим. перев. )

[5] Кардиальгия — сердечное заболевание. (Прим. перев. )

[6] Хикори — особый сорт субтропического орешника. (Прим. перев. )

[7] Здесь было устроено хранилище для грузов «Фрама». (Прим. перев. )

[8] 7 июня празднуется отделение Норвегии от Швеции, происшедшее в 1905 году. (Прим. пер. )

[9] Русский участник экспедиции Амундсена, позднее спутник В. Русанова, погибший вместе с ним на судне «Геркулес» во время плавания от берегов Шпицбергена к Таймырскому полуострову в 1912–1914. (Прим. перев. )

[10] По-норвежски daenge — болтушка — месиво, смесь — и тумак, колотушка. (Прим. перев. )

[11] Улав Бьолан — известный лыжник. (Прим. перев. )

[12] Судя по фотографии, где Линдстрем несет на тарелке угощение, это просто русские блины. (Прим. перев. )

[13] Кранцекаке — традиционный миндальный торт, состоящий из все уменьшающихся колец. (Прим. перев. )

[14] В южном полушарии лето бывает в наши зимние месяцы. (Прим. перев. )

[15] Ландсмолисты — приверженцы введения ландсмола — местного, провинциального наречия. (Прим. перев. )

[16] Из стихотворения Б. Бьернсена. (Прим. перев. )

[17] Согласно полярному исследователю, академику А. Ф. Трешникову, по современным наблюдениям шельфовый ледник Росса находится на плаву и Ледяной барьер обламывается, в том числе и в районе Китовой бухты, хотя это и происходит раз в несколько лет. Так что Р. Амундсен был неправ, и всем им отчасти повезло. (Прим. выполнившего доработку версии. )

[18] Холменколлен — гора возле Осло, где происходят состязания в лыжных прыжках и беге на лыжах. (Прим. перев. )

[19] Ландсмол — национальный литературный язык Норвегии, создаваемый на основе народных диалектов. (Прим. перев. )

[20] Сплесень — соединение отдельных прядей каната с тонкой веревкой.

[21] Спирт, в котором плавает магнитная стрелка. (Прим. ред. )

[22] Латтскэус — мясо с овощами. (Прим. перев. )

[23] Минута равна 1/60 градуса или одной миле.

[24] По норвежским повериям Фимбул — суровая зима, предшествующая гибели мира. (Прим. перев. )

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 6 7 8 9 1011