Несуществующие 3 страница

— Сейчас вроде август, а не декабрь. До Рождества еще далеко, а рождественский подарок я получил уже сегодня. Значит, через десять минут встречаемся на моей кухне.

Кёнсу так и не понял, как это случилось, но обнаружил себя судорожно принимавшим ледяной душ, а затем тарахтящим сковородкой с овощами на кухне. Логике его действия особо не поддавались, тем более логике лейтенанта военной разведки, но Кёнсу все равно полагал, что ничего предосудительного не делает. Танцор знал только его корейское имя и лицо — этого недостаточно, чтобы хоть в чем-то Кёнсу заподозрить. Он просто новый сосед, который решил проявить любезность. Конечно, очистка двери от краски — это не совсем типичное проявление любезности, но и Кай, и Кёнсу не являлись обыкновенными людьми.

Кёнсу посчитал, что их знакомство никак не могло случиться обычным, скучным образом — обстоятельства к пресному обмену мнениями о погоде не располагали.

Спустя несколько минут, аккуратно балансируя со сковородкой, миской с лапшой, консервами и бутылкой молока под мышкой, Кёнсу постучал локтем в дверь квартиры номер пять, услышал от Чонина приглушенное «там открыто» и вошел, пробормотав предупреждающе:

— Извините за вторжение!

Из кухни приятно тянуло свежезаваренным чаем с ромашкой, а сам хозяин жилища невозмутимо выплыл из ванной в одних мягких домашних штанах, с голым подтянутым торсом и с полотенцем в волосах.

Сплошные твердые мышцы, перекатывающиеся под кожей и две продольные линии на животе, рядом с идеально ровным пупком. Кёнсу отмечал детали автоматически, фиксируя в памяти, и пробуя угомонить откуда-то взявшуюся колючую нервозность.

Он вроде бы давным-давно определился с тем, что Чонин красив. А вот с необъяснимым волнением придется разобраться позднее. Особенно с его причинами. Кёнсу нервничал потому, что Чонин был объективно красивым мужчиной или же потому, что этот факт как-то подозрительно влиял на самого Кёнсу?

— Чувствуй себя как дома, — сказал Чонин, широко улыбаясь. — Кухня прямо по курсу. Пахнет просто восхитительно! — он приблизился и нагнулся, чуть ли не носом уткнувшись в накрытые крышкой тушеные овощи. — Мой новый сосед — повар?

— Художник, — поспешил уведомить Кёнсу, глубоко вдыхая запах чужого тела, дешевого лимонного мыла и мятного шампуня.

Не то, чтобы он сделал это нарочно — избежать никак не получилось бы. Как не вышло и не встретиться взглядом с восторженным Чонином, на мгновенье переставшим тереть полотенцем волосы.

— Ты рисуешь?

— Ага, пытаюсь пробиться в одно книжное издательство, — повторил Кёнсу заученный факт из придуманной в ведомстве легенды.

— Хочу как-нибудь увидеть твои работы, — заявил Чонин тоном, не принимающим возражений.

— Как-нибудь я тебе их покажу, — ответил Кёнсу, получив в ответ насмешливое фырканье. Но судя по сдерживаемой улыбке не заметно, что Чонин подвергал сомнению чужое обещание. Он, скорее, достойно оценил парирующий ответ.

Кёнсу как раз вручил Чонину сковородку и принялся разуваться, как вдруг из комнаты в коридор осторожно вышло рыжее чудовище, с которым Кёнсу успел познакомиться накануне. Котяра уселся рядом с Чонином, обвил хвостом его щиколотку и подозрительно уставился на гостя. Янтарный взгляд прожигал насквозь, отчего Кёнсу мысленно порадовался, что животные не умеют разговаривать, иначе этот кот тут же наябедничал бы хозяину и вывел бы его на чистую воду. А так рыжей морде оставалось лишь пялиться с негодованием и угрожающе обнажать клыки.

— Услышал запах еды и пришел. Его зовут Марс, — прокомментировал Чонин, хмыкнув, осторожно выпутал ногу из хвоста и шагнул на кухню. Кот, засопев и еще раз сердито зыркнув на Кёнсу, засеменил за ним следом.

Марс, да? Ну, вполне логично дать имя бога войны такому суровому котяре. Пускай даже Кёнсу никак, кроме «чудовища», называть его не собирался.

Чонин все-таки соизволил надеть футболку и начал колдовать над плитой, разогревая принесенную лапшу. Кот смотрел на него с терпеливой покорностью вечно голодного до тех пор, пока Чонин со смешком не попросил Кёнсу насыпать ему консервы. Рыба в томатном соусе прилично выглядела и вкусно пахла, однако чудовище сперва тщательно принюхивалось к тарелке, косясь на Кёнсу янтарным глазом, потом на пробу лизнуло томатный соус с ободка. Убедившись, что консервы вполне съедобные, Марс принялся жевать нежное мясо, на время потеряв к Кёнсу всяческий интерес. Да уж, поладить с этой мордой будет ой как непросто.

Чонин тоже вскоре управился с лапшой, разделил ее на две равные порции, налил чай и плюхнулся напротив Кёнсу, нетерпеливо щелкая кончиками палочек.

— Приятного аппетита!

Он ел неаккуратно, надувал щеки и обжигал язык горячими овощами, губы блестели от подливы, однако отчего-то его манеры веселили Кёнсу и возбуждали аппетит. Странное дело, но сегодня лапша показалась ему вкуснее, нежели вчера.

— А ты чем занимаешься? — спросил Кёнсу, разыгрывая любопытство.

— Танцую в театре, — ответил Чонин, ловко выуживая хлебом остатки подливы из тарелки.

Он не сказал, что является премьером, не похвастался достижениями в балете — просто небрежно сообщил о танцах мимоходом, словно выдал ничего не значащий факт. Кёнсу предполагал, что Чонин начнет горделиво пыжиться перед новоиспеченным соседом, постарается произвести впечатление, но нет, танцор в очередной раз удивил Кёнсу, поступая и говоря вопреки его предположениям.

Кёнсу надеялся увидеть в Чонине заносчивого засранца, безвозмездно пользовавшегося благосклонностью первого помощника губернатора и решившего поиграть в Сопротивление исключительно ради острых ощущений. А получил, напротив, парня, на чьей двери пишут краской слово «шлюха». Парня, дочиста вылизавшего тарелку с овощами и заявившего, что он давным-давно ничего такого вкусного не ел. Парня, который откровенно не похож на премьера известнейшего театра столицы.

Что-то определенно не складывалось.

— В балете? — решил продолжать играть в любопытного соседа Кёнсу.

— Ага, — тут же подтвердил Чонин, накручивая на палочку последнюю ленту лапши. Он стал отстраненным и задумчивым, как только речь зашла о танцах и театре.

Будто прямо сейчас ему не очень-то и хотелось об этом говорить.

— Здорово! Я никогда не видел балетные постановки, — на этот раз Кёнсу даже лгать не пришлось.

— Я могу помочь тебе увидеть парочку, — улыбнулся Чонин.

— Нет-нет! — суматошно махнул рукой Кёнсу. — Не нужно из-за меня утруждаться. Я как-нибудь сам…

— Это совсем не сложно. Тем более, для человека, все утро возившегося с моей дверью и накормившего вкусной едой. Просто, — замялся Чонин, — иногда что-то должно оставаться только мечтой или стремлением, неосуществимым и потому волшебным. У неосуществимого редко получается стать в итоге разочарованием.

Кёнсу отчетливо почувствовал сквозившую в его голосе едкую горечь. Будто он в полной мере познал то самое разочарование, разрушившее волшебство мечтаний. Неужто дела обстояли не столь радужно и успешно, как их себе представлял Кёнсу, обрисовал Оосава и закрепила информация в досье?

— Я слышал, — начал Кёнсу, решив перевести разговор в иное русло и прекратить давить на больной мозоль, — что все танцоры балета сидят на ужасных диетах! Только не говори, что сегодняшняя лапша и овощи стали твоей первой едой за несколько месяцев, — он выразительно покосился на вылизанную дочиста чужую тарелку.

Чонин звонко рассмеялся.

— Через несколько месяцев ты бы меня вряд ли застал бы живым при такой диете. Но вот за несколько недель — да. Одна вода, — он округлил глаза и втянул щеки, сделав так, чтобы медовая кожа натянулась на острых скулах. — Марс — и тот ел получше меня, — и он опять принялся искренне смеяться, увидев подлинный ужас на лице Кёнсу. — Да я шучу, шучу! Ограничения имеются, но голодом нас никто не морит.

После этого разговор пошел, как по маслу. Кёнсу ненароком зацепил в беседе афиши, висящие на стенах, и они проговорили о фильмах до того самого момента, пока Чонин не спохватился — через час ему следовало быть в театре на репетиции.

— Удачи! — пожелал ему Кёнсу, тарахтя на пороге пустой сковородкой.

— Спасибо. Удача мне точно пригодится, — многозначительно сказал Чонин.

Сказал таким тоном и с таким лицом, что Кёнсу с легкостью понял — в театре ему действительно требовался максимальный запас везения.

* * *

Кёнсу сомневался, что услышит что-то важное, пока Чонин собирался на репетицию, но все равно настроил в рации частоту жучка в горшке с цветком. Так и вышло — ничего, кроме шуршания одежды и отдаленного шума воды, не было. Даже котяра больше интереса к кадке не проявлял, вальяжно цокая когтями где-то в коридоре.

Прикрутив громкость динамика, Кёнсу и сам начал поспешно одеваться, вытащив из шкафа черные штаны и черную водолазку и проверив наличие специальных отмычек в кармане куртки. Ведомство сделало ему официальный пропуск в театр Кэйдзё, утверждавший, что Кёнсу являлся одним из штатных осветителей, но пользоваться пропуском он намеревался лишь в исключительных случаях, когда деваться будет некуда. В основном Кёнсу рассчитывал на хлипкий замок черного входа и темные, захламленные углы кулис. А еще на то, что артисты сами по себе народ достаточно рассеянный, погруженный в собственные мысли, поэтому слежка должна пройти без неприятностей и неожиданных встреч. Кёнсу умел врать и разыгрывать невинную простоту, но прибегал к этой способности, когда ничего другого не оставалось.

Чонин проводил большую часть времени в театре, потому вполне естественно было предположить, что если он действительно чем-то связан с Сопротивлением, тогда какие-то тайные встречи могли происходить в нем самом либо в его пределах. Подозрительные личности, загадочные записки или внезапные исчезновения Чонина с репетиций никак не отследить, кукуя снаружи — Кёнсу некуда было деваться, кроме как предвкушать многочасовую игру в прятки попеременно со всеми работниками и артистами театра.

О жучках не могло быть и речи. По огромному зданию их распихать не получится, но даже если бы и вышло провернуть такое — в этом случае необходимо задействовать больше сотрудников ведомства, а Оосава, выражавший волю Миуры, настаивал, чтобы о слежке за Каем знало как можно меньше людей. И занимался ею только Кёнсу, без помощников.

Задача немного облегчалась тем фактом, что летний сезон — это сезон отпусков, театр в это время практически вымирает, служащие разъезжаются отдыхать либо гастролируют по стране, пытаясь побольше заработать. Все, кроме балетной труппы Чонина, занятой в постановке ко Дню Возрождения. Известно, что генерал-губернатор обожает балет, поэтому не было ничего удивительного в том, чтобы лишить танцоров заслуженного отпуска, напирая на патриотические чувства и любовь к великой империи. К тому же, приме и премьеру было запрещено подрабатывать в других театрах — якобы, таким образом портился имидж театра Кэйдзё.

Несомненно, «Спящая Красавица» как нельзя лучше подходит для Дня Возрождения, скептически подумалось Кёнсу.

Он заглянул в дверной глазок — Чонин хлопнул дверью, быстро прокрутил ключом в замке и торопливо сбежал по лестнице вниз. Кёнсу выждал минуту и спустился следом за ним, с легкостью обнаружив высокую, стройную фигуру, несущуюся к трамвайной остановке.

Весь пригород столицы опоясывала трамвайная линия, что по мнению генерал-губернатора стало относительно дешевым и простым решением проблемы с транспортом в этом районе города. Пустить автобусы было бы намного дороже, поэтому ездил всего один, и то раз в неделю. А так трамвай доставлял всех желающих практически к самому центру за достаточно скромную плату. Тем не менее, приехавшим из трущоб корейцам спокойно слоняться в центре не разрешалось — тут и там торчали полицейские посты. Всех прибывших непременно спросят о цели приезда, тщательно вчитаются в удостоверение личности и осмотрят с ног до головы. Половину приезжающих обыкновенно отправляли обратно — то кто-то рожей не вышел, кто-то не смог четко назвать, с какой целью приехал светить сельской мордой среди уважаемых японских господ.

Кёнсу держался в нескольких метрах от Чонина, натянув на голову черную шапку и надев на лицо марлевую повязку. Танцор переминался с ноги на ногу и в два шага очутился возле раздвижной двери трамвая, когда тот, дребезжа, подкатил к остановке. Чонин с легкостью поднялся по ступенькам и занял место у окна, даже не обратив внимания на мило улыбнувшуюся ему девушку. Кёнсу забрался следом, протолкнувшись сквозь толпу в самый конец вагона, при этом не теряя из виду чужую взъерошенную макушку.

Чонин явно погрузился в размышления, уставившись в окно и отключившись от всего мира, а Кёнсу, за неимением ничего другого, начал думать о Чонине. О том, как свободно и гладко прошло их знакомство. О его непринужденных манерах, заразительном детском смехе и изумительной легкости, с которой складывался их разговор за завтраком. Будто они были знакомы друг с другом несколько лет. Кёнсу бы слукавил, если бы сказал, что Чонин совсем ему не понравился. Кёнсу бы соврал, заявив, что не хочет поговорить с ним снова. Ему было интересно, и, кроме того, этот интерес совпадал с заданием первого помощника Миуры — понять, о чем танцор думает.

Однако больше всего Кёнсу хотел понять, отчего Чонин с такой тоской и горечью говорил о танцах. О занятии, которому посвятил себя.

Спустя двадцать минут, раздражающую проверку липового удостоверения полицейским и легкой трусцы за Чонином — широту его шага Кёнсу пришлось преодолевать чуть ли не бегом, проклиная абсолютно всех длинноногих людей на планете, — они оба так или иначе приблизились к театру. Чонин зачем-то несколько секунд постоял у подножия лестницы, отрешенно разглядывая величественную и мрачную дверь центрального входа. Кёнсу в это время свернул в переулок, миновал жилой дом и вышел аккурат к торцу здания — голой, грязно-бежевой стене без окон, с одним прямоугольником вентиляции, торчащим сбоку. Здесь же Кёнсу заметил одинокую дверь и облегченно перевел дух — черный вход театра был непредусмотрительно деревянным и несложным. Вероятно, красть там решительно нечего или руководство рассчитывало на то, что всякие оборванцы и воры не сумеют преодолеть плотный заслон из полицейских постов и постоянно курсирующих по центру Кэйдзё патрулей.

Кёнсу осторожно выглянул из-за угла дома, проверяя, не появились ли в переулке полицейские — к счастью, улица была пустынна. Конечно, удостоверение сотрудника ведомства решило бы проблему с патрулем, но лишнее внимание привлекать к себе не хотелось. Он глубже натянул шапку на голову, по самые брови, и быстро перебрался к черному входу, одновременно достав из кармана отмычку. Замок поддался со второй попытки и Кёнсу, не теряя времени даром, шустро просочился внутрь и оказался в темном, пыльном и тесном помещении. Пошарил рукой и наткнулся на картонный ящик. Провел пальцами выше и нащупал кусок гладкой ткани. Скорее всего, это помещение использовалось как склад — наверняка в театре для постановок хранилось много всевозможного реквизита.

Карманным фонариком или зажигалкой пользоваться было рискованно, поэтому Кёнсу на цыпочках крался в кромешной темени, уворачиваясь от ящиков и прислушиваясь к приглушенным звукам за стеной. Вторую дверь Кёнсу отыскал быстро — щели по ее бокам слегка освещались горящим по ту сторону светом. Он прижался ухом к ней, затаил дыхание — ни разговоров, ни звуков шагов оттуда не доносилось. Дверь распахнулась легко, отмычек или усилий не понадобилось. Кёнсу высунул голову и внимательно оглядел длинный узкий коридор, тускло освещенный одинокой лампочкой на оголенном проводе. Ни музыки, ни голосов, ни постороннего шума — ничего, что Кёнсу мог бы ожидать от театральной репетиции.

Он медленно крался по коридору, готовясь в любой момент к неожиданной встрече с кем-то живым или, быть может, даже с мертвым. Коридор был мрачным и пустым, тянуло влажной землей и сыростью подвала, а высокие темные потолки навевали на не самые приятные размышления. Загривок кололи мурашки нервозности. Тени над головой сгущались смоляной чернотой и, чудилось, скрежетали зубами на непрошенного гостя.

Коридор вывел Кёнсу к развилке — небольшому пятачку обветшалого паркета, а дальше ему предоставлялся выбор — пойти прямо по еще одному коридору, свернуть в ярко освещенный холл или проверить, что скрывается за дверью, спрятанной в темном углу. Кёнсу, минуту подумав, пошел к двери и за ней наконец-то обнаружил людей — он очутился за кулисами сцены, где в данную минуту шла оживленная беседа собиравшихся на репетицию танцоров. Он быстро шмыгнул за удобно стоявшую стойку с одеждой, а затем переместился к большому ящику с торчащими оттуда кусками картона — ящик прекрасно скрывал глухой угол, где прятался Кёнсу, и в то же время позволял рассмотреть почти всю сцену целиком.

Он насчитал человек двадцать. Там были тоненькие девушки в облегающих платьях и с идеально аккуратными прическами, стройные юноши, натягивавшие специальные тапочки и обменивавшиеся приветствиями с коллегами. Все были японцами — Кёнсу не сомневался в этом. Их выдавали черты лица, а также застывшее надменное и самодовольное выражение, неаккуратно спрятанное за притворной добродушной миной. Не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы почувствовать, что это сборище куда больше походило на клубок ядовитых змей, чем на нормальный человеческий коллектив. Острую конкуренцию можно разглядеть невооруженным глазом. У одной из девушек развязалась лента на щиколотке, а стихийно собравшаяся хищная троица балерин принялась злорадно над этим хихикать.

Также на сцене стояло фортепиано и пожилая женщина в больших очках с толстой оправой копалась в нотных тетрадях, слюнявя пальцы и неодобрительно посматривая на хихикавших в сторонке девиц. Кёнсу старательно тянул шею, насколько ему позволяло его положение, но Чонина так и не заметил. Под ложечкой засосало из-за нехорошего предчувствия. Вероятно, придется продолжить блуждать по огромным и запутанным театральным внутренностям, чтобы отыскать пропажу.

Бестолковые разговоры мухами жужжали и зудели отовсюду, пока Кёнсу продумывал незаметный путь отхода к двери, как вдруг вздрогнул от неожиданности, услышав мужской голос так отчетливо, будто его обладатель стоял за спиной.

— Этот явился?

Скорее всего, неизвестный находился рядом с ящиком, за которым прятался Кёнсу — этим объяснялась отличная слышимость.

— Да, — прозвучал другой голос, на этот раз женский, немного визгливый и истеричный. — Я видела его в фойе. Залез, как всегда, в свою берлогу в правом крыле, — писклявый тон было легко разобрать, поэтому незнакомка перешла на свистящий шепот.

— Как думаешь, ему понравился наш подарочек? — в мужском голосе чувствовалось злое веселье.

— Судя по тому, что он прилетел взмыленным и задыхающимся, чуть не опоздав к назначенному Хасимото времени… Явно все утро оттирал дверь от краски, — хихикнула в ответ женщина.

Кёнсу навострил уши, ненадолго перестав беспокоиться об отсутствии Чонина на сцене. Неужели эти двое за ящиком как раз говорили о нем?

— Бедняжка, — показательно жалостливо протянул мужчина. — Хотел бы я посмотреть на его смазливую рожу, когда он увидел ее. Наверняка расстроился. Хотя на правду ведь не обижаются. Разве шлюху оскорбляет то, что ее называют шлюхой? Ты хорошенько заплатила им?

— Конечно, — небрежно подтвердила женщина. — Семьдесят тысяч йен. И еще десять за быстрое выполнение.

— Они не станут трепаться?

— Нет. Маэда сказал, это какие-то голодные оборванцы из пригорода. Они ничего не знают о балете, о премьере, имен им никто не называл. И уж тем более не знают того в лицо. А начнут трепаться — кто им поверит-то? Полицейские их скорее побьют и вышвырнут обратно на мусорник. Туда, где место всем этим корейским крысам.

— Хорошо, если так.

Кёнсу так сильно хотелось выглянуть из-за ящика и посмотреть на лица разговаривавших, но он одернул себя от бестолковой затеи. Он лишь глупо выдаст свое присутствие. А полученной от этих двоих информацией следовало воспользоваться с умом. Поэтому Кёнсу старательно прислушивался, пытаясь не пропустить и звука.

Он даже не представлял, что выглядящие трепетными и невинными танцоры балета способны на такие отвратительные подлости. Точнее, Кёнсу понимал, что любой ограниченный коллектив не может существовать без ссор и различных мнений, но чтобы опускаться до настолько низких поступков… Но разве стоило этому удивляться? В нынешнем мире, в империи, где преимущество происхождения ценилось выше личных качеств и таланта, не было ничего странного в подобных проявлениях несправедливости.

А обидеть корейца и вовсе было чем-то обыденным, словно высморкаться.

— Только одна лишь наша корейская крыска до сих пор не сдается, барахтается и сопротивляется, — хмыкнул мужской голос. — Но для него же сюрпризы еще не закончились на сегодня?

— Естественно, он будет барахтаться — всамделишный премьер же! — раздраженно выплюнула женщина. — Ублюдок! Но ничего, посмотрим, спокойно ли пройдет его сегодняшняя репетиция или боги будут к нему не столь милостивы, как прежде, когда позволили оборванцу забраться так высоко.

— Ты уже что-то сделала?

— Не я, а Тамура. Эта сучка только рада подготовить сюрприз. Она же была влюблена в него, знаешь?

— Серьезно? В эту крысу? Где ее достоинство!

— А я о чем! Она даже ему призналась, сама предложила встречаться, а этот ей отказал, представляешь?! Это же насколько нужно быть заносчивым и гордым ублюдком, чтобы отказать Тамуре? Да ее отцу почти половина Кэйдзё принадлежит!

— Разве от тупой крысы стоило ожидать чего-то еще? — скептически спросил мужчина.

— Ну, Тамуре, наверное, было виднее, — отмахнулась женщина. — В общем, с тех пор она его люто ненавидит. Мне стоило всего лишь подойти к ней и спросить…

— И почему я не удивлен этому? Ты, Нами, все привыкла делать чужими руками.

— Я же не дура, чтобы лично выполнять грязную работу. Для этого есть идиотки вроде Тамуры и голодранцы пригорода, — презрительно фыркнул женский голос. — Но результат-то один. Этому сегодня будет очень весело танцевать…

Оба рассмеялись, холодно и жутковато, беспощадно. А затем присоединились к остальным на репетиции. У Кёнсу даже мурашки пошли по спине от того, как карикатурно и театрально, гротескно звучал их зловещий смех после всего сказанного.

Первое, что Кёнсу уяснил — в балетной труппе Чонина имелись не просто змейки, а зубастые, хищные акулы, готовые раскусить неугодного им пополам и начисто обглодать кости. Второе — Чонину явно грозит беда. Они ни разу не назвали его имени или прозвища, однако «этот» и «премьер» упомянули, что дало Кёнсу возможность сделать подобный вывод. А после ощутить, как все внутри заледенело от бесконтрольного волнения — прямо сейчас с Чонином уже могло случиться что-то страшное!

Кёнсу не хотел, чтобы с танцором произошло нечто непоправимое, несмотря на то, что его непосредственной задачей была слежка за ним для того, чтобы суд мог вынести похожий, официальный непоправимый вердикт. Тем не менее, Кёнсу полагал, что уж лучше быть судимым из-за связи с террористами Сопротивления, чем стать жертвой мести и подлянок обозленных балерин, способных на что угодно из-за воспаленной пульсирующим гнойником зависти. Оксюморон, но Кёнсу сейчас не было дела до выяснения нюансов противоречивости собственных размышлений.

Он медленно попятился назад, судорожно отыскал глазами стойку с одеждой, за которой прятался прежде, прокрался туда и выскочил за дверь. Взволнованно и беспомощно огляделся по сторонам, совершенно не представляя, как именно добраться до «берлоги» в правом крыле, где сейчас якобы находился Чонин. Потратил драгоценную секунду на размышления и кинулся к темному пустому коридору, отчаянно надеясь, что не ошибся с выбором.

Заглядывал в замочные скважины всех попадавшихся дверей, старательно прислушивался к звукам, с трудом сдерживаясь от того, чтобы не позвать Чонина. Потом придумал бы причину, как он здесь оказался. Самое главное — убедиться, что с танцором все в порядке.

Спустя несколько нервных и суматошных минут Кёнсу все-таки улыбнулась удача. Он повернул налево и увидел освещенный желтым прямоугольник приоткрытой двери. Убедившись, что вокруг никого нет, Кёнсу осторожно подобрался ближе, прижался животом и щекой к холодной стене, вытер вспотевшие пальцы о штаны и медленно заглянул внутрь, стараясь не издавать ни звука.

Там был Чонин. Один. Комната оказалась старым танцевальным залом. Заброшенным, судя по состоянию потускневших зеркал, облупленному лаку станка и щербатому полу. Хорошо, что хоть свет был, несмотря на плачевный вид одной единственной мерцающей лампочки.

Чонин сидел на полу, сгорбившись, и Кёнсу с трудом подавил рефлекторное желание окликнуть его. Ничего подозрительного он не заметил, пока не обратил внимание на пол вокруг Чонина. И не увидел тонкие, размазанные бурые полоски.

Это была кровь, без сомнений.

Кёнсу пристально следил за Чонином, но ничего увидеть не смог, так как тот сидел к нему спиной. Оставалось лишь бессильно наблюдать за перекатывающимися мышцами под облегающей бежевой водолазкой и теряться в догадках. Что именно могла здесь натворить Тамура, о которой упоминали те двое? Что могло привести к тому, что у Чонина пошла кровь?

Все прежние беспокойства и подозрения отпали за ненадобностью — танцор из театра сегодня не уходил, не встречался с представителями Сопротивления и не делал ничего недозволительного. Он просто танцевал. Вернее, пытался это делать, пока не попался в ловушку коллег по цеху. У Кёнсу от сердца отлегло, пускай это облегчение никак не вписывалось в рамки его задания, как военного разведчика.

Спустя пару минут Чонин наконец-то поднялся с пола — Кёнсу заметил, что его правая ступня обмотана эластичной белой тканью, а на пятке отчетливо выделяются алые расплывшиеся пятна. Значит, он каким-то образом повредил ногу. Кёнсу стиснул зубы от возмущения. Эти трусливые свиньи не могли встретиться с Чонином лицом к лицу, а только мелко гадили из-за угла и совсем недостойны того, чтобы из-за них танцор получал подобные неприятные, обидные раны.

Его ноги должны быть неприкосновенны совсем. Они слишком идеальны, чтобы стать жертвой жалких подонков.

Кёнсу знал, что рассуждать в таком ключе об объекте наблюдения опасно, но мысли в данный момент были ему неподвластны и мельтешили в голове пчелиным роем. Он еще этим утром заметил гармоничные пропорции Чонина и вот теперь, когда его ноги не были скрыты широкими штанами, а облепились со всех сторон тесным трико, Кёнсу рассмотрел их полностью. Длинные и узкие ступни. Тонкие щиколотки и сильные, тренированные икры. Крепкие бедра.

На языке крутилось лишь одно нетерпеливое слово — безупречно.

И завораживающе, когда Чонин, несмотря на очевидную травму, натянул тапочки и начал безукоризненно танцевать, крутиться и подпрыгивать. Без музыки, в абсолютной тишине. Его тело двигалось так спокойно и легко, словно никакой раны на стопе не было. Трико являлось его кожей, пола и потолка не существовало вообще — он парил, взлетал и отталкивался от чего-то незримого, затем приземлялся ненадолго, чтобы тут же взмыть вновь. Глаза Чонина были закрыты, а лицо красочно передавало всю гамму испытываемого чувства, которое Кёнсу распознал в два счета — Чонин злился. Его злость лилась через мощные движения, бушевала в заострившихся чертах лица и обрушивалась на землю после сокрушительных прыжков.

Кёнсу захлестнуло этой волной и он понял, что тоже злится вместе с Чонином. Возможно, причины их злости чем-то отличались, но само чувство, полыхавшее в груди и объявшее огнем сердце, было одним на двоих.

В этот самый момент Кёнсу окончательно убедился, что чертово задание определенно пойдет наперекосяк. Чонин никак не подходил ни к одному из всех типичных субъектов слежки, представленных в полезных книжках, которыми прежде руководствовался Кёнсу.

Чонин танцевал до тех пор, пока подошва в тапочке не пропиталась кровью насквозь. Кёнсу успел спрятаться за углом пустого коридора в тот самый момент, когда танцор, переодевшись и с трудом натянув на ногу ботинок, пошел к выходу из зала. Пошел, хромая и буквально таща поврежденную ступню по полу. Кёнсу мог себе представить, насколько это больно, а потому сцепил зубы из-за пробежавшей по всему телу колючей дрожи.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 Следующая ⇒