{267} В Чулимске

Отнесемся к этой современной пьесе как к классике, она достойна этого.

Г. Товстоногов. Зеркало сцены.

Ключевая реплика Шаманова в первой части его диалога с Валентиной: «Напрасный труд! »

Эти слова — важнейшие во всей концепции пьесы А. Вампилова. Казалось бы, речь идет всего лишь о готовности Валентины между делом чинить палисадник на площади перед чайной, где она — подавальщица. Клиенты прут в чайную прямиком, отбрасывая прочь мешающие им дощечки, но Валентина никого не укоряет, никого не упрашивает. Он молча делает свое дело.

Свои слова следователь Шаманов, скрывшийся в Чулимске, куда он сбежал из большого города, потерпев там поражение в борьбе за торжество законности, произносит со значением. Это теперь у него своего рода «идея фикс». Говоря о палисаднике, он, конечно, имеет в виду свое недавнее поражение, воспринимая его как катастрофу. Небольшой, но, видимо, болезненный опыт уже успел породить в нем апатию, равнодушие, демонстративное желание «уйти на пенсию» (в тридцатилетнем возрасте).

О неудаче, постигшей Шаманова, которому открывалась большая карьера, мы узнаем со слов миловидной аптекарши Зинаиды Кашкиной, только накануне вернувшейся из города с богатой информацией о своем весьма к ней равнодушном сожителе. Она хотела бы его понять: сведения, полученные ею в городе, позволяют ей угадать в этом временном своем спутнике фигуру непростую. Но ни понять Шаманова, ни даже разговорить его ей не удается. На весь утренний монолог Кашкиной, на все любопытствующие ее расспросы он реагирует в уже привычном для него духе — весьма апатично.

Не таков диалог с Валентиной. Кашкина, отзавтракав, уходит в свою аптеку, а Шаманов остается ждать милицейскую машину, дабы отправиться по служебным делам. Но если Зинаиде Шаманов отвечал в полусонном состоянии, то к Валентине у него пробуждается {268} некий интерес. Вернее — не к ней, она его мало интересует, — а к ее бессмысленной заботе о палисаднике.

В происхождении этого интереса можно кое-что понять, сопоставив Шаманова с его ровесником Зиловым из вампиловской же «Утиной охоты». Оба они — порождение той общественной системы, которая обезличивает человека, превращая его в предмет всяческого манипулирования: лозунгами, идеями, догмами, мнимыми идеалами. Той ситуации, когда власть имущие приспосабливают человека к обстоятельствам, им выгодным. Пусть подобные ситуации чреваты деградацией общества в целом и каждого его индивидуума в частности, система остается верной себе, ее это нисколько не волнует.

Зилов и Шаманов — фигуры близкие и все же несхожие. Первый сам в совершенстве овладел искусством манипуляции. Он умело вертит и своим начальником Кушаком, существом пошло-комедийным, и совсем еще юным существом, почти девочкой Ириной. Зилов настолько усвоил это мастерство цинического обращения с жизнью, что ухитряется не навестить умирающего отца, не побывать даже на его похоронах.

Шаманов, подобно Зилову, тоже не вошел в коррумпированный слой власть имущих, хотя те приоткрыли ему двери. Если Зилова приводит в отчаяние деградация собственной личности, то Шаманов пытается остаться самим собой. Удается ли ему это? Отказавшись от явных сделок с совестью, он не находит в себе сил для противоборства с теми, кто его, так сказать, ангажировал и вербовал. Шаманов свернул на дорогу, казалось бы, сулившую спокойное прозябание. Он впал в равнодушие, в инертность — в состояние душевной и духовной апатии. Такое состояние парализует желание и способность к каким-либо активным действиям. Шаманов этим состоянием как будто вполне доволен.

Он, как ему кажется, нашел себе надежное убежище в Чулимске, тем самым отторгнув от себя ту систему отношений, которая вызвала его возмущение в большом городе. Но вот вопрос: отказалась ли от него система, махнула ли она на него рукой? Позволит ли она ему остаться честным служакой, каким, видимо, он хотел бы пребывать в Чулимске?

Наблюдая за Валентиной, с упорством занимающейся {269} починкой палисадника, Шаманов от нечего делать пытается приобщить девушку к своей философии, — отнюдь не надуманной, а продиктованной его собственным опытом. Из сочувствия и даже жалости он готов поделиться с ней мыслью о тщете человеческих замыслов и усилий.

Интересно, что, как поутру ни старалась Кашкина, ей так и не удалось хоть сколько-нибудь его расшевелить. «Послушай. Ты ждал меня хоть немного? Или вовсе не ждал? » — спрашивает она. Но Шаманову лень «затруднять» себя даже ответом. А когда Кашкина предлагает пойти сегодня вечером на танцы, то и тут она не ждет отклика, ибо сама знает: «Ты скажешь, что это безумие, что для танцев ты устарел…»

Казалось бы, Кашкина уже поняла, насколько апатичен «устаревший» тридцатидвухлетний Шаманов, но примириться с этим она не в силах. «Ты крадешься, как вор», — говорит она, спускаясь вместе с ним из своего мезонина в чайную. «А ты как хотела, чтобы мы в обнимку ходили? » Менее всего Шаманову нужны эти танцы, эти «обнимки» и все такое прочее, чего так жаждет весьма привлекательная аптекарша.

Но, как оказывается, равнодушная неряшливость, непритворная апатия еще не завладели Шамановым полностью. Он — из особой категории равнодушных, еще способных иногда впадать в оживление, правда, не слишком бурное. Ожидая машину, он снисходит до того, чтобы попытаться образумить деятельную Валентину, тратящую время и силы попусту.

К этой привлекательной восемнадцатилетней девушке Шаманов сверхравнодушен. Он даже ее как бы и не видит в ее простеньком платье и недорогих туфлях на босу ногу. Валентина ему ни к чему. Он, видимо, устал и от четырех месяцев томления у Кашкиной.

Все же от нечего делать он сначала рассеянно, а потом и повнимательнее наблюдает, как девушка подбирает разбросанные прохожими доски, восстанавливая разрушенную ограду. Вот это именно выводит его из состояния апатии. Возникает диалог. В споре о палисаднике остро звучит драма времени, прорывается боль, испытываемая не только Шамановым, но и бесхитростной Валентиной. Говоря о палисаднике, каждый из них дает свой ответ на неумолимые вопросы своей и окружающей их жизни. Непринужденный по форме диалог обретает глубокий идейно-философский смысл:

{270} Шаманов. Валентина… Вот я все хочу тебя спросить… Зачем ты это делаешь?

Валентина (не сразу). Вы про палисадник… Зачем я его чиню?

Шаманов. Да, зачем?

Валентина. Но… разве не понятно?

Шаманов качает головой: непонятно.

И вы, значит, не понимаете… Меня уже все спрашивали, кроме вас. Я думала, что вы понимаете.

Шаманов. Нет. Я не понимаю.

Валентина (весело). Ну, тогда я вам объясню… Я чиню палисадник для того, чтобы он был целый…

Шаманов (усмехнулся). Да, а мне кажется, что ты чинишь палисадник для того, чтобы его ломали.

Шаманов смотрит на вещи трезво и знает, что палисадник ежечасно подвергается разгрому и этого не избежать. Его будут ломать походя, не задумываясь, — убеждает он Валентину.

Валентина. И пускай Я починю его снова.

Шаманов. А потом?

Валентина. И потом. До тех пор, пока они не научатся ходить по тротуару.

Шаманов (покачал головой). Напрасный труд.

Валентина. Почему напрасный?

Шаманов (меланхолически). Потому что они будут ходить через палисадник всегда.

Валентина. Всегда?

Шаманов (мрачно). Всегда.

Таково мнение не только Шаманова, но и других лиц из окружения Валентины (хотя, как увидим, именно он вскоре нанесет ей подлинно болезненный удар).

Кто-то в своих воспоминаниях о Вампилове пишет, будто название этой его пьесы навеяно фильмом Алена Рене «Прошлым летом в Мариенбаде» (1961). Возможно, это и так. Но созданная Вампиловым драма с ее узнаваемыми ситуациями из жизни советского провинциального городка принципиально отличается от фильма из великосветской жизни с предельно «зашифрованными» ситуациями, где самое сильное впечатление оставляют не люди, а обстановка — предметы, вещи, и в особенности очень красивые металлические решетки и ограды, с которыми палисаднику из Чулимска не выдержать никакого сравнения.

Думается, что независимо от того, входило ли это в осознанный драматургом замысел, его Валентина напрашивается на сопоставление с целым «выводком» девушек и женщин трагической судьбы, занявших главные {271} роли в драматургии экзистенциализма середины века. Девушка из Чулимска сродни воинственной Жанне д’Арк из пьесы Ануя «Жаворонок» тем, что обе стремятся к творческому, преобразующему жизнь действию. Но они и резко друг от друга отличаются. Услышав божественные «голоса», побуждающие ее спасти Францию, Жанна добилась своего и хитростью, и смелостью, и умением воодушевлять людей (правда, вскоре ее покинувших). Молодые женщины Ануя, и Жанна среди них, «выбирали себя», становились героинями в подлинном смысле слова, когда запальчиво и бесстрашно порывались к самоопределению и осуществляли свое жизненное предназначение.

Эти «бунтующие» героини более или менее стремительно исчерпывали весь свой нравственный запал, всю свою активность. Их одержимость быстро, чуть ли не молниеносно иссякала, как только им удавалось «реализовать» себя в некоем действии-подвиге.

Не то — Валентина. Она не стремится к подвигам и, казалось бы, вовсе не ставит перед собой глобальные цели: ей надобно всего лишь спасти палисадник. Но не заводит ли здесь Вампилов речь о «спасении» в очень глубоком смысле этого слова?

Как увидим, в пьесе речь идет не о подвиге, а о подвижничестве. Но не в смысле христианского аскетизма, самоотречения и самопожертвования. Валентина вовсе не намерена отказываться от себя. Напротив, она хотела бы обрести себя в разных смыслах этого слова. Заботы о палисаднике, отнимающие каждую свободную минуту, казалось бы, ничем ей не угрожают. Но ведь палисадник-то здесь — особенный, да и вампиловская Валентина — не блажная девица, а некое важное явление в мире Чулимска, и не только в нем.

Недаром в постановке Товстоногова (не слишком удачной, в целом холодноватой, — 1974 год) художник Э. Кочергин выстроил даже не палисадник (хотя он нисколько не был ограничен планшетом сцены), а нечто едва ли не игрушечное. Тем самым подчеркивался символический смысл и этого сооружения, и настойчивой верности ему Валентины.

Никто из окружающих не видит смысла в ее стараниях. Вот и сегодня утром отец Валентины Помигалов высказался весьма категорически: «Кому это надо? Брось. Детством занимаешься».

{272} Помигалова поддерживает очень расположенная к Валентине заведующая чайной Анна Хороших: «И действительно, Валентина. Твой он, что ли, палисадник этот? А главное — даром ведь упрямишься: ходит народ поперек и ходить будет».

Все уже успели высказаться, но делали это походя. Шаманов же, в отличие от них, ставит вопрос на принципиальную высоту. Ведь при всей узнаваемости своих персонажей, их хотений и обстоятельств их жизни, Вампилов нет‑ нет да и возьмет и углубит некие, казалось бы, бытовые ситуации, придавая им значение символическое. Так обстоит дело с палисадником в пьесе «Прошлым летом в Чулимске». И не только с ним.

Разве стремление Зилова из «Утиной охоты» не напоминает нам мечту чеховских трех сестер переехать в Москву, тем самым переменив весь образ своей жизни? Зилов тоже хотел бы выбраться из того болота, в которое он попал: он отчаянно рвется в лодку, чтобы попасть на охоту, на «тот берег», где подымается солнце и ты «оказываешься в церкви», «даже почище, чем в церкви». Палисадник из Чулимска сродни утиной охоте на том берегу, куда Зилов так и не попадет, и той Москве, куда сестры Прозоровы так и не попадут.

Отношения Валентины с палисадником — особенные. Она спокойно делает свое дело изо дня в день. Но хватит ли у нее сил сохранить верность своей калитке и тогда, когда жизнь ввергнет ее в катастрофу? Вампилов вызывает у нас сначала просто любопытство. Потом интерес к этой странной ситуации Валентины перерастает в беспокойство, а затем — и в тревогу.

Казалось бы, тревожиться особенно нечего. Ведь, занимаясь своим палисадником, Валентина никому не мешает. Врагов явных у нее нет.

Те, что походя разрушают палисадник, делают это не со зла — так им просто удобнее. Даже влюбленный в нее Пашка (тоже прибывший из большого города к своей матери Анне) и тот прет через палисадник, не в силах задуматься, почему и зачем прельстившая его девушка так прилипла к этому нехитрому сооружению. Лишь сегодня у нее впервые объявился явный союзник — старый эвенк Еремеев, пришедший из тайги хлопотать о пенсии, не имея на руках никаких нужных бумаг. Вот он-то сразу понимает Валентину, не входя даже в ее замыслы.

{273} Когда Шаманов уверяет ее, что она «возлагает на людей слишком большие надежды», Валентина (имея в виду не одного Еремеева) парирует: «Да нет же, они поймут. Вы увидите. Должны же понять — в конце концов, я посею здесь маки…» — «Нет, Валентина, напрасный труд», — завершает спор Шаманов.

А ведь его она втайне считала своим союзником. Знает она и про его жену в городе, да и каждое утро остро переживает его появление с Кашкиной к завтраку. Но Шаманов-то никогда не переступает через палисадник. Только за это уже можно зачислить его в союзники. А во-вторых… Вот это второе обстоятельство, которое вскоре себя обнаружит, тоже позволяет Валентине надеяться на маки в палисаднике.

Так сталкиваются две жизненные позиции. Можно сказать, философские. В какой-то статье об этой пьесе нас всячески предостерегали: не делайте из Валентины «философа». И верно: она не философ вовсе.

Может ли вообще персонаж драматургии превращаться в философа, — даже тогда, когда подобно иному чеховскому персонажу он позволяет себе «немного пофилософствовать»? В драме «философия» неотделима от ситуации, укоренена в развивающейся коллизии, в решениях, требуемых от персонажей и принимаемых ими.

Валентина, в отличие от горьковского Луки и Сатина, а тем более — от шекспировского Гамлета, не предстает перед нами «мыслителем». Но надо иметь в виду, что и эти персонажи — драматические либо трагические — тоже философствуют лишь тогда, когда к этому их побуждают поиски выхода из конкретной ситуации. Их раздумья, в какие бы выси они при этом ни заносились, всегда стимулируются противоречиями коллизий, в которые они вовлечены.

В отличие от Гамлета и даже от горьковских Луки и Сатина, Валентина нисколько не претендует на развернутое изложение своих мыслей о человеке, о жизни, о мировом порядке. Надо ли на этом основании отлучать ее от философии, если таковую не сводить к гелертерскому повторению приевшихся и выхолощенных «истин»?

Валентина высказывается скупо. Возражая Шаманову, утратившему веру не только в тягу человека к справедливости, но даже в здравый человеческий смысл, она утверждает: должны же они, люди, понять, {274} что не следует разрушать палисадник. Так она выражает свое жизненное и, позволю себе сказать, философское кредо.

Ведь и солженицынскую Матрену мы тоже не станем величать философом. Но в ее мировосприятии, в ее бескорыстном образе жизни несомненно сказываются определенные нравственно-философские принципы. Валентина живет, смолоду оставаясь верной избранным ею принципам, а они всегда связаны с некоей философией.

В свое время Гегель сказал, что философия — это современная ей эпоха, выраженная в мыслях. Живи философ в наши дни, он, возможно, дополнил бы свое определение, сказав, что философия выражается и в образе жизни людей данной эпохи.

Гегель не только применял понятие «философия истории», но и написал книгу под таким названием. В ней речь идет о смысле и направленности исторического процесса, скрытых в эмоциях, мыслях, деяниях человеческих индивидуумов и разного рода общественных образований.

Жизнь каждого человека, независимо от того, насколько он это сознает, неотделима от тех или иных идей его времени. В особенности это сказывается в поведении лица не «массовидного», поступающего не бездумно-автоматически, согласно общепринятым стандартам, а верного своим установкам, пусть до конца и не осознанным.

Матрена и Валентина — каждая по-своему — живут соответственно законам, которые они признают справедливыми, веруя, что они отвечают требованиям не только их личной, но и общенародной нравственности.

Измученная и нищая Матрена не способна отказаться от труда, от помощи людям — и тем, кто в ней нуждается, и тем, кто зачастую бесцеремонно-нахально ее эксплуатирует. Когда разрушают Матренин двор, то есть весь образ ее жизни, гибнет и она сама.

В том, как на ее глазах топчут палисадник, Валентина видит не только элементарную грубость, невежество, недомыслие. Она это переживает как варварское разрушение ценностей, призванных обогащать жизнь человеческую, придавая ей глубину, красоту, достоинство.

И Матрена, и Валентина как субъекты исторического {275} творчества имеют прямое отношение к философии истории. И в этом смысле они, никак не будучи философами, вместе с тем становятся ими. Если в их жизненных позициях скрыта и выражает себя определенная философская направленность, то какой смысл не признавать этого? Да, нисколько они не философы. Им и в голову не приходит претендовать на такую роль. Но мы-то, со стороны, можем и обязаны вдумываться в мировоззренческую, философскую подоплеку их поведения.

Всего смысла своего конфликта с неприемлемым для нее ходом жизни и той необычной формы, что этот конфликт в ее руках приобретает, Валентина может и не сознавать. Но хотя в ее поведении нет открытой агрессивности и она никого впрямую не задевает, а со стороны кажется существом более чем наивным, даже блажным каким-то, на деле Валентина — человек с большим замахом: не только на спасение палисадника, но и на посадку в нем маков она притязает.

Вот этот замах, вот эти притязания кажутся Шаманову особенно бесперспективными. В минуты вынужденного безделья он не может упустить случай просветить наивную девушку и приобщить ее к своей вновь обретенной жизненной философии. Ему и в голову не приходит, что Валентина вовсе не столь наивна, как кажется, что перед ним — человек волевой и целеустремленный.

Ведь зная о его городской жене и о Кашкиной, служа всего только подавальщицей в сельской чайной, в то время как все ее сверстницы уже давно в больших городах, она при всем том конфликтует не только с грубияном Пашкой, в нее влюбленным, но — сама того не сознавая — с общепринятым образом жизни. Делает она это не в ореоле «героизма», а «втихую». Всего лишь время от времени прилаживает калитку к палисаднику, после того как его, не раздумывая, разрушает почти каждый, кто поспешает в чайную за своей яичницей.

Как ни старается Шаманов ее переубедить, Валентина остается при своем. Она говорит свое «нет» ходу событий в Чулимске (и не только в нем). Если смириться с разрушительными тенденциями, все нарастающими в жизни, «палисадник» и вовсе может быть уничтожен. Именно этому Валентина сопротивляется. И разумные {276} доводы усталого Шаманова она отклоняет спокойно, вежливо, но решительно.

Этот диалог, где обе стороны остались при своем, ломается неожиданным обстоятельством, вполне, казалось бы, невинным. Шаманов по телефону напоминает об ожидаемой машине, на которой ему предстоит отправиться на работу. Диалог Шаманова с неким Федей Комаровым (его мы так и не увидим), как это часто бывает в драматургии, круто, перипетийно меняет ход всего действия. Прежде всего донельзя усложняет отношения между Валентиной и Шамановым.

До нас доходит голос лишь одного из собеседников. Этого достаточно, чтобы уловить суть дела: Шаманова вызывают повесткой в город на «тот самый процесс». Но он «не любитель красивых жестов», в город не поедет.

Затем Шаманов получает два выговора: во-первых, не сдал вчера ночью пистолет. Оправдывается тем, что вернулся поздно. А во-вторых, не видимый нами Федя сообщает ему про «слухи», что о нем ходят. Начальство и общественность интересуются, где он ночует, — так формулирует суть дела Шаманов. Вот тут в нем вспыхивает искорка возмущения. Старательно входя в роль человека апатичного, в данный момент он этой роли изменяет и категорически просит заботу о своем ночлеге «доверить ему лично». Как видим, нечто от человеческого достоинства в Шаманове еще сохранилось.

Но на другом конце провода его ответ не сочтен удовлетворительным. Тогда Шаманов прекращает двусмысленную перебранку заявлением: «Здесь рядом девушка, и я не могу тебе сказать всего, что я об этом думаю».

Естественно, с того конца следуют расспросы, а с этого ответы: «Интересная… Ты ей в отцы годишься… Ты прав: еще совсем зеленая… И наш разговор ее смущает…» Шаманов вешает трубку.

Как это ни покажется странным, некий Федя, передающий Шаманову замечания начальства, недовольного его поведением, взрывает обыденное течение жизни в Чулимске. Как увидим, до крайности обостряет с виду обычную ситуацию прибывший сегодня из тайги Еремеев, вовсе не подозревающий, чем его появление чревато. Но такие взрывания-обострения возможны лишь потому, что в спокойном Чулимске давно зреют {277} противоречия в междучеловеческих отношениях. Сегодня эти противоречия из тайных, скрытых становятся явными. В течение одних суток переламывается мнимо спокойная жизнь всех лиц, вовлеченных в действие пьесы.

Стимулированный Федей, Шаманов вновь, уже с мужским интересом, всматривается в Валентину, не прекращающую своей возни с калиткой. Шаманов не может скрыть своего потрясения. Ранее он видел девушку при палисаднике. Теперь наконец увидел ее самую: «Послушай… Оказывается, ты красивая девушка». При этих его словах калитка из рук Валентины падает на землю. «Не понимаю, как я раньше этого не замечал», — искренне недоумевает Шаманов.

С поразительным драматическим профессионализмом выстроил Вампилов две части диалога Шаманов — Валентина. В первой тот снисходительно пытается образумить наивную девушку, занятую никчемным делом. Во второй возникает совсем иная атмосфера. Федя Комаров, нами так и не увиденный, «перевел» Шаманова из одного состояния в другое. Не замечавший лица девушки, из чьих рук не раз получал яичницу, Шаманов теперь взволнован. Он всмотрелся. Нет, никаких особых поползновений Шаманов себе не позволяет.

«Странное сегодня утро, — размышляет он, чем-то сбитый с толку. — Вижу тебя целый год и только сейчас разглядел по-настоящему…»

Далее следует очень естественный, но внутренне все более напряженный диалог. Своими расспросами Шаманов, сам того не подозревая, а тем более вовсе не желая, побуждает Валентину признаться ему в любви: «Вы один здесь такой: ничего не видите… (неожиданно громко, с отчаянием). Вы слепой! Слепой — вам ясно? »

Для обоих все — полнейшая неожиданность. Явно озадаченный Шаманов заявляет: «Это чистейшей воды безумие… — (Это слово — “безумие” — из словаря, уже испытанного в диалогах с Кашкиной). — Забудь и никогда не вспоминай…» — «Я не сказала бы никогда. Вы сами начали», — оправдывается Валентина. «Я пошутил» — так находит возможным выйти из неловкого положения Шаманов. Точка поставлена. Не подозревает Шаманов, что для Валентины она окажется роковой. Из вежливости он пытается еще что-то проговорить, но {278} Валентина быстро удаляется, не оглядываясь. Ей надо прийти в себя. От полученного удара, как увидим, она так и не сможет оправиться. Шаманов еще не чувствует, как его равнодушие перерастает в бездушие и даже в жестокость по отношению к Валентине.

Но, сказав «Я пошутил», Шаманов не подозревает, как дорого обойдется и ему эта «шутка». Ведь Валентина его явно заинтересовала, но он тут же подавил в себе этот интерес, стремясь сохранить избранную им роль равнодушного, инертного, махнувшего на себя рукой человека.

Ни Валентина, ни Шаманов не могли предвидеть, какой катастрофой чреват их диалог. Не дано было им предвидеть и того, как с нарастающей энергией эту катастрофу приблизят Кашкина и Пашка, ревниво наблюдавшие издали за сценой у палисадника.

Вампилов готовит катастрофу, порождаемую столь, на первый взгляд, «безобидными» вещами, как стремление человека уйти от самого себя, от треволнений жизни, как равнодушие к себе и к жизни вообще. Не проявив элементарной тонкости по отношению к девушке, сделавшей столь важное для нее признание, Шаманов постарался отступить на занятую им позицию человека инертного, апатичного, лишенного надежд на будущее. Ему кажется, будто он сумел отступить достойно.

Но с этой позиции его сбивают уже известная нам Кашкина, а затем еще недостаточно известный Пашка — давний поклонник Валентины. Он — двадцатичетырехлетний сын Анны Хороших и пасынок ее мужа Дергачева. Отчим и пасынок друг друга не переносят. Пашка нежелательный гость в Чулимске. Он груб, самоуверен и склонен идти напролом, веря в свои силы, прежде всего — физические.

Первой атакует Шаманова Кашкина. Из окна аптеки «ей было на что посмотреть», но «вот только не слышно было ничего». Если утром ей не удалось даже разговорить полусонного Шаманова, то теперь своей ревностью она пробуждает в нем омертвевший было мир эмоций и чувств. Ей удается «завести» Шаманова настолько, что, полуиздеваясь над собой, с горькой иронией он произносит: «Судьба. И она говорит мне: дерзай, старик, у тебя еще не все потеряно».

Возмущаясь домогательствами Кашкиной, Шаманов кричит: «Ну, скажи, ну, что может быть у меня {279} с этой девчонкой? » А затем уже в сердцах заявляет: «Что за дурацкое утро! Что сегодня с вами? Что вам от меня надо? Я ничего не хочу… Единственное мое желание — чтобы меня оставили в покое».

Но не тут-то было. Покоя ему сегодня не видать. Уже не владея собой, он умоляет Кашкину удалиться. Та и уходит, успев сделать дело, на которое менее всего рассчитывала: усилила интерес Шаманова к Валентине и обострила в нем понимание того, насколько не по нем оказалось равнодушие, которому он хотел подчинить свою жизнь.

Кашкину сменяет Пашка. Зинаида довела Шаманова чуть ли не до истерики. Теперь масла в огонь подливает Пашка и ввергает Шаманова в отчаяние. Пашка тоже все видел и тоже ничего не слышал. Начав с угроз, он доходит до заявления: «Убью, понял? »

На «пушку», что торчит на поясе Шаманова, он «плевал». А тот возьми да и передай ему в руки пистолет: «Может, попробуешь? » Пашка реагирует вполне серьезно: «Брось, следователь. Кончай. Мне не до шуток, учти это». Шаманов: «Мне тоже не до шуток».

Так возвращается в пьесу тема «шуток». Ведь, расставаясь с Валентиной, Шаманов попытается отделаться словами: «Я пошутил». Оказывается, с жизнью не шутят.

Почему, однако, Шаманов с такой настойчивостью передает в руки упрямого Пашки заряженный пистолет? Видимо, у него и впрямь созрело решение расстаться с жизнью. Пашку он всячески подзадоривает, впрямую провоцирует, сообщая неправду, будто они с Валентиной встречаются давно, будто у них назначено свидание в десять вечера. В исступлении, уже не помня себя, Шаманов кричит: «Она меня любит… Тебе не видать ее… идиот, как ты не понимаешь… Никогда не видать (кричит истерически). Стреляй! »

Своими грубыми угрозами, своей уверенностью в том, что Валентина должна принадлежать ему, Пашка окончательно «выводит Шаманова из себя». Поняв, что он пошел в жизни не по той колее, Шаманов впадает в отчаяние. Как человек, уже все потерявший в жизни, загнанный и сам себя загнавший в безысходный тупик, Шаманов подписывает себе приговор и пытается поскорее привести его в исполнение — правда, чужими руками.

{280} Пашка нажимает собачку. Осечка. На лице Шаманова ужас. Уронив пистолет, Пашка уходит, пошатываясь. Да и Шаманова ноги не держат.

Тема самоубийства, тема предельного отчаяния, в которое человек впадает и по вине обстоятельств, и по своей собственной, уже и ранее волновала Вампилова. В «Утиной охоте» Зилов — на грани самоубийства. Ружье уже поставлено им так, что стволами упирается в грудь. Вот он большим пальцем ноги нащупывает курок. Вот должен раздаться выстрел. Но… Раздается телефонный звонок, и Зилов считает нужным на него откликнуться. Затем в дверях появляются Кузаков и Саяпин. Задуманное самоубийство не состоялось. Друзья Зилова не видят для этого никаких причин. «Чем ты недоволен? Чего тебе не хватает? Молодой, здоровый, работа у тебя есть, женщины тебя любят. Живи да радуйся. Чего тебе еще надо? » — недоумевает Кузаков.

А Зилову надо выбраться любой ценой из этого тупикового состояния, из той насквозь лживой ситуации, в которую он себя загнал. Сцена неудавшегося самоубийства становится схожей с иными острыми сценами, до устройства которых Зилов был и охотник и мастер. Оставшись в живых, Зилов (видимо, не в первый и не в последний раз) будет упоенно мечтать об утиной охоте в компании с официантом Димой, деловым парнем, подонком, внутренне презирающим своего «друга» с его метаниями, с его чуть ли не гамлетовскими сомнениями и притязаниями, но уже лишенного гамлетовской веры в существование нравственных ориентиров, долженствующих лежать в основе человеческой жизни.

Если в «Охоте» самоубийство чем-то напоминает инсценировку (хотя, возможно, замысел Зилова был вполне серьезен, подозрение вызывает его моментальный бросок к телефону), то в «Чулимске» Шаманов, вручая Пашке заряженный пистолет, отнюдь не рассчитывает на осечку.

Он хотел бы враз покончить с тем ложным положением, в которое он себя поставил, втягиваясь в роль социально и психологически апатичного человека. Ход событий (три встречи — с Валентиной, Кашкиной, Пашкой) обнаруживает, насколько эта роль не по нем, насколько он поспешил со своей идеей о «напрасном труде», лишив при этом Валентину каких-либо надежд на исполнение заветных ее желаний.

{281} Когда он не то в исступлении, не то в умопомрачении кричит Пашке: «Ты ей не нужен! » — и требует выстрела, думает ли он в этот момент о судьбе Валентины? Ведь осечки могло и не быть. Пашку он превратил бы в убийцу, себя — в инвалида либо в мертвеца. А что сталось бы с Валентиной? В эти мгновения Шаманову некогда об этом думать. Ему надобно не столько возобладать над Пашкой, сколько покончить счеты с жизнью, перед которой он почувствовал себя кругом виноватым. В этот момент он себя ненавидит, поняв, что позиция равнодушного — несостоятельна. Но и выхода в будущее он для себя не видит. Однако если бы выстрел состоялся, апатия Шаманова, столь стремительно переросшая в отчаяние, оказалась бы губительной не только для него.

Но, усложненный осечкой, ход действия приводит к последствиям тоже весьма катастрофическим, хотя их исходная причина — всего лишь равнодушие, с виду не столь уж опасное явление, а на деле имеющее корни общественные, социально-психологические. Как увидим, дело и в корнях этого явления, и в его последствиях.

Выстрела не было, но и Шаманов, и Пашка — оба прошли через самое страшное в своей жизни испытание. Благодаря осечке Шаманов как бы рождается вновь. Когда наконец подъезжает долгожданная машина, он все же успевает написать записку Валентине, попросив Еремеева вручить той, как только она появится. Тут уже тревога не столько за себя (она миновала), сколько за Валентину. Тревога не напрасная. Обманув доверчивого эвенка, Кашкина получает от него записку, вслух прочитав слова Шаманова: «Здесь, в десять вечера». Нет, не дойдет записка до Валентины, уж об этом Кашкина позаботится. Ведь на многое способна женщина в борьбе с соперницей, которой явно отдано предпочтение.

На фоне «Утиной охоты», этой пьесы-воспоминания, со сценами-наплывами, которые терзают сознание трезвеющего Зилова и вызывают у него желание покончить жизнь самоубийством, «Чулимск» выглядит пьесой, построенной традиционно. Как и в «Бесприданнице», действие, завязавшееся ранним утром, завершается утром же следующего дня. Все «уложено» в пресловутые двадцать четыре часа. И единство места соблюдено: {282} действие не выходит за пределы все той же площади между чайной, аптекой и домом Помигалова — отца Валентины.

Вампилов, правда, сумел вместить в это «единое» действие несколько взаимосвязанных фабул: ведь в коллизию, связанную с Валентиной, Шамановым, Пашкой и Кашкиной, вплетается коллизия матери Павла Анны Хороших, муж которой, Дергачев, любя свою жену, не выносит пасынка и требует его удаления. Во взаимоотношения этих лиц вторгается еще одинокий эвенк Еремеев, прибывший из тайги добиваться пенсии. Вторгается и столь же одинокий, но самоуверенный горожанин — бухгалтер Мечеткин, выступающий в роли «народного контролера», весь смысл жизни которого — «сигнализировать» о непорядках.

Овладевая самыми разными канонами традиционной и современной драмы, Вампилов по-своему использует и «приемы» драмы интриги. Но делает это мастерски — во имя художественного обнажения самых актуальных проблем наших дней.

Перехватив записку, предназначенную Валентине, Кашкина делает все возможное, дабы свидание Валентины с Шамановым не состоялось. Более того: намекая Валентине на предстоящий у нее ужин с мужчиной, давая понять, что им будет Шаманов, она ловко уговаривает пятидесятилетнего бухгалтера сделать Валентине предложение, к чему отец девушки относится весьма доброжелательно. Главные аргументы отца: «Тебе, Валентина Федоровна, замуж пора». А Мечеткин хоть и стар, да у него есть деньги, а «если у человека есть деньги, значит, он уже не смешной. Нищие нынче вышли из моды».

Ситуация усложняется еще и тем, что Анна Хороших настаивает на немедленном отъезде Павла. Вот тут-то и сказывается взрывное значение прихода эвенка в Чулимск именно сегодня. Анна с мужем могли ссориться и безусловно ссорились друг с другом и ранее. Как сказала об этом Кашкина Шаманову, они ссорятся потому, что любят друг друга. Разумеется, размолвки, даже острые, ранее сменялись примирениями. А сегодня Дергачев готов уйти со своим другом Еремеевым в тайгу, если Анна не выпроводит сына из Чулимска. На этот раз тему человеческого ожесточения «подхватывает» Дергачев, провоцируя на жестокость свою Анну. {283} Она просит сына пожалеть свою мать и убраться восвояси. «А меня кто пожалеет? » — парирует Павел и тут же наносит ей ответную боль: народила сына, не дождавшись возвращения своего Дергачева, а теперь и «стелется» перед ним. В этом диалоге господствуют эмоции, вырывающиеся из-под контроля разума. Взорвавшись, Хороших бросает сыну в лицо: «Крапивник», тут же, однако, приходя в ужас от сказанного.

Валентина, свидетельница этой страшной сцены, соглашается пойти с Пашкой на танцы в Потеряиху (хотя за несколько часов до того, когда она еще жила надеждой на Шаманова и верила в свой палисадник, отказывалась от его приглашения).

Сложное сплетение мотивов ведет Валентину к этому роковому для нее решению. Шаманов побудил ее поставить крест на своих надеждах и стремлениях. Масла в огонь тут подливает и Хороших, объяснив Валентине про Шаманова: «Не замечал он тебя и не замечает». Валентина взрывается: «Я никому не навязываюсь. А из-за кого переживаю — мое дело… И вы мне не запретите. Не то что вы, если хотите знать, даже сам он не может мне запретить. Это мое дело». Жестокий удар, нанесенный Шамановым, не может пройти для нее бесследно. Она утрачивает веру в себя, в палисадник, в людей, в человечество, в будущее.

Валентине невдомек, что Шаманов ожил, что его вывели из состояния апатии и она своим признанием, а затем — Кашкина с Павлом. Ей смешна готовность Мечеткина (считающего причиной всех человеческих несчастий нежелание читать газеты) стать ее мужем. Она хочет избежать встречи с ним. А последний толчок к решению пойти на танцы — жалость к глубоко оскорбленному матерью Пашке. По существу, его ситуация теперь представляется ей не менее мрачной, чем собственная. Ее отверг Шаманов, Пашка же отвергнут не только ею, но и родной матерью. Он не только ожесточен, но и жертва жестокости.

То ожесточение, что отравляло жизнь ночлежников из горьковского «На дне», Вампилов обнаруживает в своем Чулимске, показывая, насколько в нем повинны не только новая «система» жизни, но и каждый, кто не хочет и не может ей противостоять.

По-своему проявляет жестокость к Валентине и Кашкина. Увидев, что девушка готова идти с Павлом, она чуть было не передает записку Шаманова по назначению. {284} Она даже кричит: «Подожди, Валя!.. Не ходи… Не делай этого…» Но записку все же не передает.

А ее слова до Вали не доходят. Более того: когда Пашке на радостях вздумалось чинить вновь искореженный палисадник, она останавливает его словами Шаманова: «Не надо, нет. Это напрасный труд. Надоело…» Хотя Пашке и невдомек происхождение слов про напрасный труд, но он вслед за Валентиной шагает через палисадник. Валентина топчет, даже попирает и палисадник, и свою душу, всего несколько часов тому назад жившую столь большими надеждами.

Когда к назначенным десяти часам взбегает на веранду ни о чем не ведающий Шаманов, он вместо Валентины находит Кашкину и произносит, обращаясь к ней, целый монолог, извиняясь перед ней за прошлое, давая понять, что стал другим человеком.

В БДТ этот монолог вызывал споры. Артист, исполнявший роль Шаманова, явился на репетицию с мыслью о Шаманове как об «эгоисте». Ему, мол, не так важна Валентина, как то, что благодаря ей он ожил. Она родник, его утоливший, и этого ему достаточно. Не зря и наутро, после всего, что случилось с Валентиной по дороге в Потеряиху, Шаманов по-прежнему завтракает с Кашкиной, у которой снова переночевал.

Но Г. Товстоногов с таким толкованием не согласился[153]. С ходу задать вопрос о Валентине Шаманов не может. Ведь изменилось его отношение к жизни вообще, и не только к Валентине, но и к Зинаиде. Он чувствует свою вину и перед ней. И только объяснив Зинаиде про свое новое состояние, он может себе позволить спросить: «Где Валентина? »

В течение дня Шаманов пережил цепь превращений. Душевно сонный ранним утром, отчаявшийся в сцене с Пашкой, обнадеженный благодаря осечке, он теперь в новом состоянии, чего не может скрывать от Кашкиной. Ведь он пробудился от спячки и бурно это переживает.

Наконец, происходит переворот и в душе Кашкиной. Остановить Валентину, уходившую с Пашкой на танцы, она так и не решилась. Но теперь она не позволяет себе лгать и потрясает Шаманова сообщением, что его записка попала не к Валентине, а в ее, Зинаидины, руки. {285} И хотя на этот раз она говорит правду о том, что молодые люди направились, в Потеряиху, Шаманов ей, естественно, не верит и бросается в противоположную сторону.

Под утро Шаманов пожинает плоды своей, казалось бы, не столь уж страшной апатии — безразличия к себе, к Валентине, к жизни. Он теряет Валентину. После Потеряихи, Пашка уверенно говорит ей: «Не будь дурой, Валя… Ну до этого — ну ладно, а теперь-то чего? »

Не сразу Пашка способен понять, что «теперь-то» Валентина потеряна им навсегда. Когда Кашкина пытается вручить Валентине записку, та ее не принимает, но узнает все же, что «Владимир тебя любит, что ждал в десять вечера».

Валентина, как сказано в ремарке Вампилова, «сидит неподвижно, глядя прямо перед собой». Но в спектакле Товстоногова актриса Т. Бедова, введенная на эту роль через несколько лет после премьеры, узнав новую правду про Шаманова, издавала тихий, глубокий всхлип-стон. В этом всхлипе было и глубокое страдание, и осуждение Шаманова, столь запоздавшего со своим признанием, и осознание того, к каким катастрофическим последствиям привела их обоих его апатия.

Действие этой пьесы стимулируется двумя катастрофами. Первая — внесценическая — обрушилась на Шаманова в большом городе: потерпев поражение в столкновении с системой, он понял, какой мощью обладают силы, перечеркивающие любые стремления «чинить палисадник». Пусть его как угодно изничтожают, — тех, кто входит в «систему» и ее «поддерживает», устраивает жизнь без всяких там палисадников.

Шаманов оказался жертвой заблуждения, которое привело в итоге к новой катастрофе. Воспротивившись системе, сложившейся в городе, не дав себя адаптировать, искренне вознегодовав, он нашел себе место в среде «равнодушных». Чего не понял Шаманов? Того, что системе нужны не только послушные, но и равнодушные. Шаманову кажется, будто, сбежав в Чулимск, он от системы освободился. На деле он остался ее пленником. Ведь она не приемлет лишь непослушных, бунтующих, инакомыслящих. Их всячески подавляет. А пассивные, инертные, апатичные ей нужны не менее, чем те исполнительные, на лицах которых читается лишь одно желание: «чего изволите? » Равнодушных {286} система охотно плодит и размножает. Ей очень нужны отступники.

А Шаманов, жалея, казалось бы, Валентину и пытаясь приобщить ее к мысли о «напрасном труде», на деле, сам того не понимая, готов отравить ее сознание отравой, которой снабдила его система.

Пьеса Вампилова раскрывает коллизию универсальную. В стремительно сменяющих друг друга на протяжении суток ситуациях, через сплетение и противоборство характеров драматург не только обнажил одну из тайных основ, на которых держится система, но сделал нас свидетелями того, какие разрушительные силы таятся в равнодушии, в апатии — личной и социальной — и для их носителя, и для других людей, вступающих с ним в человеческие контакты.

Одно из призваний драматической поэзии — предупреждать нас об опасности, скрытой в разных формах порабощения личности людьми, обстоятельствами, системами. Поддавшись порабощению, человек создает условия для цепной реакции побеждающего зла. Апатия — одно из главных последствий порабощения. С ее помощью из индивида можно вытравить чувство человеческого и гражданского достоинства, даже сделать его своего рода «пропагандистом» неверия в способность индивида стать личностью, предъявляющей мировому порядку свои права. Апатия Шаманова оборачивается катастрофой для Валентины.

Но почему жертвой шамановского заблуждения становится Валентина с ее преданностью палисаднику? Чем она, так сказать, провинилась? Сказалась ли здесь «поэтическая справедливость», которую правомерно противопоставляют иным видам справедливости?

В драматургии, как это хорошо разъяснил Гегель, люди тут же, в пределах развивающегося действия пожинают плоды своих поступков. Но не следует толковать эту мысль прямолинейно. За ошибки Шаманова расплачивается не только он, но и ни в чем не повинная Валентина, которую он сделал «причастной» к своей ошибке.

Такая развязка, если вдуматься, очень соответствует целям самосохранения системы. Ведь «разочарованный Шаманов» ей не страшен. А вот упорствующие жизнестойкие люди представляют для нее и ее будущего реальную угрозу.

{287} Вряд ли Валентина понимает, что своим «палисадником» она ведет бой с могущественной системой, которая сопротивляется ей, используя равнодушие Шаманова в своих целях. Но, став его жертвой, Валентина вместе с тем все же сумела сыграть свою роль в перемене его судьбы. Он ведь сник после первого удара со стороны «большого города». Правда, в отличие от Зилова, он не переламывается окончательно. А ход действия ставит рядом с ним Валентину. Пусть он ее не сразу понял и не сразу оценил (ведь жизнь учила его другому) — самое ее присутствие в этом мире, да еще трагедия, пережитая ею не без его участия, приводят к перевороту в его сознании: утром следующего дня он отправляется в город, вновь включаясь в борьбу за торжество законности, в которое он, разумеется, все-таки мало верит. Но от роли «лишнего человека» он уже отказался.

Для каждого из них — для Кашкиной, Пашки, Шаманова, Валентины — катастрофа, ими пережитая, не была бесплодной. Даже настырный и не очень счастливый Пашка кое-что понял. Ведь ранним утром мы видим у его ног большой чемодан. Он покидает Чулимск совсем не в том состоянии, в каком он сюда прибыл. А остающаяся здесь Кашкина, — сможет ли она пойти на новую подлость?

Чуть ли не старомодно построенная пьеса Вампилова поражает своей драматической насыщенностью. Действие длится в Чулимске всего сутки, но по мере того, как приближается ночная тьма, не только выявляются, но и предельно обостряются мрачные коллизии нашей жизни. К следующему утру наступает некое просветление в этих коллизиях.

В отличие от «Утиной охоты», где главный герой жаждет «очищения» — пусть даже в смерти, — но так и не может к нему пробиться, пьеса о Чулимске рисует коллизию с элементами катарсиса — очищения.

Возможность такого выхода из катастрофы, разумеется, связана прежде всего с силами, таящимися в Валентине. Ею ведь движут не вспыхивающие и быстро гаснущие порывы. Тут устойчивое чувство веры в себя, в свои возможности, в свою миссию. Ведь она — из породы тех, без которых не устоять земле нашей. Надломленная пережитой драмой, Валентина взрослеет и понимает, что приемлемую для нее жизнь надобно выстрадать.

{288} Наутро все присматриваются друг к другу. Шаманов видит Валентину вновь у палисадника. За нее, за ее палисадник он едет в город сражаться с системой. Пусть впереди у него новое поражение, он выступит на суде. Личину равнодушия он содрал со своего лица. «Я поеду, — говорит он в телефонную трубку, — мне это чадо. И не мне одному».

Валентина и Еремеев (так и не добившийся пенсии) постанавливают палисадник молча.

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 121314 15 16 17 Следующая ⇒