Несуществующие 6 страница

Кёнсу еще никогда в жизни подобного не испытывал, но определенно знал, как это чувство, расцветшее в груди, называется.

Он не на шутку увлекся им. Увлекся до дрожащих зеленых ростков влюбленности.

И это обстоятельство Кёнсу каждый божий день пугало, оплетало колючей ледяной лентой позвоночник и сворачивалось тяжелым тревожным клубком в желудке.

Задание, данное Кацу Оде, вышло из-под контроля, развернувшись на сто восемьдесят градусов и привело к абсолютно не тому результату, на который надеялось ведомство. Сопротивления не было, был только Чонин — красивый, сильный, упрямый и ласковый, которого теперь Кёнсу никак не мог отдать на растерзание ведомству. Он, скорее, отрежет себе обе руки и истечет кровью, чем отважится на такую гнусность.

Кёнсу продолжал писать сухие, похожие друг на друга отчеты, следил за Чонином и посвящал ему все свободное время, точно зная, что их мнимому спокойствию осталось совсем недолго. Исикава уже поглядывал на него с подозрением, но оставлял комментарии при себе, возможно, до последнего надеясь, что Кёнсу все же найдет нужные Оосаве и Миуре доказательства.

Он чертовски сильно боялся того, что могло произойти с ним, когда вся правда раскроется. Но и не жалел ни о чем. Не жалел о Чонине, ни единой секунды.

Кёнсу вздрогнул и чуть не провел ненужную линию поперек рисунка, потому что Чонину вздумалось прикусить зубами мочку его уха и влажно чмокнуть туда же. В это же время его рука медленно, но уверенно соскользнула со спины Кёнсу на бедро. Кёнсу на лицо плеснуло огненным жаром, а в животе скрутилось что-то тягучее и тяжелое. Даже дыхание теперь оказалось для него непосильной задачей.

— Я пообещал нарисовать Бэкхёну нормальный задник, а не непонятно что, — сипло заметил Кёнсу, но его слова остались без внимания. Чонин его ухо в покое не оставлял, аккуратно провел языком по кромке и вновь нежно сжал губами мочку, плотно прижавшись грудью к чужой спине.

Судя по всему, на неуверенную просьбу он не обратил внимания. Первая рука дразняще поглаживала бедро сквозь ткань тонких домашних штанов, а вторая проворно забралась под футболку Кёнсу, подушечками пальцев щекоча гладкий живот.

— Ч-чонин, — тот недовольно промычал, потому что Кёнсу дернул плечом и отклонился в сторону, избегая очередного поцелуя. — Мне нужно всего полчаса, чтобы закончить это.

— По-моему, оно уже идеально выглядит, — томно шепнул Чонин, но все же послушно отсел подальше, наблюдая за тем, как Кёнсу рисует.

Не сказать, что это существенно облегчило задачу — Кёнсу все равно чувствовал напряжение из-за его пронзительного, почерневшего взгляда, но вполне неплохо с ним справлялся, осторожно разрисовывая последние участки задника. На длинном склеенном ватмане изображен бал во дворце, где должна была появиться Золушка — Кёнсу хорошенько постарался над оттенками и нарядами гостей, отчего картинка походила на цветастый калейдоскоп. Заносчивые лица придворных выглядели комично, как их вздернутые длинные носы — Кёнсу предполагал, что детям рисунок понравится. Кёнсу отчасти рисковал, рисуя физиономии придворных чертами похожими на балетную труппу Чонина и где-то в глубине души надеялся, что танцор это заметит и задаст наводящий вопрос.

Кёнсу почему-то остро хотелось, чтобы Чонин наконец-то начал в нем сомневаться и перестал считать его честным. Тогда, возможно, обруч вины, беспощадно сдавливавший грудь все это время, немного ослаб бы.

Чонин к его беззвучным мольбам был глух. Он мычал мелодию из сольного танца Дезире и рассматривал на полу альбомы Кёнсу с зарисовками, с интересом листая страницы.

— Что это? — раздался изумленный и радостный возглас с его стороны.

— Что? — невнятно переспросил Кёнсу, увлеченный аккуратным раскрашиванием зеленью платья какой-то сказочной самодовольной герцогини.

— Вот это, — перед глазами Кёнсу неожиданно оказался карандашный набросок, а многострадальное ухо опять обдало жаром чужого дыхания.

Пускай рисунок и был схематичным, в чертах лица с легкостью угадывался спящий Чонин. Это был один из тех рисунков, которые Кёнсу нарисовал в самый первый день встречи с танцором. В животе что-то заныло и скрутилось горячим узлом — мягкие, греховные губы Чонина опять немилосердно впились в тонкую кожу его шеи, оставляя влажные следы. Кёнсу же казалось, что на тех местах непременно расцветут алые ожоги.

— Р-рисунок, — Кёнсу из последних сил держал оборону, хотя низ живота и все тело недвусмысленно намекали, что с раскраской задника для кукольного театра на сегодня покончено.

Чонин насмешливо фыркнул в его плечо — он абсолютно незаметным образом оттянул растянутый ворот футболки и теперь с наслаждением водил губами и языком по бледной коже. Его волосы щекотали шею и щеку Кёнсу, пока тот бессильно млел под напором чужого горячего рта и уверенных рук. Он с трудом отпихнул ногой в сторону ватман и отодвинул от греха подальше баночки с краской, пока пальцы Чонина выводили щекотные линии по его судорожно поджавшемуся животу и вокруг пупка.

Сладкие ощущения захватывали дух и отбирали дыхание. Рука Чонина, вновь покоившаяся на его ноге, тоже пришла в движение — начала нарочито медленно оглаживать внутреннюю сторону бедра в опасной близости от промежности. Кёнсу отчаянно пытался угомонить мысли и колотящееся сердце, но без толку — тело, казалось, давным-давно капитулировало и сдалось на милость, с нетерпением ожидая, что будет после этих ласк.

Они еще никогда прежде не заходили дальше поцелуев и сохранявших подобие дистанции прикосновений. Они оба никак не характеризовали завязавшиеся отношения, однако прямо сейчас Кёнсу скорее бы умер, чем позволил бы Чонину остановиться.

Ловкие пальцы пробрались под футболку выше, пробежались со щекоткой по ребрам и невзначай зацепили торчащий сосок. Чонин хохотнул негромко, оценив сдавленный выдох Кёнсу — тому ужасно хотелось либо спрятаться подальше от этих обнаглевших пальцев, либо полностью подчиниться им. Кёнсу нервно облизал сухие губы и медленно вдохнул, всей кожей ощущая, как Чонин ведет пальцем вокруг ноющего соска, подушечкой осторожно задев горошину верхушки. То же самое сделал и со вторым, пока его рот был занят терзанием сплетения мышц под кожей между шеей и плечом. Кёнсу сполна прочувствовал влажный, горячий язык и едва справлялся со стонами, грозящими вырваться наружу прямо из груди. Чонин не оставлял в покое соски, будто нарочно кружась по нежной коже рядом с ними, но практически их самих не касаясь. Кёнсу едва не зарычал от досады, когда в очередной раз чужие пальцы невесомо мазнули по ребрам вниз, пощекотали дрожащий живот и обвели пупок.

Все тело Кёнсу, несмотря на то, что было в одежде, чудилось ему одним оголенным нервом. А еще ему безумно хотелось Чонина поцеловать, но тот пока что этого не позволял, увлеченно лаская языком шею. Кёнсу без конца облизывал губы, которые буквально горели, немедленно требуя поцелуя. Он попробовал откинуть голову на чониново плечо и повернуть влево, чтобы наткнуться на его губы, но не вышло — Чонин не разрешил, ласково расчертив носом линию плеча и ткнувшись кончиком за ухом.

Руке Чонина на бедре, видимо, надоело касаться его через ткань — она поднялась повыше, с легкостью забравшись затем под резинку штанов. Сам Чонин придвинулся ближе, вплотную прижавшись твердой грудью к спине Кёнсу, пока пальцы рисовали только ему известные символы и буквы на мягкой коже бедра. Потом Чонин огладил бедро ладонью, легонько царапнул ногтем у самой кромки нижнего белья и будто бы прислушался — Кёнсу дышал быстро и сбивчиво, кусая нижнюю губу и больше всего на свете желая, чтобы Чонин продолжил эту сладкую пытку.

Чонин немного подул на кожу шеи, где все еще клеймами пылали влажные поцелуи, а после неожиданно и резко сунул руку под резинку трусов Кёнсу, обхватив горячей ладонью возбужденный член. Кёнсу резко зажмурился и, не сдержавшись, низко застонал — прежде скапливавшееся внизу живота напряжение внезапно молнией прострелило все его измученное ласками тело и сделало голову пустой, а самого Кёнсу — словно невесомым.

Сейчас он с удивительной четкостью ощущал все — как щекотно бежит по виску капля пота, как неровно и нервно дышит Чонин, с какой силой колотится собственное сердце и как чужие пальцы в его штанах медленно и дразняще касаются влажной головки. Кёнсу и не представлял даже, что голова может пойти кругом лишь из-за чьей-то руки.

Хотя, возможно, все дело было в том, чья это была рука.

Грудь распирало и рвало на части от испытываемых эмоций и Кёнсу был уверен, что в следующее мгновенье взорвется, разлетится на маленькие кусочки, потому что испытывать подобное одному человеку смертельно опасно.

Чонин сжимал рукой горячий ствол, водил по нему медленно и тягуче, видимо, окончательно решив свести Кёнсу с ума. У того пальцы на ногах судорожно поджимались и хотелось сдвинуть колени вместе, чтобы прекратить все это, а в следующую секунду Кёнсу беззвучно умолял Чонина сделать что-нибудь еще. Ему было так жарко, лицо горело, в груди пылал беспощадный огонь, а низ живота дрожал из-за сладких импульсов, виной чему была чертова чонинова рука.

И Чонин сам по себе, которого хотелось нестерпимо.

Он пальцами с силой стиснул член у основания, когда услышал, что дыхание Кёнсу участилось — не позволил, чтобы все это мучение уже в следующую секунду закончилось. У Кёнсу разрозненные ошметки мыслей смешались в один комок, искусанные губы болели, сделать малюсенький вдох не представлялось возможным — он безумно хотел поцеловать Чонина, а потом сдохнуть из-за крохотного шага, отделявшего его от долгожданного удовольствия. Перед глазами уже плыли белые круги и, казалось, заносчивые снобы на нарисованном заднике смотрели на него со строгим осуждением. Однако Кёнсу было глубоко наплевать. Грудь лизал огонь, низ живота дрожал и скручивался из-за тягучих, томительных импульсов, а в висках оглушительно стучала кровь. Чонин полностью остановился, разжал пальцы и трепетно, невесомо провел по коже бедра, шумно выдохнув носом и прижавшись сочными губами к чужому затылку — судя по всему, сдерживаться ему было так же тяжело, как и Кёнсу.

Неожиданно Чонин оставил его член в покое, убрал пальцы от ноющих сосков и резко развернул разомлевшего, отчаявшегося Кёнсу к себе лицом, попросив ненадолго встать на колени. Кёнсу, держась за его плечи, послушался и вздрогнул — Чонин решительно сдернул с него штаны вместе с бельем одним уверенным движением, вытащив одну ногу из штанины полностью. Разгоряченное происходящим и прикосновениями тело приятно обдало прохладным воздухом. После Чонин цепко схватился за бока и придвинул Кёнсу к себе вплотную, даря долгожданный чувственный поцелуй. Жадный, влажный, но невыносимо сладкий — по спине пробежала дрожь и рассыпалась колючими мурашками по коже живота и ног.

Чонин целовал голодно и властно, не давая и малейшего шанса проявить инициативу. Мягко попросил раздвинуть ноги и закинул бедра Кёнсу на свои так, что теперь обнаженный пах Кёнсу терся о жесткую ткань его штанов. А через секунду Чонин и вовсе усадил его на свои ноги сверху, схватившись руками за голые гладкие ягодицы. Кёнсу дернулся от неожиданности и тяжело втянул ртом воздух, когда ложбинки осторожно коснулся влажный палец. Тем временем вторая его рука нетерпеливо расстегнула пуговицы на ширинке брюк самого Чонина и Кёнсу ощутил, как к его члену прижался еще один — такой же горячий и болезненно возбужденный.

Кёнсу определенно сходил с ума.

Чонин с силой сжал оба ствола и стал по ним жестко водить, не давая Кёнсу и шанса собраться с мыслями. Его вновь унесло, уже от ощущения чужого жара, настойчивых губ, проворного языка и руки, мявшей воспаленную кожу ягодиц. Чонин тер, осторожно нажимал, мимолетом касаясь ложбинки и дразня вход кончиком пальца. Дразня так, что хотелось большего. Очень хотелось. А потом он убирал палец, вновь мял ягодицы, пока губы поцелуями крали у Кёнсу дыхание, рассудок и стоны.

Кёнсу облизывал его сочные губы, порхал поцелуями над переносицей, щеками и скулами, трогал пальцами твердую грудь, чтобы в следующую секунду провести по широким плечам и зарыться пятерней в густые волосы.

Кёнсу было хорошо, как никогда в жизни. И страшно из-за этого было почти в той же степени.

Наконец остался только всепоглощающий жар, Чонин и всеобъемлющее, пузырящееся чувство в груди. Чувство, которому Кёнсу боялся давать четкое название, ведь тогда для него все будет кончено. Для них обоих — тоже.

Правда, и прежние отношения «следящий — объект слежки» уже никак не возвратить. Все разрушилось в тот самый момент, когда Кёнсу помог Чонину оттирать слово с двери. И все окончательно раскрошилось сегодня, из-за этих самых рук, бесстыдно касавшихся его возбуждения.

Чонин сильнее сжал его ягодицу, дважды грубо провел по их прижатым друг к другу членами, рыкнул ему в рот и в следующее мгновение Кёнсу увидел ослепительную вспышку перед глазами, выгнувшись в спине и дрожа в чужих объятиях от столь ярко пережитого момента.

Вспышка выжгла мысли, слова, здравый смысл и трезвость рассудка. Остались только чувственные чужие губы, трепетное дыхание на ухо и ласковые поцелуи в переносицу и кончик носа. Кёнсу не мог пошевелиться, обмякнув в его руках. Считал удары его сердца, пытался найти свое и слепо тыкался губами в чонинов подбородок.

Чужие руки легли на ягодицы вновь — осторожно и трепетно, затем пальцы провели линию по вспотевшей спине, зарылись в волосы, очертили контур шеи, челюсти и слегка тронули губы. Чонин приник к ним глубоким поцелуем. Таким, что отзывался непонятной, щемящей грустью в сердце.

— Ты в порядке? — спросил он со слабой улыбкой, когда Кёнсу немного пришел в себя и отважился открыть глаза.

— Нет.

— Прости, — будто сокрушаясь из-за своей несдержанности, виновато пробормотал Чонин. — Я не планировал этого в самом начале, серьезно. Просто… Мне в последнее время все чаще кажется, что ты собираешься куда-то исчезнуть. Что совсем скоро все поменяется и ты уйдешь от меня. Поэтому я решил сделать так, чтобы ты хоть что-то обо мне запомнил. Чтобы хотел ко мне вернуться и продолжить начатое сегодня. Чтобы я не остался для тебя пустым местом и странным соседом, чьему коту ты скармливаешь консервы.

Кёнсу поцеловал его сам, нежно и бережно, будто обещая никуда не деваться. Но в глубине души он все-таки знал, что интуиция Чонина сработала удивительно точно.

Кёнсу пора было исчезнуть. А Кацу Оде совсем скоро придется отвечать за проваленное задание.

* * *

Этим утром здание ведомства военной разведки показалось ему более мрачным, чем обычно. Возможно, дело было в рваных, взъерошенных дождливых тучах, сгустившихся серым одеялом над плоской крышей. А быть может, Кёнсу сам себя невольно накручивал, потому что нес капитану очередной пустой и безрезультатный отчет о слежке за танцором. В желудке лежал большой и холодный камень нервозности, пускай со стороны могло показаться, что Кёнсу чужды любые проявления волнения.

Он шел неторопливо, вежливо отвечая на приветствия, немного поболтал о делах с дежурным на пропускном пункте, долго искал удостоверение ведомства в карманах, мысленно готовясь к непростому разговору. Исикава еще на прошлой неделе дал понять, что очередных бесполезных бумажек он терпеть не станет. Вполне возможно, что на капитана усердно давила городская администрация или секретарь Оосава лично, поэтому он по достаточно понятной причине был раздраженным. Будь Кёнсу на месте Исикавы, то точно так же требовал бы результата, тем более учитывая факт уверенных показаний помощника губернатора Миуры.

У этого танцора должен быть какой-то грешок. Обязан иметься секрет. Не мог же первый помощник Миура беспочвенно обвинять человека, чьему таланту он якобы покровительствовал, верно? Если рассуждать с этой точки зрения — да, в таком случае с Кёнсу нужно было строго стребовать что-то еще, кроме пожимания плечами и обещания тщательно вести слежку дальше. Ведь Кацу Ода, вроде как, один из лучших сотрудников ведомства, проводивший прежде блестящие, образцово-показательные операции, как по учебникам. Не мог же он растерять квалификацию, запнувшись на мутном премьере театра?

В теории такие исходные данные обязаны были привести к результату незамедлительно, потому что танцор — не подпольный член Сопротивления, который на маскировке и шифровании собаку съел, а самый обыкновенный наивный мечтатель, поверивший в россказни про волшебную свободную Корею. Лейтенант Кацу Ода обязан был скушать его с потрохами, добраться до самого нутра и обличить спрятавшегося там экстремиста.

Так все и должно было случиться, если бы не третья величина, которую никто не учел в этой формуле и которая, в итоге, подчистую уничтожила структуру дела и, что еще хуже, занозой засела в сердце самого лейтенанта. Кай, он же Чонин, не поддавался никаким характеристикам и препарированию личности. Он просто существовал, боролся с рассадником змей в театре, с неуверенностью, со страхами и со временами пугающим одиночеством.

Чонин был удивительно сильным человеком, упрямым до ужаса, стойким и волевым. А еще невообразимо талантливым. Он обязан сиять на сцене, делиться чувствами в танце и вдохновлять своим примером остальных. Чонин, как никто другой, заслужил прожить жизнь, никак не касаясь прогнившей изнанки выстроенной вокруг имперской утопии, не касаясь спецслужб, слежек, прослушки и доносов.

Он и с Кацу Одой, честно говоря, лучше бы не встречался вообще.

Чонин не поддерживал связь с Сопротивлением, однако каждый день лишь то и делал, что сопротивлялся — шпилькам и подлянкам коллег, обидному, несправедливому пренебрежению из-за корейского происхождения. Тому, что могло бы давным-давно сломать на части более слабого и слепо поддающегося эмоциям человека. Кёнсу за весь месяц наблюдения и общения с Чонином мог только восхищаться его силой воли и тем, как он изящно и с достоинством обходил ловушки злопамятного Игараси.

И разве этот человек заслужил оказаться под колпаком у военной разведки?

Кёнсу твердо для себя решил, что нет, не заслужил, и поэтому вновь заявился в ведомство с отчетом, где значилось краткое «объект не поддерживает связь с Сопротивлением, продолжаю наблюдение». Интуиция из-за этого не предвещала ничего хорошего и советовала приготовиться к серьезной головомойке.

Здание, где располагалось ведомство, было трехэтажным, прямоугольным и грубо собранным из серых бетонных блоков с симметричными оконными проемами. Если бы где-нибудь проводился конкурс на звание самой унылой и безрадостной постройки в мире, ведомство вошло бы в заслуженную тройку призеров. Тем не менее, свою основную функцию оно выполняло исправно — глядя на него, нельзя было подумать ни о каком ином его предназначении, помимо сосредоточения в его нутре бюрократичной волокиты, строгих лиц, военной выправки, нарочито вежливого общения и всевозможных секретных дел. Кёнсу всегда старался находиться в нем как можно реже — он, будучи мастером прослушки, неуютно себя чувствовал там, где у стен буквально есть уши, а каждый первый способен донести на тебя начальнику, стремясь выслужиться. Как второсортному корейцу, Кёнсу приходилось в несколько раз хуже. Доверять никому нельзя. Уповать на снисхождение за былые заслуги тоже. Он мог надеяться только на себя и на благоразумие капитана Исикавы, который был далеко не таким самодуром, как прочие высшие чины.

Но в случае, если перед капитаном встанет категоричный выбор — уйти самому или убрать бесполезного сотрудника, — Кёнсу догадывался, что именно предпочтет Исикава.

Кёнсу уточнил у дежурного, на месте ли капитан, подписал регистрационный бланк и направился по длинному и мрачноватому коридору к боковой лестнице. Безрадостное снаружи, ведомство поддерживало такой же образ внутри — осторожные шепотки по углам или вообще тяжелая тишина, выкрашенные в зеленый цвет стены, пластиковые квадратики с номерами кабинетов на дверях и запах бумаги, едкого чистящего средства и отсыревших книг. Помимо разведчиков здание приютило у себя еще и военный архив, а в подвалах располагались комнаты для допросов. Кёнсу был там всего лишь раз — допросы обычно проводили опытные дознаватели, — и воспоминание об этом месте было, мягко говоря, малоприятным. Холодные бетонные стены, маленькие комнатки без окон, непрозрачное стекло для наблюдения за допрашиваемым, мерзко скрипящие неудобные стулья и выедающие глаза яркие лампы. И ощущение безысходности, скользкой пленкой оседающее на коже.

Кёнсу никак не мог избавиться от назойливых картинок того, как в одной из таких же комнат мучают ни в чем не повинного Чонина. Ледяной глыбой беспокойства сдавило грудь.

Он поднялся на второй этаж и еле-еле успел спрятаться за приоткрытой дверью, ведущей на лестницу — из кабинета Исикавы вышел сам капитан, а рядом с ним находилась одна из балерин труппы Чонина. И не просто балерина, а всамделишная прима театра — Манами Оно. Кёнсу без труда узнал ее благодаря сонному взгляду, тонкому росчерку вечно сердитых губ и крупному орлиному носу. Одна из ведущих ядовитых гадюк балетной труппы, подельник Игараси, та самая «Нами», привыкшая делать гадости Чонину чужими руками, притворяясь при этом невинной овечкой. Кёнсу так и не сумел понять ее мотивы — она не была влюблена в Чонина, она не встречалась с Игараси и, по сути, Чонин никоим образом не мешал ей блистать на сцене театра Кэйдзё. Возможно, Оно являлась просто-напросто убежденной шовинисткой, которой кореец-премьер торчал костью в горле и мозолил глаза.

Что именно она забыла в ведомстве военной разведки? Тем более, в кабинете капитана? У Кёнсу рефлексы сработали быстрее разума, потому он успел спрятаться за дверью на лестничной клетке между этажами прежде, чем мозг решил, что это неплохая идея.

— Еще раз спасибо, что сообщили мне о Ваших подозрениях касаемо господина Хасимото, госпожа Оно, — пробасил Исикава. — Мы в самое ближайшее время непременно займемся их проверкой.

— Это не просто подозрения, господин Исикава, — тоненьким голоском возразила ему Манами. — Я видела в его кабинете антиимперскую литературу и журналы. Давно ведь известно, что террористы Сопротивления зашифровывают послания для своих в этих газетах. Верно я говорю? — она дождалась невнятного мычания от Исикавы и вдохновленно продолжила: — Да и Хасимото никогда раньше таким не увлекался, я уверена. Возможно, на старости лет у него поехала крыша и он решил под финал жизни вытворить что-то запоминающееся.

— Господин Хасимото — чистокровный японец из семьи потомственных военных, родственник генерала Хасимото, отличившегося в победной для империи битве за Мидуэй, — невозмутимо сообщил капитан. — Он долгое время является режиссером-постановщиком в театре, он — член попечительского совета, у него безупречная репутация среди творческой элиты и только ему администрация губернаторства доверила постановку представления ко Дню Возрождения. Полагаете, госпожа Оно, что он способен предать имперские идеалы ради горстки террористов?

— Господин Хасимото — мягкотелый романтик и мечтатель, — грубо отрезала балерина. — Он совершенно не похож характером на своего дядюшку генерала, который ни за что на свете не пустил бы корейских собак на порог театра столицы. Да, он талантливый постановщик, но с каждым годом у него все чаще проявляются признаки слабоумия. Он ведь настоял на том, чтобы сделать корейца премьером! Неслыханное дело! Так опозориться перед всем губернаторством! И Вы хотите сказать, что Хасимото был в своем уме, когда принимал подобное решение?

— Ну, госпожа Оно, я не настолько сведущ в балете, как Вы, поэтому, пожалуй, не решусь делать оценочные суждения.

— Пропихивание корейской крысы на место премьера — это уже по меньшей мере подозрительно, — оскорбленно взвизгнула балерина. — Сегодня он проталкивает туда бесталанного ублюдка, а уже завтра желает убить нашего великого императора!

— Возможно, господину Хасимото просто понравилось то, как танцует этот человек, — усталым тоном протянул Исикава. Он определенно утомился от въедливого голоса Оно, беспощадно режущего слух.

— Не смешите меня, — пренебрежительно фыркнула Манами. — Это все под собой имеет куда более глубокие мотивы мечтательного старика, решившего поиграться в революцию. Совсем скоро я найду для Вас другие, более весомые доказательства и тогда Вы воспримете меня всерьез.

— Госпожа Оно, уверяю Вас, что…

— Вот только не нужно этого притворства, господин Исикава. Вы наверняка думаете о том, что эта полоумная балерина просто затаила злость на постановщика и решила изощренно ему отомстить. Поверьте мне, если бы все дело заключалось в личных мотивах или неприязни, я бы сказала ему об этом прямо, а не шла бы в ведомство разведки! Я, в конце концов, прима, а не член кордебалета — к моим словам прислушиваются всегда! — самоуверенно заявила балерина.

Кёнсу, притаившийся за дверью тише мыши, едва удержался, чтобы не хмыкнуть. Как же, сказала бы прямо! Держи карман шире. Он достаточно насмотрелся на их забавы в театре, на попытки издевательств над Чонином, на ее насквозь фальшивый образ ангельской невинности, чтобы знать, что этот крокодил в юбке прямо сейчас нагло лжет в лицо капитану.

Благо, Исикава тоже не лыком шит, умел сохранять серьезную мину и вежливую интонацию в любых обстоятельствах, даже самых абсурдных. Кёнсу слишком давно знал капитана, чтобы не догадаться, что истеричную жалобу примы он отложит в долгий ящик. Сплетнями в Кэйдзё заведовала исключительно тайная полиция — Оно же, вероятно, договорилась о встрече с капитаном через какую-то шишку в администрации губернатора. Полагала, наверное, что уж в разведке ее тут же воспримут всерьез.

— Смею заверить Вас, госпожа Оно — мы со всей ответственностью относимся к любым тревожным заявлениям от благочестивых граждан империи, — заверил Исикава скучающим тоном.

— И у нашей корейской собаки, возомнившей себя премьером, тоже рыльце в пушку, к слову, — проигнорировав фразу капитана, добавила Манами якобы невзначай. — К нему тоже Вам стоило бы приглядеться. Я не удивлюсь, если он на пару с Хасимото задумал что-то очень нехорошее накануне Дня Возрождения! — назидательно проговорила она.

— Мы проверим и эту версию, госпожа Оно. Благодарю за Ваш визит и за Вашу бдительность. Всего доброго!

Исикава торопливо спровадил балерину — Кёнсу слышал, как цокали, удаляясь, каблуки ее туфель. Затем открылась и закрылась дверь — капитан вернулся в кабинет. Кёнсу поправил рубашку, выскочил из укромного угла, в котором прятался, и, как ни в чем не бывало, вышел в коридор второго этажа, упершись глазами в пластмассовую табличку с цифрой семнадцать. Кёнсу перевел дух, крепко стиснул пальцами папку с отчетом и постучал в дверь, надеясь, что капитана так сильно вымотала писклявая прима, что ему Исикава времени уделит немного.

Капитан сидел за столом и изучал толстенную сшитую стопку бумаг, взглядом попросив Кёнсу сесть и немного подождать. Кабинет его был аскетичен до безобразия: стол, три стула, книжный шкаф, небольшой сейф у окна и деревянная вешалка. Голые светлые стены и бежевые жалюзи на узком окне. Исикаве видимо, было вполне комфортно в такой неживой обстановке, Кёнсу же то и дело ерзал на неудобном стуле и не знал, куда именно смотреть. В конце концов, уставился на голую стену за чужой головой, краем глаза косясь на читавшего Исикаву. Его так и подмывало расспросить подробней о Манами Оно, однако Кёнсу понимал, что его любопытство будет неуместным. Потому он молчал, смотря в окно на зависшую над крышей взъерошенную дождевую тучу.

— Только зря хорошую бумагу испоганили, — спустя пять минут мрачно заявил капитан, откладывая в сторону стопку и тяжело вздыхая.

Он потер пальцами виски, тронул короткий ежик волос на макушке и кашлянул, при этом изучающе рассматривая лицо Кёнсу.

— Отчет за прошедшую неделю, — тот передал папку капитану, пытаясь выглядеть невозмутимым и немного заскучавшим, чтобы не выдать колотящегося внутри беспокойства.

Исикава взял ее в руку, глянул на Кёнсу, снова на папку, а потом отложил ее в сторону, на стопку точно таких же папок.

— Как Вы полагаете, лейтенант Ода, если я сейчас начну изучать Ваш отчет, смогу ли я в нем наткнуться на фразы и формулировки, уже использованные Вами прежде в предыдущих отчетах?

— Полагаю, что сможете, сэр, — выдавил из себя Кёнсу.

— И Вы мне, надеюсь, скажете, в чем заключается причина столь частых повторений формулировок?

— В отсутствии подтверждения подозрений в антиимперской деятельности субъекта наблюдения, — сухо отчеканил Кёнсу.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 Следующая ⇒