ЭЛЛА БОРИСОВНА 1 страница

Лететь до Вены недолго, всего два часа двадцать минут, но Элла вконец извелась. Самолет оказался старым, тесным, с такими короткими ремнями безопасности, что она едва смогла застегнуть их на животе, а столик так впивался в тело, что не то что есть, дышать было немыслимо, и Элла решительно отказалась от завтрака, а взглянув на то, что дали соседям, даже обрадовалась. Эх, надо было не жадничать, а лететь «Австрийскими авиалиниями», там хоть и дороже, но наверняка удобнее и лучше. Но, глядя, как спокойно себя чувствует тощая пожилая дама в соседнем кресле, с каким аппетитом жует отвратительного вида булку, Элла почувствовала себя толстой, некрасивой, неуклюжей – совсем неподходящее настроение перед встречей с матерью. Но она вспомнила наставления Марии Игоревны и принялась повторять про себя: «Я красавица, я красавица, а полнота мне идет, я такая – не нравится, не берите! » – и понемногу успокоилась. Выпила красного вина.

Господи, а как же мы друг друга узнаем? – испугалась вдруг Элла. Ведь за столько лет мы обе неузнаваемо изменились. Или мать рассчитывает на свое материнское сердце? А может, она будет стоять с табличкой «Элла Якушева»? А вдруг она по какой‑ то причине не сможет приехать в аэропорт? Тогда, наверное, она попросит кого‑ то меня встретить или объявят по радио, чтобы я подошла к окошку информации, а там скажут, чтобы я взяла такси? Но я ж не говорю по‑ немецки… Ничего, объяснюсь по‑ английски! Главное – у меня есть с собой деньги, на худой конец – возьму такси и поеду в какой‑ нибудь отель… Ерунда, как она может меня не встретить? Чушь собачья! Обязательно встретит…

От волнения она даже не заметила, как прошла паспортный контроль. И, стараясь не терять из виду высокую девушку в красной курточке, которую выбрала ориентиром, направилась за багажом и вдруг вспомнила, что сумки – чужие, испугалась, что может их не узнать, но тут же успокоилась: Машка вчера навязала на багаж красные ленточки. Ага, вот сумка! А вон и вторая, на колесиках. Погрузив все это на тележку и туда же положив коробку с тортом, которая, к счастью, не помялась в мелком багажном отсеке, Элла подтянула живот, перевела дыхание и медленно направилась к выходу, замирая от страха. И тут же увидела мать. Та мало изменилась. Постарела, конечно, и волосы явно крашеные, но… Очень стильная европейская дама растерянно озирала толпу выходящих пассажиров.

– Мама!

Европейская дама вздрогнула, глянула на Эллу, и они бросились друг другу в объятия.

– Мамочка, я сразу тебя узнала, с первого взгляда!

– Боже мой, Элка, какая ты толстая!

Ее как обухом по голове ударили. Чего угодно ожидала она от встречи с матерью после стольких лет, но такое! Больше всего на свете захотелось немедленно вернуться в Москву. Слезы комком стояли в горле, но она взяла себя в руки и холодно сказала:

– Ты разочарована, мама?

– Ах нет, что ты, прости меня, это я от растерянности, сама не знаю, что ляпнула, ты пойми, я ж тебя помню маленькой девочкой…

– Я и тогда была нехуденькой.

– Но ведь все могло измениться с годами…

Она говорила по‑ русски странно, одесская интонация сохранилась, но появился какой‑ то чужой акцент.

– О, сколько у тебя вещей, ездить надо с минимальным багажом, в конце концов всегда можно купить что‑ то необходимое… Ну ничего, научишься… Идем скорее, у меня на сегодня много планов! Не будем терять время, правда? Иди за мной!

Мать шла впереди, а Элла уныло катила за ней свою тележку с сумками и тортом. Мать была стройная, подтянутая, с красивыми ногами, в короткой модной юбке.

Хорошо хоть, ноги я от нее унаследовала. Мать остановилась возле роскошной «Ауди». Открыла багажник. Элла погрузила туда свои пожитки, окончательно пав духом.

– Ты водишь машину? – спросила мать.

– Нет.

– Но как же ты обходишься?

– Прекрасно обхожусь, – пожала плечами Элла. Разве такие вопросы должна задавать мать?

Они сели в машину.

– Пристегнись!

Элла покорно завозилась с инерционным ремнем, никак не попадая в замок.

– Я не умею.

Мать молча помогла ей. В машине повисла тяжелая пауза.

Вырулив со стоянки, мать сказала:

– Ну рассказывай!

– Что?

– Все! Я абсолютно все хочу о тебе знать!

– Ну я не знаю… Ты, наверно, не поймешь… У нас ведь все изменилось, совсем другая жизнь…

– А как ты оказалась в Москве? И давно?

– Давно, уже двадцать лет…

Они уехали в Москву в тот же день. Элла ничего не смогла с этим поделать. У них было два купе в абсолютно пустом вагоне. Всю дорогу дядя Адик возмущался:

– Нет, вы можете мне это объяснить? Если вагон пустой, где тогда билеты, спрашивается вопрос? Почему их нигде не было? Почему надо было унижаться в обкоме, спрашивается вопрос?

– Дед, тебе не все равно? – морщилась Ия. – Тебе же лучше – не надо стоять в очереди в сортир! Ты едешь как важная персона, вот и радуйся!

– Как, спрашивается вопрос, я могу радоваться, что столько народу не достало билетов, что вагон идет порожняком, а железная дорога недосчитается прибыли! Это черт знает что!

Ия не выдержала и, схватив Эллу за руку, увела ее в соседнее купе, где работал кондиционер, было чисто и шикарно.

– Мне лично нравится так ехать, тем более тетя Жека надавала с собой таких вкусностей! Элка, ты можешь рассказать мне откровенно, из‑ за чего такой кипеш?

– Из‑ за меня, – вздохнула Элла. – И из‑ за Витьки.

– Так! Кто такой Витька, почему не знаю?

Элла не была уверена, что надо посвящать Ию

в свои тайны, но, с другой стороны, кто ей поможет, кроме Ии? И она, рыдая, поведала той горькосладкую историю своей преступной первой любви.

– Ну ни фига себе произвол! – возмутилась Ия. – Взять человека и отправить в другой город, не спросясь, как посылку! Варварство! Ты так его любишь?

– Ужасно!

– И он тебя ужасно?

– И он! Он даже хотел мне ребеночка заделать, чтобы нам разрешили жениться…

– Еще не хватало! Идиот он, что ли? Но с другой стороны… Это даже трогательно. Он, видно, совсем еще телок, хоть и отсидел в колонии… Ну ничего, Элка, все утрясется. А может, так и лучше… Поживешь недельку‑ другую в Москве, наведем на тебя столичный лоск, познакомишься со знаменитостями, будешь делать вид, что успокоилась, что тебе не до одесского урки, и вернешься, не дрейфь! Главное, чтобы дед с бабкой давали правильные сводки о твоем состоянии духа.

– А вдруг Витька обидится, что я так уехала?

– А мы ему телеграмму пошлем! Ты его адрес знаешь?

– Конечно!

– Значит, на ближайшей большой станции пойдем погуляем и дадим телеграмму. Только текст надо составить заранее. Короткий и впечатляющий. Он с кем живет?

– Со мной, – всхлипнула Элла.

– Я не про то, – усмехнулась Ия. – Кто у него дома есть? Мать, отец?

– А, мать.

– Она в курсе вашего романа?

– Вроде нет.

– Тогда текст должен быть таким: «Связи срочной необходимостью увезли Москву». Будет понятно, что не по своей воле поехала.

– А может, не надо про срочную необходимость, он еще подумает, что на аборт…

– Верно мыслишь, Элка! Хотя, что мы напишем, не так важно! Главное – как подписаться. Элла – не годится. Мать сразу что‑ то просечет. Значит, надо придумать подпись. Как он тебя называет?

– Элюня.

– Не пойдет. А еще как?

Элла залилась краской:

– Это нельзя…

– Ну я про постельные клички не спрашиваю. Ну а школьная кликуха у тебя есть?

– Есть, но она дурацкая.

– Неужели Эллочка‑ Людоедка?

– Нет, так меня только Лирка звала, она гадина. А одно время меня звали Эльтон, это когда мы соленые озера по географии проходили… – смущенно проговорила Элла. – Эльтон, Баскунчак…

– А Витька твой в курсе?

– Вроде да!

– Годится, похоже на фамилию. И без признаков пола. Здорово! «Вынужденно нахожусь в Москве тчк Ненадолго тчк Привет тчк Эльтон». И никто ничего не разберет.

– Только бы Витька разобрал, хотя он сообразит, он ушлый.

И с первой же большой станции они отправили телеграмму в Одессу.

Как ни странно, после этого Элла совершенно успокоилась и уже с удовольствием думала о московских развлечениях.

В Москве Эллу, чтобы не слишком притеснять, поселили у Ии, которая первым делом повесила у себя в комнате портрет Вади‑ часовщика.

– Хорошо все‑ таки, что я не успела в него по‑ настоящему втюриться, а то бы мучилась сейчас… И может, стала бы ждать его из тюрьмы…

– А вдруг его еще отпустят? – предположила Элла. – Вдруг выяснится, что он ни в чем не виноват?

– Ага, жди! Даже если не виноват, все равно посадят. У нас отпускать ох как не любят! Хотя мне кажется, он ни в чем не виноват, с такими глазами… Наверное, какая‑ нибудь ревнивая сучка его посадила из мести. Кстати, хороший сюжет для сценария… Баба из ревности сажает мужика, но находится порядочный следователь, который выводит ее на чистую воду, а его дочь влюбляется в героя…

– Да ну… – поморщилась Элла.

– Что, не нравится?

– Нет! Про что это кино будет? Про любовь? Про милицию?

– Про любовь и про милицию!

– Ага, следователя будет играть Леонов, героя Костолевский, ревнивую бабу Полищук, а дочку следователя…

– Элка, ну ты даешь!

– А про Вадю твоего, кстати, говорили, что он скупает краденое!

– Кто говорил?

– Витька!

– Он откуда знает?

– Вот и я думаю – откуда… Хотя слухи разные ходят.

– Ой, Элка, а вдруг они в одном деле замешаны?

Элла смертельно побледнела.

– Ты хочешь сказать, что Вадя Витьку сдаст?

– Да боже сохрани! Знаешь, давай лучше снимем этот портрет. Ну его на фиг! На нехорошие мысли наводит. Все ерунда! Витька твой у бабки и наверняка завязал, даже если что и было! Он же не дурак, смолоду жизнь себе портить, тем более жениться хочет на тебе. Он когда вернуться должен был? И зачем вообще в этот Овидиополь поехал?

– Бабке помочь. Крыша, забор, то, се. Ну и абрикосу собрать.

– Абрикосу? – расхохоталась Ия.

– Абрикосы, – покраснев, поправилась Элла. – Но у нас так говорят.

– Ну все, с Одессой мы пока завязываем! Живем московской жизнью!

И они пустились в загул. Он выражался в том, что Ия таскала Эллу за собой повсюду. В Москве летом театров было мало, в основном гастролеры из других городов, а еще девушки ходили в гости, в мастерские молодых художников, и раза два Ие с трудом удалась увести Эллу от нетрезвых представителей богемы, сразу пускавших слюни на столь юную, но зрелую красоту.

– Элка, ты пользуешься успехом!

– Да ну, они все старые!

– А как же Иван Аркадьевич? – подмигивала Ия.

– Ну его вообще, вспомнить тошно.

– Слушай, а если б ты была девушкой, ты бы Витьке дала?

– Да! – ни секунды не сомневаясь, ответила Элла. – Он знаешь какой…

– Соскучилась по нему?

– Ужасно!

– Душой или телом?

– И душой, и телом!

– И тебе в Москве никто не понравился?

– Нет! – решительно ответила Элла.

– Вот это любовь! Мне бы так влюбиться… Слушай, а у него телефон есть?

– У них самих нет, но у соседки, Инги Мироновны, есть. Она с его мамой дружит. А что?

– Не хочу, чтоб ты тут от тоски зачахла. Позвони, может, он прилетит хоть на денек, а?

В то время прилететь на денек можно было легко, билеты стоили недорого.

Элла вспыхнула:

– Правда?

– Конечно! Я вас тут одних оставлю, так что…

– Иечка, ты правду говоришь?

– Нет, вру! – рассердилась Ия. – Звони давай!

– Я лучше с переговорного…

– Ерунда, не разорюсь!

Элла готова была душу продать ради Ии. Дрожащими руками она набрала номер.

– Извините, пожалуйста, нельзя ли попросить к телефону Виктора Шебанова.

– А кто его спрашивает?

– Это его знакомая…

– Элка, это ты, что ль?

– Я, – почему‑ то испугалась Элла.

– Элла, деточка, забудь ты про него, опять его посадили, Витьку твоего. Забудь о нем, ты девочка из приличной семьи, а он… Хоть Маргарита и подруга моя, но парень у нее пропащий, у него глаз бандитский… Чистый урка, вот его позавчера и замели…

Элла выронила трубку.

– Что там? – встревожилась Ия, видя, как побледнела, даже, можно сказать, посинела Элла.

– Посадили… – одними губами проговорила Элла и рухнула на пол.

А через сорок минут ей пришлось вызвать «скорую». Потому что Элла корчилась от боли в животе… «Внематочная беременность», – поставил диагноз врач и увез Эллу в больницу.

Вызвали бабушку. Она примчалась и рассказала родственникам, что Витьку взяли в поезде

Одесса – Москва, он шиковал в вагоне‑ ресторане, предварительно выкрав пухлый бумажник у толстяка, похожего на вороватого директора базы. Но он оказался офицером КГБ. А поскольку это был рецидив, то парню, конечно, влепят на всю катушку. Все это она безжалостно выложила бледной, несчастной, зареванной внучке и добавила:

– Это счастье просто, что внематочная… Аборт был бы хуже. Но теперь ты понимаешь, что кольцо краденое?

– Нет! – закричала Элла. – Это его бабки кольцо, вернее, прабабки!

– Вранье! Ко мне его мать приходила. Не было никакой прабабки, набрехал он все! И ни в какой Овидиополь он не ездил, а мотался с дружками в Николаев.

– Нет, это вранье, он ехал ко мне в Москву… – рыдала Элла, чувствуя себя самой несчастной на свете. А еще у нее мелькнула одна мысль, показавшаяся ей недостойной, – ее ж теперь в школе задразнят, проходу не дадут… А может, и допрашивать станут…

Но тут бабушка сказала ей самое главное:

– Ты больше в Одессу не вернешься!

– Как?

– А вот так! Я нашла обмен, продала дачу и свой курень, и Люсик тоже с обменом помог, так что теперь у нас будет двухкомнатная квартира в Беляеве, спасибо Адику, он так помог…

И тут Элла вспомнила таинственные переговоры бабушки, какие‑ то бумажки с подсчетами… Значит, бабушка давно это задумала и Витька тут вовсе ни при чем?

– А как же папа?

– А что – папа? Ему однокомнатная досталась. Ничего, съедется со своей подстилкой – и ладно. Надо отдать ей должное, она на твою площадь не покушалась.

Вот так они оказались в Москве осенью восемьдесят третьего года.

Но рассказать об этом матери, этой чужой, холеной женщине, невозможно. И Элла просто сказала:

– Бабушка вышла замуж за Люсика, и мы все вместе перебрались в Москву.

– Но, насколько я помню, это было невероятно сложно, в Москву ведь, кажется, не прописывали?

– Да, непросто, но бабушка подключила всех родственников, как она сама говорила, землю с небом свела…

– А отчего… Как умерла мама?

– Сначала Люсик умер, он ушел с ночи в очередь за яйцами и не вернулся. Сердце. А бабушка еще пожила года три, а потом у нее обнаружили эмфизему легких, велели бросить курить, а она ни в какую… Последняя, говорит, радость в жизни осталась… но это так, к слову… А потом она упала, сломала шейку бедра, но встала, начала ходить, а в один прекрасный день не проснулась… Врачи сказали, что она была очень‑ очень больна, сердце никудышное…

– Боже мой, боже мой! Эллочка, а что слышно про папу?

– Умер еще в девяностом году. Цирроз печени.

– Господи, как страшно… Значит, ты одна? Совсем?

– Ну у меня есть, как это называется теперь, бойфренд…

Элла сама чувствовала, что отвечает матери холодно, недобро, но ей просто не хотелось демонстрировать свою боль. Зачем? Не думала же мать, что все живы‑ здоровы и процветают.

– Но ты, насколько я могу понять, не бедствуешь? – осторожно осведомилась мать.

– Да нет, у меня все нормально. Я работаю, зарабатываю – не бог весть сколько, но жить можно.

– Ну вот мы и в Вене! Удивительный город, ты увидишь!

Город и вправду был красив, элегантен, но Элла почему‑ то сразу невзлюбила его. Ей казалось, что тут ей будет плохо, неуютно.

– Сейчас едем домой, там попьем кофе, ты устроишься – и обсудим наши планы. Я приготовила тебе разные проспекты, определишься, куда хочешь пойти. Сейчас в «Альбертине» прекрасная выставка Дюрера. В оперу я купила билеты… Ты любишь оперу?

– Да. Спасибо.

– В драматический театр тоже сходим… очень модный спектакль… ну и по окрестностям поездим, в Зальцбург надо тебя свозить обязательно. И вообще, я все тебе покажу! Ты ведь, вероятно, и купить что‑ то захочешь?

– Я еще не думала.

Элле было совсем не до достопримечательностей. Обида первых минут не проходила.

Она молча смотрела в окно.

– А ты была замужем? – спросила после паузы мать.

– Была.

– И что?

– Ничего. Развелись.

– Сколько ты с ним прожила?

– Четыре года.

– А дети? Почему у тебя детей нет?

– Потому что у меня была внематочная, а после операции сказали, что уже не будет… А у тебя больше нет детей?

– Нет, ты у меня единственная!

– А…

– Элла, детка моя, я понимаю, тебе трудно…

– А тебе разве легко?

– Нет, мне тоже трудно. Я чувствую себя бесконечно виноватой, а ты только усугубляешь мою вину…

– Извини, я не нарочно. Просто мне нелегко освоиться с мыслью, что у меня есть мать.

Элла сама поняла, что это прозвучало жестоко и, пожалуй, даже грубо.

– Я вполне тебя понимаю, но, надеюсь, мы сумеем преодолеть… Я постараюсь.

– Я тоже!

– Ну вот, мы почти приехали. Тут рядом знаменитый дворец Шенбрунн и чудный парк, я по утрам там бегаю, а ты бегаешь?

– Нет.

– А еще я хожу в бассейн. Ты ведь хорошо плаваешь, да?

– Ты это помнишь?

– Еще бы! Я сама тебя учила плавать. А вот и мой дом!

– У тебя свой дом?

– Да. Это очень престижный район!

Она пультом открыла ворота глухого, высокого забора и въехала во двор. Взору Эллы предстал большой, красивый дом, увитый виноградом.

– Какая прелесть! – вырвалось у нее. – А сад какой огромный!

– Скорее это маленький парк, – с гордостью ответила мать. – Знаешь, раньше здесь жила знаменитая оперная певица, но потом дом купил мой муж… Он был врач… Очень крупная величина. Я обожаю этот дом! Когда‑ нибудь он будет твоим!

Вот только этого мне и не хватало, испуганно подумала Элла.

– А кто же здесь убирает и за садом следит?

– В основном я сама, но раз в неделю приезжает супружеская пара: она убирает дом, а он занимается садом. Ну пойдем, покажу тебе твою комнату.

Дом был великолепен. Они поднялись по красивой деревянной, устланной ковром лестнице на просторную площадку. Элла успела заметить, что мебель везде старинная, в прекрасном состоянии, на стенах, даже на лестнице, висят картины. Мать открыла высокую филенчатую дверь:

– Вот твоя комната, а вот ванная, там дальше туалет.

Все это размещалось на отдельной площадке второй лестницы, над которой висели большие фотографии в рамках. На одной Элла узнала Ельцина с седым, представительным мужчиной. Мать, поймав ее взгляд, улыбнулась:

– Это мой муж с вашим президентом. А это Леонард с Альбертом Гором. Ну ты потом все посмотришь. Располагайся. Тут два шкафа, надеюсь, ты поместишься со своими платьями.

Комната была очаровательная, обставленная в сельском стиле, особенно Элле понравился комод из крашенного в синий цвет дерева, неполированный, без всякого блеска. А еще увитое виноградом окно. За окном она увидела только кусты и деревья. Открыла створку и вдохнула дивный, совсем не городской воздух. Хорошо, что тут мебель не ампирная, с облегчением подумала она. Можно спокойно жить. На тумбочке, роль которой выполнял круглый низкий столик, накрытый сине‑ сизой, в цвет комодика, скатертью, стояла лампа, бутылка минеральной воды, стакан и лежала небольшая шоколадка. Как в гостинице, усмехнулась Элла. И полезла в сумку за подарками. Она слышала, что внизу мать возится с посудой. И, подхватив торт, икру и пакет с купленным накануне отъезда оренбургским платком, побежала вниз:

– Мама, вот тут для тебя…

– Что это? Икра? Боже мой, Элка, спасибо тебе.

– А это оренбургский платок, я не знаю… Он проходит в кольцо, как положено… ты попробуй, попробуй!

Мать сняла с пальца кольцо с крупной розовой жемчужиной и продернула сквозь него платок.

– С ума сойти! Прелесть, мои приятельницы будут потрясены!

– А вот это, мама, «Наполеон», твой любимый!

– «Наполеон»? Ты помнишь, что я любила «Наполеон»?

– Конечно, помню, но, даже если б не помнила, бабушка всякий раз, как его пекла, говорила: «Любимый торт твоей беспутной матери! »

– Она часто говорила обо мне плохо?

– Да нет, не очень. По‑ моему, она даже одобряла тебя за то, что ты ушла от папы… Говорила, что курица взлетела… Но когда ты перестала появляться…

– Да, я понимаю! Ладно, пока не будем о грустном, спасибо тебе за подарки, они поистине прекрасны. Но икру я спрячу до Рождества! А вот торт…

– Торт до Рождества не спрячешь! – засмеялась Элла.

– Видишь ли, я, к сожалению, склонна к полноте, мне приходится во всем себе отказывать, чтобы держать форму. Но я попробую непременно, а потом что‑ нибудь придумаю… О, я знаю! Я отнесу его…

– Да ты сначала попробуй, – засмеялась Элла. – У меня у самой слюнки текли, пока я его делала!

Они сидели в саду за большим деревянным столом, где на изящных тарелочках лежали весьма изящные кусочки копченой ветчины, сыр камамбер и фрукты. И, разумеется, стоял Эллин «Наполеон».

– Мама, а у тебя есть хлеб? – не без робости осведомилась Элла, которая не поела в самолете и сейчас была очень голодна.

– Хлеб? Ах, прости, я не держу в доме хлеба. Тебе, кстати, тоже следовало бы воздерживаться.

Элле стало тоскливо. Она смотрела на красивый дом, увитый виноградом, и подумала: «Весь увитый зеленью, абсолютно весь, домик невезения…» – а дальше не придумывалось, вероятно с голодухи. Она подцепила вилочкой совершенно прозрачный кусочек ветчины и отправила в рот. С хлебом прохиляло бы, а так слишком копченый вкус… А есть без хлеба камамбер она и вовсе не могла. Пришлось съесть хороший кусок собственного торта.

– А ты так и не попробуешь? – спросила Элла у матери.

– Разумеется, попробую.

Она отрезала себе кусочек поистине символический.

– О, это божественно! Еще лучше, чем у мамы… Но ты прости, один кусок может свести на нет все мои усилия…

Элле опять захотелось уехать домой. Интересно, зачем я ей вдруг понадобилась?

– Элка, а ты пробовала сидеть на диете?

Ей захотелось завыть.

– Я все пробовала, а потом пришла к выводу, что не надо бороться с собственной конституцией.

– Нет, именно надо, вот я же борюсь – и, как видишь, успешно!

О, сколько могла бы ей сказать в ответ дочь, но она молчала, боясь, что разволнуется, расплачется, устроит неприличную сцену, слезы были уже на подходе, но, к счастью, у матери зазвонил мобильный телефон. Она заговорила по‑ немецки довольно бегло, как отметила Элла, но с явным английским акцентом. Господи, неужели ее действительно не заботит ничто, кроме фигуры? К ней приехала дочь, которую она бросила совсем еще ребенком, чья жизнь, можно сказать, рухнула после ее ухода, а ей даже в голову не пришло хоть как‑ то обласкать эту дочь, хотя бы приготовить ей завтрак, пусть даже с ущербом для фигуры? Неужели она не помнит, как Элла обожала яблочные блинчики, которые мать пекла к завтраку по воскресеньям? Ладно, Элла Борисовна, сказала она себе, хватит жалеть себя, ну не испекли тебе блинчиков, а ты сама их испечь разве не можешь? У твоей матери возрастной сдвиг по фазе, хотя вроде и рановато, но, видно, с голодухи клетки мозга начали отмирать раньше времени, ее можно только пожалеть. Это самовнушение помогло, ей стало легче. В минуты серьезной жалости к себе – а было из‑ за чего жалеть, ох, было! – она обращалась сама к себе по имени‑ отчеству. Но интересно все же, что будет с тортом? Сама не съест и мне кайф отравит… Неужто выбросит? Или отдаст уборщице? Ну что ж, пусть, может, нормальные люди оценят ее труды? И какого черта я сюда на месяц приперлась, хватило бы и недели… После торта хотелось съесть еще ломтик ветчины – они с бабушкой Женей после сладкого любили ухватить кусочек черного хлеба с солью или соленый огурчик. Но тут я не решусь… А вот грушу возьму, вон та справа, очень красивая! И она потянулась за приглянувшейся грушей. Коричневато‑ золотистая, она источала дивный запах и на вкус оказалась восхитительной, сок так и брызнул. Ах, хорошо! Солнышко, сад, какая‑ то птица стрекочет, все не так уж скверно! Когда мама не говорит о моей фигуре, с ней, кажется, можно иметь дело.

– Элка, что за детская манера есть фрукты! У тебя же стоит тарелка, вот фруктовые приборы…

– А мне так вкуснее! – беззлобно ответила Элла. Она решила не принимать близко к сердцу замечания матери. – Мама, ты мне лучше расскажи, как ты очутилась в Вене? Ты же жила в Америке, и муж у тебя был наш одессит…

– О боже, вспомнила! С тех пор у меня было еще три мужа!

– И что, все умерли?

– О нет! Умер только Леонард. С остальными я просто расставалась. Могу сказать, я имела успех у мужчин.

– А ты их любила?

– Любила, конечно, кого‑ то больше, кого‑ то меньше. Я только Борю совсем не любила.

– А он тебя любил… Так любил, что спился после твоего ухода! Он и меня‑ то невзлюбил, оттого что я на тебя похожа! Считай, погиб из‑ за любви к тебе, – мстительно сказала Элла, которой непереносимо больно было слышать, что мать не любила отца… Выходит, я дитя нелюбви? Поэтому и моя любовная жизнь складывается так бездарно? Наверное, это генетика… – Но хорошо все‑ таки, что ты это сказала.

– Что именно?

– Что не любила папу.

– Почему?

– Многое становится понятным, – навела туману Элла. – Ну что, может, двинем в город?

– Да, в самом деле. Но мы не поедем на машине. В городе проблемы с паркингом, поедем на метро. А вернемся потом на такси. Кстати, ты запоминай дорогу, я сегодня все тебе покажу, но в ближайшие дни я до обеда буду занята, к тому же я плохо переношу эти толпы туристов. Не обижайся, но я… Ты за несколько дней увидишь главные достопри‑ мечательства…

– Достопримечательности, – машинально поправила Элла.

– Ах, ну да, – улыбнулась мать. – Я очень много читаю по‑ русски, это помогает, конечно, сохранять язык, но… Так что я хотела сказать? Ах да… Когда эти самые достопримечательности тебе надоедят, я как раз освобожусь и мы поездим по нетуристическим местечкам…

– А здесь такие есть?

– Разумеется! Ну и по магазинам вместе походим! Я хочу, чтобы ты хорошо оделась, я куплю тебе все, что пожелаешь. А еще свожу тебя к своему парикмахеру…

Элла ликовала. Несколько дней она сможет ходить по Вене одна!

Когда они вышли за ворота, мать сказала:

– Запоминай дорогу! Завтра уже пойдешь сама!

Метро ей очень понравилось. Почти все время едешь поверху, вагоны приятные, с мягкими, пестрыми диванчиками, где многие пассажиры оставляют газеты, а главное – громко и очень ясно объявляют остановки.

– Мы едем до станции «Карлсплац», там я тебе все покажу!

Пока они ехали, матери кто‑ то позвонил, она довольно долго говорила, и в голосе ее появились какие‑ то незнакомые нотки. Да она с мужиком говорит, могу голову прозакладывать, и не просто с мужиком, а с любовником! Во дает! – даже с восхищением сообразила Элла. Вот это я понимаю, от прежней курицы не осталось и перышка, куда там! Весьма блядовитая птичка с голосом горлицы… Наверное, стыдно так думать о родной матери. Да какая она мать? Но она все‑ таки раскаялась, вспомнила обо мне, пригласила к себе… и даже хлеба к столу не удосужилась купить… Она ж не знала, что я толстая, а если б я оказалась тощей, как швабра? Тогда она купила бы хлеб по дороге из аэропорта? Жди‑ дожидайся! Интересно, а как она собирается есть икру? На диетических хлебцах? Гадость какая!

– Нам на следующей станции выходить, – прервала ее мысли мать.

Город был поистине прекрасен! Элла, естественно, восхищалась всем, чем принято восхищаться в Вене, но все же первый день с матерью она представляла себе несколько иначе.

Часов около шести мать повела ее в ресторан, где Элла заказала себе, разумеется, венский шницель и кофе с куском яблочного штруделя. Мать ела лишь какой‑ то малоаппетитный, на Эллин взгляд, салатик, кусочек отварной рыбы и пила минеральную воду без газа. Элле хотелось выпить кружку пива, но она не решилась. Венский шницель был приличный, не более того, но она была такая голодная, что ела его с наслаждением, а яблочный штрудель был выше всяких похвал, да его еще подали с горкой взбитых сливок. Она наслаждалась, но в какой‑ то момент поймала на себе исполненный такого ужаса и жалости взгляд, что кусок штруделя застрял у нее в горле. Так недолго и комплекс неполноценности заработать.

– Мама, не надо так на меня смотреть, пожалуйста!

– Элла, девочка моя, но ты себя губишь!

– Ничего, как‑ нибудь!

– Но как‑ нибудь не годится! Ты еще так молода, а…

Элла вдруг разозлилась:

– Мама, тебе не кажется, что ты все время говоришь о чем‑ то…

– Да‑ да, прости, у меня, наверное, это уже пунктик… Не сердись.

– Я не сержусь, просто мне кажется…

– Ты, разумеется, права!

После ресторана они поехали домой, и поскольку прошлую ночь, как выяснилось, обе не спали, то в десять разошлись по комнатам.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒