Несуществующие 5 страница

— Почему ты именно кукол выбрал?

— Тренировался примерять разные роли, экспериментировал с голосами и интонацией, — получил в ответ Кёнсу. — Да и то, что может позволить себе сказать кукла, не всегда дозволено человеку.

Кажется, Кёнсу вполне понимал, о чем пытался ему поведать Чонин.

На рынке народ кишмя кишел. Дети стайками носились между разговаривавшими взрослыми, продавцы настойчиво предлагали попробовать горячие лепешки с требухой и рисом, а напротив краснощекая пожилая женщина соблазняла блестящими яблоками в карамели. Чуть поодаль от палаток сидел старик, пощипывая струны каягыма; он играл пронзительную и грустную мелодию, растрогав до слез слушавшую ее малышню и двух взрослых женщин, шмыгавших носами. Перед стариком лежала шапка, до середины наполненная мелочью и мелкими деньгами — Кёнсу не удержался, достал из кошелька несколько сотен йен и положил туда же. Играл он действительно хорошо. Старик глянул на него прищуренным глазом и улыбнулся, приложив руку к груди. И сказал по-корейски:

— Спасибо.

Рядом с сердцем почему-то кольнуло. Кёнсу совсем не знал Корею без японцев, но, отчего-то, после начала слежки за танцором задумывался об этом все чаще. От таких мыслей разило холодной, металлической опасностью, но иногда, особенно по ночам, он не мог остановиться. Размышлял о том, какая могла бы быть жизнь в мифическом Ханяне, а не в пропитанном японской чванливостью Кэйдзё. В чем причина возникновения таких фантазий, он не знал. Не из-за того ли, что он притворялся несуществующим Кёнсу и с каждым днем путался в личностях все сильней?

Кёнсу неуклюже ответил старику корейским «пожалуйста» и бросил быстрый взгляд на танцора. На губах Чонина появилась и тут же спряталась улыбка, отличавшаяся от всех его прочих улыбок — печальная, но ласковая. Кёнсу хотел бы еще как-нибудь ее увидеть.

Кукольный театр выглядел так, будто не раз и не два за все время существования попадал в серьезные передряги, но все равно выбирался из пекла целехоньким. С деревянного остова кое-где облупилась краска, подпорки тоже выглядели подержанными, но зато передняя панель была искусно расписана цветочным орнаментом, а задник сцены, где обычно разворачивались постановки, оббит дорогим алым бархатом. Участок земли перед маленькой сценой был расчищен и заставлен узкими скамейками — Кёнсу насчитал четырнадцать штук. Сейчас скамейки пустовали — вероятно, до начала представления еще оставалось время. Лакированная боковая дверца приоткрылась и оттуда вывалился согнутый в три погибели молодой парень. Кряхтя, он выпрямился и схватился рукой за бок, а потом почесал макушку, недовольно сопя.

— Клянусь, я сегодня же сделаю этот проем шире и больше. Осточертело уже шишки набивать.

— Сколько раз ты уже клялся, Ёль? — рассмеялся чей-то хрипловатый и игривый голос — его хозяин, видимо, сидел внутри постройки.

— Нет, на этот раз я серьезно, Бэк, вот увидишь, что… — он осекся, заметив, что за ним наблюдают, перевел взгляд на остановившихся около лавочек Кёнсу и Чонина. — Ой-ой, какие люди к нам пожаловали! — он отвесил картинный поклон, что очень забавно смотрелось вместе с его курчавыми черными волосами и большими торчащими ушами. — Сам мастер Кай! Премьер из премьеров! Что Вас заставило притащиться в это богом забытое место, мастер?

— Чанёль, хорош дурака валять, — буркнул Чонин смущенно.

— А разве я не правду говорю? — вопросил Чанёль. — Такие важные господа стараются по черным рынкам не ходить и даже не дышать одним воздухом с нами, голодранцами. Никак острых ощущений захотелось, а, мастер?

— Да нет, друга пришел увидеть, а тут вместо него какой-то фигляр с несмешными шутками. Передай Чанёлю, что я заходил, — хмыкнул Чонин и намеренно развернулся спиной, якобы собираясь уйти.

— Ну все, ладно, пошутили и хватит! — спохватился Чанёль, замахав руками. — По всему городу афиши с тобой расклеены, я подумал, тебя надобно встретить, как полагается господину из самого центра.

— Но все равно встретил как обычно, — хмыкнул появившийся рядом с Чанёлем еще один парень, невысокий и стройный, с приятной, доброй улыбкой.

— Бэкхён, — улыбнулся Чонин. — Рад тебя видеть.

— Я тебя тоже, Нини. Где пропадал? — участливо спросил Бэкхён, подходя ближе.

— Репетиции. Ставим «Красавицу» ко Дню Возрождения.

— Если Красавицу танцуешь не ты — постановка бессмысленна, — широко заулыбался Чанёль, на что Чонин только фыркнул и погрозил ему пальцем.

— А как террариум? — задал вопрос Бэкхён, ухмыляясь.

— Цветет и пахнет, — ответил ухмылкой на ухмылку Чонин. — Точнее, шипит и плюется ядом.

— Ты в порядке?

— А куда деваться?

Бэкхён удовлетворенно кивнул, явно успокоенный чужими словами, а затем наконец-то заметил Кёнсу.

— А это у нас кто такой? Впервые вижу, чтобы ты, Чонин, кого-то привел с собой.

— Кёнсу, — самостоятельно назвал свое имя тот. Глаза Бэкхёна изумленно расширились — кажется, он не ожидал, что новоиспеченный знакомый с ходу представится корейским именем.

— Кёнсу — мой новый сосед, — торопливо добавил Чонин. — Он художник.

— Я — Бэкхён. А вот этот ушастый автомат по воспроизведению неловких шуток — Чанёль, — сам Чанёль позади что-то возмущенно булькнул.

— Очень приятно.

— А нам-то как приятно… — многозначительно протянул Бэкхён, переводя проницательный взгляд с одного на другого. На потупившемся Чонине он задержался чуть дольше. — Все ясно. Хорошо!

— И что тебе ясно-то? — недоуменно переспросил Чанёль из-за чужого плеча. — Вот так всегда, — пожаловался он Кёнсу. — Работать с ним просто невозможно! Разговаривает сам с собой, что-то бормочет, делает выводы и успевает обидеться раньше, чем я соображу, в чем вообще дело.

— Вот поэтому я в нашем дуэте отвечаю за сценарии, а ты, Чанёлли — за добросовестное им следование, — хохотнул Бэкхён. — Раз ты, Кёнсу, художник, может, поможешь нам с оформлением задников? — деловито осведомился он таким тоном, будто не сомневался, что Кёнсу сочтет за счастье им послужить. — Наши уже совсем истрепались, а мы как раз собирались на днях поставить «Золушку».

Кёнсу не успел опомниться, как его уже окрутили, назначили внештатным сотрудником кукольного театра и вручили тубус с ватманами. Бэкхён низко поклонился, что-то там вещая о благодетельности в нынешнее тяжелое время и о том, как сложно найти бескорыстного и добросердечного человека. Чанёль хихикал, Чонин, засранец, смеялся в кулак, а Бэкхён пытался сразить наповал сияющей улыбкой.

— Если захочешь, я в качестве благодарности введу в повествование нового персонажа, сошью куклу с твоим лицом и сделаю его главным персонажем! Главным из второстепенных, конечно же, — игриво подмигнул Бэкхён, пока Кёнсу приходил в себя после заведомо проигранного блицкрига.

Несмотря на то, что и Чанёль, и Бэкхён говорили сразу за четверых и иногда их мысль на несколько шагов обгоняла слова — Кёнсу они оба понравились. Простодушные и веселые, они мгновенно поведали ему историю знакомства с Чонином и то, как долго им пришлось налаживать толковую работу в кукольном театре.

— Кукол всегда шил Чанёль, но на первых порах у него девочка от мальчика отличалась только наличием юбки. И то не всегда, — рассказал Бэкхён, нежно улыбаясь, пока Чанёль возмущенно сопел рядом. — Нам пришлось отыграть целых десять постановок для почти пустых лавок, пока молва о нашем театре не пошла по пригороду. Теперь у нас всегда аншлаги! Конечно, уход Чонина нас немного подкосил, но не могли же мы держать нашу вольную пташку в клетке. Он был рожден для большой сцены — и я, и Чанёль это прекрасно понимали.

— А я хорошо помню, как кое-кто мужественно шмыгал носом во время нашего последнего представления, — хихикнул Чонин и зашипел от боли, потому что Бэкхён в отместку ущипнул его за руку.

— А вы как же? Разве кукольный театр на нелегальном рынке вас обоих устраивает? — вырвалось у Кёнсу неожиданно. — Прошу прощения, я не хотел выразиться таким образом, — поспешно извинился он, увидев, как по лицу прежде улыбавшегося Бэкхёна пробежала тень. — Вы могли бы, как и Чонин, попробовать пробиться выше.

— Отца и мать Бэкхёна казнили за антиимперскую деятельность тринадцать лет назад, — внес ясность в разговор нахмурившийся Чанёль. — Бэка трогать не стали, так как он был еще мал и при должном воспитании в интернате из него могли еще сделать правильного человека. Не особо получилось. Да и специальная пометка о родителях в удостоверении личности сделала для него невозможной любую нормальную работу кроме унизительных подработок за копейки. Так что кукольный театр — еще не самое плохое, что могло с ним приключиться. К тому же, ему приходится каждые три месяца отчитываться в тайной полиции и доказывать, что он не собирается прямо после завтрака взорвать японский поезд.

— А ты, Чанёль?

— А я с Бэкхёном. И никак иначе, — кратко пояснил тот, тоном дав понять, что обсуждать это больше не намерен. Кёнсу не собирался настаивать — он все понял не только благодаря сказанным словам, но и тем, что скрывалось между ними, в грустной, отчасти тоскливой тишине.

Бэкхён слабо улыбнулся, когда Чанёль едва уловимо коснулся ладонью его шеи и утешающе провел по спине. Кёнсу помимо воли задумался о том, какие отношения связывали этих двоих. И могли ли они присоединиться к Сопротивлению? Прошлое Бэкхёна к этому вполне располагало — сирота, чьих родителей казнили японцы. Разве его можно было бы винить за ненависть к ним? А Чанёль вполне мог попасть под влияние друга… или кого-то большего? Кёнсу осторожно покосился на Чонина и увидел, что он нахмурился, а губы поджались в тонкую, раздраженную линию. Танцору определенно не нравилась обсуждаемая тема. Из-за бед, пережитых старым другом или из-за чего-то другого? Кёнсу столь же тщательно выискивал малейшие крохи его связи с Сопротивлением, сколь боялся их все-таки обнаружить.

За разговором незаметно пролетело время и Кёнсу с удивлением заметил, что все лавки, установленные перед сценой театра, уже заняты нетерпеливой малышней. Бэкхён и Чанёль откланялись, поспешив доделать последние приготовления перед началом представления, а Кёнсу наблюдал за тем, как потихоньку наполняется монетами и бумажными йенами жестяная банка, прикрученная к деревянной панели каркаса. Чонин сидел рядом с Кёнсу — так близко, что он отчетливо слышал запах лимонного мыла с его кожи. Они соприкасались коленями, потому как сидеть было немного тесновато — Бэкхён не соврал насчет аншлагов и Кёнсу с Чонином потеснила к самому краю лавки троица малышей.

Кёнсу не мог ничего с собой поделать — он периодически смотрел на их почти склеившиеся колени, потом на длинные, узловатые пальцы Чонина, лежащие на его же бедре. А сердце и вовсе нерационально отбивало бешеный ритм, стоило только Чонину шевельнуть ногой или слегка зацепить локтем его бок. Кёнсу не знал, что происходит с его телом и сходил с ума от этого внезапного вороха всевозможных ощущений. Он без конца ерзал, пытаясь хотя бы на миллиметр отодвинуться от теплого, даже обжигающего бока Чонина, и в одно мгновение едва не свалился с лавочки на землю. Кёнсу зажмурил глаза, ожидая неприятного и позорного удара об землю, но этого не произошло — чья-то рука крепко держала его за пояс, явно не собираясь позволить ему упасть.

— Прости, — выдохнул Чонин, опалив чужое ухо горячим дыханием. — Иначе я бы тебя не поймал, — он наверняка извинялся за руку, лежащую на поясе.

— Ничего. Спасибо, — выдавил глухо Кёнсу.

Чонин пальцы с талии Кёнсу так и не убрал.

— Я тебя придержу, а то детишки пихаются будь здоров.

Кёнсу не нашел в себе сил возразить. И сидел, чуть дыша, прислушиваясь к ощущениям и чувствуя каждый палец Чонина по отдельности, вцепившийся в бок. Того подобное положение вещей ничуть не смущало и он спустя мгновение уже нетерпеливо уставился на сцену, где начиналось представление. Его глаза заискрились ярко и завораживающе, будто звезды в вечернем небе, а Кёнсу с трудом заставил себя прекратить на него пялиться.

Чанёль и Бэкхён представили зрителям историю о юном танцоре балета, Нине, который, будучи уверенным в своем таланте, решил отправиться к одному королю, столь же страстно влюбленному в искусство, сколь и суровому в поступках. Среди людей ходила молва, что король каждому изъявившему желание танцевать при дворе устраивал сложный трехдневный экзамен и тут же казнил тех, кто делал хотя бы малейшую ошибку. Нин, знавший все танцы на свете, отправился к нему и покорил придворных не только талантом, но также добрым сердцем и удивительной красноречивостью.

Нин блестяще справился с тремя днями экзамена — зачерствевшее сердце короля дрогнуло, когда он отыскал, наконец, истинный, чистый алмаз. Король осыпал Нина золотом, предоставил лучшие покои во дворце и закатил пир на целых два дня.

Несмотря на то, что Нин полюбился придворным, нашлись и недоброжелатели, возненавидевшие талантливого танцора. Но до поры до времени они молчали, наблюдая издали за тем, как Нин завоевывает все больше и больше любви.

Король дал Нину первое задание — приготовить выступление, самый известный в королевстве спектакль, который танцору предстояло отыграть в одиночку. Нин со всей страстью кинулся готовить постановку, но его доброе сердце не учло того, что помощь принимать стоило не у каждого встречного. Недоброжелатели, словно коршуны, кружили над Нином, планируя избавиться от него и нанести королю, полюбившему Нина, жестокий удар. В день постановки они напоили Нина зельем, которое сделало его ноги заплетающимися, а язык — разбухшим и тяжелым. Таким, что Нин не мог сказать и слова.

Постановка провалилась, король был вне себя от ярости и огорчения, а Нин с задурманенными мыслями и немой не мог ничего сделать в свою защиту, пока недоброжелатели хихикали по углам.

Король казнил Нина в этот же день, не сумев справиться с таким позором и наплевавшим на обещание танцором. Однако после этого король прекратил приглашать к себе танцоров и проводить экзамены. Сказал, что еще одного Нина он отыскать не сумеет, а потому не видел больше смысла ни в чем. И в жизни в том числе.

Постановка завершилась душераздирающей сценой, когда король пришел на могилу Нина просить прощения, и Кёнсу, сам того не заметив, почувствовал, как стоявший в горле комок давит и распирает, грозя выплеснуться слезами. Малышня кругом ревела и шмыгала носами, а затем все зрители разразились громоподобными аплодисментами, стоило только Чанёлю и Бэкхёну выйти на поклон.

— Я предполагал, что в кукольном театре все сказки со счастливым концом, — проворчал Кёнсу, прочистив горло.

Чонин, так и не убрав руку с чужого пояса, хмыкнул.

— Да, частенько так и бывает. Но, как мне кажется, у Нина не могло случиться счастливого конца. Его хотели сжить со свету — так и вышло. Неизбежно.

— А мне вот кажется, что Нин слишком быстро сдался. Если не мог говорить — скажи иначе, но борись за свою жизнь. Пускай бы этим ублюдкам пусто было, — сердито возразил Кёнсу.

— Ты полагаешь, из любой ситуации есть выход? — пытливо спросил Чонин, с интересом заглядывая в лицо Кёнсу.

Тому показалось, что танцор спрашивает далеко не о просмотренном представлении. Что-то в его глазах, пронзительное и искреннее, говорило честнее слов.

— Да, — уверенно ответил Кёнсу. — Нельзя опускать руки.

Из-за крохотной грустной улыбки, промелькнувшей на губах Чонина, сердце стукнуло отчаянно и тревожно.

* * *

С тех пор количество внезапных совпадений, приводящих к встречам Кёнсу с Чонином, стабильно увеличивалось.

Кёнсу следил за ним театре, подслушивал при помощи рации то, что он делал в квартире, сдавал еженедельные отчеты в ведомство и уже дважды менял батарейки в жучках, надежнее закопав в землю тот, что торчал в горшке с цветком. И этот же Кёнсу сверхъестественным образом регулярно попадался Чонину на глаза. Сближаться с ним нельзя было из-за десятка разнообразных причин и, тем не менее, это все-таки происходило само по себе.

Временами Кёнсу предполагал, что только Чонин ищет с ним встреч, пока не заметил, как сам стрелой летит к входной двери, стоит лишь услышать шум снаружи. Бессознательно стремился урвать хотя бы одну минутку, одно запыхавшееся «привет, Кёнсу» и один по-детски озорной взгляд.

Его отчеты по-прежнему отличались строгостью и сухостью изложения, как и подобало лейтенанту Оде с грамотой из Токио, а вот несуществующий Кёнсу мог похвастаться коллекцией чужих улыбок и множеством ничего не значащих, но теплых разговоров.

Чонин вернул ему бинты, купил упаковку горячего шоколада и притащил две пачки вкусного печенья с изюмом, гордясь тем, что одержал верх в неравной схватке с тремя озлобленными балеринами. Потом принес чай, сладкие апельсины и упаковку чудесно пахнущего кофе, который они тут же и распробовали вдвоем, ютясь на крохотной кухне Кёнсу.

Кёнсу хотел бы списать все происходящее на временное помутнение или, напротив, на свой какой-нибудь хитромудрый план по завоеванию доверия танцора, но ничего такого на самом деле не было. Ни планов, ни помутнения, ни дополнительного задания от Оосавы или распоряжения капитана Исикавы. Ничего. Были только Кёнсу, Чонин и их продолжительные встречи по вечерам, которые никто из них не собирался хоть как-то охарактеризовать.

Они не говорили о работе Кёнсу (выдуманной, конечно же), не обсуждали театр, где служил Чонин и, тем не менее, умудрялись в легких, ничего не значащих беседах поднимать серьезные темы и удивляться совпадению во мнениях.

На четвертой неделе даже рыжее чудовище сменило гнев на милость под невыносимым давлением дюжины банок вкуснейших консервов и уговоров Чонина. Теперь котяра милостиво позволял себя гладить между ушей и чесать подбородок, но иногда в его умных янтарных глазах проскальзывало многозначительное «я знаю, что ты задумал, засранец».

Кёнсу был коту за это отрезвляющее напоминание благодарен, потому что Чонин, его заразительный смех, разговоры сразу обо всем на свете и очаровательная детская улыбка надолго отключали в Кёнсу лейтенанта Оду. Оставался только Кёнсу — несуществующий, а оттого свободный, веселый и смешливый.

Кёнсу, которому было позволено бездумно увлечься Чонином.

Подлянки Чонину подсовывать не перестали, но после разрезанной ступни он стал осторожней и осмотрительней, а потому виртуозно избегал большую часть из них. В танцевальном зале, где репетировал Чонин, опять разлили масло, на следующий день — воду, вбили несколько гвоздей, рассыпали мелкое стекло и разбили лампочку. Игараси каждый раз приходил после окончания репетиций, приставал к Чонину с разговорами и угрозами, но перейти к драке все равно не решался, предпочитая плеваться ядом на расстоянии.

Единственный, кто относился к Чонину с добротой и участием, был постановщик Хасимото, входивший в состав приемной комиссии театра. Именно он, как выяснил Кёнсу, настоял, чтобы премьером сделали Чонина — его авторитет в балетной среде был настолько силен, что никто не посмел ему перечить.

Кёнсу однажды подслушал разговор Чонина и Хасимото. Оказалось, старик знал обо всем, что происходило — обо всех мерзких слухах, подлостях и ссорах, но убрать Игараси из театра никак не мог. Тот был первым солистом и достаточно недурственно танцевал, но, что еще важнее — его мать занимала высокий пост в правительстве губернаторства. Пока что она в дела театра не вмешивалась, но хотя бы одна трусливая жалоба от сыночка вполне могла привести к скверным последствиям. Выяснилось, что именно Игараси должны были назначить премьером, пока дорогу ему не перешел молодой и талантливый кореец из провинции. Хасимото просил Чонина не сдаваться и потерпеть еще чуть-чуть — однажды всем этим гадюкам надоест плести интриги и они отстанут.

Чонин в это не верил, — ничем хорошим такая ненависть обернуться не могла, — но и опускать руки не собирался. Кёнсу восхищала сила его духа и, в хорошем смысле, ослиное упрямство. Кёнсу, скорее всего, уже давным-давно бы потерял терпение, подстерег ублюдка Игараси в темном переулке и выбил из него все дерьмо. Чонин же ловко избегал ловушек, гордо шагал вперед и раздражающе вежливо улыбался, чем доводил Игараси до белого каления.

На общих репетициях, когда Чонин соизволял покинуть свою импровизированную берлогу и прогонял постановку вместе с остальными, напряжение накапливалось в воздухе моментально и чуть ли не сверкало электрическими разрядами. Кёнсу в это время прятался за сиденьями и наблюдал за ходом репетиции — Чонин танцевал безукоризненно и гладко, дышал танцем и разговаривал движениями тела, а на лицах всех остальных было крупными буквами написано разочарование и затаенный гнев. Чонин был на две головы выше прочих. Они это знали, он это знал, именно поэтому у Чонина хватало сил противостоять этой змеиной кодле с достоинством, пока те предпочитали ненадолго упиваться сделанными исподтишка гадостями.

— Танцем я могу передать любую эмоцию и чувство, — сказал как-то Чонин в ответ на негласный вопрос Кёнсу. Чонин в этот момент обессиленно скрючился на табуретке в чужой кухне, а лицо выражало бесконечную усталость. — Злость, радость, отчаяние и взволнованность. Влюбленность и страсть. Могу менять образы или обнажить свою душу. Пускай даже большинство этого не поймет или станет трактовать по-своему — неважно. Зато каждый сможет отыскать что-то свое, личное. Для меня танец — это хаос и упорядоченность одновременно. Поэтому затраченные силы — терпимая жертва.

Кёнсу не приписывал себе никаких заслуг и не считал, что боевое настроение Чонина как-то с ним связано, пока не услышал однажды нечто такое, что изумило и заставило сердце застучать быстрей обычного.

— Я рад, что ты появился здесь, Кёнсу, — признался Чонин во время очередного совместного вечера. — Серьезно. До твоего приезда я почти ни с кем не разговаривал. И не хотелось, если честно. Чуть не забыл совсем, как это делается.

Кёнсу так и подмывало спросить о первом помощнике Миуре — о том, что давным-давно беспокоило и нервировало. О том, из-за чего в принципе началась эта бестолковая слежка. Однако он проговорил кое-что другое — то, о чем давно требовало сказать дурацкое безымянное чувство, обжигающее все внутри:

— И я рад, что встретил тебя, Чонин.

Ответной сияющей улыбкой можно было разогнать по углам кромешную темень и обогреть заледеневшее сердце.

И именно в тот момент они впервые поцеловались. Чонин поймал всполошившегося из-за поддавшегося эмоциям Кёнсу за руку, властно притянул к себе, склонил голову и прижался губами, запустив пальцы в волосы — целовал мягко, но настойчиво. Так, что бороться и сопротивляться не получалось. Да и не хотелось. Чонин завладел губами беспрекословно, чувственно прижимаясь и аккуратно задевая языком нижнюю. В поцелуе было так много несгибаемой уверенности и нежности, так много желания выразить все то, о чем прежде приходилось молчать, что Кёнсу едва дышал от охватившего грудь томительного и тяжелого ощущения. Мыслей по поводу правильности происходящего не было — был только Кёнсу, Чонин и еще имелось всепоглощающее желание и бесконтрольно разливавшаяся по всему телу нежность.

Целовать Чонина было самым восхитительным из всего того, что произошло за всю недолгую жизнь Кёнсу.

И самым пугающим, потому что Кёнсу совсем не знал, какими последствиями обернется его бесконтрольное следование желаниям сердца.

Чонин был теплым, довольно жмурился, как сытый кот, уверенно держался руками за пояс Кёнсу и тыкался носом в чужую щеку, согревая кожу дыханием.

— Ты такой красивый, — ляпнул он невпопад после еще одного сладкого поцелуя и серебристо рассмеялся, засранец, увидев, как предательский румянец расползся по бледным щекам и шее Кёнсу.

С трудом выпроводив Чонина из квартиры и быстро клюнув его в губы, Кёнсу остался один на один с заползшим в душу склизким, ледяным ужасом.

Теплота их расцветающих отношений, начало влюбленности и влечение предназначались несуществующему Кёнсу, сотканному из фантазий и лжи.

В реальности существовал лишь Кацу Ода — лейтенант ведомства военной разведки, для которого Чонин являлся просто заданием. Просто стопкой еженедельных отчетов, объектом прослушки и слежения. Он обязан найти в нем что-то порочное, ненормальное и преступное, снабдить ведомство доказательствами и отдать под суд. К нему нельзя испытывать чувств. В нем запрещено видеть человека. В него опасно влюбляться.

Но, кажется, все эти предупреждения немного запоздали. Он запутался в собственноручно сплетенном кружеве обмана и не знал, как поступить. Кацу Ода не позволял забыть о задании и том, что если он провалится, то, в лучшем случае, с позором будет выкинут из ведомства. Кёнсу же не мог разрешить лейтенанту Оде причинить Чонину хотя бы малейший вред.

Кёнсу беспомощно кусал губы, стоя возле окна и разглядывая безрадостный пейзаж корейского пригорода столицы. Основная проблема заключалась в том, что за прошедшие дни он ни разу не обнаружил даже малейшего намека на связь Чонина с Сопротивлением. Каждый день Чонина можно было разделить на две неравные части — большую часть занимали репетиции, остатки доставались сну и беседам с Кёнсу. Для Чонина не существовало бестолковых выходных или валяния дурака. Никаких подозрительных личностей, странных встреч, записок или разговоров также замечено не было.

Первый помощник губернатора Миура определенно приукрасил и добавил несуществующих деталей к образу Чонина, который рассыпался в пыль под напором настоящей личности танцора. Он ни с кем не общался из творческой элиты, у него не имелось близких друзей, кроме Чанёля и Бэкхёна, он был всегда один, предпочитая одиночество общению с двуличными гадюками вроде балетной труппы. К нему никто ни разу не приходил в гости, если не считать самого Кёнсу и тех ублюдков, разрисовавших его дверь краской. На первый взгляд Чонин мог показаться замкнутым, однако Кёнсу быстро понял, в чем тут соль — Чонин охотно шел на контакт, но не хотел распыляться на неинтересных либо раздражавших его людей. Он ценил искренность. Он сам признался, что его в Кёнсу прежде всего зацепило то, что он представился корейским именем и предложил помощь просто так, даже не рассчитывая на ответную услугу.

Чонин полагал, что в Кёнсу искренности и честности через край.

Самого же Кёнсу тошнило от того, как глубоко Чонин в нем ошибался.

Раз уж Миура снабдил Кёнсу поддельными сведениями о характере Чонина, то вполне мог наплести с три короба и про Сопротивление. Но ради чего он все это затеял? Действительно ли верил в то, что Чонин связан с террористами? Хотел просто танцора попугать? Если все дело в этом — чего ради Кёнсу прятаться и следить тайком, если можно было пару раз нагнать жути и заставить постоянно оглядываться по сторонам?

Во всей этой сомнительной истории присутствовало чересчур много белых пятен и неаккуратных швов, чтобы перестать в ней сомневаться.

А Чонин неожиданно стал слишком ценным, превратившись из нейтрального объекта слежки в человека, благополучие которого Кёнсу теперь ставил выше всех тех мелочей, о которых переживал прежде.

* * *

Чонин больше мешал, чем помогал, суя любопытный нос прямиком в ватман, но у Кёнсу не хватало сил и желания сделать ему замечание. Не тогда, когда Чонин игриво и ласково касался губами его шеи, прикусывал кожу плеча и ластился, будто кот. Кёнсу было щекотно, он жмурился и сопел, пытаясь сделать лицо строгим, но сдавался, слыша, как довольно мурлычет Чонин, опять приклеившись губами к его шее и перебирая пальцами баночки с краской.

Очередной вечер после репетиции они проводили вместе — Чонин по отработанной схеме приходил домой, кормил рыжее чудовище и нетерпеливо стучался к Кёнсу. Решительно входил внутрь, прижимал его к стене и сладко, чувственно целовал, словно целый день ждал именно этого момента. И только потом Чонин со спокойной душой разувался, помогал на кухне с ужином, рассказывал о чем-то веселом и почти не отлипал от Кёнсу — гладил его по плечам, целовал в шею и щеки, оглаживал спину и держал обжигающую ладонь на чужом колене во время еды.

Кёнсу не мог лукавить — ему все это нравилось. Сердце трепетало в груди из-за каждого, даже незначительного прикосновения. Из-за широкой улыбки, которой одаривал его Чонин, из-за бархатного голоса, шепчущего всякие нежные глупости на ухо. Из-за крепких объятий, из-за его дурацкого, заразительного смеха и даже из-за того, как смешно он ел, набивая полные щеки и широко открывая рот, остужая горячее. Кёнсу и сам не упускал возможности поймать Чонина за руку и неожиданно поцеловать, сунув пальцы в густые волосы. Несколько ночей подряд они ночевали вместе, переплетя ноги и укутав друг друга в обжигающие объятия.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 Следующая ⇒